и Джулиано Медичи
Донато Каттанеа издавна везло с попутчиками. Правда, относил он сие обстоятельство не столько на удачливость, сколько на достоинства своего характера - рассудительность, умение ладить с людьми, избегать конфликтов, распознавая и устраняя их в самом зародыше. Да и как иначе быть хорошим купцом?
Они сразу почувствовали симпатию друг к другу, хотя Марко Веспуччи по сравнению с Донато был совсем юнцом - едва за тридцать перевалило, и семьей не обременен. Но в сметливости и деловой хватке ему было не отказать. Это Каттанеа сразу углядел опытным глазом...
Донато чувствовал себя на каравелле более привычно и - как ни странно - уютнее, чем в родовом гнезде - генуэзском особняке на виа Сан-Фелиппо. Жаль расставаться с морем. Но права Лукреция: пора ему, седовласому, осесть на берегу. Сколько ж можно бродяжничать? И дом сиротеет без хозяина, и дочь растет без отцовского присмотра...
Состояние Каттанеа было уже достаточным, чтобы подняться на следующую ступеньку, приближающую к власть имущим. До последнего времени он был купцом-навигатором, то есть со своими помощниками перевозил и сбывал товар, получая за труды - при немалом риске для жизни - всего лишь четверть прибыли, три четверти отдавая банкиру, собственнику корабля, не покидавшему Генуи. Но пора ему и самому становиться во главе торговой компании. Пусть другие мытарятся в портовых гостиничках и возносят молитвы всевышнему при приближении шторма или корсарского судна. Хотя турецких пиратов он не очень опасался: была у Донато бумага о деловом соглашении с истанбульским купеческим сообществом, которому доставлял товары не единожды. А значит, можно было считать, что находился он под покровительством султана Мехмеда II, поскольку именно повелителю и его визирям требовались прекрасные флорентийские ткани, дивно выделанные браслеты, кольца и подвески. И не жены ли султановы предпочитали пить из славного венецианского стекла, а сладости раскладывать на искусно изукрашенные блюда?
В этот раз, отправляясь в Истанбул, Донато не собирался заезжать за стеклом к венецианским мастерам - слишком далекий крюк надо было делать по Адриатике. Но стекло само нашло его.
Не без помощи Марко Веспуччи.
Генуэзская каравелла привезла в Пизу из Франции тонкое полотно, кожу особой выделки, а на борт приняла - по договоренности с Флорентийским торговым домом - Марко Веспуччи с его людьми и тосканскими товарами, чтобы, обогнув Италию и Грецию, достичь нового сердца Турции, которое по старой памяти все между собою все еще звали Константинополем.
Негоже радоваться несчастью другого, но не упускать же прибыль, замаячившую на расстоянии протянутой руки... Каравелла зашла ненадолго в порт Палермо. Донато и спускаться на берег не стал. А Марко - тому еще многое было в новинку - отправился посмотреть, чем богаты здешние места. Но не дошел до ярмарки. Тут же в порту оказался свидетелем неуемных сетований венецианского купца, везущего свой хрупкий хрустальный товар к Арагонскому двору. Судно его здорово потрепал шторм, и вдобавок оно село на мель. Днище кое-как, залатали, но о дальнейшем плавании к Испании не могло быть и речи. Да еще часть стекла побилась. Не оставалось выхода у венецианца, кроме как продать оставшееся, пусть даже подешевке, и потихоньку двигаться на родину, зализывая раны.
Марко уговорил бедолагу пока ни с кем переговоры не вести и кинулся к Донато, поскольку свободных денег у него было мало - все вложено в товар. Каттанеа долго объяснять не пришлось - тут же он выложил требуемое, велел перегрузить ящики, предварительно самолично осмотрев вазы, кубки и чаши - чтобы треснутую вещь ему не подсунули, и заботливее прежнего хозяина укутал стекло в ветошь, переложив сеном. А сверх того среди битой посуды заметил на две части расколотое блюдо, каких ранее не встречал - синее, вроде бы прозрачное, но при этом и словно изморозью подернутое. Приложил половинки одну к другой - и разлома не видно. Решил забрать и попробовать склеить. Продать - не продаст уже, конечно, а домой отвезти можно. Хотя бы Лукреции в подарок. Ну, в крайнем случае, можно сказать, что, вот, купил, мол, вез, да не довез. Женушка и этому будет рада.
С тоской смотрел венецианец на последнее добро, уплывающее из рук. Но такая уж судьба купеческая: то улыбкой обласкает, а то пинком под зад угостит.
Теперь Марко и Донато еще больше сблизились - общая забота появилась у них. Поскольку с прибыли, полученной от продажи стекла, Донато по совести обещал треть Веспуччи - за расторопность и помощь в сделке с венецианцем.
Галата все более отуречивалась. Вот и хозяин их гостиницы - турок, Назым. Хотя жена его - явно европейского происхождения.
Поселение генуэзских купцов, притулившееся под боком Константинополя, стало предместьем Истанбула. Оставалось лишь с сожалением вспоминать византийские, счастливые для итальянцев, времена, когда генуэзская казна процветала, собирая здесь всемеро больше пошлин, чем византийцы, занятые прежде всего междоусобицами. А теперь? Донато после завершения основных торговых операций водил своего молодого друга к храму Святой Софии. И в этот раз отметил, что все меньше остается в нем от христианской святыни. Вязь арабских изречений лежала чуждо и кощунственно на замалеванных ликах апостолов. А, впрочем, чванливые византийцы заслуживали хорошего урока, пусть и не столь жестокого. Издревле они смотрели на всех свысока. И даже женившись на итальянках из экономических и политических соображений, Палеологи, а вслед за ними и их клевреты, видели в латинянах лишь торговцев да кабатчиков... Ну и бог с ними!
Донато позволил себе расслабиться с устатку, выпил хорошую чарку вина. Весь товар сбыл, и венецианское стекло тоже - с неожиданно высокой прибылью. Отдал долю Веспуччи. Оставалось заполнить каравеллу турецким грузом, и можно - в обратный путь.
Марко, сидевший напротив, будто лучился в головокружении от сопутствующих успехов. И хотелось им говорить друг другу вещи приятные.
- С таким умелым партнером, - произнес Веспуччи, - я бы уже давно встал на ноги и завел жену.
- O, это дело нехитрое, выбор весьма богат в наше время. И торопиться не стоит.
- Прекрасно же, когда тебя ждут дома с ласкою. И дети...
- Мне грех жаловаться на супругу. Но милая моя Лукреция все чаще стала ныть, мол, покидаю ее надолго, а годы уходят. И то верно. Каково ей за каменными стенами?
- Еще хорошо, что дитя есть, а то от скуки посматривала бы на чужих мужчин, - усмехнувшись, поддержал тему Марко.
Но Донато посерьезнел:
- Ты брось это! Лукреция не из таких. А вообще, дам тебе совет, бери жену из купеческой семьи. Чтобы приучена была девушка к нашими порядкам, опорой была в деле или бы хоть не докучала своими капризами. О, друг, дочь-то моя подрастает. Я к тебе пригляделся, лучшего зятя и желать нечего. Погоди еще годик-другой, а? Не пожалеешь.
- А сколько ей?..
- Пятнадцатый пошел.
- Куда же ждать? Переспеет. Моя матушка в это же время замуж вышла, царство ей небесное...
- Нет, нет. Ребенок она еще. Окрепнуть ей надо. Ума-разума набраться. Нет. Не раньше чем через два лета отдам.
- Долго, - вздохнул Марко и, спохватившись, поинтересовался: - А как зовут красавицу?
- Симонетта, - нараспев произнес Донато. - Солнышко мое... - и глаза его увлажнились от умиления.
- Прошу прощения, синьоры, не хотите ли еще кьянти? Настоящее тосканское, отличное кьянти, - послышался рядом переливчатый голосок. Жена хозяина стояла возле них с запотевшей - только что из погреба - бутылкой.
- Отчего ж... Наливай, голубушка, - подвинул бокал Донато. - И с нами присаживайся.
Женщина оглянулась на дверь, соединяющую таверну с помещением гостиницы.
- Боишься благоверного? И угораздило же с турком связаться... Ушел твой Назым, в конюшню его позвали.
Она села рядом. Себе бокал не поставила, лишь постояльцам разлила терпкого золотистого вина. И вдруг горячо зашептала:
- Милостивый синьор, я случайно услышала, вы растите дочь, любит свою девочку, верно я говорю?
- Да, - удивленно посмотрел на нее Донато.
- У меня тоже есть дочь.
- Не тот ли ангелочек темноволосый, что приносил нам вчера лепешки с тмином?
- Да. Моя Лена.
- Красотуля...
Женщина зарделась от удовольствия.
- Добрый синьор...
- Ты о чем-то хочешь попросить меня?
- Да. Не знаю, как и подступиться. Вы не торопитесь?
- Отнюдь. Поработали на славу. Так в чем же дело?
- Не бывали ли вы во Флоренции? - Она, как к старшему, обращалась к Донато.
- Вывал, а как же?.. Марко, - Каттанеа кивнул на товарища, - сам флорентиец.
- Это и моя родина. Знакомо ли вам семейство Пацци?
- Конечно. Банкиры. Богатейший род, - сказал Марко.
- А меня звали когда-то Мелисса Пацци.
- Что-то припоминаю. Но как же синьора очутилась вдали от Тосканы?
Мелисса начала свой рассказ.
... Пятнадцать лет прошло с весны 1452 года, когда Фридрих III, получив из рук папы венец и отпраздновав свадьбу с Элеонорой Португальской, проезжал во главе полутора тысяч всадников через Флоренцию. С величайшими почестями принята была императорская чета Синьорией и Медичи, правителями Тосканы. Так вот, на балу, где собрались самые родовитые и богатейшие семейства, сиятельная Элеонора спросила о чем-то юную Мелиссу - уж и забылось о чем, настолько незначащим был вопрос, - и в ответ услышала удивительный голосок, в котором звенели то ли льдинки, то ли хрусталинки. "Вы, верно, чудесно поете, милая девушка?", - спросила императрица. Мелисса смутилась. "О да, Ваше Величество!", - ответили за нее родственники, не догадываясь, на что уготовили свою темнокудрую красавицу. Элеонора только начинала жизнь в образе императрицы, и в новом дворце, в далекой Германии, она желала быть окруженной самыми талантливыми, красивыми и значительными людьми. По ее велению Мелисса Пацци была включена в императорскую свиту. И все бы ничего, если б, расставаясь с Флоренцией, девушка не оставляла здесь свою сердечную привязанность - кареглазого стройного Дино Лиони. Обоюдная страсть была тайной, не было и помолвки. Не кровная месть, а всего лишь неприязнь разделяла дома Пацци и Лиони, но этого оказалось достаточным, чтобы стена между влюбленными воздвиглась неодолимо. Пацци был по богатству вторым родом во Флоренции, а, может быть, и первым - никто же не считал до флорина содержимое кошельков и сундуков. Тем более, что Медичи, торчавшие у них костью в горле, пользуясь властью - по заслугам ли? - перемешивали свое родовое и приобретенное богатство с собственностью Синьории, то бишь - народною. То была не зависть. Завидовать - равно унижению! Это была плохо скрываемая ненависть. Пацци отказывались видеть процветание Флоренции при управлении Козимо Медичи, будто не замечали красоты зданий, возводимых на его средства, умаляли не только влияние и богатство, но также щедрость и рассудительность соперника. А род Лиони, многим обязанный Козимо, всячески поддерживал и прославлял его. И этим все сказано.
Мелисса покинула Флоренцию. Лишь жаркие письма продолжали связывать влюбленных. И, наконец, Дино не выдержал, устремился на призыв из далекой Германии. Думал, что, если уж благословит его брак с Мелиссой сам император, то родственники не посмеют противиться и примут их обратно. Но как объяснить решение об отъезде? Мол, поедет учиться. Во Францию. А потом что-нибудь еще придумается. Но, к несчастью, началась война между Флорентийцами и королем Альфонсом. Его побочный сын уже вторгся на землю Тосканы.
"Дух, коему послушно наше тело...", - писал Петрарка. Ах, если бы согласие царило между ними! Чуть только угроза ослабела, Дино, не слушая увещеваний и проклятий ничего не понимающих родных, двинулся на север. Повод был найден: мессер Аньоло Аччаюоли отправлялся Синьорией послом к королю Франции - с просьбой о поддержке их Карлом VII. И дорогой Дино отстал, "потерявшись", устремился ко двору Фридриха, скрывавшему прекрасную Мелиссу. Дальше до поры до времени все шло хорошо. Элеонора, преисполнившись добросердечия, не без сожаления согласилась расстаться с Флорентийской певуньей. Император, перед которым, заливаясь слезами, на колени упали влюбленные, расчувствовался и милостиво согласился дать письмо о своем заступничестве. Их снабдили средствами на обратный путь. Но тут вмешался злой рок, и на галеру, неспешно движущуюся к отчему порогу, напали турецкие корсары. Мелисса, уже будучи в тягости, едва увидев кривую саблю, занесенную над головою мужа, потеряла сознание. И очнулась уже на турецком борту. Руки бы на себя наложила, но Лена уже жила в ее чреве...
Рассказ длинен, но иначе нельзя... Дальше - рынок рабов в только что завоеванном янычарами Константинополе. Могло быть и хуже! Назым, купив ее с приплодом, тут же заверил, что не рабыней она будет, а хозяйкой. И не обидел ни разу. Но то - Назым. Мало ли нагляделась она на слезы христианок, попавших в безраздельное владение к туркам. О себе она не думает. Ничего здесь не поправишь. Двое малышей уж нажито с Назымом. И к Лене он неплохо относится.
А что ждет дочь? Одна мечта осталась: хоть девочка пусть вернется в благословенную Флоренцию. Так, может, добрый синьор доставит ее в Италию? А то Назым поговаривает о Ленином замужестве. Не дай-то ей турка, Всевышний!..
Донато и Марко считали себя достаточно удачливыми, а значит, следовало от щедрот небесных благотворительно пожертвовать чем-либо в пользу менее счастливых.
- Донна Мелисса, - спросил Каттанеа, - не тяжек ли будет для вашей крошки столь долгий морской путь?
- Нет, милостивый синьор, дочь не избалована. Лена и вам в пути пригодится, помощницей будет. А о пропитании ее не беспокойтесь. Съестного с собой соберу. И приданое припасено.
- Да неужто девчонку не прокормим? А кому из родственников передать ее? Кому доверяете чадо?
- Не знаю. Я понимаю, что и этим обременяю вас, синьор Донато, но вот... - она сняла с шеи золотую цепочку. - Вот, возьмите.
Каттанеа протянул руку после некоторого раздумья:
- Это не мне... ей, чтобы не чувствовала себя нищей.
- И последнее: раз уж вы так добры, не говорите никому, чтобы Назым не успел помешать отъезду...
Мелисса, забрав опустошенную бутыль, поспешила на зов хозяина. Донато и Марко сидели в некоторой задумчивости. Наконец, генуэзец произнес:
- Странно...
- Что, синьор Донато?
Тот усмехнулся:
- А я ведь не далее как вчера присматривался к рабыням на истанбульском базаре.
- Зачем вам?
- Хотел купить девчонку в услужение, и чтоб подружкой Симонетте была. Приценивался. Но, думал - рано еще, ближе к отъезду надо.
- Какие цены нынче на них?
- Тридцать, а то и сорок гульденов.
- Немало.
- Чего ж не сделаешь для любимой дочери, ласточки моей.
Горы прижимали Геную к самому морю. Город задыхался в объятиях воды и камня - хотя с юга свежий ветер надувал паруса, а чуть севернее Генуи воздух был напоен ароматами лесных трав и хвои.
Если в одно мгновение перенестись с вольных холмов Тосканы на узкие улочки Генуи, почувствуешь тоску и уныние. Но выросшим среди громад серых домов, не ведавшим простора, все кажется таким, как должно.
Вот и в дом Каттанеа солнце заглядывало лишь ближе к полудню. Хочешь разглядеть что-то при ярком свете - лови мгновенья. Еще чуть-чуть, и комнаты снова окутает привычный сумрак. Во внутреннем дворике бил беломраморный Фонтанчик. И массивная уютная скамья была притоплена в камень рядом. Но вот цветы... Донне Лукреции никак не удавалось выходить куст алых роз, которые бы так оживили колодец двора. Только плющ и прижился, выпрастывая плети все выше и выше - к небу. Откуда ж тут взяться румяным щечкам у Симонетты? Былинка... Уж хоть бы Донато перестал уезжать надолго. Вот прожил бы в этом мрачном доме целый год, всю промозглую зиму. И тогда, наверное, понял бы, как им необходимо загородное имение. Пусть крошечное. Домик на склоне гор. Чтобы был виден морской простор. В тех редких случаях, когда Донато брал с собой в порт или на набережную жену и дочку, все равно и моря-то не чувствовалось рядом - лодки, шлюпы, караки и галеры, казалось, полностью захватили его.
И не сказать, что жаден супруг. Просто слишком далек от дома, не хочет понять потребностей жены, называя их прихотями. Привезет еще одну нитку жемчуга, чтобы сложить в приданое Симонетте, но не оставит сверх самого необходимого и сотни дженовинов, чтобы побаловать дочь любимым ею инжиром или лесными ягодами, которые привозили с гор селяне. Зачем, мол? Еда - как пришла, так и ушла. Если б брюхо не просило, голова бы в золоте ходила. Лучше еще одним персидским ковром украсить дом.
Синьор Донато начинал и завершал любое дело присказкой: "Во имя Бога, доброй удачи и прибыли!" Состояние его было солидным, но мудрых купеческих заповедей он придерживался крепко: "Коли хочешь облегчить свое налоговое бремя, не хвастайся большими доходами. Возьми за правило в разговорах уменьшать нажитое вдвое и говори скорее об убытках. Не признавайся в успехе ни родным, ни друзьям". Но донна Лукреция давно раскусила эти маленькие хитрости и, поддакивая постным сетованиям супруга, без особого вожделения следила, как сундуки заполняются дорогими тканями, а ларцы - украшениями. Единственное, что удовлетворяло - Каттанеа не лишал дочь возможности получить образование, не скупился на плату учителям. Хотя и это понятно. При избытке невест, красоты и приданого уже было мало. Донато, не имевшему сына, нужен был умный зять, чтобы поддерживал его дело, а умному жениху и невеста по нынешним временам требовалась образованная, умеющая греческие буквы разбирать, на латыни фразу в тонкой беседе ввернуть и помузицировать при случае. И еще - лучше ведь занимать девичью головку науками, чтобы от скуки, до помолвки, дурные мысли про кудрявых кавалеров на ум не лезли. А вот рукоделием благородной девушке следовало заниматься. Но Симонетта предпочитала скорее склоняться над древними Фолиантами, чем над пяльцами с вышивкой, оправдываясь тем, что пальцы слишком быстро устают и иголка не слушается. И ладно, не швеей же ей предстоит трудиться для пропитания. Пусть хоть тут маленькое своеволие простится ей. Донна Лукреция же, наоборот, считала чтение утомительнейшим занятием, а вышивать любила. И случалось, если Донато, уверенный в достоинстве дочери-рукодельницы, хотел похвалиться ее умением перед гостями, Лукреция подсовывала ему платок или кошель, расшитый шелком и золотом ею же: между мамой и дочкой протягивалась тоненькая паутинка веселого заговора...
- Донна Аманта пришла, - заглянула в комнату хозяйки ключница Эмма.
Тут же появилась и сама гостья, пышнотелая, белокурая, добродушная. Лукреция отодвинула пяльцы, поднимаясь навстречу сестре.
Аманта еще щурилась с улицы, привыкая к полумраку, но дом Каттанеа ожил от одного ее присутствия.
- Симонетта, малышка, где ты? Обними тетушку.
Девочка невесомо вбежала в комнату, прильнула к донне Аманте.
- А я тебе меду принесла. Мне показалось, что ты опять стала кашлять.
- Спасибо, - сказала Симонетта, передавая баночку Эмме.
- Ну что ты, сестрица, право же неловко. Будто мы беднее вас и не в состоянии сами купить меду.
- Может, и не беднее...
Тут и говорить было нечего, сестры прекрасно понимали друг друга.
- Когда ожидаете хозяина? Иду и думаю: верно, прибыл уж!
- Нет. Но, видишь - Эмма и Клара с тряпками не расстаются, хоть и чисто уже везде до блеска. Со дня на день появится.
- А ты? Почему тогда в таком затрапезе? Симонетта, ты обещала проследить, чтобы матушка к приезду Донато выглядела королевой. Милые мои, не можете вдвоем удержать отца дома.
- Поймай ветер ситом, - ворчливо вставила Эмма и, устыдившись непозволительной реплики, скрылась на кухне.
- Она права, - покорно улыбнулась донна Лукреция.
- Ну, нет! Будьте веселы и гибки как вьюнки. Вытаскивайте наряды. И... Ох, растяпа, забыла ведь. Лукреция, пошли кого-нибудь из прислуги ко мне. Пусть найдут Сильвию и заберут у нее краску для зубов. С этим же и шла!
- Краску для чего? - переспросила Симонетта.
- Неужто черную? - опять встряла Эмма.
- А, так вы уже знаете? - разочарованно проговорила Аманта. - А я хотела сюрприз устроить.
- Ничего не знаем, тетушка.
- Откуда нам? Затворщицами тут... Эмма, а ты что ж молчишь?
- Я слышала, да думала, что пошутили надо мной, деревенщиной.
Пока заплетали в косички и укладывали корзиночкой золотистые волосы Симонетты, пока переодевали в неудобное, но роскошное платье хозяйку, доставили краску, похожую на смолу, а с нею и чистую плоскую кисточку.
- Ну... будешь красить? - недоверчиво посмотрела на сестру Лукреция.
- При чем тут я? О вас же забочусь. Мне-то пленять супруга не надо. Все время норовит возле быть. Однако и воли не стесняет. Не то, что ваш... Словно мышки!.. Иди сюда, Лукреция! Сначала ты! Открывай рот. Мне сподручнее.
- Нет уж! Я сама! А стереть ее потом чем можно?
- Сказали, как высохнет, краешек подцепишь, и будто кожица со спелого персика слезет.
Лукреция, зная настойчивость сестры, макнула кисточку в лаковую чернь, вздохнула и попросила:
- Только отвернитесь. Что я вам, на ярмарке выставляюсь? Симонетта, сыграй пока тетушке на виоле, чтобы не скучала.
Легкая мелодия поплыла по комнате, скользнула в приоткрытое окно, забранное узорчатой решеткой. И за музыкою не сразу расслышали звон копыт по мостовой. Из экипажа, остановившегося у дома Каттанеа, вышел сам Донато, двое слуг, неизменно сопровождавших его в дальних странствиях, и девочка-подросток. Донато на секунду замер, прислушиваясь к мелодии виолы.
- Симонетта, - расплылась по его лицу блаженная улыбка, и он распахнул дверь.
- O! Хозяин! Слава Всевышнему! А мы вас заждались! Донна Лукреция! Донна Аманта! Наконец-то! - затараторила, выскочив ему навстречу распаренная ключница.
В комнате Лукреции тем временем возникло некоторое замешательство. Она сама пыталась кусочком полотна стереть уже прихватившуюся накрепко краску. Сестра и дочь суетились рядом, не зная, чем помочь.
- Где мои женщины? - в приближающемся голосе Донато уже слышались обида и раздражение.
Симонетта бросилась в отцовские объятия:
- Батюшка!
Лукреция, наконец, последовала за нею. Аманта приветствовала зятя издали.
- Ты что молчишь? Или не рада? - спросил Донато жену, слегка отстраняя ее от себя.
- Как не рада? Едва дождались...
Тут-то Донато охнул, углядев в полусумраке комнаты за привычно вяловатыми губами жены глухую черноту ямы:
- Что с тобой? Заболела? Потеряла зубы? Какая напасть!
Хозяйка заплакала, Симонетта с Амантой что-то толковали про моду.
- Что за мода? Зубы выдергивать?.. - недоумевал Донато. - Ладно, не реви, - теперь он стал успокаивать Лукрецию, поняв, что по глупости та угодила в неприятность. - Поставим тебе костяные, Лучше прежнего будешь.
Но Лукреция замотала головой и вдруг сообразила раскрыть рот пошире. Так, что Донато смог увидеть изнутри жемчужно-белые зубки супруги.
Наконец-то все успокоились и посмеялись над нелепой встречей.
- Что это за мода такая непотребная, - еще рокотал Донато.
И тут Симонетта увидела черноволосую кудрявую девочку, молчаливо стоявшую у двери. И Лукреция тоже повернулась к той, приглядываясь. Потом вопрошающе обратилась к хозяину.
- А... Это Лена, - буднично, как о вполне разумеющемся, сказал он. - Лена Лиони.
Девочки почти все время проводили вместе. Но было это скорее по воле обстоятельств, чем из-за искренней их привязанности. Да, жизнь Симонетты стала более разнообразной, разговоры со сверстницей открывали неожиданные взгляды, которые весьма отличались от ее собственных. Монологи сменились диалогами. Но и у нее, и у Лены было по своему царю в голове. И Симонетта не спешила доверять подруге - или компаньонке? - самое сокровенное. Лена же, чувствуя некоторое отчуждение, хранила в тайне сведения важные для хозяйской дочери. Уж Лена-то знала о сговоре синьора Каттанеа и Марко Веспуччи относительно предстоящей свадьбы. И это давало ей некоторое превосходство.
Лена ела хлеб Каттанеа, спала в комнате Симонетты, но и не думала считать себя ниже той. С какой стати? Родственники ее во Флоренции не менее богаты и высокородны. Вот Марко подготовит почву в Тоскане, и вызовут ее к себе Пацци или Лиони. И станет она словно бы принцессой... Так хотелось думать, и так она время от времени говорила Симонетте. Но сама вовсе не была уверена в нужности своей ничего не подозревающим флорентийским семействам. А к спокойной жизни в доме синьора Донато она быстро привыкла. Не приходилось угождать, как отчиму и постояльцам гостиницы, следить за братишками, челноком сновать между погребом и пекарней... Учиться ей раньше было некогда. Мелисса, что сумела, передала ей, но забылось многое из прочитанного в свое время. И теперь Лена наверстывала упущенное. Правда, учителя с нею не занимались. Донато и в голову не могло прийти отдавать деньги и за Ленино образование тоже. Еще чего?.. Однако ее и не прогоняли из комнаты, пока Никос вел уроки греческого, а старый Франческо проверял задания по латыни. Лена сидела как мышка, но напряжение, с которым она пыталась постигнуть премудрости, частенько приводило к головной боли, хотя и греческий, и латынь она немного знала, также как и французский, и арабский - в вавилоне гостиницы чего только не наслушаешься... После ухода учителей она, подавляя гордость, спрашивала Симонетту о непонятном, просила учить задания вслух, что доставляло той неудобства. Молчаливой, погруженной в собственный мир Симонетте не всегда хотелось делиться с Леной маленькими открытиями. Вот и камеру обскуру - любимую свою игрушку, с появлением турецкой флорентийки она спрятала подальше. Конечно, не от жадности. Любой наряд отдала бы не задумываясь... Но - не мгновений, когда пламя свечи оживляло волшебные картинки, и генуэзский порт с подплывающими кораблями был виден будто с высокого холма - то рассветной порою, то пасмурным днем, а сказочный дубовый бор укрывал от охотников гордых оленей, пугливых зайцев и - страшно подумать! -волков...
Симонетта читала вслух "Историю" Геродота. Продираясь сквозь греческий, как через кусты терновника, Лена ухватывала неожиданно интересное:
- Постой! Нет, перелистни назад... еще... Там, где про ярмарку невест. Перескажи по-итальянски. Пожалуйста...
- По обычаю энетов, девушек, достигших брачного возраста, собирали раз в год в особом месте. Сначала выставляли на продажу самую красивую, и богатые вавилонские женихи, как на аукционе, набавляли цену.
- Вот бы посмотреть на этих петушков!
- А те, кто победнее... получали невест похуже.
- Да. Это я поняла. А куда, кому отдавали деньги, вырученные за невест? Не родителям ведь?
- Нет. Самым некрасивым или калекам в приданое. И тогда их забирали, хотя бы позарившись на деньги.
- Умно, правда? Хоть и обидно для уродин. Особенно, если они таковыми себя не считают.
- Геродот так и говорит. Получается, что красавицы выдают замуж безобразных.
- И хорошо. Все пристроены. А вдруг невест будет больше? - спросила Лена. - Тогда хуже всего, наверное, в середке быть. Потому что алчные всегда найдутся. Женятся на денежках, а потом изведут свою жену-калеку.
- Ну, зачем ты так?..
- А что такого? Я в Галате и не то видала! Ну, согласись же... Хуже нет быть в серединке, серенькой...
- Наверное, всех разбирали. А если - нет, то, думаю, не нашедшие мужа еще на год к родителям возвращались.
- Вот позор-то!
- Ну почему - позор? Может, эта самая девушка как раз и не хочет замуж? И ей дома лучше?..
- Так не бывает!
- Бывает. Я бы никуда из дома, ни к какому мужу не хотела.
- И всю жизнь - одной? А родители помрут?..
- Не дай Господь! Ну, если только совсем уж одна останусь... Жаль, что сестры нет. Вместе бы жили.
- Кому ж ты потом, старухою, нужна будешь?
Симонетта пожала плечами и отвернулась к окну. Не хотела она представлять себя старухой, и говорить об этом не хотелось. Лена помолчала, подумала: сказать про богатого жениха Марко Веспуччи, или еще повременить, но вздохнула и воздержалась, хотя животрепещущую тему оставлять не собиралась.
- Твой батюшка, я слышала, говорил донне Лукреции, что в одной лишь Флоренции три тысячи девушек не могут найти женихов. Представляешь? Три тысячи... А как в Генуе?
- Не интересовалась. И вообще... Я буду заниматься наукой... философией... Как Изотта Нагарола.
- Это кто еще?
- Очень умная женщина. Ее даже "питомицей Вергилия" называют. Мне маэстро Франческо приносил читать ее гуманистические речи, и даже - политические.
- Фи, как скучно.
- Каждому - свое. Я хочу написать письмо донне Изотте, но пока не знаю о чем. И... Лена, она ведь, занимаясь наукой, счастлива.
- Не верю!
- Если бы хотела... Уж такая умная и красивая наверняка привлекала многих. Сам Гуарино вел с нею переписку.
- Вот именно, - хмыкнула Лена, - переписку. Не верю, что она не хотела...
- Симонетта, - услышали девочки призыв донны Лукреции, - доченька, помоги мне распутать нитки.
И Симонетта с радостью прервала разговор, который мог закончиться ссорой.
Лена, со своим резвым умишком, очень быстро разобралась во всех взаимоотношениях дома Каттанеа. Более того, зная, что пристанище ее - временное, она порой дозволяла себе поступки, выходящие за границы почтительной благовоспитанности. Например, стосковавшись по вкусной и обильной пище, которой всегда хватало в гостинице отчима Назыма, Лена уже дважды - конечно же, в присутствии синьора Донато - снимала с пальчика тоненькое золотое колечко и просила Эмму, ведущую все хозяйственные дела:
- Милая Эмма, не будете ли вы столь добры, продайте кому-нибудь эту безделицу и велите купить нам с Симонеттой хорошего винограда... и апельсинов! Я не знаю, сколько стоит колечко, но если еще останутся дженовины, приберегите их на следующий раз.
- Что ты, девочка! Это ж золото, - разглядывала ключница драгоценность, - и камешек красивый...
- Да, мама говорила, что - изумруд, - невинно подымала Лена взор на Эммy.
И тут, не выдержав, вступал в переговоры хозяин:
- Только этого нам не хватало! Надень кольцо! Будет тебе виноград!
Действительно, не хватало, чтобы по Генуе прокатился слух о скупердяйстве Каттанеа. Да не жаден он вовсе! Хотя, если бы не остерегался излишних расходов, словно смертельного врага, не увеличил бы состояния. Донато считал себя счастливым, а скупые счастливыми не бывают. Просто, принципом его, вполне разумным, было: придерживайся середины между слишком малым и чрезмерным. А где она, эта середина? Для каждого в ином месте.
Как бы то ни было, а на столе Каттанеа стали чаще появляться мясо и фрукты.
Случилось так, что Лена услышала разговор о женской прелести между донной Лукрецией и ее сестрой, мол, книгу подарили донне Аманте, где строго были изложены каноны красоты. Лена кошечкой подольстилась к гостье, и та, хоть и сказала: "Вам- то зачем с Симонеттой эта книга? Обе будто розовые бутончики - загляденье", но просимое в следующий визит доставила.
Лена с величайшим волнением, благодаря донну Аманту уже в дверях, выбежала в девичью, села возле окна и углубилась в чтение. Но ненадолго. Снова вскочила, пересела ближе к зеркалу, стала испытующе вглядываться в чуть расплывчатое изображение.
Симонетта сначала наблюдала за ней с улыбкой, потом посмотрела поверх Лениного плеча в книгу, выхватила несколько фраз, заинтересовалась:
- Ну, давай читать вместе.
- Это ж все чепуха, - не без ехидства ответила Лена, но подвинулась, и Симонетта присела возле.
- Отсюда читай, сначала не так интересно.
- "Поэты считают черные глаза принадлежностью Венеры".
- Видишь, это про меня, - в голосе Лены зазвучала гордость.
- "Но небесно-голубой цвет тоже свойствен богиням, и нежные веселые карие глаза всем нравятся..." А как же я?.. А у меня какие?
Лена придирчиво всмотрелась в широко распахнутые глаза Симонетты. Та старалась даже не моргать. Лена повернула за подбородок ее лицо к лучам солнышка, уже норовившего спрятаться за противоположную крышу:
- Не пойму. То вроде серые, то зеленые, а ободок вокруг зрачка кажется коричневым. Да что ты, в самом деле... Твои глаза, а ты даже не знаешь - какие.
- А про волосы?.. - упавшим голосом проговорила Симонетта. Она сама не ожидала, что может расстроиться из-за такой ерунды.
- Это на предыдущей странице. Я там читала, давай дальше. Но Симонетта уже шептала:
- "Наиболее выгодный цвет - блондо, разумея здесь нежный, золотистый отлив, приближенный к каштановому, густые, длинные и слегка вьющиеся..."
Хоть в этом ее внешность оказалась не хуже Лениной, крутые кудри которой никак не хотели расти ниже плеч. Но вот ресницы у Лены были явно длиннее. Носы же девочек выглядели почти одинаковыми. Фраза про цвет подбородка, должного слегка розоветь к концу, поставила их в тупик. А когда дошли до подсчета своих верхних зубов, которым следовало бы виднеться при разговоре - "не более шести" требовал канон красоты - Симонетте вдруг стало ужасно скучно, и она, оставив Лену наедине с ее отражением, пошла к тетушке узнать, нет ли писем от кузена Ринальдо. Но мама с донной Амантой резко оборвали разговор, и матушка непроизвольно даже палец к губам поднесла.
- Что тебе, ласточка? - спросила тетя, и Симонетта, смутившись, взяла вроде бы забытую в гостиной книгу и, чтобы никому не мешать, вышла во внутренний дворик. В ушах все еще звенела фраза, произнесенная тетушкой: "Как же теперь со свадебным уговором?" О ком это? Неужто для Ринальдо нашли невесту? Он был старше кузины на три года и уже несколько месяцев изучал право в университете Милана. А ведь дядя хотел, чтобы сын сначала свое дело завел... Ну да ладно...
Симонетта, как получилось, на середине раскрыла том Геродота и углубилась в чтение.
Если бы она знала, что прерванный разговор касался, прежде всего, ее!..
- А что, девочка еще ни о чем не подозревает? - спросила Аманта.
- Я хотела сказать, но Донато пока запретил. И правильно сделал. Видишь, как оно оборачивается. Донато отправил нарочным письмо этому Веспуччи. Чтобы он или подтвердил уговор, или сообщил об отказе. Теперь ждем ответа.
- Вот ведь каким оказался. Одной, видно, златые горы насулил, тут же с отцом другой речь о помолвке ведет... Где ж тут мужская порядочность?
- Сестрица, давай пока не будем ни о чем судить. Сплетня любое дело обгонит.
Слух, донесшийся до Каттанеа из случайной беседы с едва знакомым по торговым делам флорентийцем, был таким: у какой-то селянки от Марко Веспуччи родился сын, и она приносила его показывать серу Анастасио Веспуччи, после чего всеми уважаемый нотариус вручил ей немалую сумму денег для воспитания внука. Вот так-то! А донна Лукреция уж приданое дочкино заново перебрала и свой пояс с золотой пряжкой в ларец Симонетты положила. Для кого ж беречь? Сама она из дома редко выходила, а у девочки все впереди - Флоренция на весь мир празднествами славилась, не то, что Генуя, где заботы о накопительстве и упрочении состояния были для всех первостепенными.
- Ах, Флоренция! - вздохнула донна Лукреция. - А я-то радовалась, что Симонетта выберется в благословенные тосканские края.
- Ну, сама же говоришь, что точно ничего не известно. Подождем, - произнесла успокаивающе донна Аманта.
Прошло еще два месяца, прежде чем письмо Марко Веспуччи доставили в дом Каттанеа. Из ответа следовало, что - да, ребенок, действительно, появился на свет, но произошло это во время их с Донато пребывания в Турции. И до возвращения он ни о чем не подозревал, а потому не видит своей особой вины в уговоре с синьором Каттанеа относительно брака с его дочерью, от своего решения отказываться не намерен, о чем и ставит в известность уважаемое семейство, и в скором будущем собирается в Геную по торговым делам, а главное - чтобы познакомиться поближе с невестой и завершить переговоры.
- Что ж тут поделаешь?.. Мужчина есть мужчина, - встала на защиту флорентийца донна Лукреция. - В зрелой поре как-никак... мимолетное увлечение... да и вряд ли он мог простой крестьянке обещать жениться. Верно, и не было такого. Сама виновата. Ровню выбирать следовало. Польстилась!..
Но Донато, хотя, казалось, должен был принять сторону мужчины, помрачнел и даже слегка охладел к затее. Он считал, что его Симонетта заслуживает мужа безупречного во всех отношениях. И так отдает дочь за тридевять земель, расстается со своей ласточкой. Лукреция же слишком наслышана была о дивной и просвещенной жизни флорентийцев. Она тоже обожала Симонетту, но не желала, чтобы та всю жизнь прозябала как мать. Да она целый свой скучный год отдала бы за день наслаждения флорентийским турниром. Поэтому донна Лукреция сказала супругу:
- Дорогой мой, конечно, дай ему понять о своем недовольстве и озабоченности. Однако, не кажется ли тебе, что этот Марко станет нежнее относиться к Симонетте, лелеять ее - если мы снизойдем - чувствуя, что рыльце его слегка в пушку?
- Может быть, - кивнул Донато. - Ладно, я сообщу о нашем согласии принять его по прибытии из Флоренции...
Собственно, в появлении какого-то ребенка у незамужней женщины, тем более поселянки, ничего особо предосудительного не было. В Италии обитало множество монахов и священнослужителей, давших обет безбрачия, но при этом и подаривших жизнь потомству! Незаконнорожденные не считались недочеловеками, и относились к ним, как они того заслуживали в силу особенностей характера и личных достижений.
И вот, в один незабываемый день, синьор Донато поведал Симонетте в возможных грядущих изменениях в ее жизни. Мол, ласточка, ты уже выросла, и надо бы тебе подумывать о замужестве, вернее, думать-то будет он, отец, и уж постарается, чтобы девочка его не попала в руки какого-нибудь шалопая, уж он подыщет ей достойного жениха. Вот, например, Марко Веспуччи, всем взял, кажется...
Да, Симонетта из уст отца и Лены не раз слышала об уважаемом флорентийце. Она попробовала подробнее разузнать о нем у матушки, но та отмахнулась: "Ах, солнышко мое, откуда ж мне знать?" Спросила у Лены, та пожала плечами: "Весьма порядочный синьор. Правда, он ничего не сообщает о моих делах... Но кто я для него? Недосуг заниматься судьбой какой-то там Лены Лиони. A что касается тебя... Я бы на твоем месте не раздумывала. Уедешь - и я с тобой, во Флоренцию. А там и со своими родственниками разберусь".
Лена была не совсем права. В письме Марко и ей посвящалось несколько строк. Он встречался с главами семейств Лиони и Пацци, но те не проявили особого интереса к неожиданно обретенной родственнице.
Давным-давно они вычеркнули из памяти вроде бы погибших Дино и Мелиссу. А девочка, тем более воспитанная при турецкой гостинице - зачем им она? Сразу хлопоты - искать жениха. Но кто польстится на такое создание? Выдать же замуж - ох как не просто! И поскольку синьор Каттанеа не собирался немедленно выставлять Лену за дверь, родственники, по отдельности, ведь, конечно, лада между ними как не было, так и не прибавилось - предпочли оставить все в существующем порядке. О чем синьор Донато не посчитал нужным говорить дочкиной подружке. Его тоже устраивало Ленино присутствие.
Симонетта же, наивное дитя, думала, что столь важное для дальнейшей жизни решение зависит прежде всего от нее самой, а так как в ее глазах самым высоким авторитетом обладала Изотта Нагарола, захотелось ей испросить совета у мудрейшей из современниц. Лена вот уверена: не может быть, чтобы Изотта, дожив до преклонных лет, хотя бы сейчас не пожалела об отвергнутых женихах. Только ответит ли ей синьора, очень занятая науками и перепиской с самыми именитыми гуманитариями Европы?
Симонетта начала было составлять письмо на греческом, чтоб показать свою просвещенность. Но подумала, что это покажется вычурным и написала на общепринятой латыни.
Не прошло и месяца - она с трепетом разворачивала послание, доставленное из Вероны. Донна Лукреция предварительно ознакомилась с его содержимым, поудивлялась странной прихоти дочери -нашла о чем и с кем советоваться, но поскольку ничего предосудительного не сыскалось, бумага попала к Симонетте.
"Милая девушка, - писала Изотта, - дни мои сочтены и, оглядываясь на долгий тернистый свой путь, хочу я хотя бы одну юную и нежную душу уберечь от ошибок... не лишай себя счастья замужества и материнства, богатства твоего ума не уменьшатся от этого, и просвещенность не пропадет втуне - детям передашь чашу знания и доброты... Не забывай, что брачный обет свяжет тебя до конца жизни с единственным человеком - твоим супругом, а потому будь зорка при выборе его, слушай и ум, и сердце... и еще хочу поделиться некоторыми мыслями... Не верь, если будут внушать, что женщина ниже и греховнее мужчины. Неправда, что Ева - единственная виновница утери райского блаженства! Ведь Музы - женщины, а кто же, как не они, наставляют, учат, прославляют великих людей и божественных поэтов?... Дай Бог тебе счастья!.."
Лена оказалась права. Словно драгоценную реликвию спрятала Симонетта письмо из Вероны в заветный ларец. Значит, замуж она когда-нибудь выйдет. Но Изотта писала о "выборе" спутника жизни, а матушка с отцом все чаще говорили о Марко Веспуччи как о единственно возможном суженом дочери...
- Я навел справки: дед Марко, Лано ди Бьяджо Веспуччи, действительно выбирался гонфалоньером района Единорога во Флоренции, дядя его, Джорджио Антонио, преподает риторику в Студио, сер Анастасио - и говорить нечего - самый уважаемый нотариус города, да и младший брат Марко - Америго, тоже намеревается идти по стопам отца...
- Ты, милый Донато, сообщаешь о родных Марко с таким упоением, словно род Каттанеа худосочнее!
- Лукреция! Как можно?.. Не генуэзца ли Дамиано Каттанеа папа Урбан VI назначил сенатором Рима? А дед мой...
- Хватит, хватит, - замахала руками донна Лукреция, - уж я-то все это знаю наизусть. Донато, а ты подобрал уже нотариуса для оформления брачного договора? Чтобы потом не задыхаться в спешке...
- Думаю, обсудить это с Риццони. Когда бы ни обращался к его услугам, дела завершались удачно.
Кольцо вокруг Симонетты сжималось. И сердце то ныло от тягостных предчувствий, то успокаивалось: вот ведь матушка с отцом живут в согласии и, поскольку любят ее, не отдадут плохому человеку. А может, он даже хорош... как юноша, живущий где-то чуть выше на их же улице и проходящий мимо окна Симонетты едва ли не каждый день. Мысли о будущем не оставляли ее ни на минуту, но внешне она была спокойна, как обычно, не задавала родителям естественных, казалось бы, вопросов.
Сначала синьора Донато это устраивало, но потом он задумался: не слишком ли равнодушна девочка? Не окажется ли излишне холодной с женихом? Не то что Лена - у той щечки горят, глазки постреливают. Особенно рядом с подружкой Симонетта смотрелась будто не от мира сего - слишком тиха, задумчива. И если Донато всю жизнь старался уберечь доченьку от соблазнов внешнего мира, грозящих привести к разврату - он даже старенькому латинисту Франческо наказывал вымарывать из книг все могущее осквернить невинный ум, а уж из эпиграмм Марциала оставлял для чтения считанные единицы... Так вот, теперь глава семейства вдруг опомнился: а готова ли Симонетта ко вступлению в брак? Созрели ли ее чувства? И он кинулся в другую крайность - перед самым приездом Марко попросил донну Аманту устроить прием в честь юного Ринальдо, очень кстати прибывшего на каникулы, пригласить его друзей и девушек на выданье из знакомых благородных семейств. Подобные развлечения не были свойственны слишком рассудительной Генуе, но и не возбранялись. Затем Донато, вроде бы случайно, оставил на столике Симонетты книжечку популярных новелл "про любовь". Нет-нет, избави Бог, там не было никаких подробностей, все больше намеками, охи да вздохи. Но как-то надо расшевелить дитятко...
Лена несказанно обрадовалась возможности выбраться "в свет", хоть на вечер покинуть влажноватый сумрак старого дома. А еще - молодые люди, студенты, Ринальдо, говоря о котором донна Аманта излучала вокруг восхищение чадом своим. Симонетта его помнила совсем мальчишкой. Интересно, конечно, изменился ли кузен за время учебы, но времяпрепровождение в обществе почти незнакомых людей не казалось ей очень привлекательным. Как вести себя там? Нужно ведь быть веселой, остроумной. Но даже дома... Иной раз прочитает она что-нибудь забавное в книгах, приносимых добрым Франческо, и захочет поделиться шуткой с матушкой, Эммой или Леной, пересказывает им - а смешно не получается. Самые изюминки будто в книге остаются или по дороге теряются.
И вот еще - необязательность званого вечера для уже расписанного будущего Симонетты. Она поняла, наконец, что ничего изменить не в силах. Синьор Марко Веспуччи приезжает буквально на днях. И зря она тешила себя возможностью выбора. Приготовления к подобающей семействам Каттанеа и Веспуччи свадьбе шли вовсю. Даже если бы вместо - по словам, весьма порядочного - Марко женихом предстал разбойник-злодей, отступать было некуда. Симонетту не поняли б, не стали бы и слушать. Оставалось молиться и надеяться на лучшее. Она равнодушно смотрела, как Лена перебирает свои и ее наряды, желая выглядеть не какой-нибудь приживалкой при дочери Каттанеа, но очаровательной Леной Лиони, и пленять, пленять, пленять...
Ну конечно, они опоздали к началу. Еще бы... Одно зеркало на двоих юных дам, и одна горничная, чтобы привести в порядок их головки. А в моде прически сложные - локоны да косички, переплетенные нитками жемчуга и золоченой тесьмой.
Зала с гостями была ярко освещена, оттуда доносилась музыка, кто-то пел серенаду на испанский манер. Симонетта на миг застыла у дверей, так что Лене пришлось подтолкнуть ее к беззаботному гомону. Донна Аманта уже спешила к племяннице. Оживленные лица слились для Симонетты в пестрое веселое пятно, и пока ее представляли, знакомили, она, чтобы совсем не растеряться, смотрела все больше на носочки своих розовых бальных туфелек. Разве что Ринальдо узнала, да и то - по его привычке закладывать руки за спину. Родители сразу прошли в соседнюю комнату. Оттуда взрослые, сидя в удобных креслах, могли, предаваясь салонным беседам, присматривать за резвящейся молодежью.
- Ринальдо, ты тоже хотел спеть серенаду, - напомнил один из его дружков, - в Милане у тебя подучалось неплохо!
И они рассмеялись.
- Мартин, ты не разучился играть на гитаре? - спросил Ринальдо другого юношу и оглядел гостей, кому бы адресовать любовную песню. - О! Сестренка! - он вывел на середину залы Симонетту, помог ей подняться на импровизированное возвышение, передвинул ближе к девушке вазу с розами, упал на одно колено, воздев руки в шутливо-восторженном жесте, и запел в сопровождении виолы и гитары.
Симонетта вдруг успокоилась. Она с улыбкой смотрела на дурачившегося Ринальдо, потом перевела взор на гитариста. Ох... Неужели? Тот милый юноша, которого, случалось, видела она в свое окошко спешащим в сторону порта? Или всего лишь похож на него? Симонетта в задумчивости разглядывала его... Кажется, назвали Мартином? А тот, отметив ее внимание, улыбнулся открыто и произнес какие-то слова, неслышимые за переборами струн.
Под аплодисменты закончилось пение, и Симонетта сошла с пьедестала. Но музыка продолжала звучать - эстафету приняли приглашенные музыканты. Середина залы была освобождена для танцев. И тут сердечко Симонетты снова сжалось. Одно дело танцевать сорбиа с учителем Джано, изящным, но словно бесплотным, стареньким, как и латинист Франческо; совсем другое - касаться в па прима фиглиа молодого, совсем чужого мужчины. Пришлось немного рассердиться самой на себя, чтоб спокойно подать руку на приглашение, конечно же, Мартина. Он, улучив момент, сказал ей что-то о Ринальдо. Она кивнула, занятая более своими мыслями.
- Синьор Мартин, позвольте спросить... мне кажется... я не уверена... Но не вас ли я довольно часто вижу на улице Сан-Фелиппо?
- Да. Наверное. Там наш дом. Но почему же вас я не встречал в таком случае?
Симонетта грустно улыбнулась:
- Я редко покидаю дом. А вас не раз видела из окна.
Мартин вдруг смутился. Если бы знать, что девичьи глазки провожали его... Кто знает, как он выглядел в те минуты!..
- Да. Приходится ходить, будто на службу. Отец - совладелец банка Сант-Джорджио, хочет и меня во что бы то ни стало приохотить к денежным операциям, требует, чтобы я не менее трех часов ежедневно проводил возле него. Грозится в противном случае лишить наследства. А что я не на коне отправляюсь к банку - так оттого что недалеко. Дольше запрягать.
Он словно оправдывался, а Симонетта глядела на него, думая, что вдруг бы суженый, Марко, оказался похожим на этого юношу. Веспуччи, понятно, гораздо старше, но все-таки... Она постаралась представить Мартина с морщинками у глаз и седыми висками. Это бы его не испортило. Снова запела виола. Симонетта вдруг поймала страдающий Ленин взгляд. Ну да, она не танцевала. Неужели никто не пригласил ее? И Мартин, уже снова протянувший руку маленькой Каттанеа неожиданно услышал:
- Сделайте милость... я немного устала, отдохну, а вы, пожалуйста, пригласите на гульельмино мою подругу, вон та, темноволосая, в алом платье. Ее зовут Лена...
Но, странно, Мартин вернулся слегка сконфуженным - ему ответили отказом. Они посмотрели на Лену. Та стояла, вскинув голову и закусив губку. Ах!.. Симонетта от досада взмахнула рукой. Как же могла она упустить? Ведь в Турции некому было учить девочку модным итальянским танцам, а Джано давно не приходил, полагая, что преподал сполна все премудрости изящного искусства. Теперь Симонетте пришлось попросить Ринальдо, чтобы тот хоть как-то развлек Лену, чувствующую себя совсем несчастной. Но, слава Всевышнему, музыканты решили передохнуть. А донна Аманта, как церемониймейстер, объявила, что теперь все будут играть в "садовника".
"Я садовник королевский! Но уж целую неделю все цветы мне надоели, кроме... - Ринальдо, начавший игру, лукаво оглядел замерших в предвкушении девушек, - розы! " Лена, взявшая себе вечерним талисманом этот цветок и на самом деле похожая на распускающийся бутон алой розы, гордо шагнула вперед, встала на место Ринальдо, чуть торжествующе взглянула на Симонетту и кинула словесный мячик рыжеволосому миланцу, прибывшему на каникулы в гости к другу. А тот выбрал "лилию" - Симонетту, ей же захотелось отличить Мартина - "колокольчик", а он снова - "лилию", и так - три раза, пока не зароптали остальные. Ах, как это оказывается, великолепно - выбирать и быть избранной! Секунды, когда все ожидают твоего приговора, а потом твое собственное трепетное ожидание...
Но вот уже кто-то капризно тянет: "Надоело!" - "Ну, давайте - в "вопросы и ответы"", - предлагает милая донна Аманта. и все рассаживаются в рядок. И Мартин - а как же иначе? - возле, слева. Получается, что он шепчет вопрос в розовое ушко Симонетты, полуприкрытое золотистым локоном. Вопросы задавались еле слышно, а отвечать следовало громко и, по возможности, остроумно, одним словом, кроме "да" и "нет". Если ответ казался ведущему интересным, он останавливал игру хлопком, спрашивающий повторял вопрос для всех и, если поддерживался смехом, сам становился ведущим. И все-то ведущие оказывались юношами, поскольку Ринальдо каждого гостя уже завел в погребок и угостил любым из великолепных вин, что позволило кавалерам быть раскованными и веселыми. Девушки же, озабоченные тем, чтобы не показаться вульгарными или невоспитанными, вежливо интересовались у соседей самыми безобидными вещами, какой, мол, ваш любимый цвет или танец?.. Но вот отличились миланец и Лена. "У-у-у-у!" - ответила она на его вопрос, смешно покачивая головкой на вытянутой шее. А спросил он ее оказывается: "Что говорят, объясняясь в любви, звери-гиппопотамы?" И все рассмеялись. А Мартин шептал Симонетте враз по две фразы.
- Может ли Ринальдо представить меня вашему батюшке? Ваш любимый фрукт?
Она же, отрицательно качала головой и говорила:
- Инжир.
Важным было, конечно, лишь первое.
- Но почему? - продолжался тайный диалог.
- Нельзя.
- А можно вас хотя бы еще встретить здесь, в доме вашего дяди? Симонетта пожала плечиками.
- Но, знаете ли... ведь скоро карнавал!
- Так что же?
- Встретимся там... - и вопрос в соответствии с правилами игры: - Какой костюм для карнавала вы бы предпочли?
- Флоры, - отчетливо произнесла девушка. И тут опять зазвучала музыка, а слуги стали вносить в залу блюда с фруктами и печеньем...
Эмма сама отправилась со слугой на рынок, что случалось нечасто. Более того, корзинки, полные отборной снеди, им помог доставить мальчишка-разносчик. К чему бы такая щедрость синьора Донато? Неужели, уже?..
- Симонетта, ласточка, Росита нагрела воды. Иди, она вымоет тебе волосы.
- Мама, мы ждем гостей?
- Да, милая. Синьор Веспуччи уже в Генуе. Вечером...
И любопытно, и грустно, и страшно, и весело... Она то и дело ловила на себе пытливый Ленин взгляд. Та, чувствовалось, хотела обсудить все нюансы предстоящей встречи. Но Симонетта упрямо отмалчивалась. Если он придется по душе и она приглянется синьору Марко, Лена станет завидовать, это точно. А если что-то не сладится - позлорадствует. Не хотелось давать ей повода ни для того, ни для другого. Девочки услышали, как синьор Донато начал обсуждать с донной Лукрецией - приглашать ли музыкантов, пока есть время.
- Стоит ли? - батюшка, как всегда, подсчитывал возможные затраты.
- Ну, чтобы не хуже, чем у других... Донато, ведь единственная дочь!..
- А зря ли мы ее учили музыке? - нашел разумный выход синьор Каттанеа. - Арфа пылится без дела. И Лена немного играет на виоле. В конце-то концов, его же не музыка интересует.
- А Лена? Ты считаешь, ей тоже следует быть на приеме? Нет, я ничего против не имею, но, - донна Лукреция утишила голос, - очень уж резвая девочка. Ты видел, как она у Аманты шустрила, добиваясь внимания всех молодых людей?
- Брось!
- Нет, правда! Как бы на ее фоне Симонетта не показалась слишком замкнутой.
- Милая моя, ты вовсе не разбираемся в мужчинах. Впрочем, и слава Богу! Пускай наша турчаночка стреляет глазками. Марко нужна не подружка на недельку и не развеселая бабенка, умеющая завлечь любого! Скромность неоценима. И я воспитал Симонетту как надо. Ему не придется беспокоиться за ее нравственность. Это видно каждому. А что касается Лены... Мы пересекли вместе половину Средиземного моря. И хоть она тогда была помладше, но тоже - себе на уме. Если б между ними могло возникнуть чувство, оно не преминуло бы вспыхнуть.
- Ах, я совсем забыла, что они знакомы. Сама-то его еще не видела... Ну, тогда, конечно.
- Как там дела на кухне?
- Все в порядке. На Эмму можно положиться.
- Коли так, помоги Симонетте собраться. Возьми ключ от самшитового ларца. Достань там подвеску с изумрудами. Все никак не решу - продавать ее или оставить Симонетте. Не слишком ли богатым будет приданое? Стоит ли его Марко?
- Опять!.. Ну, продашь, денег будет больше, потом - еще, а все равно - с собой в могилу не унесем. Симонетте же и ее детишкам достанется.
- Да! Но если деньги будут в обороте, к тому времени они удвоятся! А вдруг, - он притянул к себе все еще хорошенькую женушку, - и мы заведем себе малютку? Я не собираюсь больше в море. Тебе стоит только постараться. Его ладонь потянулась к груди донны Лукреции, и она, отодвигаясь, с опаской посмотрела на приоткрытую дверь девичьей:
- Ну, будет, будет! Давай-ка лучше ключ. Пойду за подвеской.
Марко не очень ясно представлял себе, как и что надо говорить на столь ответственной церемонии. Хорошо, что Каттанеа ограничились самым узким кругом приглашенных: сестра хозяйки с супругом и сер Риццони, нотариус, который, в случае благоприятного оборота, будет готовить брачный контракт. Марко с ним уже встречался, заключая торговые сделки в Генуе.
Донато - спасибо ему, - сразу постарался снять неловкость при встречи молодых: стал расспрашивать о дороге, о товарах, доставленных Веспуччи из Флоренции - о качестве тканей и стойкости красителей. А донна Лукреция, подхватив угасающий разговор, попросила рассказать о Тоскане. И Симонетта, послушно следуя наказу матери, поинтересовалась у Марко, бывает ли снег зимой во Флоренции и есть ли зверинец в городе?..
- Конечно, донна Симонетта, львы ведь - наш талисман. Вы обязательно увидите их. А зимы... Вы боитесь холода?
- Нет, напротив, люблю снег.
- Случается, его выпадает много, и тогда наша молодежь лепит снежных львов.
"Наша молодежь..." - эти слова совершенно естественно слетели с уст Марко. И правильно - он с высока своих зрелых лет смотрел на резвящихся юношей.
Чуть дрожащий свет от пламени свечей падал так, что подчеркивал тяжеловатые черты лица Марко Веспуччи, намечающиеся складки на щеках, мешки под глазами. Вероятно, он еще не отдохнул после долгой дороги. Его массивная фигура прочно водрузилась на стуле, золотая цепь придавала еще больше основательности облику. Симонетта ничего плохого не могла о нем подумать. Кроме одного - чужой. Зная о необратимости происходящего, она пожелала настроиться на самый доброжелательный лад, выглядеть приветливо... Вот улыбается гость немного смущенно. Он добрый, конечно, добрый. Рядом с ним будет спокойно и надежно. Но почему - рядом с ним? Разве она хочет этого? "Так надо", - говорит матушка, но - кому надо?
А Марко поглядывал, сравнивал маму и дочку. Отец его напутствовал: присмотрись к супруге уважаемого Донато. Такою же будет со временем и твоя невеста. Понравится ли тебе донна Лукреция? А что?.. Будущая теша весьма недурна и, как женщина, возможно, даже привлекательнее Симонетты, в смысле - соблазнительнее. К тому же, чувствуется, - не сварлива, не пилит до полусмерти мужа по мелочам, не пристает со своими прихотями. Симонетта со временем оформится и тоже будет приятной во всех отношениях. А пока... Прав был синьор Каттанеа, что не торопил с замужеством дочери. И сейчас-то она еще ребенок-ребенком, нежная, глазки ясные - под цвет изумрудных подвесок, хрупкая... Господи, тростиночка просто. Дотронешься - сломается.
Марко представил свою Теодору, не очень кстати наградившую его сыном. Тут захочешь - не сломаешь, кровь с молоком. Но, опять же, донна Лукреция вон какова... И Симонетта расцветет. Уж он постарается, хорошая девочка!
А ей ночью приснились какие-то подземелья, и вроде бы Марко водил ее по мрачным лабиринтам, говоря, что это - его дом. Она проснулась в слезах, весь день ходила подавленная, донна Лукреция даже потрогала доченькин лоб, озабоченно спросила у Лены, не кашляла ли Симонетта, уж больно унылый вид у нее, хотя следует радоваться - помолвка ведь состоялась, и на тоненьком пальчике невесты воссияло золотое колечко с бриллиантом.
Настал следующий день. Симонетта должна бы, кажется, смириться со своим новым положением, но нет - увидела вдруг сквозь свое зарешеченное окошко Мартина, шагающего к отцовскому банку. Юноша вряд ли разглядел ее, но, даже миновав дом, все оглядывался на окна Каттанеа. И сравнение изящного юного Мартина с тяжеловесным, слегка обрюзгшим Веспуччи было совсем не в пользу последнего. Слезы закапали вновь.
Лена смотрела, смотрела на нее, потом все же не выдержала:
- Ну что ты разнюнилась? Да я бы на твоем месте!.. Мне, может, в десять раз хуже, но не реву ведь. Ее в жены берут, в хороший богатый дом, а она... Не очень по душа Марко? Так он вечно в разъездах будет по своим торговым делам. И докучать особенно не станет. Заведешь себе кого-нибудь вроде красавчика Мартина.
- Как ты можешь так говорить? - распахнула глаза Симонетта. - Перед Богом же клясться буду!
- А-а-а! Все клянутся, дело житейское. Слушай, вчера ты была во дворике, а донна Лукреция говорила с Эммой про брачные контракты, и Эмма рассказала, что какие-то ее знакомые, собирающиеся пожениться, здесь же, в Генуе, указали в договоре что, мол, оба остаются совершенно свободными и не будут иметь претензий в случае появления у супруга близкого друга или подруги, ну, в общем - любовников.
- Ой, Лена, - Симонетта прикрыла ладошками уши, - какие невозможные вещи ты говоришь!
- А что? Скажи отцу. Вдруг... Хотя, те, Эммины знакомые были уже вдовыми...
- Ну вот, видишь, совсем другое дело. - И вздохнула: - Как я буду там одна, среди чужих, во Флоренции. Ты станешь навещать меня?
- Навещать? Ты так занята своими переживаниями, что не слышишь ничего больше. При тебе ведь шел разговор с Марко про моих тосканских родичей. Все-таки Марко не очень плох. Он ходил и к тем, и к другим. Они глухи, как стены. Синьор Веспуччи предлагает мне приехать с тобой и жить в его доме сколько заблагорассудится.
- Но это ведь хорошо? - осторожно спросила Симонетта.
- А что хорошего? Опять неопределенность. Опять - в приживалках. Должны же мне родственники выделить часть наследства, мама говорила... Я бы купила домик и без них прекрасно обошлась. Подумаешь!.. Ах! Ну что мы все о проблемах? Я взяла у тебя книжку новелл. Отдать?
- Не знаю, про что ты?..
- Вот, - показала Лена томик, подложенный дочери синьором Донато.
- Я не видела ее. Наверное, мамина. Интересно?
- Весьма. Почитай. Развлечешься, - и она улыбнулась чему-то. Симонетта взяла, открыла на середине и вдруг поймала себя на том, что не хочется отрывать взгляда от окошка - Мартин скоро должен пройти обратно. Хотя, к чему теперь это? Она взяла новеллы и пошла к скамеечке у фонтана - подальше от соблазна. Лена проводила ее задумчивым взором и уселась перед зеркалом - она выпросила у Эммы палочку специального угля и решила попробовать подвести глаза так, как видела у одной из дам в гостях у тетушки Аманты...
Литературы подобного типа Симонетте читать не доводилось. Страницы были щедро пересыпаны фразами вроде: "Она отдалась ему...", "Он обладал ею с наслаждением". Мало смысля в интимных подробностях, переполняясь догадками, она то откладывала книгу, фыркая и краснея, то пыталась представить себя в той или иной ситуации, пыталась поверить, что "обладание" так влекуще и восхитительно, раз к нему стремится множество людей. Думала о женихе, прислушивалась к своим чувствам и понимала, что объятия Марко вряд ли могут быть ей приятны. А поцелуи? У него в уголке губ - красная воспаленная трещинка. Марко, обедая, иногда болезненно морщился, касаясь ее пальцем.
Разумнейший синьор Каттанеа получил от милой дочурки совсем не то, чего ожидал, подсовывая слегка фривольные новеллы. "Когда я произнесу брачный обет, - думала Симонетта, - свяжу себя на веки с этим человеком. Так тому и быть. Но пока еще, сейчас, я свободна. Я никому ни в чем не клялась. Меня лишили выбора, навязав в мужья пусть и доброго, но не нужного именно мне человека. И я хочу!.. Я хочу отдать свой первый поцелуй, принадлежать хоть мгновение тому, кого выберу сама! А дальше уж пусть, как желают все они..."
Генуя куда чопорней легкомысленной Флоренции, но и здесь, хоть и редко, горожане, уставшие от будничных дел, денежных расчетов и ремесел, забывались в пестрых вихрях карнавала - с балаганами, музыкантами, праздничными шествиями. О карнавале упоминал Мартин, и с веселой суматохой связывала Симонетта свои планы. Но семейство Каттанеа готовилось не к карнавалу, а к свадьбе, которая намечалась чуть позже. Никто и не собирался шить карнавальные костюмы. До того ль? Неужто новой встрече с Мартином не суждено сбыться? Симонетта чувствовала себя наказанной без вины. Оставалась надежда на Лену - ведь невесте в преддверии свадьбы негоже было думать о таких забавах. Но Лена жила мыслями о Флоренции - уж там-то карнавалы пышнее, забавнее. Там развлекутся. Но это ведь потом, при муже. Нет, карнавал нужен именно этот, а потом... пусть их хоть вовсе не будет!
Оставалось два дня. Неужели опять ей лишь из окна глядеть на пышные, нарядные толпы, плывущие мимо дома? "Лена, пожалуйста!.. " Наконец, та отправилась к донне Лукреции. Она запела синьоре о своей мечте - посмотреть именно генуэзское празднество, а то, мол, нечего и вспомнить будет о Генуе, а шить ей ничего не надо, маску она успеет сделать. Симонетта, мол, счастлива - выходит замуж, а она, Лена, сирота, и что еще ей ждать от жизни? Донна Лукреция расчувствовалась - пошла поговорить с супругом. В конце концов, нет у них прав удерживать девушку, словно пленницу. Раз хочет, пусть развлечется. Пусть погуляет под присмотром Эммы. Сказали ключнице, та обрадовалась, но и пожалела свою любимицу: "Как же так - Лена будет веселиться, а Симонетта, голубушка, скучать взаперти?" И после долгих дебатов решили, что отправятся на гулянье все вместе, с родителями. Но и хлопот прибавилось слугам - пришлось срочно сооружать костюмы. Какие? "Розы!" - воскликнула Лена и занялась изготовлением маски. "Флоры... - прошептала Симонетта, - есть же у меня платье цвета нежно-зеленого, украсим его цветами. Это просто. А для маски, мамочка, дай мне, пожалуйста, кусочек белого атласа. Да газовой ткани на вуаль".
И вот все ближе веселые звуки карнавального шествия. По улочкам, впадающим в Сан-Фелиппо, ручейками текут хохочущие ряженые. Дудочки, свирели, барабаны - кто во что горазд, лишь бы посмешнее. Мрачноватые улицы Генуи разукрашены цветочными гирляндами, флагами и коврами, свисающими с балконов.
Симонетту занимало одно: сможет ли она в карнавальной суматохе найти Мартина, вернее - отыщет ли он ее? Синьор Каттанеа, одетый, конечно же, Меркурием, крепко держал дочь за руку. "Но пока - пусть!". Лена, Эмма и донна Лукреция шли следом за ними. "Дядюшка!", - кинулся к Донато паяц с бубенчиками на колпаке, стянул маску, оказалось - Ринальдо. Симонетта смотрела по сторонам в надежде увидеть Мартина. Но в каком он костюме - Арлекина, Серафима, Вакха, Марса?.. Маски кружились вокруг. Лишь смеющиеся рты и пряди волос, выбивающиеся из-под шляп, могли выдать кого-нибудь. Симонетта оглянулась. Лена приложила палец к губам и помахала кому-то веткой с розовыми бутонами. Ринальдо, хохоча, всучил Донато корзинку с конфетами в ярких обертках. Тот на секунду выпустил руку дочери, чтобы передать сладости жене. И мгновения хватило - какие-то бесенята втерлись между ним и Симонеттой. Он озирался в растерянности - только что ведь была рядом. Стал звать ее, и Лукреция пришла на помощь, и Лена кинулась на поиски, но тут же сама исчезла из виду. Хотя и происходило все в двух шагах от дома.
Проклиная себя за беспечность, единственный из толпы с лицом унылым, сбросив нелепую маску, поднялся он на крылечко и изо всех сил тянул шею, надеясь сверху углядеть светло-зеленое платье дочери. Тщетно. Поскольку голубая шаль, припасенная Мартином, уже окутывала ее голову и плечи.
- Я так боялся, что тебя не выпустят!
- А как же увидел меня в этой сутолоке?
- Ринальдо помог. Я караулил у ваших дверей. И, как вышли, был все время возле. Я протянул тебе лилию. Вот же она, в твоей руке.
- Это был ты?
- Да! И тут же сменил маску.
- А я не узнала.
- Неважно... Идем, идем...
- Куда?
- Тут, за углом, у часовни беседка, скамейка. Мы сможем побыть наедине.
- Хорошо. Но солнце садится. До первых звезд я должна быть дома. Отец и так уже, верно, голову потерял.
- Ну и пусть! Себя бы вспомнил в молодости!
- Нехорошо...
- Ах, забудь!
Звуки музыки и гомон то приближались, то отдалялись и вдруг исчезли. Рядом запела цикада. Солнечные лучи еще скользили по крышам, золотя кресты и купола, а к беседке уже подбирались сумерки. Сомбреро Мартина помялось, маска мешала видеть Симонетту. Он сбросил и то, и другое. Освобожденно рассыпались каштановые кудри.
- Милая, - он приподнял вуаль, коснулся атласной щечки. Она почувствовала трепет его пальцев, тряхнула головой. Будто сама собой соскользнула маска.
Если бы у них были дни или хотя бы часы, они могли бы наговориться обо всем, излить друг другу свои обиды и надежды. Но минуты, подаренные праздником, истекали. Можно было только вздохнуть и прильнуть губами к губам. Мартин осыпал поцелуями ее лицо и руки. Вдруг замер на мгновение:
- Это кольцо... чей-нибудь подарок?
- Да? - почему-то вопросом ответила Симонетта. - Ах, это... Жениха.
И действительность вломилась между ними, внося диссонанс обреченности.
- Как же так? Давно?
- Неделя.
- И скоро?..
- Увы. - Теперь уже она попросила: - Забудь, - и коснулась его руки.
Минута, еще минута... Пора! Мартин пытался удержать ее. В сумерках лицо Симонетты казалось печальным и взрослым.
- Хочешь, убежим?
- Куда?
- В лес, в горы...
- Построим шалаш?
- Шалаш. Пастухи ведь живут там.
- Пастух и пастушка, - грустно усмехнулась Симонетта. - Это бывает только в пасторалях. Спасибо тебе!.. - Она уже вышла из-под покрова беседки.
- За что? Подожди же. Так нельзя!
- Что - нельзя?
- Расставаться так!
- Пора.
- Но звезд еще не видно! Погоди. На память... Сейчас... - Он пытался снять с мизинца серебряное колечко в виде змейки с крохотными сапфирами вместо глаз. Не получалось. Симонетта коснулась теплой ладонью его ледяных нервных пальцев, и он вдруг замер, вбирая ее тепло, навеки запечатлевая нежные черты. Она сама ласково сняла колечко, протянула Мартину, и он торжественно надел его на ее безымянный пальчик. А Симонетта сняла с волос зеленую бархотку, прошитую золотыми нитями и, глядя в карие смятенные глаза, вложила ее в ладонь Мартина. Ни слова не было сказано о любви, и клятвам здесь не было места, но и он, и она теперь знали, что бывает на свете горькое счастье.
Нотариус заверял документ - список подарков жениха Марко Веспуччи невесте Симонетте Каттанеа: "...венок из павлиньих перьев в серебряной оправе с жемчугом, золотыми листьями и эмалевыми цветами; красный пояс, вышитый золотом; жемчужное ожерелье; белое камчатое платье, отделанное куньим мехом; платье светло-голубое с рукавами из александрийского бархата; тридцать носовых платков; молитвенник; две нитки крупных кораллов; шесть шелковых чепчиков; ящик с булавками; два гребня из слоновой кости..."
Ну что ж, все - как и быть должно. Приданое невесты не беднее. Не считая одежды и драгоценностей, Донато Каттанеа дал за доченькой тысячу золотых флоринов, о чем и записал в брачном договоре сер Риццони.
По генуэзскому обычаю свадьбу праздновали четыре дня подряд. Все это время слилось для Симонетты в один бесконечный миг, подернутый пеленой тумана. Церковное благолепное торжество перешло в шумное гулянье. Музыканты играли, сменяя друг друга. Гости, устав танцевать, начинали петь, проголодавшиеся, угощались всевозможными яствами, но ни вина, ни конфет им не предлагали - в городе существовало поверье: поднесешь вина и конфет - распрощаешься с этим человеком.
Комната, в которой увядающие цветочные гирлянды сразу заменялись новыми, все ждала новобрачных - лишь на четвертую ночь разрешалось мужу ввести сюда нареченную.
Лена с Эммой помогли Симонетте снять жесткое от золотого шитье платье, расплести волосы, извлечь из них жемчужные заколки, золоченую тесьму и гребни, удерживающие сложную прическу. Музыки уже не было слышно. Эмма клевала носом, намаявшись в свадебных хлопотах. Лену же не оставляло возбуждение, и она, расплетая одну из косичек, лишь сильнее запутала длинные волосы Симонетты. Та морщилась. Марко, еще в полном облачении наблюдающий за церемонией, протянул руки, чтобы помочь разобрать прическу, но Лена с нервным смешком отвела прочь его ладони, казавшиеся слишком грубыми для столь тонкого дела. Наконец волосы были расчесаны и снова заплетены в мягкую шелковистую косу, отливающую струящимся золотом. Эмма поправила белоснежную рубашку на плечике Симонетты, Лена поцеловала подругу на прощание, и они удалились, оставив молодых наедине. Симонетта сидела, не поднимая глаз. Марко почувствовал, как повлажнели его ладони. Все время окруженные гостями и родными, они не перемолвились и десятком фраз. Но сколько же можно тянуть? Он попробовал сам справиться с застежкой, скрепляющей нарядный накладной воротник. Не тут-то было! Ах, этот чертов Альдо! Всегда считался надежнейшим слугой. А тут не смог потерпеть еще. Упился все ж в последний вечер. Марко не привез больше никого с собой. Синьор Донато, правда, предложил своего камердинера для обслуживания, но Марко чем-то не приглянулась его физиономия, и он сказал, что сам обойдется. Вот теперь приходилось нелепо изгибаться, прихватывая неловкими пальцами ускользающий шарик застежки. Наконец он взмолился:
- Не сидите же изваянием, Симонетта. Она подняла на супруга удивленный взор:
- Я решилась на этот шаг, на замужество, более для вашего удовлетворения, чем по какой-либо иной причине и потому жду ваших приказаний.
- Ну, тогда помоги мне, милая, избавиться от этих пышных облачений.
Она неторопливо приблизилась и, все дольше оттягивая ужасный момент, медленно стала выпрастывать пуговицы из узковатых отверстий.
Симонетта смутно представляла, что ей предстоит. Пылкая нежность Мартина была желанной. А теперь... Ну что ж, она потерпит. Все близкие желают ей только добра...
Но происшедшее оказалось слишком мучительным. Ей, с трудом переносившей даже укол иглой во время шитья, никогда не приходилось испытывать и малой толики боли, пронзившей всю ее. Не хватало воздуха... Душа Симонетты, пытаясь облегчить страдания, на какое-то время покинула свою обитель, и Марко вдруг испугался, отодвинулся от бездыханного тела, вскочил с постели, ощупью налил в бокал воды, подкисленной лимонным соком, обрызгал лицо Симонетты, кончиком полотенца протер лоб, щеки, смочил губы. Она поморщилась, открыла глаза.
"Прости!" - произнесли одновременно он и она. Марко улыбнулся совпадению, она - нет.
Дом Веспуччи на деи Серви обновлялся к приезду юной генуэзской донны. Сандро Боттичелли, живший неподалеку, завершал серию картин для украшения круглой гостиной. И вот, наконец, они вставлены в ореховые рамы и размещены на стенах в виде бордюра и шпалер.
Сер Анастасио, величаво кивая, то приближался почти вплотную, рассматривая какую-нибудь из множества изящных фигур, то отдалялся к середине залы. Затем вернулся к дверям, пытаясь охватить взглядом все работы сразу. Боттичелли ревниво следил за выражением лица уважаемого нотариуса.
- Весьма живо изображено, - с улыбкой произнес старший Веспуччи. - Особенно... - он указал пальцем на Диану, но, вдруг спохватившись, что та едва прикрыта шарфом и художник может заподозрить в нем не ценителя искусства, а похотливого старца, перевел перст чуть левее. - Особенно эти охотники. И знаете ль, дорогой мой, кавалер в красной шляпе, мне кажется, похожим на Джулиано Медичи, а тот, что натянул лук, напоминает моего Америго. Это случайность?
- Скорее всего, сер Анастасио. Цели такой не ставил. Но, наверное, думал об этих достойных юношах во время работы.
- Угодил, угодил...
Веспуччи распорядился об оплате картин Боттичелли, проводил его и вновь вернулся в преображенную гостиную. Многообещающий художник. Это он, Анастасио, можно сказать, открыл его, когда, побывав в мастерской Андреа Вероккио, именно Сандро выбрал, чтобы тот в церкви Оньисанти написал святого Августина фреской на алтарной преграде около дверей, ведущих к хору. И молодой художник прекрасно справился с работой, превзойдя даже Доменико Гирландайо, который в то же время писал с другой стороны святого Иеронима. Как и надеялся сер Анастасио, Боттичелли смог в лице святого выразить глубину и тонкость мысли, свойственную мудрецу. Работа заслужила похвалы не только Веспуччи. Лоренцо Медичи, прослышав про фреску, посетил церковь, постоял перед ликом святого, произнес: "Превосходно" и тут же подозвал Сандро, замершего рядом с видом стороннего наблюдателя, чтобы заказать ему святого Себастьяно, а потом и Палладу на гербе с пылающими факелами. И все - с легкой руки нотариуса Анастасио! Да каким бы ни был дом достопочтенного синьора Каттанеа, думается, дом Веспуччи не хуже. Должно понравиться здесь невестке Симонетте...
А она тем временем ехала в экипаже по дороге, проложенной вдоль берега Арно. Можно было бы плыть вверх по реке от самой Пизы, но водный путь уже утомил Симонетту и Лену. Теперь обе с тревогой о будущем и с интересом к окружающему вглядывались в приветливый тосканский пейзаж, дышащий очарованием. Нежно зеленеющие рощицы были живописно разбросаны среди тщательно обработанных полей и виноградников. Холмы, неудобные для земледелия, походили на вазы с полевыми цветами. Пчелы и бабочки, опыляя, одушевляли их. Теплый воздух дрожал, поднимаясь над благодатной землею. И в этом легком мареве Лена первой различила впереди серебристый купол, башню рядом с ним и прочие городские постройки. Вопрошающе обернулась к Марко. Он кивнул и улыбнулся: "Подъезжаем..."
Слуга его, Альдо, на быстром скакуне давно добрался до деи Серви. И повара суетились на кухне, и вода для мытья с дороги грелась в большом котле. Сер Анастасио и младший сын его, облачившись в парадные одежды, ждали сигнала камердинера. "Наконец-то в нашем доме появится хозяйка", - в который раз повторил Анастасио. Америго хмыкнул, но промолчал. "Хозяйка... - думал он, - вот появится и начнет командовать, и весь мужской уклад, привычный и свободный, нарушит своими причудами". Но... они увидели Симонетту. "Ах, какое еще, в сущности, дитя", - расцеловав, прижал к груди невестку сер Веспуччи. А Америго, церемонно раскланявшись, вдруг подмигнул новой родственнице. Та покраснела. "Ничего... - решил он, - тихоня. Материнской ласки от нее ждать не стоит, но и командовать тут вряд ли станет..."
Посыльные уже обегали дружественные семейства Флоренции, приглашали гостей к торжественному обеду - завтра суббота, лучший день для празднований.
Лена, осмотрев комнату, предназначенную ей, и будучи наслышанной о вольностях флорентийских нравов, пошла сама знакомиться со старым хозяином.
- Сер Анастасио, синьор Марко говорил вам про меня?
- Конечно, милая моя. Как устроилась?
- Все прекрасно. Спасибо. Комнатка очень мила. И возле Симонетты. А такого множества картин, таких красивых зал я никогда раньше не видела.
- Ну, ты еще очень юна, - сказал польщенный сер Анастасио, - во Флоренции это не редкость, - и стал рассказывать ей о Сандро Боттичелли, самом талантливом из молодых живописцев. Но Лене было не до того. Дождавшись паузы, она спросила:
- Добрый сер Анастасио, скажите, а будет ли среди гостей кто-нибудь из моих родственников?
Веспуччи-старший слегка растерянно поглядел на нее:
- Мне как-то не пришло в голову... Пацци слишком горды и кичатся несметным богатством - нам не ровня. А Лиони... мы просто не очень близки с ними. Двадцать тысяч домов во Флоренции... И в них много уважаемых семейств. Но, если очень хочешь...
- Нет, нет, специально для меня не надо. Только потом, пожалуйста, сообщите им о моем приезде.
- Хорошо, милая моя, обязательно.
Сер Анастасио не мелочился - почти на пятьсот золотых он облегчил свою казну для устройства праздника в честь новобрачных. Марко велел жене надеть все свои драгоценности, и Симонетта в голубом бархатном платье с золотым шитьем сидела рядом с ним, похожая на витрину ювелирной лавки. И если в Генуе гости на жениха почти не смотрели, уже предварительно поинтересовавшись его состоянием, а невесту и так знали, поэтому развлекались вовсю, заботясь прежде всего о своих желудках и веселье, то во Флоренции все взоры устремились на Симонетту. Во всяком случае, начало застолья было обставлено весьма торжественно. Длинная речь, произнесенная дядей Марко - Джорджио Антонио, закончилась импровизацией на свадебную тему в духе античности:
- В жены взял Марко наш юную Симонетту. Благословенны твои факелы, о Гименей! Редкостный так киннамон сочетается с лавром душистым. Массик прекрасную смесь с медом Тезея дает. Лучше не могут сплестись с лозой нежной вязы. Лотос не ближе к воде льнет иль мирт к берегам. Ложе ты их осени, о Согласие ясное, вечно. В равном супружестве пусть будет взаимной Любовь. Мужа до старости лет пусть любит жена. А супругу, даже и старую, муж пусть молодою сочтет...
Сандро Боттичелли сидел возле Америго в группе друзей дома, которые не требовали к своим персонам особого почитания со стороны хозяев.
- Ну, как тебе наше приобретение? - ткнул его в бок юный Веспуччи, обгрызая перепелиную ножку.
Сандро выплюнул косточку маслины, налил себе еще вина, протянул руку за кусочком сухого сыра-пекорино, и, прищурившись, поглядел на генуэзку.
- Наверное, мила. Она сидит слишком далеко от нас. Не могу разглядеть толком за жующими гостями.
Ответил так, хотя вполне мог порадовать братишку Марко и похвалить Симонетту. Сам себе удивился. А рассмотреть ее успел достаточно хорошо. Так получилось, что некому оказалось укладывать волосы юной донны. Домашний цирюльник привык иметь дело лишь с мужчинами, а потому с опаской подступился к головке Симонетты. Правда, ему взялась помогать Лена, но Марко воспротивился. В такой день нужен был истинный мастер парикмахерского дела. Тут случайно зашел к ним Сандро, пожелав поменять раму одной из своих картин на более светлую. И отчего ж не пособить хорошему человеку? Среди множества людей, с которыми Боттичелли был накоротке, оказался и Корсо, личный цирюльник Лукреции Торнабуони, матери сиятельных братьев Медичи. К счастью, он был свободен и за хорошее вознаграждение занялся златовласой головкой. А Сандро естественно и полноправно уселся в угловое кресло, чтоб подавать советы - художник же!
Пушистые блестящие волосы расчесывались костяным гребнем, они скручивались, переплетались, увивались нитями жемчуга, украшались драгоценными каменьями... Боттичелли, как завороженный, глядел на отражение в чуть затуманенном зеркале. Мастер Корсо то так, то иначе поворачивал головку Симонетты, а разыгравшееся воображение Сандро представляло ему то Диану, то Флору, то деву Марию. Он ушел вместе с цирюльником. Дома взял в руку палочку угля, чтоб сделать набросок донны. Но тщетно - обычно, обладавший прекрасной зрительной памятью, Боттичелли мог сделать в любом ракурсе рисунок любого лица, хоть раз остановившего его взор. А здесь - нет. Образ ускользал. Ему захотелось немедленно вернуться обратно, благо дом Веспуччи был неподалеку. Пришлось умыться ледяной водой, чтобы остудить невесть откуда взявшийся пыл - не до портретов сейчас в семействе Веспуччи. Сандро полежал, вперив взор в потолочную балку, переоделся, стараясь не торопиться, и никак не раньше назначенного времени прибыл к торжественному обеду.
На Симонетту старался не смотреть. Многие женщины почитали за честь хоть на время стать подругой художника, модного и вхожего в дом самого Лоренцо Медичи. Так стоило ли увлекаться невесткой своего постоянного заказчика? Отнюдь, нет. А что до лица, влекущего необъяснимо... Он знал сера Анастасио. Днем раньше или днем позже тот призовет его и попросит написать портрет Симонетты. Так и произошло. Правда, спустя почти год...
Она легко вошла в дом Веспуччи, где царила атмосфера спокойного дружелюбия. Америго был ровесником Ринальдо. Но если тот большей частью подшучивал над двоюродной сестренкой, то Америго относился к невестке уважительно, особенно услышав, как та запросто изъясняется по-гречески. Америго был хорошим наездником, знал, конечно, латынь, математику, занимался гимнастикой и фехтованием, готовился стать нотариусом, в то же время мечтая о путешествиях куда более дальних, чем поездки брата, а вот философия и греческий...
- Ну, расскажи что-нибудь еще, - просил он.
- Хочешь, из Ксенофонта?
- Хорошо, и сразу переводи.
- Кир, еще до того, как стал повелителем, говорил так: " ... людям, не умеющим стрелять из лука, не подобает молить богов о победе над владеющими этим искусством, подобно тому, как землевладельцы, не засеявшие поля, не имеют права молить богов о богатом урожае, или воины, безрассудно ведущие себя в бою, - просить богов сохранить им жизнь".
- Как верно! - говорил Америго, и авторитет Симонетты рос, будто это она вложила столь мудрую мысль в уста Кира.
Во Флоренции едва ли не каждый мнил себя знатоком всяческих искусств. Может, удивительный воздух Тосканы способствовал настроенности всех умов на восприятие прекрасного? Или покровительство просвещенного семейства Медичи живописи, архитектуре и поэзии?.. Нет, напротив, именно потому, что соответствовали они представлению народа о хороших правителях, удавалось им столько лет оставаться у кормила власти Флорентийской республики.
Джорджио Веспуччи, блестящей речью поздравивший с бракосочетанием племянника и донну Симонетту, все свободное время отдавал репетициям со студентами теренциевой "Девушки с Андроса" - мечтал возродить на сценах Тосканы древнеримские комедии. Серу Анастасио ближе оказалась живопись, и он мог часами наслаждаться созерцанием фресок фра Анжелико. Жаль, сын его, Марко, скользил равнодушным взглядом по картинам великих сограждан и отмалчивался, когда в его присутствии затевали философский диспут. Но зато он был истинным патриотом Флоренции и, увлекшись, мог долго рассказывать об истории родного города.
В первые же дни по приезде Симонетты, он усадил ее и Лену в изящный экипаж, запряженный четверкой цугом и предназначенный для развлекательных поездок. Прежде всего они отправились на Соборную площадь. Это купол Санта-Мария-дель-Фьоре, собора девы Марии с цветком, - символа Флоренции, увидела первым делом Лена, приближаясь к родине, с тоской вспоминаемой Мелиссой Пацци. Собор был великолепен, говорили, второй по величине после римского - треть жителей Флоренции вмещал он под сводами во время праздничных богослужений. Горожане с гордостью произносили имя мастера Филиппо Брунеллески, возведшего такое чудо, облицованное белым, розовым и зеленым мрамором.
А рядом... "Смотрите! - голосом первооткрывателя восклицал Марко. - Правда, прекрасно?" - и указывал на колокольню Джотто, щедро украшенную барельефами Пизано. Девушки ахали, восторгаясь изяществом стрельчатых окон, устремленных к небу.
- А вот здесь, - они подошли к невысокому восьмиугольному храму с бронзовыми дверями, - здесь меня крестили, и крестят всех флорентийских детей, даст Бог, и наших с тобой, дорогая...
Он под руку ввел Симонетту в Баптистерий. А она подумала: "И сына твоего, верно, окунали в одну из этих купелей". Лена, узнававшая секреты быстрее других, просветила подругу, открыв той глаза на существование некоей Теодоры с младенцем. И Симонетта с опущенным взором выслушала малоприятное сообщение, испытывая двойственное чувство. С одной стороны - законную ревность. Хотя, коли Марко был с селяночкой еще до сватовства, нельзя сказать, что он делал это из-за пренебрежения Симонеттой. Значит, и обиде здесь не было места. С другой стороны, молодая жена почувствовала даже некоторое облегчение оттого, что могла разделить нелегкое бремя супружеского долга с удаленной и почти нереальной Теодорой. Бог с ней! Марко ж тем временем рассказывал, как чудный поэт Данте Алигьери, будучи еще в возрасте их Америго, любил храм Иоанна Крестителя за гармонию ниш и колонн, за красоту древнего мозаичного пола, пестрого, словно ковер, с изображением вокруг центра-Солнца знаков Зодиака. Симонетта посмотрела под ноги. Она стояла в чаше "Весов".
- Так вот, - продолжал Марко, - вы видите эту трещину? Дело рук Данте: в малой купели крестили подросшего мальчугана, и он, неловко опущенный, застрял там. Захлебывался уже. А Данте, увидев, кинулся к сторожу, выхватил топор и разбил старинную купель, невзирая на вопли священника, который пытался предотвратить оскорбление святыни. По словам свидетелей, Данте гневно ответил, мол, неужели Господу могла быть угодна гибель ребенка во время крещения?
- О синьор Марко, - лукаво сказала Лена, - вы, такой большой, неужто когда-то помещались в этом сосуде?
- А мне сопутствовала удача, я появился на свет накануне страстной субботы, и посему, как случается лишь день в году, крестили меня в праздничной - большой - купели. Вот здесь. А рядом стоял столик с двумя чашами, и священник опустил в левую мой белый боб.
- Боб? - удивилась Симонетта.
- А разве в Генуе не так? По белым бобам вечером определяют количество крещеных мальчиков, а по черным - девочек. В тот день стали христианами двадцать три флорентийских младенца. Но раньше, очень давно, Баптистерий был храмом Марса. И здесь стояла конная статуя, которою перенесли потом к Понте Веккио. Если вы не очень утомились, поедем сейчас туда...
Симонетта в Генуе редко выбиралась из дома, и сама наверняка нашла бы дорогу разве что с родной улицы Сан-Фелиппо до тетушкиного особняка и до отцовской конторы - совсем не знала города. Теперь же Марко знакомил ее с Флоренцией, как с самым близким своим другом.
- Видите? Прекрасный мост, не правда ли? Но полтора столетия назад, во время одной из мистерий, глашатаи пригласили всех, кто хочет получить известия с того света, на Понте Каррайя. А внизу под мостом устроители праздника соорудили на лодках и баржах деревянный настил, и там разыгрывали представления адских мук - с огнем, дьяволами и воплями. Старый деревянный Понте Каррайя не выдержал множества любопытных и обрушился в Арно. Сотни людей погибли, и шутовская игра превратилась в правду. Так рассказывал хронист Виллани. А восстанавливал мост Джотто...
Марко еще не раз возил жену с Леной на прогулки по Флоренции, и в минуты вдохновенных повествований он был почти близок Симонетте. Он сумел внушить ей любовь к своей родине, впрочем, не было людей, которых рано или поздно не пленил бы дивным город.
Август они провели в загородном имении. Воздух окрестных рощ, обильные застолья... Даже щечки Симонетты слегка порозовели, а Лена расцветала прямо на глазах.
"Ну и черт с ними, с моими родственниками!", - в сердцах бросила она однажды. Обстоятельства сложились следующим образом: богатейшему семейству Пацци с их роскошными особняками и красавицей-часовней не было до Лены никакого дела, но в память о Мелиссе, пусть и почти вероотступницы, глава семейства, банкир Якопо Пацци, скрепя сердце, выделил внучатой племяннице состояние, которого хватило бы на небольшой домик с обстановкой, и дал понять, что далее его беспокоить не следует. Лиони были доброжелательнее, предложили кров, но показались Лене гораздо более чужими, чем вовсе не родные Каттанеа-Веспуччи. Она привыкла к безобидной Симонетте, рассудительному Марко, добродушному серу Анастасио. От добра добра не ищут! Приняв некую компенсацию и от Лиони за вежливый отказ от проживания с ними, Лена решила пока ничего не менять, и осталась возле Симонетты, правда, настояв хотя бы на символической плате за свою комнату.
Атмосфера богемности в доме на деи Серви, как ни странно, сохранялась благодаря Веспуччи-старшему и дядюшке Джорджио, просто помешанному на театре.
Боттичелли помогал ему оформить декорации к одной из пасторалей. Талант Сандро оказался незаменимым для воплощения чистых и наивных помыслов героев. Певучая линия, неяркая прозрачность красок, нежная цветовая гамма радовали взор и несли душам тихую грусть по сказке, никогда не становящейся жизнью.
Сер Анастасио, отделавшись от клиентов с их ворохами актов, договоров и прочих деловых бумаг, зашел в зал студии глянуть на декорации.
- Сандро, ты, как всегда, неподражаем, - улыбнулся нотариус.
- Я? - Боттичелли повернулся к зеркалу, врезанному в стену, коснулся тыльной стороной ладони губ с навечно приданным природой выражением иронии, потер массивный подбородок.
- Очаровательно все, чего касается твоя кисть. Сандро... - сер Анастасио ненадолго задумался. - А не попробовать ли тебе нарисовать нашу милую Симонетту?
Ax! Боттичелли почувствовал сладкое томление. Пальцы его дрогнули, перед внутренним взором возник нежный облик. Но внешне он остался столь же спокойным: будто размышляя, коснулся своих блекло-рыжеватых кудрей, отчего на них лег след зеленой краски, и вдруг неожиданно для себя ответил;
- Сейчас я очень занят, сер Анастасио.
- Срочный заказ?
- Да, весьма. Только что начал "Благовещенье".
- Ну что ж... Как-нибудь после. Только имей в виду.
- Хорошо. Хотя... Если вы не против и если донна Симонетта согласится, я напишу ее в "Благовещеньи". Это будет диптих. Слева - ангел, справа - дева Мария.
- Симонетта - в образе девы Марии? Благовещенье... Это заманчиво. Даже я прекрасно представляю ее преклоняющей колени перед ангелом. К тому же... может, работа поспособствует появлению законного потомства у Марко. Время идет, а никто не радует меня благими вестями.
- Но я слышал...
- Ты про Теодору... - поморщился сер Анастасио, - мальчуган у нее здоровенький, но какое воспитание он получит в деревне? Забрать к себе? Она не отдает ни в какую, да и Симонетте, боюсь, это не понравится.
- В общем, вы не против? Донна сейчас во Флоренции или еще за городом?
- Неделю как дома.
- Она сможет приходить в мастерскую?
- А не лучше ль у нас? Или полотно велико?
- Нет-нет, отнюдь.
- Только не подумай, дорогой Сандро, что мы держим Симонетту взаперти или не доверяем тебе...
- Ее могли бы проводить слуги.
- Дело не в этом. Донна слишком скромна, не любит посторонних рядом.
- Но я же, так или иначе, буду возле!..
- Домашняя обстановка, знаешь ли, привычнее. Так мы договорились?
- Будь по-вашему.
И не откладывал надолго, предупредив с вечера о своем приходе, одним из ясных осенних дней Боттичелли с коробкой темперы и небольшим холстом, на котором уже угадывался облик святой Девы, явился в дом Веспуччи.
Марко, был в отъезде. Симонетта вошла в залу, сопровождаемая Леной и Америго. Сандро, как большинство художников, не любил праздных зрителей во время работы. Но не выгонять же хозяев. Если б в своей мастерской... Он расставил баночки с темперой, достал кисти и начал сосредоточенно прописывать темный фон.
- А Симонетта? - разочарованно спросил Америго.
- Всему свое время, - глубокомысленно ответил Сандро, и юноша, потоптавшись возле и заскучав, отправился по своим делам.
Лена же тихо сидела в уголке, и Боттичелли, увлеченный работой, вскоре забыл о ее существовании. Он попросил вчера, чтоб Симонетта надела розовое или сиреневое платье. Все правильно. Оно мягкими складками стекало на пол. Теперь плащ... Большой кусок плотного голубого шелка должен был послужить верхним одеянием. Сандро сначала накинул его на голову донне. Нет, конечно, нет! Золото волос должно светиться на черном фоне! И легкий нимб... Голову мы прикроем самой прозрачной тканью.
- Донна Симонетта!
- Я слушаю, синьор Алессандро.
- Зовите, как все, Сандро. Завтра, пожалуйста, не велите горничной укладывать волосы так сложно. На затылке соберете в узел, чтобы не мешали, а по щекам пусть падают естественно. Хорошо?
Симонетта кивнула.
- А плащ, то есть этот шелк, придерживайте у горла. В правую же руку возьмите святое писание. Да что я вам говорю?.. Посмотрите на набросок. Вот. Постарайтесь принять именно такую позу.
Как хорошо, что он не ошибся. Он предчувствовал. У донны, у этой девочки, врожденная грация, благородство. Так верно ухватить суть замысла!.. Одно из двух: или в ней таится великая актриса, или именно образ девы Марии столь близок ей.
- Прекрасно! - воскликнул Боттичелли, но тут же насупился, чтобы не возомнила лишнего Симонетта.
- Как устанете - скажите...
И ничего кроме красок и модели больше не существовало для художника. Забыл про время. Но вдруг показалось ему, что дева Мария качнулась. Он пристальнее глянул на побледневшее лицо.
- Что?
- Нет, нет, ничего...
Она смертельно устала, и левая нога, едва носком касавшаяся пола, давно подрагивала.
- Но я же просил, - Сандро позволил себе проявить недовольство: - Святая Дева должна пребывать в ясной радости, а вы...
- Я, и правда, всегда устаю быстрее других, - извиняясь, попробовала улыбнуться Симонетта.
- Простите, ради Бога, - опомнился Сандро. - Это я виноват! Да меня самого заставьте замереть - я и четверти часа не выносу. Мышцы затекли? Бедняжка... А вы попрыгайте!
- Как? - не сразу поняла его Симонетта.
- Очень просто. Я рисовал святого Себастьяно для Лоренцо Медичи, так Джованни, служивший натурщиком, через каждую четверть часа прыгал на одной ножке и даже кувыркался, разминаясь. Иначе не мог - говорил, что деревенеет.
Сандро тут вспомнил про Леонардо да Винчи - как тот в пух и прах разнес его Себастьяно за отсутствие муки на лице, за слишком гладкое тело, которому не больно от впившихся острий, за пейзаж, презрительно названный бездарным. Впору хоть вообще не показывать ему своих работ. Но и не запретишь же видеть их. Хорошо - не все подходили с предубеждением. Лоренцо был доволен, а он-то станет хвалить зря. С какой стати?
Симонетта глубоко вздохнула, потянулась и сняла с плеч голубой шелк:
- Заберете?
- Зачем? Пусть остается. И холст оставлю здесь. В этой нише... Можно? А вазу уберем...
Лена, проворно подскочив, освободила нишу.
- Лишь бы никто ничего не трогал, - продолжил Сандро.
- Не беспокойтесь, - заверила его Лена. - Я сама прослежу. Вот так занавеской закроем. Да и некому тут шалить!
Она тоже устала сидеть, а потому рада была любому движению. Глазки ее засияли. Она так мило суетилась! Пролетая мимо Сандро, нечаянно задела палитру. Та с грохотом свалилась на пол. Художник, вроде бы рассердясь, стукнул девушку легонько пониже талии. Лена лукаво оглянулась и погрозила ему пальчиком.
- До свиданья, донна Симонетта, - ласково попрощался Сандро и напоследок подмигнул Лене. "Не без искры девчонка", - подумал о ней, выходя на улицу. Но не прошел и половины недалекого пути, как замедлил шаг и даже оглянулся - снова захотелось ему увидеть Симонетту. Что за наваждение? Мила или красива, но мало ли красавиц во Флоренции - городе-цветке? Вот хоть эта Лена... О нет! Симонетта - не просто донна Веспуччи. Образ, дух, териак, талисман... Что еще? Гармония. Его гармония. Не иначе. Едва взглянув на нее, в самый первый день, он уже тогда все понял. Но, может, запечатлев донну на холсте раз, другой, повесив ее портрет на стене своей мастерской, он успокоится? Не стоит пялиться без повода на супругу уважаемого синьора Марко. Ладно, посмотрим. Скорее бы завтра!..
И утро настало. Симонетта причесалась совсем просто. Золотистые пряди волос свободно спадали на плечи, лицо казалось белее, а глаза темнее, чем представлялось ему по дороге. Когда Сандро вошел, девушки о чем-то тихо говорили. Лена, отвечая на приветствие, уже спешила к нише с красками. Симонетта тоже поднялась, ожидая указаний.
- Я не стану вас больше мучить, мадонна, - сказал ей Боттичелли. - Оставайтесь в кресле. Я начну писать лицо. Разрешите, я усажу вас, как нужно. Чуть наклонитесь. Помните? Как вчера. И головку... Вот так... - Он, словно драгоценной чаши, коснулся щеки Симонетты, слегка поворачивая ее лицо к окну. А теперь думайте о чем-нибудь светлом. Вы благодарны ангелу за радостную весть, хотя еще не осознали этого до конца. Деве Марии только предстоит стать матерью искупителя...
И снова в комнате повисла тишина, изредка прерываемая поскрипыванием табуретки Сандро, шелестом растираемой на палитре темперы. Симонетта не смотрела на художника. Взор ее был опущен долу, как того требовал религиозный сюжет. Сначала мысли плыли бесцельно, выхватывая из памяти то напутственные матушкины пожелания, то уже окутанный дымкою облик Мартина в помятом карнавальном сомбреро, и она переводила взгляд на колечко-змейку. Никто не допытывался у нее - чей подарок. Матушка и Лена, видно, решили, что - Марко, а тот - что наследственное... Милый Мартин, верно, и он повзрослел. Себя она чувствовала иногда умудренной жизнью - рядом с беспечным Америго, а иногда - беспомощной девчонкой, как сейчас с художником Алессандро, заставлявшим ее изображать Деву Марию. А какая из нее Мария? Младенца подарить мужу не может. Но все ведь во власти Божьей? Значит, ангел-хранитель оберегает ее. Она не была уверена, что достало бы сил пройти через муки материнства. А отмучившись, оставить сиротой дитя - так лучше ему не являться на белый свет. Впрочем, от нее ничего не зависит, не уклоняется она от супружеского долга, старается быть ласковой, и не бегала Симонетта к бабке-знахарке, чтобы заговорила ее от беременности. Марко же ни разу не дал понять, что недоволен. Да и чувство отцовства его удовлетворено. Знает она, что при каждом удобном случае бывает он в селенье Теодоры. Может, та уже и следующего ребенка его вынашивает. И пусть. И пусть все оставят ее в покое. А она вот так будет сидеть в полудреме у окна, год, два, вечность...
Лена выскользнула из комнаты, побродила по дому. Америго и экономки, с которыми можно было поболтать, не было видно. Читать не хотелось. Она снова вернулась в залу-мастерскую, но прошла не к своему креслу, а, едва дыша, обошла Боттичелли и встала за его спиной, прислонясь к стене. Он вроде не заметил ее присутствия, во всяком случае, не прогнал. Лена впервые почувствовала себя причастной к сотворению чуда. Лицо Симонетты все четче с каждым мазком проявлялось на холсте. Но такая возвышенность, одухотворенность... Она внимательно посмотрела на Симонетту. Потом снова на холст. Ее ли это подружка? Нет! Скорее это впечатление навеяно Евангелием, внушено мастером Сандро. А он просто волшебник! Какие тонкие, нежные движения. Кисть едва касается холста. Хотя... Вот он одной уверенной линией очертил контур. Счастливая Симонетта. Люди будут смотреть на Деву Марию и думать, что она похожа на донну Веспуччи. Или наоборот: увидят Симонетту и подумают: она так же чиста и невинна как дева Мария. А на самом деде она греховна, как любая замужняя дама, и не очень счастлива со своим Марко, и ничего нет в ней особенного. А вот, поди ж, останется для всех святой. Здесь Лена испытала острейшее чувство зависти. Она ведь была красивее Симонетты. Самостоятельной, почти богатой. Насмотревшись на скучноватую семейную жизнь подруги, Лена уже не рвалась к замужеству и не имела стройных планов дальнейшей жизни, но поняла хоть, чего ей хочется непременно: быть запечатленной художником, лучше бы вот этим, остаться навеки прекрасной, какой она была сейчас. Как поступить? Вроде бы проще простого - деньги есть, так и закажи свой портрет. А потом? Повесить в своей комнате? Много ли проку? Подарить родственникам с условием, что повесят его в гостиной для всеобщего обозрения? Глупо. И нужно не это. На фреске в соборе, на картине, изображающей Мадонну с Христом-младенцем... Кощунственно желать такое? Но ведь все лики пишут с кого-то! С натурщиков. Она не раз слышала беседы сера Анастасио о работе художников. И Симонетта - в виде Святой Девы... Но Лена подходит больше! Христа обычно изображают темнокудрым и черноглазым. А происходит он от Святого Духа, не имеющего облика, и девы Марии. Значит, должен он быть похожим на мать! Значит, и богородица должна быть внешностью - как Лена. Ох, прости Боже, наоборот... Это Лена слегка напоминает... или, как они говорили... близка по колориту облику святой Марии.
Она едва сдержалась, чтобы восклицанием или резким жестом не выдать своего открытия. И тишина ничем не нарушилась, пока Боттичелли не отложил кисть.
- Свет ушел. Ну, все. Спасибо вам огромное, донна Симонетта. - Необычайная теплота прозвучала в его голосе.
Она стряхнула оцепенение.
- Не стоит благодарности. Всего лишь подремала немного.
"Вот именно!" - подумала Лена.
Сандро мог бы добавить: "Спасибо Всевышнему, что вы существуете, мадонна!", но не в его правилах было произносить красивости. Это дело поэтов. Анжело Полициано уж навертел бы словесных Фиоритур. Но - каждому свое.
Лене позарез потребовалось привлечь внимание художника.
- Синьор Сандро! - окликнула она его, накидывая на плечи голубой шелк, только что окутывавший Симонетту. - Взгляните на меня взором живописца. Идет ли мне этот цвет? Хочу заказать новое платье и не знаю, какого оттенка.
Боттичелли обернулся к Лене, прочитал в ее глазах ожидание, восхищение им и даже некоторый призыв. Ну что ж!.. Он вмиг превратился в того Боттичелли, которому всегда были рады завсегдатаи таверн. Даже став зрелым мастером, ценимым в самых престижных кругах, он не посчитал необходимым избавиться от прозвища, подаренного ему старшим братом - сочного "Бочоночек". Тех, кто подпишется именем Леонардо, может быть несколько; Пьетро - и того больше: чтобы не спутали, придется им добавлять место появления на свет или родовые имена... Алессандро ди Мариано Филипепи - расплывчато и Заурядно. К тому же созвучно с прозванием досточтимого Филиппе Липпи. Нет, его забавное, не похожее на другие, прозвище - и правда, подарок. А что скрывается за внешностью Боттичелли, доступного любому и отзывчивого на шутки и просьбы, так это никого не касается. Вот и сейчас печаль в его глазах сменилась озорным блеском. Кто, собственно, эта юная барышня, кем приходится Симонетте, и что ей от него нужно? Неспроста ж кокетливо прикладывает шелк к груди, давая рассмотреть себя как следует...
- Голубое? - Сандро пытливо вглядывался более в лицо ее, ловя выражение, чем в волну шелка. Можно и голубое. Но, - он профессионально сосредоточился. - Лучше розовое. Только не того банального оттенка, который встречается везде, а с каплей солнечно- апельсинового.
Лена скривила губки:
- Где ж его взять?
- Думаю, вам, чтобы угодить самой себе, следует попросить Марко Веспуччи. Он с тканями имеет дело. И как случится ему встретить кусок по вашему заказу, отложит его. Впрочем... у меня в мастерской есть материя этого оттенка, я приобрел ее для драпировки и уже использовал. Хотя качество ткани оставляет желать лучшего. Мне ведь для фона, не для одежды...
- Если можно... если вам не нужна... я бы взглянула.
- Я захвачу с собой завтра.
- А сегодня?
- Но я не думал возвращаться сюда.
- И не надо. Если позволите, я сама к вам зайду. Я всегда мечтала побывать в доме художника.
- Приходите, коли есть желание. Но найдете ли? А впрочем, ничего сложного. Как выйдете отсюда - направо, и все в горку. Первый же домик после хором, подобных особняку Веспуччи, - мой. А дальше - семья ткача. Но я буду посматривать на дорогу, встречу.
Сведения, которыми обменивались Сандро и Лена были немаловажными, а еще весомей обозначился подтекст, и взгляды между ними протянулись настолько многозначительные - уточняющие у Боттичелли и решившиеся на нечто - у Лены, что даже Симонетта, собирая рассыпанные волосы, ощутила волны намеков. И, чтобы стряхнуть возникшую неловкость, попросила:
- Лена, будь добра, посмотри, как я заколола косу сзади. Кажется, прядь выбилась.
- Всего хорошего, мадонна. - Сандро, оттерев руки и сложив краски в коробку, уже улыбался от двери.
- До свидания, - ответили ему девушки.
Лена же добавила мысленно: "До самого скорого".
- Все в порядке, Симонетта, - она сдула с ладошки золотистую волосинку. - Слышишь, нас зовут обедать?
- Постой, я не поняла, тебе, действительно, так уж необходима эта ткань?
- Посмотрим, - неопределенно протянула Лена, отводя взор.
- Но идти одной... Правда, здесь, во Флоренции, ко многому относятся проще, а все ж...
- Но ты же слышала: совсем недалеко!
- Попросим Америго, чтобы проводил?
- Ни к чему! - в голосе Лены закипало раздражение.
- Как хочешь, - устало сказала Симонетта, догадка ее переросла в уверенность. - Только стоит ли? Зачем?
- Скучно. Надоело все.
Это, пожалуй, был довод.
- Не мне указывать, но... ведь скоро праздник. День Иоанна Крестителя. В прошлом году, помнишь, тебе очень понравилось. И шествие, и карнавал...
Лена, ничего не ответив, вышла из залы. Симонетта тихо вздохнула.
Лена шла по деи Серви не без опаски, и в то же время посмеивалась над собой - куда несет ее? Ничего не знает о художнике. Может, у него подруга... или вовсе - жена с целым выводком. Ладно, посмотрит на месте. В конце концов, она идет просто глянуть на ткань, цвет которой, вероятно, еще более украсит ее. И она почему-то была уверена, что не следует ждать зла от Боттичелли.
Все оказалось даже лучше, чем думалось. Сандро вышел на улицу, чтобы ее встретить. Ввел в комнату, служащую, судя по всему, и спальней и гостиной. Кухня размещалась в пристройке. Мастерская - она заглянула туда краешком глаза - была светлой, просторной, с рулонами холстов, подрамниками, лесенкой, какой-то деревянной конструкцией, с запахом красок... Сандро плотнее прикрыл дверь, ведущую туда.
- Ничего интересного, беспорядок...
- А можно посмотреть картины?
- Я не держу дома законченных работ. Сразу передаю заказчику или ищу покупателя.
- Но мне показалось, на стене... - настойчиво проговорила Лена.
- Всего лишь неудавшийся набросок, достойный огня, а не ваших дивных глаз.
- Разве у вас бывают неудачи?
- Увы!
Лена оценила мимолетный комплимент и решила отступиться от желания немедленно стать моделью для создания картины с Богородицей. Все впереди. Сандро интересовал ее как мастер, как человек, казался привлекательным мужчиной. Надо дать ему разглядеть Ленино очарование, яркость, затмевающую Симонетту.
Он вышел из комнаты, вернулся с блюдом орешков и палочек из медового теста, поставил кувшин с водой и графин синего венецианского стекла, отделанный витым серебром и выглядевший залетной птицей в скромной обстановке дома художника.
- Здесь хорошее вино. Попробуете? Вы не голодны?
- Нет. Попробую.
- Я отпустил прислугу.
Лена насторожилась.
- Старая Микелина у меня за все про все. И готовит, когда надоедают таверны, и в уборке помогает, если слишком уж запущу свое хозяйство.
- Я тоже могла бы помочь.
- Справляемся. Таким нежным ручкам лучше не касаться пыльной тряпки.
Лена промолчала, вспомнив вечные хозяйственные хлопоты в гостинице Назыма. Знал бы Сандро!..
Спокойно текла беседа. "Неправда ли, Флоренция - красивейший город?" - "О да!" - "Поскольку архитекторы выходят из живописцев, как Джотто, и строители - художники в душе..."
Прекрасно, но время-то шло. Скоро вежливость велит подняться со словами прощания. Лишь только упомянуть ткань, забрать ее или оставить - и не будет повода находиться дольше в доме Боттичелли. За этим ли шла сюда? Превыше всего сейчас она захотела почувствовать себя хозяйкой в комнате Сандро, в его мастерской, и даже - на кухне. А еще лучше - царствовать тут. Поскольку, завоевав место возле художника, ей несложно будет подняться еще на ступеньку - стать кумиром, предметом поклонения... и не его одного! Она вполне осознанно сделала шаг, который Симонетта, конечно же, назовет безрассудным. Но это - после. А теперь Боттичелли, взглянув в окно на небо, ставшее сиреневым, вспомнил, наконец, о причине, приведшей в его обитель юную синьору. Он вышел в мастерскую, оттуда некоторое время доносилось шуршанье. Появился Сандро с видом несколько смущенным. Ткань, и правда, очень красивого цвета была в его руках. Лена поднялась, чтобы оценить ее, пощупала - действительно, качество не из лучших.
Тут Сандро развернул кусок и огорченно вздохнул. Середина его оказалась вымазанной синей краской.
- Ума не приложу, когда же мог испачкать? Неужели Микелина? И не сказала, старая, испугалась... Да нет, верно, сам, случайно. Хотя... оттирается, - он усердно принялся скоблить краску ногтем, - если хорошим мылом... Только все равно в этом месте цвет поблекнет. Жаль, не смог вам угодить. Но все же... давайте, приложим, посмотрим, пока сумерки совсем не опустились.
Он протянул ткань Лене. Та стояла без движения. Ему ничего не оставалось делать, как самому накинуть розово-апельсиновый шелк ей на плечи, попытаться закрепить его, ненароком прикоснувшись к девичьей груди. Она качнулась вслед за отлетевшей ладонью. Но не зря же писал Фоскарини: "Нет ничего опаснее женщины для мужчины, а мужчины для женщины: оба они солома и оба огонь".
Лене не пришлось жалеть о случившемся. Сила Сандро сочеталась с мягкостью, уверенность в себе - с нежностью. Руки были теплыми, губы умели произносить ласковые слова.
Лена вернулась домой почти счастливая, с пылающими щеками, с губами, припухшими от страстных поцелуев. Она и не собиралась скрывать, что стала близкой Боттичелли. Гордость собой и даже некая победоносность появились в ее взоре. Симонетта смотрела да нее не без удивления, но выпытывать подробности, конечно, не стала. Впрочем, и так все было ясно. Зато Лене не терпелось похвастаться. И чтобы предупредить излишние излияния, чтобы потом - мало ли как сложится жизнь? - ни той, ни другой не пришлось жалеть о выговоренном, Симонетта сказала:
- Сер Анастасио и маэстро Джорджио в круглой гостиной, там и добрый Тосканелли. Пойдем поприветствуем их. Наш доктор Паоло - кладезь мудрости. Уж и так пропустили что-нибудь интересное. Пойдешь?
- Нет!
Лена сейчас могла говорить лишь о любви. А там?.. Выслушивать разглагольствования нудных стариков? Уж лучше поиграть на виоле или просто посидеть в темноте, мечтая о следующих встречах с Сандро и о времени, когда она будет запечатлена на века в образе крылатой Ники или дарующей любовь Венеры...
Сандро продолжал вдохновенно трудиться над "Благовещеньем". Симонетту не тяготило молчание во время длинных сеансов. Она с детства, находясь подолгу в одиночестве, привыкла занимать сама себя: фантазировала, размышляла. Лене же, по натуре деятельной, гораздо тяжелее давались часы работы Сандро. Ну, если бы писали ее, она потерпела б, а так!.. Она пыталась заговаривать с художником - он не отвечал, стала напевать вполголоса - Сандро нахмурился. Наконец, поднялась, чтобы поправить сбившиеся шторы, тогда он ласково, но неумолимо выдворил ее из комнаты, сел на место и - странно - почувствовал освобождение.
Быстрее, увереннее заскользила кисть. Молчание милой донны было столь естественным и одухотворенным, что скорее связывало, чем разъединяло Боттичелли и его модель.
Но настал час, когда лицо и руки были уже выписаны, да и одеяние почти закончено. Складки плаща и платья - дело техники, и Симонетту можно было бы освободить. Но как жаль! И еще о сеансе - последнем - попросил он юную донну. А получив согласие, разрешил ей вести себя как заблагорассудится: двигаться, разговаривать, петь, танцевать... Сказал, что надо вдохнуть жизнь в полотно, а он сможет это сделать, лишь увидев оживление на ее лице.
- Но я не могу двигаться без цели, а говорить... О чем вы хотели бы побеседовать?
- Неважно, донна Симонетта. Картина почти завешена. Вам нравится?
- Я не смотрела. Не смела без вас...
- Ах, так? Теперь уже можно.
Симонетта подошла к художнику. Неужели она причастна к созданию этого чудного полотна? Да, похоже на нее, но разве дело в сходстве? Каждая линия пела, и, составляя слаженный хор, ни одна из них не терялась. Гармония - вот слово, первым пришедшее ей на ум.
Сандро не торопил ее.
- О, как прекрасно! - выдохнула Симонетта.
Боттичелли тоже был удовлетворен и не сомневался, что картина понравится заказчику, то есть - Лоренцо Медичи, а значит, почти всем. Почти.
- Я счастлив, что вы не сочли время, проведенное здесь у окошка, пустым. Тоже считаю, что "Благовещенье" удалось... удастся. С тем большим трепетом буду ждать оценки одного человека.
Если бы Лена присутствовала в комнате, она, уже считая себя близкой подругой художника, подумала бы, что речь идет о ней. Сандро продолжил после недолгого молчания:
- И даже знаю все недостатки, которые он, доброжелательно посмеиваясь, станет перечислять.
- О! Синьор Боттичелли! - горячо заговорила Симонетта, прижимая ладони к груди. - Разве можно угодить всем? Трудно представить человека, которому не понравилось бы "Благовещенье". А вы просто не слушайте этого брюзгу. Знаете, что сказал Марциал в ответ на подобные упреки? "Ты мне пеняешь, Велокс, что длинны мои эпиграммы. Сам же не пишешь их вовсе! Право, короче нельзя!"
- Спасибо, милая донна, но это не вполне тот случай. Критик мой и сам создает прекрасные полотна. И, вероятно, он талантливее меня. Но я, хоть и старше, - в голосе Сандро послышалось раздражение, - я ведь не пытаюсь поучать его.
- Как же зовут этого синьора художника?
- Леонардо. Леонардо из Винчи.
Симонетта снова обратила взор к картине: может, чего-то недопонимает?
Нет, чутье не обманывало ее. Что бы там ни говорил суровый маэстро Леонардо, а ничего, более прекрасного, ей видеть не доводилось.
Сандро уже в мастерской завершил работу над фоном и небом, очертил еле заметный нимб над склоненной головкой... Все. Пора нести "Благовещенье" на виа Ларга в дом Медичи. Показать его перед этим Леонардо? Или сейчас, пока картина еще в мастерской, или никогда, потому что Леонардо, при всех своих дарованиях, не пользуется благорасположением Лоренцо, не вхож в его дом. Все же - позвать! Никто кроме Леонардо не скажет ни единого плохого слова. Восторги? Сколько угодно. Но если скушать банку меда, затошнит и захочется соленой маслинки. Так пусть будет наоборот: сначала кисло-соленое, а потом, на закуску, восхищения. И приглашать ли его одного? Или с Гирландайо, Липпи?.. При товарищах по сообществу живописцев святого Луки Леонардо будет отзываться мягче, но все равно вряд ли удержится от какой-нибудь колкости. А те разнесут по Флоренции. Ладно, решено, выслушаю его один на один.
И вот уже Леонардо, придирчиво вглядываясь, стоит перед "Благовещеньем". Чем дольше тянется молчание, тем к более резким суждениям готовится Сандро.
- Неплохо, - Леонардо тряхнул золотыми своими кудрями, вот с кого надо бы писать ангелов! - Очень неплохо. Колорит, в общем, радует глаз, складки одежды ангела передают движение, и серебрятся красиво... - Он сравнивал свое "Благовещенье", с которым недавно вступил в сообщество, и диптих Боттичелли. Его ангел был одет в пурпур, палитра была теплее, что соответствовало грядущей радости. К тому ж он не раз замечал, что люди тянутся, желая прикоснуться к подолу его Марии, столь бархатистому даже на взгляд. Да и композиция его выглядела естественнее. Пожалуй, Сандро пока не дотянулся... Изящество контура, однако, отметить следует. - Даже хорошо. Но странно... при святом известии ангел должен бы благословлять Марию. Почему же руки этого сложены? - Вопрос был риторическим. Леонардо не требовал ответа. Он размышлял вслух. - Поднятая рука вылезла бы за рамку. А если сделать ангела меньше, чтобы он так вместился в прямоугольник? Нарушится равновесие с Марией. Ладно, согласен. Ах, прости, не заметил, благословляет Марию сам Всевышний. Его с трудом можно разглядеть. Не обиделся бы... И слава Богу, что ты не поместил Святую Деву, как у меня, на фоне пейзажа. Ты смирился с тем, что за пейзаж тебе лучше не браться?
Сандро до боли закусил губу, боясь сорваться. Всему есть предел. Но не сам ли он напросился на критику? А значит, следует быть учтивым или хотя бы отмалчиваться. Леонардо, видно, почувствовав волну негодования от бывшего соученика по мастерской Андреа Верроккио, сказал:
- Ты ведь не сердишься на меня, Боттичелли? И знаешь, что, несмотря на замечания, я считаю тебя одним из лучших художников Италии.
- Спасибо, - хмыкнул в ответ Сандро.
- А посему, заботясь о твоем совершенствовании, все же рекомендую всерьез заняться анатомией. Какому живописцу это могло б повредить?
Леонардо, экспериментатор по природе, всегда стремился докопаться до сути. Успокаивался лишь, когда, разъяв, собирал части снова в целое. Отдавал равное предпочтение науке и искусству, считая, что познание законов природы обогащает и музыку, и живопись.
- Если бы ты не ленился, Алессандро! Коммуна регулярно предоставляет студентам невостребованные трупы бродяжек или казненных. Единственное требование - поторопиться, пока тело умершего не разложилось. Так отчего ж не воспользоваться обстоятельствами? Познакомить тебя с анатомами?
- Нет.
- Хотя, пожалуй, медики любят работать лишь с коллегами. Но братья Полайоло... Случается, им везет, и они получают тело в полное свое распоряжение. Если желаешь, я сообщу тебе, когда соберемся. Не пожалеешь!
- Не надо.
- Ты побледнел. Неужто, боишься? Мертвецов?
Специально он, что ли? Издевается? Сандро мучила тошнота, когда он не то что на трупы - на свежеразделанные бараньи туши смотрел.
- Я уже говорил: мутит меня. И какой толк, если я буду знать, как выглядит брыжейка и каким образом прямая кишка соединяется с толстой? А непревзойденный Донателло?.. Или скульптор создавал фигуры не вполне правдоподобные? Тут мы с тобой расходимся - интуиция, умение представить и передать, стоят не меньше, чем умение держать в руке нож.
- Но костяк и мускулы... А впрочем, ладно, спору нет конца.
"Страсть Леонардо к анатомии просто патологична, - подумал Боттичелли. - И странно сочетание с тем его ангельской внешности".
- А что ты еще хочешь сказать про диптих? - Сандро поспешил увести разговор от мрачной темы.
- Хорошо... Небо... Ты хотел, верно, внести воздушности, но получил обратное - оно давит на ангела с Девой. И свет! Если он падает сверху, лицо Марии не может быть освещено так. Контуры хороши. А ты показывал "Благовещенье" маэстро Верроккио? Лишь мне кажется, или он тоже отметил излишнюю декоративность? Слишком четкие линии. Нормальный глаз не может воспринимать окружающее с такой резкостью. И что бы тебе стоило слегка размыть изображение? Сфумато...
"Он просто помешался на своем "рассеянии"", - подумал Сандро.
- И не улыбайся, - продолжал Леонардо. - Да! Сфумато. Граница тела - не вещь сама по себе. Она взаимно является началом одного и концом другого, а потому не может быть прочерчена будто резцом.
- Послушай, Леонардо, а может, у тебя не все в порядке со зрением? Так обратись к доктору Тосканелли или своим приятелям-медикам, закажи себе очки. А я пишу, как вижу и как есть на самом деле, - в интонации Боттичелли прорвалась заносчивость. - Уж не думает ли Леонардо, что Сандро кинется переделывать диптих в соответствии с его уроками?
- Ну ладно, дело твое. Прости, если был резок. - Гость шагнул к двери.
- Постой, ты ничего не сказал о самой Деве Марии. Она тебе нравится?
Леонардо обернулся на мгновение, еще раз глянул на картину, пожал плечами:
- Ты же знаешь, мы никогда не сходились во вкусах. - И ничего больше не добавив, вышел из мастерской.
Ну что ж, Сандро получил то, что хотел. И зря надеялся, что Леонардо хотя бы восхитится красотой Святой Девы. Как живописец, он, безусловно, талантлив и, работая над заказными портретами реальных женщин, строго следовал натуре - донны представали перед зрителями в том виде, в котором их создал всевышний. Однако, выбирая модель для библейского или мифологического сюжета, художник подчинялся лишь своим вкусам и пристрастиям. Он создавал полотна, находя лица и образы очень близкие своему внутреннему миру. Но модели Леонардо тоже никогда не нравились Боттичелли: припухшие, рыхловатые лица, тяжелые веки... И вообще, с ним сложно говорить о прелести женщин. Нет дыма без огня, и сплетни, верно, имеют под собой почву. Никто не видел художника из Винчи в обществе какой-нибудь милашки...
Сандро нельзя было назвать образцом кротости - зная об антипатии Леонардо к скабрезностям и разговорам о любовных похождениях, Боттичелли, случалось, принимался с жаром описывать интимную встречу, якобы имевшую место накануне. И тогда уж ангельское лицо Леонардо кривилось в гримасе отвращения. Да бог с ним!
Боттичелли уселся напротив своего последнего творения. Словно посторонний, чужой, взглянул на светлый лик Симонетты, и душу его вновь окутала пронзительная нежность.
Вот и настал день, когда "Благовещенье" доставили на виа Ларга. Теперь Лена при каждой встрече с художником надеялась, что Сандро предложит писать ее. Но нет. Даже напротив - дверь в мастерскую закрылась наглухо, словно Боттичелли забыл о своем призвании. Деньги, полученные за работу, утекали меж пальцев. Он, не считая, сыпал их в протянутые ладони прихлебателей, нищих и торговцев, бродил по тавернам. И Лену брал с собой, если та оказывалась рядом. Приятели развеселой стайкой вились вокруг художника, отвешивали комплименты его подруге. Хозяева злачных мест, едва завидев Боттичелли, спешили навстречу, ставили на стол кувшины лучших вин...
- Сандро, миленький, ну что ж ты делаешь? - пробовала образумить его Лена.
- А что?
Он, и вправду, не понимал ее недовольства.
- Зачем ты раздаешь, разбрасываешь деньги?
- Вернут... когда-нибудь.
- Как бы ни так! Жди!
- Ну, просят ведь!
- За дурачка тебя держат.
- Неправда!
- Спустишь все, а потом?..
- Слушай, радость моя, во-первых, я отложил сразу столько, сколько надо, сколько придется потратить за время выполнения следующего заказа. Заказ есть. Но я хочу немного отдохнуть, взбодриться.
- Неужели нельзя найти твоим флоринам более достойное применение?
- Например?
- Снять большую мастерскую, лучше обставить дом, да мало ли?
- Но я привык жить так и не хочу ничего менять.
- Так откладывай на старость...
- Успею. Руки всегда при мне.
- А какой будет следующая работа?
- Иоанн Креститель. По заказу Синьории. Покровитель Флоренции.
- Понятно, - вздохнула Лена. Сбудется ли то, о чем мечтала? Придется снова ждать. Ей было жаль душевных сил, уже вложенных в Боттичелли. И привязалась к нему, и его приручила. Не своим же приятелям, а ей он рассказывал о детстве в отцовском доме, о юности под заботливой, но жесткой опекой старшего брата, и не Лена ли растирала ему в ненастную погоду колени, ноющие от ревматизма, бальзамом, составленным по прописям маэстро Тосканелли? Как же стать для него еще незаменимее?
- Сандро, я провожу больше времени возле тебя, чем в доме Веспуччи. Может, мне лучше совсем переселиться сюда?
Время для вопроса было выбрано самое удачное. Боттичелли, после вечера, проведенного в шумной таверне, лежал рядом, и рука его ласкала Ленину грудь.
- Не выдумывай. Там тебе удобнее.
- Но мне, хоть и немного, приходится платить за комнату. А здесь...
- Так бы сразу и сказала! Будешь уходить - напомни, я дам тебе денег.
Вот тебе и ласковый, и заботливый... Опять ускользает, словно рыбка в ручейке. Лена взяла все же деньги - более назло, чем по необходимости. Подумала при этом, правда, так: "Еще неделя-другая, и Сандро спустит все до последнего флорина. Вот тогда я ему возвращу. И если даже не верну, то ведь лучше - мне, чем в ненасытные глотки приятелей! Прорва... Коли б еще он что-то имел от них! Ни уму, ни сердцу... Пройдохи! Ну, конечно, разве образованные люди, занятые делом, будут слоняться по тавернам? Они собираются в изящных салонах, а не за липкими столами. А Сандро ведь книг прочитал не меньше, чем некоторые, мнящие себя философами, двери семейства Медичи открыты для него, так отчего ж?.. И если идет на виа Ларга, то никогда не берет с собой меня. Неужели считает недостойной? А мог бы представить кружку Медичи. И наряды хороши, и, наслушавшись умных разговоров возле сера Анастасио, запросто вставила бы несколько фраз в любую беседу. И с семействами родовитыми кровными узами связана. Но нет, все не отыскивается повода, все он спешит на виа Ларга лишь на несколько минут. Позже, да потом... Вот, будет, мол, большой прием, праздник, бал, тогда..." Но Лена точно знала от Америго, что не раз за зиму приглашал Лоренцо гостей. Вот и на Рождество Христово... Лена представляла, как Сандро сидел бы возле правителя Флоренции, рассказывая ему забавные истории, они бы хохотали, а она б тихонько разглядывала самого Лоренцо, брата его, Джулиано, прозванного Принцем Юности, сестер Медичи... Ах, мечты, мечты! Спросила после Боттичелли:
- Разве не было это поводом представить меня ко двору?
- У меня в ноги болели. Помнишь? Дождь со снегом. Колени ноют. Да еще подумал, что вокруг Лоренцо ужом вьется Полициано, и совсем тошно стало.
- За что ты его не любишь?
- Этот всезнайка определил место живописи ниже других искусств. Даже среди ремесел поставил ее после обработки дерева. Хорошо - не он распределяет цеха по степени важности и вершит справедливость во Флоренции.
- Да мало ли людей неумных?
- Он вовсе не глуп, к тому ж - талантливый поэт. Но я ведь не кричу на всех перекрестках, что живопись - единственное достойное искусство. Достойно все, служащее прекрасному.
- И даже ради меня не мог бы потерпеть общество Полициано?
- Лена, я же сказал, ноги ломило. И портил бы всем настроение своей кислой физиономией.
"Просто руки опускаются", - подумала она.
- Ну а в следующий раз?
- Поживем - увидим...
Собственно, в праздничный день любой мог переступить порог палаццо на виа Ларга. Даже Лену никто не спросил бы - приглашена ли? Место за богатым столом сыскалось бы. Но... немало людей шли сюда с единственной целью: обратить на себя внимание Сына Солнца. А тот, хотя во время карнавалов и народных гуляний запросто пел непристойные куплеты, приобняв какого-нибудь случившегося рядом суконщика, по-настоящему подпускал к себе очень немногих, избранных. Боттичелли, если и не входил в их число, то лишь потому, что не особенно стремился, предпочитая находиться в кругу чуть большего радиуса, быть чуть свободнее от весьма своевольного Лоренцо, и дружил скорее с Джулиано и его кузеном Лоренцо ди Пьерфранческо, тоже - Медичи.
Чтобы взгляд Сына Солнца стал благосклонным, ловящий его должен был быть умным, одаренным талантами - незаурядным. Впрочем, женщин это не касалось: для них ум воспринимался приятным дополнением к красоте. Так что у Лены был шанс.
Но нужны были и хорошие рекомендации. А иначе... Придет некий гражданин во дворец Медичи, пусть даже представят его Лоренцо Великолепному, тот скользнет по нему равнодушным взглядом, может быть, кивнет. И все. Так произошло с юным Америго Веспуччи. А Леонардо? Златокудрый красавец старался держаться на виду. Ждал, что Лоренцо, бывший всегда в курсе происходящего в сообществе святого Луки, призовет его, поручит работу, обрекающую на известность... Тщетно. Леонардо же, уверенный в своих талантах, был горд. И потолкавшись в толпе среди неудачников и нелюбимцев, он понял, что заискивать далее не хочет.
Америго не был о себе столь высокого мнения, потому пару лет при каждом удобном случае пытался добиться внимания повелителя. Хотя сер Анастасио не раз увещевал его, мол, прекрати, можно жить превосходно, и не приближаясь к Медичи. Будь нотариусом или купцом. А если хочется еще чего-то для души, так все искусства процветают в милой Флоренции, библиотека монастыря Сан-Марко - одна из лучших в Италии, да женись, наконец. И тогда мало чем подкрепленное честолюбие поуменьшится - силы молодые станешь отдавать любимой женщине и воспитанию детишек. Но Америго неодолимо тянуло к дому Медичи. И был он в этом не одинок.
Множество глаз не спускали завистливых, доброжелательных, восторженных и просто любопытных взоров с братьев Медичи. От Лоренцо слишком часто зависели судьбы людей, а Джулиано мог замолвить словечко в защиту или в поддержку. Но заведомо было известно, что Лоренцо поступает по-своему, заступничества не терпит. Так что просители не слишком осаждали Джулиано. И интерес флорентийцев к нему был иного рода. Редкостное обаяние, умение с первой встречи влюбить собеседника в себя, врожденное изящество, богатство, и при всех этих достоинствах - доброта. А женщины?.. Какая ж из них устоит перед таким сокровищем? Вот и попадал Джулиано из одной любовной истории в другую. При этом, сограждане - от красильщиков шерсти до членов Синьории - обсуждали эти перипетии. Случалось, и об заклад бились, споря о времени завершения очередного романа. Правда - беззлобно. И если с усмешкою, то - покровительственной. Поскольку ко дню смерти отца его, Пьеро, Джулиано был еще подростком, да и у Лоренцо сил не вполне доставало. И город, доверив власть старшему из братьев, младшего вроде как бы взял под свою опеку.
Сер Анастасио никогда не приветствовал сплетни. Марко был занят, прежде всего, приумножением богатства и не вслушивался в пустые разговоры, даже если они велись при нем в гостиной. Америго чаще других выбирался в свет. Иногда он рассказывал Лене и Симонетте городские новости и, случалось, что-нибудь интересненькое про блистательное семейство. Боттичелли же мог бы поведать и пикантные подробности. "Дождешься от него... " - потихоньку злилась Лена. Старалась выпытать, в ответ получала обезоруживающую улыбку, забавную историю, придуманную на ходу или захваченную из таверны, и поцелуй. Потому, завидев Америго, она говорила: "Ах, скучно! Расскажи что-нибудь, дружок". А он, уже изучив вкус их постоялицы, просто, чтобы развлечь Лену, сообщал ей о событиях, добавив от себя "изюминки", без всякой корысти. Она ж спешила поделиться с Симонеттой:
- Все говорят, Джулиано не может избавиться от Маручеллы!.. Симонетта чуть снисходительно улыбалась:
- Лена, ну а нам-то что? И потом, хоть я не видела эту бедную девушку, мне жаль ее - хорошо ли быть брошенной? А ты защищаешь Джулиано.
- Я видела ее. Сандро показал, правда, издали, но я сразу поняла - ничего особенного...
До Маручеллы дамой сердца Джулиано была Лючия из семейства Рисконти. Она, хоть и воспитывалась в строгих правилах, слыла хохотушкой и даже глупышкой. Чтобы совместить ее милую мордашку с традиционно требующим поклонения ликом Прекрасной Дамы, нужно было немалое воображение. "Веселым вихрем" звал ее Джулиано. Лючия ни о чем не просила друга, наслаждаясь сиюминутный счастьем. Но если она не думала о своем будущем, так ее родителей оно заботило весьма. Что - подарки, подносимые Лючии великолепным Джулиано? Тот был посвящен Богу и церкви. Обет безбрачия избавлял его от обещаний жениться и, связывая, одновременно освобождал для необременительных любовных утех. Месяцем раньше, месяцем позже - но окутает его плечи кардинальская мантия. Джулиано не торопился, заранее тоскуя от бремени священных обязанностей. "Пусть гуляет, но при чем тут наша Лючия?", - негодовали Рисконти, подыскивая жениха за пределами Флоренции - чем дальше, тем лучше, чтобы не возникало соблазна к тайным встречам. И труды их увенчались успехом - в Сиене нашелся богатый вдовец, который за хорошее приданое с готовностью закрыл глаза на добрачные шалости невесты, к тому же Принц Юности - это вам не трактирщик или суконщик. И, впервые в жизни зарыдавшую, Лючию, под стражей, в сопровождении кузенов и отца, вывезли из Флоренции. Джулиано, и так-то сухощавый, совсем осунулся, места себе не находил. Но о Лючии думать было бесполезно, и он клюнул на предложение Полициано: есть, мол, одна женщина, вмиг заставит тебя забыть и Лючию и всех остальных. Хватит изображать страдальца, это удел поэтов, подумай о постном церковном прозябании, предстоящем до конца жизни! Итак, привести к тебе Маручеллу?
- Она хороша собой?
- Скорее - необычна. Но, не понравится - ничего страшного. Я ее не стану настраивать загодя. Вроде, просто так, покажем ей коллекцию картин Лоренцо, а ты приглядишься.
На том и порешили.
Анжело дель Амброджини, прозванный Полициано, уже порядком устал от причуд Маручеллы. Он рад был доставить удовольствие Джулиано, а заодно и избавиться от подружки. Полициано никогда не тянуло к женщинам. Как и Леонардо, некую неприязнь испытывал он к ним, что мешало в тех редких случаях, когда Анжело намеревался, как братья Медичи, броситься с головой в бездонный любовный омут. Как же быть придворным поэтом, не будучи влюбленным? Приходилось ему некоторую холодность стихов компенсировать оригинальностью сравнений, изяществом форм, широким кругозором, остроумием, которому немалое значение придавал Лоренцо. Анжело следовал тенью за своим кумиром и спасителем. Медичи ценили его самоотверженность и преданность. Но мало ли завистников? А очернить любого не составит труда, на кувшин медового бальзама и пылинки хины достаточно...
И вот злоумышленники состряпали тайный донос и опустили его в тамбур-инфраскрипторум, специальный ящик, повешенный у дверей палаццо Синьории. Эти негодяи, обращаясь к уважаемым Стражам Нравственности, умоляли призвать к ответственности всем известного стихоплета Полициано за скверное поведение и, особенно, - за склонность к содомскому греху, что замечено многими и не раз. А посему наказать его надобно, чтобы не служил он дурным примером флорентийским юношам.
Полициано, вызванный на допрос в Синьорию, был взбешен, растерян. Присутствующий нотариус и Стражи Нравственности смотрели на него с осуждением. Но чтобы наказать, надо сначала доказать, надо найти свидетелей. А это совсем не просто в подобных щекотливых ситуациях. Покровительство самого Лоренцо было немаловажным. А уж непричастность Сына Солнца к подобным греховным забавам яснее ясного. Примерный муж и отец, всегда пленявший и пленяемый красавицами... В общем, отсидев несколько дней в подвале Синьории, Полициано был выпущен. Следовало отмести от себя остатки подозрений. Прежде всего, потому, что брызги грязи могли бы запачкать Лоренцо. Не дай-то Бог!.. И тогда Анжело пришла на ум простая и гениальная мысль, поселить у себя девушку, чтобы время от времени прогуливаться с ней по улицам, посещать собор по воскресеньям, представляя в общественном мнении чуть ли не невестой - пусть тогда посмеют еще сплетничать.
Встал вопрос о возможной подружке. Горожанка не годилась, вернее, Полициано боялся отказа из-за пересудов, облетевших Флоренцию. Он отправился в сторону Лукки, собираясь пригласить-нанять в прислуги миленькую девчушку из какого-нибудь отдаленного селения.
Вокруг солнечно колосились поля спелой пшеницы. В тягучем воздухе звенела мошкара. Копытца мула неслышно оставляли следы в золотистой дорожной пыли. Умиротворение разливалось над тосканской землей. Вдруг, впереди, Анжело заметил возбужденную группу людей. Подъехал ближе. Крестьяне и монахи... Крестьяне, вероятно, возвращались из Флоренции, распродав сыры, масло и овощи. Последние дни оставались до самой горячей поры - жатвы, когда уж на базар не выберешься. А что - монахи?.. Ну, конечно, это ж "пустынники", сполетинцы-чудотворцы. Давненько их не видывал Полициано, ровно столько, сколько живет в столице. Это крестьяне по темноте своей готовы верить во что угодно, а флорентийцы сразу раскусили бы проходимцев, побили б палками и гнали до самых городских ворот.
Монахи собирали пожертвования на устройство больниц и приютов, только вот кто видел богоугодные заведения, сооруженные на переданные им лиры и флорины? Монеты падали в черноту их бездонных карманов. Что-то приготовили "пустынники" на этот раз? Один из них, с видом до невозможности благостным, нес какую-то ахинею, пересыпанную афоризмами апостола Павла. Кляча, освобожденная от упряжи, стояла рядом, уныло свесив голову. Обшарпанный фургончик с пожитками монахов притулился у обочины. Из него выглядывала худенькая девочка, или женщина - не разобрать, поскольку очень ух грязна была. Вдруг кляча бухнулась на передние колени, что вызвало восхищенные возгласы крестьян. Некоторые стали истово креститься. Второй монах помог кляче подняться, потрепал по морде, дал горбушку хлеба. Тарабарская проповедь продолжалась. "Да поможет нам святой Антоний!", - членораздельно произнес кудесник, и лошаденка снова преклонила колени. "Ну, как? - торжествовал сполетинец. - Кто посмеет сказать, что она не чтит слово Божье? А ведь была обыкновенной тварью! Но горячие молитвы брата Микаэля, проникнутые Святым Духом, совершили чудо! И если нужна кому-нибудь из вас помощь, если души ваши не совсем закоснели в грехе и могут воспринять святые слова, призовите нас, и мы помолимся за спасение или выгоним бесовское отродье из тел и домов ваших!"
Но, наверное, были крестьяне вполне здоровы, а жизнь землепашцев, с трудом до седьмого пота и беспробудным ночным сном, не оставляла места бесовским проказам - не стали они приглашать к себе монахов. Хотя кошели развязали - выручка оказалась неплохой, можно было пожертвовать малую толику нищенствующим. Крестьяне, рассуждая о святости, снизошедшей даже на клячу, двинулись дальше своей дорогой.
Монахи принялись запрягать лошадь, девушка выбралась из Фургона и стала помогать старшему. Такой замурзанный и жалкий вид был у нее, что Полициано вспомнил себя, каким впервые появился во Флоренции: в истрепанном плаще, с пальцами, торчащими из башмаков, подаренных за ненадобностью старым бродяжкой. В десять лет оставшись сиротой и вдоволь хлебнув разных тягот, в пятнадцать он отправился из Монтепульчиано искать свое счастье в столице на берегу Арно, поскольку от многих слышал про свободную, просвещенную, насыщенную празднествами жизнь города-цветка. Анжело готов был на любые лишения, но чтобы они увенчались успехом. Маленький темный домишко на улице Сатурио Ольтрарно... Именно здесь тощий некрасивый подросток, заработав гроши, чтобы только не умереть с голода, штудировал учебник греческого, латинскую грамматику и труды философов, а потом, наловчившись, таким гладким гекзаметром перевел "Илиаду", что недоверие и восхищение сменяли друг друга на лицах слушателей. И таких высот в стихосложении добился он, благодаря таланту и целеустремленности, что слух о необыкновенном юноше достиг Лоренцо Великолепного. А некоронованный владыка сам отдавал немало времени литературным занятиям, потому заинтересовался Анжело и, оценив, вытащил из нищеты. Более того - приблизил к себе!
Может, теперь пришел черед Полициано облагодетельствовать кого-нибудь? Не кого-то, а вот эту замарашку. Все равно подыскивать девушку. Здесь хоть одно преимущество - столь худа она, что не вызывает привычного отвращения к женским выпуклостям, всячески подчеркиваемым и соблазнительным для многих. Так, некое бесплотное создание, едва прикрытое старым тряпьем.
- Как тебя зовут, душечка? - спросил Анжело, бочком приближаясь к девчонке.
- Маручелла.
- Очаровательно. И куда путь держишь?
- Вслед за ветром.
- Бродяжничаешь?
Она ухмыльнулась.
- А пойдешь со мной?
- А что дашь?
- Пока - ничего. Прибудем во Флоренцию - оденешься...
- Как донна?
- Во всяком случае - получше. И накормлю. Будешь помогать по хозяйству. А там посмотрим.
- Ага, - согласилась она.
Молодой человек выглядел изысканно, роскошно и на разбойника отнюдь не походил. Да и что с нее взять?
- Но отпустят ли тебя?.. - он кивнул в сторону монахов, прислушивавшихся к переговорам.
- Почему бы и нет. Я им никто.
- Из милости подкармливаем эту потаскушку.
- Но-но! Поосторожней! - вскинула голову Маручелла. - Вам нечем особо хвастать. А жалкие объедки я отрабатывала с лихвой, ухаживая за вашей клячей.
Голосок ее угрожающе взвился, старший монах бросил спутнику:
- А-а, пусть катится!
- Да кто ее держит?
И Маручелла, уже увязывая жалкий узелок, спросила:
- Как поедем-то? На одном муле?
Полициано представил, как она прижмется к нему, усаживаясь за спиной, передернулся и ответил:
- Как-нибудь... по очереди. Да здесь и недалеко. К вечерней молитве успеем.
По дороге молчали. Лишь у городских ворот он сказал ей:
- Иди чуть поодаль. Сама понимаешь, меня хорошо знают в городе, а ты пока слишком уж замарана.
- Хорошо, - покладисто кивнула девушка.
Так и прибыли в полный достатка дом Полициано. Лишь сторож и кухарка видели Маручеллу в столь жалком обличье. И оба обещали помалкивать. Он показал девушке, где можно помыться, дал чистую рубашку. Кухарка выделила - гостье? хозяйке? - одну из юбок, но та оказалась едва ли не вдвое шире нужного, и пришлось поверху обмотать талию - шарфом. На следующий-то день одежду ей прикупили. И зажила Маручелла припеваючи.
Не сказать, что - красавица, скорее - с внешностью необычной: высокоскула, чуть раскоса, с длинными черными волосами... Анжело сначала взялся допытываться, кто ее родители, предки. Но она плела что-то про персидского князя, непостижимым образом связывая его с миланцем Галеаццо Сфорца, упоминала и богатого цыгана - легенда каждый раз была новой. Полициано обозвал ее лгуньей и махнул рукой на генеалогию Маручеллы, которая хоть и казалась любопытной, но никакой роли для него - в прошлом тоже почти нищего - не играла.
Маручелла все ждала, что же будет нужно от нее молодому господину. А он ничего не требовал. И в альков не заманивал. Маручелла сначала было приготовилась сопротивляться, дверь своей комнатки к ночи запирала накрепко. Дорожить ей ничем особенно не приходилось, но хотелось показать, что она не какая-нибудь уличная девка и что лишь тяжелые обстоятельства довели ее до состояния побирушки. Но ни вкрадчивого, ни по-хозяйски требовательного стука в дверь не раздавалось. И ей стадо обидно - хуже других, что ли? А может, слишком худа? И действительно - заморыш. Тогда Маручелла начала поглощать пищу в количестве, удивляющем даже отнюдь не страдающую от плохого аппетита кухарку. И обилие вкусных блюд не замедлило - прекрасно сложена. Но, увы, ее прелести так и оставались невостребованными!
Попробовав раз-другой приласкаться к Анжело, она вместо ответного жара натолкнулась на ледяную стену, и острым своим взором уловила легкую брезгливость, исказившую некрасивые, но уже почти родные черты Полициано. В бескорыстие она не верила, поэтому долго мучилась в догадках, что с нею хотят сделать?
Через день Анжело выгуливал ее до таверны "Четыре поющих павлина", заходил с девушкой туда на несколько минут, требовал себе вина, ей - сладостей, потом они возвращались домой другой дорогой, мимо монастырского садика с колодцем, возле которого частенько собирались любители философских бесед. Остальное время она проводила в одиночестве.
Сначала скучала. Пожаловалась Анжело - он-то большую часть дня находился на виа Ларга в палаццо Медичи. Тогда Полициано перенес к ней из своего кабинета учебники, целую кипу. Уходя, давал множество заданий. Ученицей она оказалась способной, ошибок не повторяла, объяснения ловила на лету. И, несмотря на скромный педагогический дар Полициано, вскоре могла вести беседы почти непринужденно. Акцент ее, правда, был неисправим, но некоторая восточная тягучесть речи могла бы даже нравиться. И все бы хорошо, если, б ей не потребовалось большей близости с Полициано - чтобы стать полноценной в собственных глазах. К тому же она, как по его прихоти очутилась в обстановке сытости и довольства, так могла и лишиться всего в одночасье. Следовало утвердиться, а лучше - женить на себе странного Анжело. И Маручелла утроила усилия по обольщению хозяина.
Вот тут-то Полициано и решил избавиться от нее, передав "цыганочку" Джулиано. Все, что требовалось, исполнено: соседи вдоволь насмотрелись на молодую парочку и - даст Бог - надолго оставят его в покое.
Как было обговорено, придворный поэт доставил подопечную на виа Ларга, перед этим прочитав ей уйму наставлений по правилам хорошего тона. Сначала он побаивался, что Маручелла рядом с Медичи будет выглядеть не лучше посудомойки, но, может быть, в ее жилах, действительно, струилась княжеская кровь? Во всяком случае, Маручелла ни капли не смутилась, впрочем, ведь и Джулиано - хвала ему! - славился обходительностью и той простотой в общении, которая никогда не опускалась до панибратства.
Все устроилось наилучшим образом. Джулиано показывал девушке картины и редкие книги. Она удивляла его суждениями, в которых смешивалась наивность простонародья с цепким взглядом и даже знакомством с благословенной античностью. Маручелла сначала все оглядывалась на Анжело: не ревнует ли? Потом успокоилась и тут же влюбилась в Джулиано без памяти. Да и как устоять?
Строен, белолиц, темные кудри до плеч, легкая печаль во взоре, а уж одет - глаз не отвести: в малиновый бархат, шитый серебром. И Маручелла превзошла себя - очи искрились, губки пунцовели, сердце призывало на помощь пухленького Амора с волшебными стрелами. Она была очаровательна, ставила на карту все и смогла-таки увлечь Принца Юности. Ни капли не жеманясь, Маручелла даже согласилась спеть. И хоть не обучена была музыке, слух и голос имела хорошие, песня, подхваченная ею в бесконечных странствиях, оказалась мелодичной и задушевной. Луиджи Пульчи, ко всеобщему удовольствию, подыграл на виоле. Анжело время от времени подмигивал Джулиано: ну как, мол? Тот опускал тяжеловатые веки, чуть улыбался, врожденная томность будущего кардинала сменялась некоторым оживлением.
И еще раз Анжело присутствовал при встрече Маручеллы с младшим Медичи, потом они решили, что знакомство достаточно упрочилось, и показывать девушке свой великолепный зверинец Джулиано отправился без сопровождающих.
Наверное, Маручелла, не получившая тонкого воспитания, немного сплоховала - слишком быстро она откликнулась на, не вполне еще созревший, призыв молодого мужчины. Впрочем, ее понять, конечно, было можно. Не уверенная в своей прелести из-за равнодушия Полициано, Маручелла немедленно хотела найти ей подтверждение.
- Лет десять назад, - рассказывал Джулиано, - Флоренция принимала папу Пия II и князя Сфорцу, огородили арену на площади Синьории для сражения четырнадцати львов с разными зверями. Должны были участвовать быки, лошади и жираф. Но обленившиеся львы легли на землю и ни в какую не захотели нападать на других зверей. Представление не состоялось. Посмотрите, Маручелла, вот жираф, правда, не тот, но тоже полученный в подарок от турецкого султана...
Он коснулся плеча спутницы, она тут же прильнула к нему всем телом. Маручелла не хотела помнить о необходимости длительной ее осады ухаживанием, ведь в случае с Полициано хваленая гордость не принесла желанного плода. И, в конце концов, она была просто пылкой по натуре.
Днем спустя Джулиано пришлось обсуждать с Анжело: где жить Маручелле дальше? Если она останется в доме Полициано, это непременно вызовет лавину сплетен: теперь станут говорить, что они, мол, делят одну подругу на двоих. А такие домыслы не только лживы, но и оскорбительны. Поэтому через неделю Маручелла жила уже в собственном домике. Без особых роскошеств. Но зато - кто бы мог подумать? - ей прислуживала нанятая горничная. Это Маручелле-то, совсем недавно - оборванке, готовой на все за миску похлебки! Она купалась в блаженстве. И не догадываясь об истинных причинах головокружительного успеха, приписывала своей особе качества и заслуги, не совсем соответствующие действительности.
Но что бы ни случилось потом в жизни Маручеллы, ее всегда будет согревать воспоминание о триумфе: воя Флоренция видела в ней подругу Принца Юности. А если так зовут Джулиано, то почему бы ей ни стать, к примеру, титулованной Принцессой Эдема? Понятно, что это не более чем игра, но - выражающая признание толп. Она высказала тешущую самолюбие мысль горничной, надеясь, что та разнесет ее по округе - лестно ведь, должно быть, прислуживать "принцессе". Но служанка, хоть кивала и поддакивала, никому ничего не сказала. И желанье Маручеллы не осуществилось.
Но, все равно, разве могла она жаловаться на судьбу? В день святых Козьмы и Домиана, покровителей дома Медичи, не она ли в великолепном наряде представляла аллегорическую фигуру Надежды? Белые кони везли помост на колесах, Маручелла восседала на троне, ласково протягивая белые лилии страждущему - старику-актеру. А тот всем существом был устремлен к ней. Джулиано ехал следом. Впереди же - экипаж жены и матери Лоренцо и он сам. А открывали шествие люди, несшие фигуры святых. Маручелле казалось, что все внимание горожан сосредоточено на ней. И лишь ей адресованы восхищенные возгласы, и только к ее стопам летят букеты цветов. Флоренция ликовала. А Джулиано вечером был особенно нежен и подарил ей коралловое ожерелье, словно прочитав в душе подруги о желаемом.
И следующий праздник - карнавал в честь рождения наследника Лоренцо, малютки Пьетро, - был преисполнен веселья и сбывающихся надежд.
Так бы продолжалось долго. Но внес трещину в сладостные отношения с Джулиано тоже - как ни странно - праздник: праздник Тела Христова. Хотя начало дня не предвещало никаких неприятностей... Торжественное богослужение в соборе Санта-Мария-дель-Фьоре: Маручелла преклоняет колени рядом с возлюбленным, рдея от любопытных взоров - треть Флоренции вмещал огромный собор. Отсюда же отправилась по улицам города костюмированная процессия. Все выглядело так благопристойно! А потом гуляли, смотрели представления на евангельские сюжеты. Но возле одних театральных подмостков они вдруг ощутили особое напряженное молчание зрителей, прерываемое гневными выкриками. Грубовато наряженные герои мистерии являли горожанам сценки, предшествовавшие гибели Христа. Обыгрывалось все так, что единственными виновниками ужасного деяния получались евреи. Джулиано поморщился и хотел увлечь Маручеллу прочь, но она, как зачарованная, не спускала глаз с актеров. Джулиано нехотя остался - конец должен был быть скоро. А спустя несколько минут пожалел о своей мягкости... Человек, говоривший от лица автора, и чуть ли - не от самого Всевышнего, вложил в слова эпилога столько патетики, что произнесенное им: "Пусть же все они знают, что погибель непременно обрушится на них, и детей их, и весь народ" - привело зрителей в исступление. Они стали бросать подвернувшимися под руки камнями, комьями земли и палками в исполнителей ролей евреев. Кто-то призвал к уничтожению тех хотя бы во Флоренции. И разъяренная толпа двинулась к кварталу, где проживали несколько семей ростовщиков и ювелиров. Джулиано пытался остановить одурманенных людей, но где там - одному? Он кинулся к палаццо Синьории, мгновенно привел в боевую готовность стражников, ринувшихся на помощь ни в чем не повинным, и вскоре снова мир и спокойствие царили в городе. Но Джулиано уже был свидетелем податливости Маручеллы глупым и грубым выдумкам, ее неистовству, готовности бежать с толпой и вымещать злобу на ком попало. Маручелла, ощутив замкнутость и недовольство друга, притихла, хотя не очень понимала, в чем именно просчиталась. Джулиано, после того, как доставил ее домой, вместо ласковых прощальных слов сказал следующее:
- Каждый человек, желающий считаться образованным, должен читать Платона по-гречески и Ветхий Завет по-древнееврейски. И знаешь ли, дорогая, капитан Федериго ди Монефельтро вместо доли своей в богатой добыче от завоеванной Вольтерры просил лишь одну единственную еврейскую книгу? А какое зло причинили тебе евреи из квартала Борго?
Маручелла потупила взор. Джулиано вздохнул и ушел, оставляя ее в расстроенных чувствах.
Он стал холоднее с тех пор? Или ей казалось?..
- А все из-за этих евреев! - бросила она однажды сгоряча, и горничная, протиравшая в этот момент стекла в окне, посмотрела на госпожу удивленно. Но расспрашивать на стала - донна Маручелла в последнее вредя часто бывала не в духе. Случилось даже такое, что она почти без повода ударила служанку по спине поясом с серебряной пряжкой. А всего-то: принесла та ей молоко не в любимой чашке! Унизила хозяйка лишь сама себя!
Если б знала эта девушка, что произошло в тот день, может, еще и пожалела бы Маручеллу.
Лоренцо не принимал ее всерьез. Если и разговаривал с "цыганочкой", то непременно - гримасничая при этом. А тут еще Луиджи Пульчи, остряк и балагур, стал что-то нашептывать повелителю, косясь в сторону Маручеллы. И что ж Лоренцо? Махнул рукой и громко произнес:
- Ну и пусть его... Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось!
Это про Джулиано и нее? Это она - для мимолетных утех? Чуть не разревелась с досады. А пришлось и виду не показывать, мило улыбаться. Донести слезы до своей подушки и только ночью излить их с жалобами Деве Марии. Не к Анжело же идти. Сама бросила его. Кинулась за журавлем в небе. Жила бы и сейчас спокойно. Но она вспомнила себя с белыми лилиями в руках и восхищение флорентийцев. Никогда бы ей не испытать такого возле Полициано. И снова смятение захлестнуло душу.
Как приворожить накрепко милого Джулиано? Мысль явилась к ней не случайно. В эти дни Клариче Орсини, супруга сиятельного Лоренцо, должна была возвратиться из поездки в Умбрию - к знаменитой сибилле. И брат Луиджи Пульчи - Лука, сопровождавший ее в путешествии, прислал Лоренцо письмо со своими впечатлениями от посещения прорицательницы, опередившее неспешное передвижение Клариче со свитой. Послание, уже прочитанное старшим Медичи, доводилось до слуха узкого круга друзей ради их развлечения. Из женщин были здесь только мать Лоренцо и Джулиано - Лукреция Торнабуони, немного недолюбливавшая грубоватую и суеверную невестку, да Маручелла, которая с некоторых пор словно потеряла дар речи - случалось, про ее присутствие даже забывали. Итак, Луиджи, занесенный Маручеллой в число личных врагов, читал письмо брата, кривляясь и говоря на разные голоса:
- "Мы вступили в помещение, где на почетном возвышении увидели колдунью; на груди у нее - огромная и дорогая турецкая жемчужина, и цепь - на шее. Она не дурна собой, с выдающимся подбородком, жирными щеками и глазами широко открытыми среди толстых жирных складок... ее окружают грязь и вонь. Весь день святая говорила вздор - при помощи переводчика. Причем, им был ее брат, с такими же толстыми ногами. Твоя супруга была, однако, совсем ослеплена этой колдовскою ямой, находила ведьму красивой и наслаждалась беседой с переводчиком. Сибилла много говорила по-гречески, но есть и пить нам не подавала. В конце концов, она пожаловалась нашей госпоже, что платье ей узко, хотя на него должно было пойти шесть кусков шелковой материи, так что этого было б довольно, чтобы одеть весь купол церкви святой Марии. Всю ночь я видел во сне горы масла, жиру, сала и прочих гадостей, и я счастлив, что мы выбрались из этой пещеры..."
Маручелла ненавидела уже обоих Пульчи: как можно столь зло глумиться и над колдуньей, и над Клариче? А сами-то?.. Она словно забыла, что Клариче не сказала ей ни одного теплого слова. Ишь, насмехаются, неужели же супруга Лоренцо - дурочка? Женился бы он на ней разве тогда? А значит, они зубоскалят просто так, со скуки, выворачивают все наизнанку. И раз ездила Клариче в самую Норчию, то неспроста. И, видать, ей там понравилось, или, во всякой случае, провела она там дни с немалою пользой для себя. Вот бы узнать истину, что же на самом деле вещала колдунья. А лучше всего самой бы съездить и выведать все про себя, и попросить помощи.
Маручелле случалось и раньше слышать про заколдованный колодец в Норчии, где жили сестры знаменитой сибиллы, а также тетка Фаты Морганы. Если б она была все той же бродяжкой, она, не задумываясь, отправилась бы в Умбрию. Какая разница, куда путь держать? Идешь и идешь себе, рано или поздно попадешь, куда собирался. Но теперь? Ноги привыкли к хорошей обуви. Руки, умащенные дорогими маслами, кажется, никогда и не делали грязной работы. На путешествие нужны деньги. И можно бы их найти, продать вот хоть коралловое ожерелье... Подарок Джулиано? Но все вокруг - его подарок. От нижнего белья до забора вокруг дома... Дело даже не в этом. Уедет, допустим, Маручелла на месяц... Что случится? Джулиано выкинет ее из сердца мгновенно? Так ли уж надоела она ему? А может, наоборот? Сразу заскучает, пошлет курьеров вслед с мольбой о возвращении. Ценит ли он ее любовь? И возможно ль обожать сильнее? Она ничего не могла решить, смотрела на своего властелина по-собачьи преданными глазами. А в минуты близости в ласках доходила до неистовства. И все казалось: равнодушие Джулиано усиливается.
Тогда она обратилась к следующему средству. Вызнала, в каком из окрестных сел обитает умелая ворожея - стрега. До могущественной сибиллы ей, конечно, далеко, но пока приходилось удовлетвориться немногим.
Ах, эта стрега!.. Визит к ней завершился в считанные минуты. В первый и, пожалуй, единственный, раз Маручелла пожалела о своей известности. Но кто бы мог подумать, что колдунья видела ее возле Джулиано на каком-то празднике? И вот теперь сразу узнала.
- Зачем пожаловала, донна Маручелла?
А взгляд пронзительный, верится, что все может.
- Я... Мне бы... - Маручелла сначала хотела было соврать, но поняла - пустая затея. Вмиг выведет стрега на чистую воду. И тогда она уронила: - Дай зелье приворотное.
Ведунья усмехнулась:
- Никак принц наш охладел к тебе, красавица?
- Да, - и слезы навернулись на глаза молодой женщины.
Стрега что-то неразборчиво зашептала, поглядела на облака в синем небе, понюхала веточку мяты, вздохнула и сказала:
- Зря пришла сюда. Не стану помогать!
- Почему?
- Да, видишь ли, слишком хорошо знают меня там, - она многозначительно показала в сторону Флоренции, относя слова то ли к священнослужителям, то ли к семейству Медичи, - и, если заподозрят, гореть мне на большом костре. И не откупишься...
- Я хорошо заплачу!
- И-и! Милая! Я б за помощь и флорина не взяла, если б приятелем твоим был суконщик или купец. Бог велит добро людям делать. Но здесь дело слишком серьезное. И не проси. Все.
Маручелла, поникшая, дошла до дороги, постояла в раздумье, повернула обратно к домику, пропахшему травами и смолой.
- Добрая женщина...
- Нет!
- Я прошу теперь о другом. Если не хотите сами, подскажите, кто есть еще в округе, кого можно умолить?
- Даже не знаю. Ну, попробуй обратиться к Джустине. Но не говори, что я прислала. Слышишь? А то нашлю чесотку!..
- Ни одна душа не узнает!
- Ну ладно.
На следующий день Маручелла вышла в другие городские ворота. И в простолюдинке никто не заподозрил бы подругу сиятельного Джулиано. Дешевую косынку накинула на волосы, а те, что выбивались из-под грубоватого полотна, присыпала мукой. В таком виде пожаловала ко второй стреге. Та, и точно, оказалась сговорчивее. Только жаль, не было в ее взгляде пронзительности, вызывающей трепет.
А вдруг слабы ее колдовские чары? Но выбирать не приходилось.
- Как зовут тебя, барышня?
- Мария.
- А возлюбленного?
- Джованни, - произнесла Маручелла, чтобы не навести Джустину на подозрения. И тут же подумала: а подействуют ли чары, коль прозванье не то?
- Добрая женщина, - продолжила она, - я не знаю точно, каким именем наречен был мой любимый. Он пришел издалека и давно лишился дара речи. Лишь я зову его Джованни.
- Это не важно. Главное - четко представлять его.
- О, это просто.
- Так, чего точно хочешь ты?
- Чтоб вернулся ко мне.
- А кто увел его? Знаешь имя разлучницы?
- Нет. Верно, и нет ее. Направь свои чары, чтобы снова воспылал любовью, приворожи.
- Заплатить ведь придется.
- Я отдам жемчужное ожерелье!
Джустина бросила на гостью удивленный взгляд - откуда, мол, у тебя? Маручелла смутилась, зачастила:
- Ну, не совсем ожерелье... Ниточка мелкого жемчуга... единственная драгоценность, полученная в наследство.
- Е-е-е, - протянула стрега, - за какого-то мужика отдавать все, что имеешь? Один золотой принесешь, а нет - так и серебряного хватит. Милая моя, это не главное - только для того, чтоб покрепче прихватило. Главное - добудь мне прядь волос дружка твоего, хорошо бы ноготь, и вовсе чудненько, коли б нож принесла, которого последними его пальцы касались. Понимаешь? Сама - через тряпочку возьмешь, заверни и так мне доставь. Когда придешь?
Маручелла пожала плечами.
- Не тяни. Время упустишь.
- Через день. Или два...
- Хорошо. А пока вот, возьми флакончик. Настой мандрагоры и петрушки. Желание пробуждает. Одно это уже может пользу принести.
- Спасибо. Дай Бог вам здоровья.
То, что, казалось, заполучить было почти невозможно, далось проще простого.
Джулиано заглянул к ней без предупреждения - неужели соскучился?
Маручелла велела горничной подать напитки, фрукты, конфеты, мед, только что доставленный с рынка. Сама достала вазу, чашечки. Служанка что-то замешкалась, потом появилась с виноватым видом - не может, мол, никак боченочек с медом открыть. Маручелла поднялась было ей помочь, но Джулиано сказал:
- Давай его сюда. И ножик захвати.
Он пытался поддеть намертво застрявшую крышку, но тут Маручелла, не заметившая, что чашечка, отодвинутая Джулиано, оказалась у края, ненароком смахнула ее локтем. Вскрик и звон раздались одновременно. Джулиано вздрогнул и острие ножа, сорвавшись с неподдающейся крышки, поцарапало палец и надрезало кончик ногтя. Он сморщился, но не прервал занятия. И когда осколки собрали с пола, мед, благоухая, уже золотился на столе. Нож Маручелла спрятала. Джулиано, потягивая слабенькое вино, стал рассказывать про Клариче, только накануне вернувшуюся из Умбрии, а сам непроизвольно старался оторвать мешающий кончик ногтя.
- Подожди, милый, - ласково погладила его по руке Маручелла, - сейчас я принесу ножнички, - и, не давая их Джулиано, сама аккуратно привела в порядок ноготь - правильной формы, гладкий и розовый, словно у нежной девушки. Потом смахнула обрезок в карман Взяла в ладонь пальцы Джулиано, поцеловала царапину: "Не болит?", стала разглядывать переплетения линий на его ладони.
- Умеешь гадать? - спросил Джулиано.
- Нет, - вздохнула она. Хоть и пришлось бродить с цыганами, а не открыли они ей своих секретов. - Ты хотел бы узнать свою судьбу?
Он нахмурился:
- Не знаю... Нет! Если жизнь предстоит долгая и счастливая, то и так все прекрасно. А если ждут беды, так зачем же отравлять предчувствием оставшиеся спокойные дни?
- А я бы хотела! Я бы все узнала и не допустила несчастий.
- Разве ты столь сильна? И сама себе противоречишь. Если сможешь предупредить беду, значит, не судьба тебе с нею столкнуться.
- Наверное, ты прав.
Она помолчала, не зная, как заговорить о необходимом ей.
- Я хотела попросить тебя... - и снова замолкла.
- О чем? Новое платье? Перламутровый гребень?
- Нет-нет, совсем другое. Только не удивляйся. Позволь мне срезать прядку твоих волос.
- Зачем? - Этого он, и в правду, не ожидал.
- Я хочу, - Маручелле пришла спасительная мысль, - заказать медальон и вложить в него твой локон, чтобы он всегда находился со мною. - И она погрузила пальцы в его темные кудри.
- Странно, - произнес Джулиано, - а впрочем, если это доставит тебе удовольствие, пожалуйста, - и он пригнул голову, усмехнувшись: - Стриги, только не на макушке, чтобы не походило монашескую тонзуру. Рано мне еще в монахи.
- Ой, совсем незаметно будет... Вот чуть-чуть... И еще капельку. Смотри, правда, немного? Спасибо, милый. - Голос ее переполнился признательностью.
Джулиано был доверчив, и за это тоже любили его люди. Ни о каком чародействе со стороны подружки он и не помышлял. Но просьба Маручеллы придала его мыслям вовсе нежелательное для нее же направление. "Неужели она думает о близком расставании? Иначе -зачем бы медальон на память? Она неглупая женщина и чувствует отношение к себе в нашем доме. Лоренцо, Клариче, Фичино, Пульчи... все удивляются моему выбору. Лишь матушка молчит, боясь огорчить меня, да Полициано, собственно, подаривший Маручеллу. Но она-то ни в чем не виновата. И ее недостатки не так уж ужасны. Взять хотя бы Клариче: ни красоты особой, ни ума. И если б не отец, навязавший ее брату... да Маручелла и то милее. Но постоянные насмешки подточат любую привязанность! А она замечает..."
- Я сам закажу тебе медальон. Хотя, в таком случае, придется долго ждать выполнения работы. Лучше подберу что-нибудь из своих драгоценностей.
Она согласно кивнула. И лишь потом, много дней спустя, ей открылась очевидная истина: не любил ее Джулиано. Иначе ответил бы тоже просьбой о локоне Маручеллы. И у каждого остался бы медальон, напоминающий о времени любви. Но Джулиано не нуждался в памяти о ней. Этим все сказано.
А пока - Маручелла, воодушевленная удачей, спешила к Джустине.
- Добавляла ли ты в напиток, возлюбленного моей настойки?
- Да!
- Ощутила воздействие?
- Не очень, - чистосердечно призналась Маручелла.
- Все ли принесла?
- О, да! Нож, не прикасаясь, сразу в платок завернула, как велено.
- Умничка. И я кое-чего припасла за это время. Вот - маслица из церковных лампадок добыла, и пуповинку засушенную, чтобы, как ребенок в материнском чреве с нею связан, так и вы, голубки мои, друг с другом...
Голос Джустины перешел в неразличимое бормотанье. Она что-то толкла, ссыпала в тигелечек, принюхивалась, делала пассы, потом достала ножницы, протянула Маручелле:
- Срежь и свой ноготок, с того же пальца, и свою прядку.
Было исполнено. И смешались в тигельке их с Джулиано волосы.
Огонь поднесла стрега, запахло паленым, горелой полынью. Черный дымок потянулся к потолку. Джустина, не переставая нашептывать, перемешивала содержимое тигелька. Маручелла не сводила с нее зачарованного взора. Капельки масла упали в сосуд и зашипели.
- Дай руку, - не глядя на нее, сказала стрега. Маручелла протянула ей ладонь. Та цепко ухватила пальцы. Маручелла и опомниться не успела, как мизинца ее коснулось острие ножа, и капелька крови исчезла в чадящем тигельке. Джустина вся ушла в ворожбу. Маручелла посасывала немного ноющий палец и убеждала себя, что эта стрега ничуть не хуже первой и что Джулиано не оставит ее.
- Теперь, ну-ка, представь своего Джованни яснее ясного и говори за мной...
Маручелла стала повторять, воображая Джулиано то веселым, то хмурым, то задумчивым:
- Сгиньте разом все напасти
Прежде, чем огонь угаснет!
Счастье, лад, покой, любовь,
И Джованни рядом вновь!
Стрега удовлетворенно кивнула, обмакнула в черную массу самшитовую палочку и написала на лезвии ножа какие-то волшебные слова. Потом завернула его в тот же платок. Переложила смолисто поблескивающую смесь в крошечный коробок. Протянула Маручелле, велела незаметно мазнуть ею возлюбленного и добавила:
- Теперь не произноси ни слова, пока не дойдешь до дома. Не благодари. Деньги, если принесла, положи у порога. А нет - так и ладно. Иди.
Маручелла оставила колдунье золотой и, крепко стиснув зубы, пошла прочь. Ей оставались терпение и надежда...
Джулиано тем временем перебирал украшения, считавшиеся его собственностью, а потому хранимые не в подземелье с медичейской казной, а в маленьком тайничке возле спального ложа.
Пять медальонов лежало перед ним, и ни один не казался подходящим. Первый - вычурно-роскошный, второй - слишком простой, в уголке третьего не хватало изумруда.
- Джулиано, - послышался голос матери. - Я тебе не помешаю?
- Нет, конечно, входи.
- Сынок, Лоренцо отправляет в Рим подарки своему тестю. Так я подумала, может быть, тебе стоит сообщить папе Сиксту о своих планах относительно дальнейшего служения ему и церкви.
- Матушка! Неужто я так надоел тебе здесь?
- Милый мой, знаешь, что это не так. Но, Джулиано, пора бы определяться в жизни.
- Ладно. Но годик еще, а? Потерпите?
Донна Лукреция, не удержалась, улыбнулась, подошла ближе, поправила загнувшийся кончик воротника Джулиано, потрепала по кудрям:
- Шалопай.
Взгляд ее упал на драгоценности. Лукреция ничего не спросила. Джулиано сам поспешил поделиться с матерью своими мыслями.
- Маручелле захотелось иметь медальон с моим локоном.
- Она уезжает?
- Не знаю.
- Пора тебе расстаться с нею.
Джулиано молчал.
- Ты же знаешь, мой мальчик, дороже тебя у меня никого нет. И если бы я была уверена, что тебе хорошо рядом с этой бедной девочкой, Бог с вами, но последнее время ты вял, раздражителен. Она тебя утомляет? Ну вот - молчишь. А, может, тебе самому съездить в Рим? Смена обстановки...
- Мама, - в голосе Джулиано послышался упрек. - Только не это. Как подумаю о Сиксте, скулы сводит от зевоты.
- Ну, тогда - к морю. Пиза, Генуя, Неаполь...
- Не хочется. Все равно лучше Флоренции нет.
- В конце концов, займись наукой. Начни писать какой-нибудь трактат. Богословский, или хоть о женской красоте... Уж не знаю, Джулиано, не хочется опять ставить брата тебе в пример, но Лоренцо успевает все: государственные занятия, масса деловых встреч, вчера прочел мне свою последнюю новеллу, находит время поиграть с Пьетро...
- Мама!..
- Я не права?
- Мне никогда не угнаться за Лоренцо!
- Да уж... А медальончик я выберу из своих.
Она принесла сыну изящный серебряный медальон с маленьким рубином в центре.
- Спасибо, мамочка, это то, что нужно, - Джулиано осыпал поцелуями родные руки.
Маручелла, заслышав шаги возлюбленного, подбежала к нему, чтобы заглянуть в глаза - с любовью ли пришел он к ней сегодня? Джулиано не отводил взора, улыбался, но черты его лица словно были скованы выражением церемониально-вежливым. Сердце ее готово было разорваться от неопределенности и предчувствия беды.
- Я принес тебе подарок, - сказал ненаглядный и снял с шеи медальон с рубином. - Посмотри. Все никак выбрать не мог.
Маручелле показалось, что жизнь возвращается к ней. Неужели все поправимо?
- Нравится?
- О! Чудесно! Спасибо, милый. - Она все еще смотрела не на подарок, а в глаза Джулиано.
- Твоя горничная, верно, смела мои буйные кудри вместе с пылью, и тебе снова придется брать в руки ножницы?
- Нет-нет, что ты?.. Вот! - она достала из шкатулки перевязанную алой шелковой нитью прядку - половину от добытого в прошлый раз. И лишь теперь рассмотрела медальон - чудо как хорош! Свернула колечко из волос, уложила внутрь, щелкнула крышечкой. - Поцелуй, - протянула ему украшение.
Джулиано, словно подчиняясь капризу маленького ребенка, прикоснулся губами к серебру. Передал Маручелле. Она прильнула в поцелуе к вещице, еще хранившей тепло Джулиано. Потом благоговейно надела медальон на шею. Вспомнила про заговоренный нож.
- Милый, присаживайся, сейчас подам вино и фрукты. Ах, яблоки принесли слишком крупные. - Джулиано, пока я достаю бокалы, разрежь одно, пожалуйста. Нож вот, возле тебя, под салфеткой.
Джулиано задумчиво выполнил просьбу. Но, раскладывая кусочки на блюдо, вдруг удивленно сказал:
- Странно... Маручелла, твоя служанка - неряха. Нож - грязный.
- Да? - вспыхнула Маручелла. - Я не проследила. Прости, милый...
Но главное - дело сделано. Она быстренько убрала яблоко, в разрезе испачканное сажей, и нож, исполнивший отведанную ему роль. В вино уже было подмешано любовное зелье. Ну, когда же, когда начнет действовать заговор?
- А я, собственно, пришел попрощаться... Ах, только не это!..
- Почему?
- Ты хочешь спросить, куда я отбываю? В Кареджи. И Лоренцо, и матушка настаивают на моих серьезных занятиях философией и богословием.
- Но Кареджи ведь совсем рядом?..
- Да. Правда, но это не имеет значения. Ты ведь знаешь, меня с рождения посвятили церкви, и надо же когда-нибудь привыкать к удалению от мирских утех.
Слезы, будто долго-долго удерживались из последних сил, хлынули потоками по щекам Маручеллы. Всхлипывания перемежались причитаниями, упреками.
- Ты меня бросаешь... Я тебе надоела... Все это проделки злого Луиджи Пульчи! Я слышала, как он наговаривал синьору Лоренцо. И сестра твоя, и невестка... За что они меня невзлюбили?
Джулиано пытался вставить слова утешения, но это было все равно, что укрываться от грозы под листком одуванчика. Он замолчал. И вроде бы - виноват, но в чем? Клятв не произносил, не обижал. А что любви не получилось, так не судьба, значит. Он поднялся, размышляя: может, сразу уйти? Маручелла скорей успокоится? Но она, заметив его движение, в отчаянии схватила злополучный нож и размахнулась, чтобы вонзить себе в грудь.
"Только этого еще не хватало!" - побледнел Джулиано. Никогда не попадал в подобные переделки. Он выхватил нож из рук уже совсем чужой ему женщины, швырнул его в угол.
- Я не хочу жить без тебя, - рыдала Маручелла.
Джулиано встряхнул ее за плечи, подвел к зеркалу. Попытался отвлечь:
- Смотри, платье порезала. Кровь? Нет, показалось... Слава Богу!
Маручелла сквозь слезы вглядывалась в свое и его отражение в зеркале за его спиной. Конечно, такой красивый, богатый, нет равных в мире, и она - безродная нищенка... Маручелла кинулась к постели, укрылась с головой покрывалом, сжалась в комочек и, кажется, затихла. Джулиано увидел тень на полу в коридоре - видно, служанка не решалась заглянуть, спросить о чем-то, и опасалась уйти, оставив донну Маручеллу без помощи. Джулиано сделал лишь три шага к двери - о чем уж теперь говорить? - как Маручелла снова поднялась.
- Постой! - голос ее был совсем потухшим, а вид - более жалок, чем отталкивающ. - Подожди, милый, только один поцелуй на прощанье. Такая малость!
Невозможно было отказать. Джулиано вернулся на прежнее место.
- Сейчас... секунду... я тебя не задержу. Лишь поправлю прическу и вытру глаза, чтобы не осталась в твоей памяти ведьмой. Отвернись на миг...
Джулиано пожал плечами, уставился в стену. Маручелла же, наскоро собрав рассыпавшиеся волосы, достала с поставца коробок с заговоренной мазью. Не пропадать же добру? А вдруг поможет? Подхватила чуть мази на мизинец, держа правую руку за спиной, подошла к Джулиано. Он обернулся. Она прижалась к нему всем телом. Он уже думал, что поцелую не будет конца. А она незаметно втирала мазь в его шею под кудри. Вдруг все будто поплыло перед глазами Маручеллы. Джулиано едва успел подхватить ее на руки и, бездыханную, отнес в постель. Теперь уж сам позвал горничную.
- Я думаю, все же ничего серьезного, - сказал он. - Вот деньги. Будь внимательна к госпоже. Если понадобится, позови врача. Ну и... в крайнем случае, сообщи мне. Договорились?
- Ага!
Джулиано вздохнул и опять направился к двери. Но и на этот раз ушел не сразу.
- Ваша милость, - окликнула его горничная, - простите... вы, кажется, чем-то испачкались. Воротник... сзади.
- Правда? - коснулся он пальцем чего-то маслянистого, посмотрел: смола - не смола, понюхал - и пахнет чем-то острым, но непонятным.
- Ой... и шея... Сейчас я ототру, если дозволите. - Она обмакнула в винный уксус кончик полотенца и осторожно оттерла кожу от черноты. - Жаль воротник.
- А, ерунда. Доберусь до дома - тут же переоденусь. Спасибо.
Он положил в ее кармашек еще флорин, оглянулся на шевельнувшуюся Маручеллу и поспешил уйти, недоумевая, откуда жирная сажа могла попасть ему за шиворот. И горничная удивлялась не меньше, заметив, что пальцы хозяйки тоже вымазаны, а потом и - наткнувшись на странный коробочек.
Маручелла ждала день, два, три... Джулиано не подавал вестей. Она то плакала, то замирала в полусне, то лихорадочно искала отвлекающие занятия. Ей стало бы легче, если б удалось сбить острую душевную боль игрой в карты или в кости, что умела она неплохо. Но горничная из-за отвращения к пустому времяпрепровождению проигрывала кон за коном, а на деньги играть отказалась наотрез. Да и то все поглядывала в окно, поскольку в домах, а также на улице после заката солнца, дозволялись азартные игры лишь дважды в год - на Рождество и Пасху. Так не в таверну ж идти или на площадь подруге Принца Юности. Бывшей подруге. Хотя бы лотерею устроили для развлечения народа! Но огромная урна, прозванная "римской курией" была пуста и гулка в ожидании ближайшего праздника. И многие, верно, ждали его. Только не Маручелла. Ведь не гулять ей уж рядом с гордым сыном Медичи.
Как жить дальше? Стать служанкой в богатом доме? Переселиться на виа Стелла, где обитают жрицы любви? И что тогда подумают флорентийцы? Станут на Джулиано показывать пальцем. Нет. Надо быть благодарной, надо уйти так, чтобы не причинить ему неприятностей. Жалко, горько, но, в конце концов, ее нынешнее материальное положение не сравнить с тем, которое было возле Полициано. Джулиано никогда не потребует вернуть ему деньги за домик и наряды. Он добр, добр... И Маручелла ответит ему добром.
Она распрощалась с горничной, продала жилище и почти все наряды, купила упитанного и послушного мула, погрузила на него самый необходимый скарб. Немалые деньги утяжелили подол нижней юбки. Даст Бог - удастся купить домик с клочком земли в каком-нибудь селении. И все образуется. А воспоминания? Ну что ж, они всегда будут с нею. Но рассказывать она никому ничего не станет. Все равно не поверят!..
Джулиано, действительно, чтобы не выглядеть лгуном даже перед собою, переселился в Кареджи. С творчеством дело на лад не пошло. Попробовал написать новеллу - получалось плоско, нудно. Трактат богословский? Сущее наказание. Ни одной благостной мысли... Да и то сказать - слишком пропитано было его воспитание беседами с учителями-гуманистами об античном Риме, о любви и красоте. И потом - чтобы размышлять о Боге, нужно уединение, а вилла в Кареджи фактически была подарена его дедом уважаемому Марсилио Фичино, чтобы было, где собираться под его руководством Платоновской академии. И хоть имел там Джулиано свои апартаменты, но, едва заслышав, что собирается кружок гуманистов-друзей, тут же с радостью откладывал до лучших времен тяжелые фолианты, источавшие запах тления, и спешил в зал.
Прошел месяц. Он попросил Полициано узнать, что с Маручеллой? Успокоилась ли? Не нуждается ли в чем? По его предположению, денег, имеющихся у той, должно было хватить на этот срок. Но не только он, Полициано, оказывается, тоже чувствовал ответственность за судьбу Маручеллы. Он уже заходил в домик, где не так давно обитала она. Но встретил там семью зеленщика. И тот представления не имел, куда отправилась донна.
- Вот так-то, - сказал Анжело, - возникла ниоткуда и канула в никуда. А все-таки неплохая была девчонка.
И еще месяц ссылки вынес Джулиано. Соскучившись по матушке, племяннику и даже по Клариче, вернулся на виа Ларга, в милый, родной и теплый дом.
- Ну что, закончил Сандро обещанный диптих? - спросил он Лоренцо после обсуждения самых важных новостей.
- Да! Прелесть! Пойдем покажу.
Он подвел брата к "Благовещенью", а сам вышел на зов супруги. Джулиано опустился на скамью перед ангелом и Девой Марией, чтобы полюбоваться вдоволь. Но чем дольше он смотрел на склоненное девичье лицо, тем невозможнее казалось оторвать от него взор. Что за диво? В каком чудном сне художник увидел нежный лик? И как счастлив он, должно быть, обладая даром воображать подобное и запечатлевать на века. Трудно сказать, сколько времени он провел перед картиной. Во всяком случае, когда Лоренцо, проходя мимо, заглянул в приоткрытую дверь и застал здесь Джулиано, он удивился:
- Ты все еще ждешь меня? Прости, дружок, масса дел. Ну как, хороша картина?
- О! Да! Но ответь, пожалуйста, Боттичелли писал ангела с Девой, опираясь лишь на фантазию, или был кто-то, кто навеял ему эти образы?
- Не могу сказать точно, кажется, он упоминал о прелестной генуэзской донне. А что? Мила-мила... Ну пойдем, обед уже готов! В твою честь повара расстарались....
Теперь у Джулиано появилась цель - вызнать у Сандро о "Деве Марии".
Боттичелли все не появлялся на виа Ларга. Можно б, конечно, узнать, где он живет, и заглянуть к нему, или пригласить к себе, но подходящего повода не сыскивалось. Наконец, - Лоренцо ди Пьерфранческо, кузен Джулиано, бывший с Сандро в самых приятельских отношениях, обмолвился в разговоре, что видел только что Боттичелли, который направился в таверну "Четыре поющих павлина". И Джулиано, не накинув даже плаща, хотя ветер нагонял тучи и первые капли дождя упали на мостовую, поспешил в таверну. Художник и в самом деле был там. Рядом с ним - черноглазая женщина, которую можно было бы назвать красавицей, если б не лик с "Благовещенья", все время сияющий перед взором Джулиано.
Сандро представил ему Лену Лиони, не вдаваясь в подробности их отношений. Впрочем, Джулиано было не до Лены. Она же не сводила глаз с Принца Юности. Столько слышать довелось, а видела доселе лишь издали, на праздниках, в окружении толпы. Так вот он каков юный Медичи - тайный огонь в темных очах, поблескивающие в свете свечей смоляные кудри, полуулыбка, придающая чертам выражение мягкое. Ах! Сандро казался рядом с ним простоватым деревенским парнем. Однако приятно, что блистательный Mедичи разговаривает с художником уважительно. Поздравляет с завершением прекрасной работы.
- Боттичелли, позволь спросить, какая прелестница навеяла тебе образ Девы Марии, воплощенный на полотне с таким искусством?
Сандро многозначительно улыбнулся, стал говорить что-то о святом Луке, покровителе сообщества художников, который, по преданию, первым с натуры изобразил Богоматерь. Джулиано понял, что Боттичелли просто уводит разговор от нужной темы. Но затем ли разыскивался он?
- А до меня дошли слухи, что девушка эта - генуэзка. Боттичелли молчал, вертя в пальцах стакан с кьянти. Первой нарушила молчание Лена. Во-первых, ей хотелось привлечь к себе внимание Медичи, а во-вторых, с какой стати Симонетту, пусть добрую, но ничем особо не примечательную еще и Джулиано начинает превозносить? Вот что значит талант Боттичелли. Когда же он примется рисовать ее?
- О, Ваша светлость, девушка эта всего лишь моя подруга.
Сандро бросил на Лену предостерегающий взгляд, но она не хотела его замечать.
- Правда? - воскликнул Медичи.
- И Симонетта, действительно, родом из Генуи. Там мы познакомились, когда я приехала из Турции.
Она ожидала вопроса: "А как вы попали в Турцию?" И ответом было бы повествование, полное необыкновенных приключений Мелиссы Пацци и Дино Лиони. Но Джулиано спросил:
- А как она - Симонетта, сказали вы? - очутилась во Флоренции?
- Очень просто, - поскучнела Лена. - Марко Веспуччи взял ее в жены.
- Так она замужем? - словно тень набежала на светлое лицо Джулиано. Он, будто Сандро удалился, обращался теперь лишь к Лене.
- Ну, говорю же...
- Веспуччи. Что-то знакомое...
- Сер Анастасио Веспуччи, отец Марко - нотариус. Живут они на деи Серви.
- Да-да, конечно! - Джулиано, добившись желаемых сведений, спохватился, что неучтив к художнику, попытался развлечь его, заказал лучшего вина и сладостей, но на Сандро напала неистребимая меланхолия. "Талант всегда сопровождается причудами", - подумал Джулиано и оставил его в покое. А перед уходом, чтобы отблагодарить и порадовать Лену, снял со своего синего берета булавку с жемчужиной и протянул ее девушке:
- Это вам, милая донна. Пусть удача всегда сопутствует вам.
- О! Спасибо! Право же, не стоило. Вы так добры! Спасибо...
Джулиано не стал дожидаться конца благодарственных излияний. Дружески тронул за плечо Боттичелли: "Всего хорошего!", и вышел под усиливающийся дождь. Лена, видя, что Сандро хмур, молчалив, решила не докучать ему и попросила проводить ее к дому Веспуччи. А там, едва переодевшись и согревшись после пронизывающего ветра, поспешила в комнату Симонетты:
- Угадай, что это?
- Булавка.
- А еще?
- Красивая серебряная булавка с белой жемчужиной. Подарок Сандро?
- А вот и нет! - торжествующе воскликнула Лена.
- Новый поклонник? - улыбнулась Симонетта.
- Хорошо бы...
- Ну откуда же мне знать?
- Подарок Джулиано Медичи! - провозгласила Лена.
- И его очаровала?..
- Он был так мил.
- И где вы познакомились? - Симонетта видела, что подруге не терпится похвастаться.
- Случайно. В таверне. В любимой таверне Сандро.
- Князь посещает таверны?
- А почему бы и нет? Медичи не чураются народа.
- Ладно, а дальше?
- Он вошел, такой весь сияющий, в бархатном синем камзоле, и - прямо к нашему столу!
- Едва завидев тебя?
- Возможно. Заговорил с Сандро, хвалил его талант. И спрашивал, с кого тот писал Деву Марию.
Симонетта потупила взор.
- Мы сказали, что с супруги Марко Веспуччи, - Лена вгляделась в лицо Симонетты.
- Все так, но, наверное, не стоило упоминать меня. Я лишь немного помогла Боттичелли.
- Раз интересуется... А на прощанье он назвал меня "милой донной" и подарил эту булавку.
- Теперь твое желание осуществится, и ты попадешь в дом Медичи? - полувопросительно сказала Симонетта. - Ведь не каждой же даме князь дарит жемчужные булавки.
- Верно, но боюсь, встреча была слишком коротка.
- Зато на приеме у тебя будет повод заговорить и упрочить знакомство.
- Посмотрим...
Лена, в общем-то, знала, что Джулиано после исчезновения Маручеллы был свободен. Но знала еще, что шансов понравиться Принцу Юности у нее куда меньше, чем - при малейшем поползновении к измене - потерять Боттичелли. Не зря сложена поговорка: "Лучше яйцо сегодня, чем курица завтра". Ах, если б можно было, оставаясь возле Сандро, одновременно попытаться завладеть сердцем Джулиано Медичи!
Но Лена никак не могла предположить, что Джулиано, даже прояснив для себя семейное положение Симонетты, не откажется от желания познакомиться с нею поближе - не достаточно ему, видите ли, обладания диптихом с изображением святой Девы. Вокруг него немало красивых девушек из родовитых семейств. Здесь же - муж, правда, кажется, не ревнивый и часто отсутствующий по своим купеческим делам. А все же... Зачем осложнять жизнь? И значит, интерес его к Симонетте не может не быть пустым.
Джулиано тем временем не оставляли мысли о нежной златовласке. Поскольку до сих пор ему не приходилось влюбляться в замужних дам, существование Марко Веспуччи представлялось серьезным препятствием даже ни к чему не обязывающей встрече. Но по-прежнему его влекло в залу с "Благовещеньем".
В воскресенье, после обеда, по обыкновению весьма оживленного, благодаря острословью братьев Пульчи и пышным гекзаметрам Полициано, предваряющим каждое вносимое блюдо, веселая мужская компания перебралась в гостиную Лоренцо. И среди разговоров ни о чем, под бесцельное треньканье Кардиере на мандолине кто-то, уж и не вспомнить, кто именно, заговорил о прекраснейшей половине человечества, о том, как жаль, что редко совмещается влюбленность и семейные обязанности. Коротышка Пулос, на правах шута позволявший себе любую фамильярность, тут же заявил:
- А коли бы к фамилии Орсини прибить имя Лукреции...
Лоренцо погрозил греку пальцем:
- Вот сейчас проверю на тебе острие нового клинка, да велю рану солью присыпать!
Одни рассмеялись, другие промолчали, но всем было ясно, о чем речь. Превыше всех ставил Лоренцо красавицу Лукрецию из рода Донати, в честь нее, своей Прекрасной дамы, сражался на турнире и получил приз - маленькую каску, отделанную серебром, с фигуркой Марса вместо нашлемника. Но жениться ему пришлось все же на Клариче - политика была замешана или нет - теперь уж неважно. Лоренцо отшутился, но разговор перевел в другое русло:
- Кто из нас не страдал от любви к юным девам? И все - по глупости.
- Да, да, по глупости, - подпел ему Пулос.
- Но как же иначе? - воскликнул Бернардо, старший из братьев Пульчи.
- Сейчас поймете... Я изложу вам суть моего ближайшего трактата. Или новеллы... пока не знаю.
- Ну-ну! Это интересно, - все придвинулись ближе к креслу Лоренцо.
- Лучшая женская пора - это вовсе не пятнадцать-шестнадцать, а двадцать или даже двадцать пять. В этом возрасте донна уже умеет отличать хорошее от дурного и знает все, что надобно знать женщине. Поистине, лучше всего именно тогда любить женщину, ибо, когда она молода, ее удерживает стыд и страх, а когда она становится старше, то набирается благоразумия гораздо большего, нежели требуется для дел такого рода, либо же утрачивает часть природной пылкости и оказывается несколько холоднее, чем хотелось бы любовнику.
- Жаль, что лучшие женщины в этом возрасте охраняются ревнивыми мужьями, - вздохнул Кардиере,
- Да. Вот как раз об этом я и хотел написать. Чем неотразимее женщина, тем сильнее ревность мужа. Но ситуация эта имеет действие обратное желаемому, лишь раздражает красавицу и даже бесит.
- И остатки привязанности съедает пес по имени "Назло", - вставил Пулос.
- Умен мой шут! Тут остается только руку протянуть к прелестнице. Ну, не пустую, разумеется, а с букетом алых роз или белых лилий.
- Прелюбодеяние - большой грех! - не выдержал Маттео Франко, домашний священник Медичи. Он отнюдь не чурался шуток, хохотал басом, но сан обязывал его хоть изредка проповедовать чистоту помыслов.
- Ведь верно, дружище Маттео, мужчина и то не всегда может взять жену по вкусу.
- Да-да! - квакнул Пулос.
- А уж женщина... - продолжил Лоренцо, - участь ее гораздо хуже: не принадлежать себе, довольствоваться лишь тем, что подыщут, лишь бы не остаться в старых девах, а потом еще и радоваться, что тысячу раз на дню муж будет ее поедом есть. Поэтому, что ни говори, Маттео, а кое-какие грешки следовало бы прощать заглазно.
- Лоренцо, не томи, - стал приставать к нему Полициано. - Признавайся, какой донне ты жаждешь теперь преподнести свое сердце? Неужели не оставил мысли о прелестной Донати?
- А что, нельзя просто порассуждать, абстрактно? - нахмурился Лоренцо.
- Ой ли? - скорчил рожу Пулос.
Отец Маттео, улучив момент, предложил почитать что-нибудь из святого Августина, и даже начал было, но мандолина Кардиере зазвучала громче, а Луиджи нахально-резкими гитарными аккордами и вовсе забил проповедника. Впрочем, тот не стал возмущаться и включился в веселый хор. И даже Лоренцо, музыкальностью не отличавшийся, подпевал, слегка фальшивя, поскольку песенка про милых красавиц была на стихи, сочиненные им же.
Джулиано, редко блиставший красноречием, был самолюбив, поэтому воздерживался от философских дискуссий. Случалось уже, что мысли, казавшиеся ему интересными, не вызывали горячего одобрения кружка, и Джулиано переживал, придавая преувеличенное значение легким неудачам в состязаниях острословов. То ли дело Лоренцо!..
Тот легко прощал колкости в свой адрес и тут же отбривал нападающего, приводя приятелей в восторг. Кто сравнится с ним? Фейерверк, каскад, театр в одном лице...
И хоть отмолчался Джулиано, слова о замужней донне, высказанные братом, запали в душу.
Задумчивость любимого сына не укрылась от заботливого взора госпожи Лукреции:
- Джулиано, - позвала она. - Пойдем покормим голубей? Солнце, наконец, выглянуло. Ты мне что-то опять не нравишься. Вернулся из Кареджи спокойный, поздоровевший, хоть провел там самые холода. А нынче снова бледен. И в глазах грусть. Опять влюблен? Милый мой, ты слишком впечатлителен. И готов страдать по самому незначительному поводу. Ну, скажи же, кто она?
Донна Лукреция вздохнула, и Джулиано вздохнул следом.
- Матушка, ты, как всегда, права, но что поделать? Таким меня создали родители с благословения Господнего. Благословение... Благовещенье...
- Ты о чем?
- Тебе нравится диптих Боттичелли?
- Да. Очарователен. Проникновенен.
- А сама Дева Мария?
- Чудесно мила. Но не хочешь же ты сказать, что влюбился в образ, созданный воображением мастера Боттичелли? Плохи тогда твои дела.
- Он писал Марию с одной прекрасной генуэзки, ныне супруги флорентийского купца.
- Да? И правда - хороша? Ты видел ее?
- Пока нет.
- А уже тоскуешь. Мало того, что дама эта замужем, так она может быть сварлива, измучена родами, дурно воспитана. Роскошные волосы и пунцовые губки, данные природой, могут стать ненавистными из-за скверного характера их обладательницы.
- Матушка, не надо так о ней, - взмолился Джулиано.
- Ах, сын, не буду, ладно. Но чем же помочь тебе?
- Хотелось бы посмотреть на нее... Пусть издали. Но не мальчишка же я, и не стекольщик - караулить даму возле дома этого Веспуччи.
- Еще бы... Представляю: вокруг тебя сразу соберется толпа ротозеев, и кто-нибудь из Веспуччи выйдет спросить, не нужно ли чего Принцу Юности, а тот...
- Мама!
- Пригласить их к нам? Но это лучше сделать в какой-нибудь праздник. Поскольку, боюсь, они не будут себя чувствовать свободно в кружке Лоренцо. Атмосфера, близкая нам, слова, понятные лишь здесь... Так ведь? И потом, это ко многому обязывает. Не понравится тебе это семейство, оттолкнешь их, оставив в недоумении.
- В пору хоть поговорить с Лоренцо и немедленно устроить карнавал.
- 0, Джулиано, ведь скоро Благовещенье. Вот тебе и праздник, и повод. Несложно будет увязать святой день с приглашением донны, послужившей моделью Боттичелли. И я согласна даже заняться этим сама. Будто мне стало любопытно - вот и попросила Сандро познакомить меня с нею. Как думаешь?
- Мамочка, ты просто золото.
- Но что скажет наш добрый Маттео?
- Ну, понегодует несколько минут, что опять смешиваем святое и мирское... Выпьет чарку и забудет про Симонетту.
- Прелестное имя. Солнечное. Ох, сынок, тебе и меня удалось увлечь.
Когда Сандро передал приглашение семейству Веспуччи принять участие в праздничном обеде на виа Ларга, удивились все. И не сразу поняли, при чем тут Боттичелли, если серу Анастасио оказана такая честь. Пришлось художнику сказать все, как есть: мол, Симонетту хочет увидеть донна Лукреция, мать некоронованного государя Лоренцо Медичи, хочет сравнить ее с Девой Марией на диптихе, а поскольку приближается Благовещенье...
Взоры Марко, Америго, сера Анастасио и Лены, выбежавшей на звук голоса Сандро, обратились к покрасневшей Симонетте.
- Если можно, я предпочла бы не ходить, - проговорила она. - Будут разглядывать...
- Ну и что? - поторопился убедить невестку Америго. - Что с того? Не хуже других!.. Пусть посмотрят. Меня ведь тоже пригласили, правда, Сандро?
- Я же сказал, всех.
- Как родственников Симонетты, - то ли зло, то ли обиженно констатировал Марко. - Думаю, не стоит туда идти. Скажемся больными.
- Все сразу? - возмутился Америго.
- Ну, если приглашают из-за Симонетты, попросим Сандро передать, что заболела она.
- Я бы тоже воздержался приближаться к сильным мира сего, - задумчиво промолвил сер Анастасио.
Лениного мнения никто не спрашивал, да ту и не приглашали, но душа ее горела от несправедливости: почему и здесь удача сопутствует Симонетте, которая не хочет идти ни в какое палаццо Медичи. И все из-за картины. А ведь на месте Симонетты могла оказаться она. И тогда бы!.. Ах, что теперь... Но неужели она не заслужила?
- Сандро, а ты будешь на том обеде? - спросил Америго.
- Нет, терпеть не могу торжеств у Медичи.
- Кто же представит тогда нас с Симонеттой хозяевам?
- И верно, не учел. Придется. Но разве вы уже приняли приглашение?
Америго умоляюще смотрел на брата: его жена - ему и решать. Сер Анастасио раздумывал, отсутствующе глядя в окно.
- По-моему, Лоренцо не причинил нам никакого вреда, - осторожно начал наступление Америго, - и разве сотрудничество с ним повредило бы Марко? Лоренцо...
- Подожди, - прервал его Боттичелли, - не стоит строить планы относительно дел с Сыном Солнца. Он человек непредсказуемый. И главное, что не он, а донна Лукреция приглашает вас. Никакой политики.
- Мы наслышаны о ней, - наконец что-то произнес сер Анастасио. - Женщина умная и доброжелательная. И, как женщине, ей простительно некоторое любопытство. Если бы приглашение исходило от Лоренцо, мы были бы вправе ждать подвоха.
- Нет-нет. И я забыл еще, она советовалась, будет ли это уместно, не обидит ли вас? К тому же спросила, может, подыскать другой предлог? Но, зная ее и зная вас, я счел возможным сказать что, мол, Веспуччи поймут ее верно и откликнутся с не меньшей приязнью.
- Видите! - торжествующе бросил Америго.
- Ну, если так, - нерешительно проговорил Марко. - Не хотелось бы обижать уважаемую донну.
Симонетта молчала. Придется потерпеть, да и не столь уж, наверное, ужасно посещение знаменитого палаццо. В конце концов, она почти нигде не бывает и слышит о событиях, происходящих в городе лишь из уст Америго и Лены.
- Сандро, ты, значит, все же пойдешь к Медичи? - не отступала от друга Лена.
- Угу.
- А я?
- Посмотрим, еще есть время подумать.
"Опять!" - негодование закипало в ее сердце.
Сандро, посчитав миссию выполненной, собрался домой. Вопросительно посмотрел на Лену. Она, бросив: "Я сейчас", пошла за плащом.
И знала ведь, что спорить с Сандро бесполезно, все будет только так, как он решил... уже решил... Но не удержалась.
- Возьми меня к Медичи, - попросила.
- Нечего тебе там делать!
- Почему? Интересно.
- Ты и так везде бываешь се мной.
- Так уж и везде!..
- С утра пойдем в церковь, потом погуляем, только бы дождь не случился.
- А потом? Я буду сидеть дома с прислугой, а вы - веселиться?
- Обещаю тебе не задерживаться. Передам все семейство Веспуччи на попечение донны Лукреции и сразу к тебе. Согласна?
Лена грустно вздохнула. Но еще одна мысль тяготила ее.
- Ты начал новый портрет Симонетты?
- С чего ты взяла?
- Не слепая же. Видела в мастерской.
- Я ведь просил тебя не переступать ее порога.
- Так случайно же. Помнишь, я воду разлила нечаянно, и туда потекло. Я испугалась, что полотна намочатся. Поспешила вытереть пол.
- Да, - одним словом на все ответил Боттичелли. - Ну и что с того?
- Просто удивляюсь. Мог бы, верно, написать меня. Или я уродина какая-нибудь? А если так, зачем зовешь к себе?
- Лена, птичка моя, не сердись. И ты хороша. Не мастер я изъяснять движения души и ума от замысла к картине. Поймешь ли? Бывает красота и Красота. Одну я поглощаю взором и мечтаю, не расплескав, до полотна донести. Это как рассветное небо, дивный цветок, кисть винограда в каплях росы. И этот виноград мне есть не хочется, и цветок не тянет потрогать - только смотреть и писать. Но с такой силой влекут, что больно вот здесь, - он потер левую половину груди. - А ты - и стакан доброго вина, и жареная перепелка... Это тоже красота, ничуть не худшая, но совсем другая. И не свербит в сердце, и радостно - правда, когда ты не ноешь и не злишься. Ты живая и теплая, тебя хочется погладить и поцеловать. Разве для женщины это не лучшая награда? Чем сидеть часами неподвижно...
- Я б согласилась.
- Хочешь получить портрет? Будет исполнено. Серебряным карандашом, углем, темперой?.. И даже позировать не надо. Я по памяти. Заказывай ракурс, фон...
Лена кивнула. Но разве это было ей нужно? И не упрекнешь ни в чем Боттичелли...
А в то же время в доме Веспуччи, куда зашел на огонек Паоло Тосканелли, разговор, естественно, вращался вокруг семейства Медичи.
- У Лоренцо немало положительных качеств, - говорил сер Анастасио, - не знаю, как сейчас, а раньше он всегда уступал дорогу старшим. И ясная голова... и хорошо, что оба брата избегают повсеместных почестей и оваций.
- Никак не разберусь, - чуть нахмурясь, сказала Симонетта, - князья они, или нет.
- Это как посмотреть, - стал объяснять свекор. - Когда сиятельный Лоренцо ведет переговоры от имени Флоренции с римским папой, турецким султаном или неаполитанским королем, то в их глазах является полноправным государем. Но, тем не менее, он всего лишь гражданин и частное лицо. А могуществен он, поскольку поддерживается банкирами, поскольку сам - толковый дипломат, поскольку - внук Козимо Медичи, человека совершенно прекрасного, не зря называемого Отцом Отечества.
- До поры до времени правление Лоренцо нас устраивает, - добавил маэстро Тосканелли. - Его и тираном не назовешь. Гибок, словно лоза.
- Скорее, как ореховый прут. Согнется и тут же выпрямится.
- А поговаривают, он частенько путает свою казну с общественной, пользуясь княжеским кредитом, - сказал Марко.
- Возможно. Молодой еще... - попытался заступиться сер Анастасио. - Зато на праздниках он бесплатно кормит и поит народ.
- Все равно, - не соглашался Марко, - денежные дела щепетильности требуют. По-мне, так лучше пусть бы без карнавалов и угощений обходился, но деньги поменьше распылял.
- Легко оказать. Тебя бы на его место. Ты с купеческой точки зрения смотришь. А спроси кожевника или ткача, нужны ли ему карнавалы. - Маэстро Тосканелли не питал особой любви к Лоренцо, но считал своим долгом быть объективным. - Да за то, что веселы и не чванливы братья Медичи, и любит их народ, и гордится ими. Америго, ты читал в хрониках о синьоре Пизы Анжело?
- Это, который правил лет сто назад?
- Сто десять.
- Ну и что?
- Так он требовал, чтобы прислуживали ему, лишь опустившись на колени, а почести оказывали, словно папе или императору. Если и появлялся Анжело на улицах города, то не иначе как верхом, да с золотым скипетром в руках. Но чаще лишь показывался у окна, возлегая на коврах и парчевых подушках.
- Наверное, походил в это время на святые мощи, выставляемые в церкви по праздникам, - усмехнулась Симонетта.
- Точно, - поддержал ее Америго.
- И уж чего-чего, а любви народной он таким образом не достиг.
- Ну, все? - уточнил напоследок Америго. - Отец? Марко? Не передумаете? Идем мы на виа Ларга?
- Раз уж этого хочет донна Лукреция, конечно же, нужно идти, - весомо заявил маэстро Тосканелли.
- Вы упоминаете донну Лукрецию, а я, слыша это имя, словно вижу перед собой матушку, - сказала Симонетта.
- Давно ли получала известия из Генуи? - спросил Тосканелли.
- Давно, - вздохнула она, - еще, когда отец сообщал о появлении на свет моего братика. Им теперь разве до писем?..
Вот и Благовещенье простерло над Флоренцией надежду и умиротворение. Многие горожане собирались в церковь францисканцев Сан-Фелипе, поскольку в этот весенний праздник здесь давалось яркое представление, к которому певчие, артисты и механики готовились загодя. Почему - механики? Да потому что сложный механизм, созданный Брунеллески, должен был быть неоднократно проверен, смазан, вычищен. И никого мартовскими днями не удивляли громыхающие металлические звуки, доносящиеся из церкви.
Уже за Леной зашел Сандро, и они отправились к францисканцам. Симонетта давно оделась и уложила волосы, Америго спустился к экипажу, сер Анастасио давал последние указания экономке, лишь Марко не спешил снимать домашний камзол. Америго, у которого, судя по всему, в церкви было назначено свидание, не выдержал медлительности брата:
- Марко, ну сколько можно ждать?
Тот замер, будто прислушиваясь к себе. Потом уронил:
- Что-то нездоровится.
- Так, значит, останешься дома? - уточнила Симонетта.
- Ну уж нет! Вы как хотите, а мы с отцом уезжаем! - недовольно воскликнул Америго.
- И Симонетта пусть едет. Не лишаться же ей редкого удовольствия из-за моего недомогания. Но... служба, потом представление, и ехать далеко... Я лучше загляну к нам, в церковь Оньисанти, послушаю службу да займусь делами.
- Все не по-человечески, - пробурчал сер Анастасио. - Какие могут быть дела по праздникам? Ну, как знаешь... Мы совсем опаздываем. Пойдем, Симонетта.
И экипаж увез их к Сан-Фелипе.
А Марко быстренько оседлал коня и поскакал в деревню к Теодоре. Но он не собирался гневить Всевышнего и надеялся попасть к началу литургии в сельской церкви. A уж Теодора как обрадуется! И маленький Джакопо будет мячиком прыгать вокруг. Пусть его селянка неучена, но зато добра, и подарила ему сына. Чего вряд ли дождешься от Симонетты. Впрочем, если быть справедливым, так и Марко не слишком часто открывал дверь ее спальни. Но и его легко понял бы любой здоровый мужчина... Он представил спокойный взгляд Симонетты и ее тихий, смиренный, непроизвольный вздох при появлении мужа со свечой в руке. Она, верно, и сама не подозревает об этом вздохе, иначе сдержала бы его. Она делает все, чтобы угодить супругу, данному родителями и Богом. Но что с того? А ему есть с чем сравнивать. У Теодоры от желания, мгновенно пробуждающегося к нему, к Марко, подрагивают ресницы, приоткрывается ротик, наливается соками грудь.
Марко пришпорил коня, завидев на холме знакомые контуры деревеньки.
Проповеди в Сан-Фелипе обычно не отличались образной яркостью и глубиной рассуждений. Даже в день, считаемый первоосновой христианских праздников, мало кто благоговейно внимал священнику. Перешептывались, думали о деньгах, детях или возлюбленных, откровенно позевывали...
Но вот долгая месса закончилась. Аминь! Взлетели под самый купол ангельские голоса хора. А оттуда вдруг раздался скрежет, перебивающий пение. Взоры прихожан устремились наверх. Скрежет сменился поскрипыванием, и... Зрелище было, действительно, красивым. Там, в неземном мерцании, парили ангелы. Их нежно-голубые и серебристые одеяния развевались в струях эфира. И непонятно было, то ли небесный свод вращается, то ли ангелы ведут хоровод, помахивая крыльями. У Симонетты мелькнула мысль: а вдруг кто-нибудь из малышей свалится от излишнего усердия? Не страшно ли им на такой высоте? И что тогда произойдет в людской массе? Некоторые будут остолбенело взирать на падение, кто-то кинется ловить ребенка, а найдутся и такие, кто шарахнется в сторону, чтоб спастись от низвергаемого тела. Она тряхнула головой, прогоняя непрошеную картину - что за наваждение?
Все так же безмятежно и красиво парили ангелы. Но особой торжественностью наполнились голоса певчих. И в люк, разверзшийся в центре хоровода, стало опускаться нечто, похожее на большую люстру. В несколько ярусов горели светильники, отражаясь в надраенной до блеска бронзе, а в середине, опустившись на колени, простер руку с пальмовой ветвью и белыми цветами архангел Гавриил. Все ниже, ниже... И ярче огоньки лампад. Вдруг... "Ах!" - в едином вздохе замерли зрители, сбился хор. Лилия, сделанная из белой бумаги вспыхнула! (А ведь наказывал же механик паршивцу Алессио, чтобы ни о чем другом, кроме как уберечься от огня, тот не думал, так нет - под восхищенными взорами почувствовал себя истинным благовестником!) У парнишки хватило ума не отшвырнуть вниз горящий факелом букет, но зато он, отшатнувшись, потерял равновесие и упал-таки с накренившейся "люстры". "Не от моих ли, накликавших беду, мыслей?" - мелькнуло у Симонетты, протянувшей руки к архангелу. Но бог миловал, трагедии не случилось. Бедняга ухватился за тонкий металлический обруч, опоясывающий устройство, и теперь барахтался в воздухе уже почти над головами прихожан. Служки в коричневых францисканских одеждах спешили ему на помощь, дьячок, бросив кадило, оправил накидку на Гаврииле и увел его, едва не плачущего, с глаз прихожан. Обгоревшие останки цветка были извлечены из конструкции. Наполовину сияющая "люстра" взмывала по металлическому пруту обратно под купол. Люди провожали ее взглядами, не зная, уходить ли с испорченного праздника или подождать еще. Но зазвучал спокойный голос священника. Он призывал к благоразумию, извинялся за неполадки и обещал возобновить представление: "Забудьте происшедшее, - говорил он, - дьявольским козням не удалось осуществиться. Наши молитвы и святые стены помогли архангелу..." И снова, как ни в чем не бывало, запел хор. Испуганные и изумленные мордашки ангелов приняли благостное выражение, облака и звезды закружились вновь. И Гавриил снова стал опускаться среди неземного сияния, но уже лишь с зеленой пальмовой ветвью. И все желали ему успешно встретиться с Девой Марией. Но где же она?
Белоснежные занавеси возле алтаря торжественно раздвинулись, явив восседающую на серебристом троне святую Деву. Симонетта не без любопытства вглядывалась в ее лицо. Хороша собой, с распущенными русыми волосами. Но, пожалуй, излишне набеленная - вероятно, чтобы скрыть природный здоровый румянец...
А вот и кульминация. "Возрадуйся, благодатная, Господь с тобою!.." И второй дьячок, коричневой тенью поднявшийся за креслом святой Девы, воздел над ее головой ладони, сложенные в горсть, с яркой лампадкой - сияние-нимб позолотило волосы Марии, и сладковатый дымок воскурил под заключительный всплеск голосов певчих, достиг обоняния прихожан. "Благовещенье" состоялось.
Свекор предложил Симонетте покататься, и экипаж медленно двинулся среди праздничных толп. Добрый сер Анастасио, видя, что Симонетта грустна, пытался развеселить ее, то привлекая внимание к чьему-то необычному наряду, то показывая особо красочный ковер, вывешенный на лоджии богатого флорентийца для украшения любимого города...
Марко приехал вслед за ними. Отец посмотрел на него неодобрительно - видно, понял, куда тот ездил. Симонетта предпочла не задавать мужу вопросов, чтобы не заставлять его лгать. Напротив, она, как ни в чем не бывало, начала рассказывать о представлении. Но Марко занят был своими мыслями, и она замолчала, поскучнела, подумала, что, вот, сейчас он скажет: "Нет", и поездка в палаццо Медичи будет отменена. А поскольку к себе Веспуччи в этот день никого не приглашали, проведут его остаток в тишине. Хорошо еще, если Лена не уйдет...
Симонетта поднялась в кабинет свекра, спросила, надо ли собираться? "А как же? - ответил тот. - И поторапливайся, скоро отправляемся". Сер Анастасио решил, невзирая на настроение Марко, сам проводить невестку к донне Лукреции.
- Тебе еще причесываться? - он окинул ее придирчивым взглядом.
- Наверное, нет. Гребень только сменю на перламутровый.
- И платье другое надень. Было что-то у тебя голубое, в кружевах...
- Хорошо, но не слишком ли нарядно?
- Пусть знают, что Веспуччи не хуже других.
И Марко, заметив уверенные приготовления, смирился - несправедливо лишать Симонетту общества в церковный праздник.
Теперь дело оставалось за Боттичелли. Но он не подвел. Более того, ему удалось умилостивить Лену, пообещав, что они поедут в гости к Медичи, но только не к Сыну Солнца, а к его кузену Лоренцо ди Пьерфранческо, что тоже заманчиво. И Лена, весело напевая, все же заново уложила волосы Симонетты, настояла, чтобы та хоть чуть-чуть подвела глаза, тронула щеки румянами, помогла ей застегнуть воротник и пояс. А Симонетта, в свою очередь, предложила подруге коралловое ожерелье. Разные, но почти одинаково блистательные общества ждали их.
Дом Медичи на виа Ларга дворцом можно было назвать лишь с некоторой натяжкой. Ни бросающейся в глаза парадности, ни вычурности. Но человека, попавшего сюда впервые и не лишенного вкуса, приятно поражало изящное и дорогое убранство: резная и инкрустированная мебель, ковры тонкой работы, мраморные статуи, античные вазы...
Камердинер провел семейство Веспуччи к зале, откуда доносился беззаботный смех и звуки музыки. А там уж Сандро представил их хозяйке, ее сыновьям и невестке. Донна Лукреция улыбнулась Симонетте, словно давней знакомой, сказала, что нынче здесь собрались лишь самые близкие друзья дома, и чтобы чувствовали гости себя попросту. Тут же заботливо сняла ниточку, приставшую к рукаву милой Симонетты.
Мимика на лице Лоренцо была столь живой, что Симонетта не поняла: то ли он насмешливо кривится, то ли восхищен ею, то ли вообще занят своими веселыми мыслями. А тут еще шут, позванивая колокольцами на колпаке, пихал его в бок и кричал, что, если немедленно не приступят к ужину, жаркое остынет, а вино согреется. Джулиано же, в противоположность брату, выглядел задумчивым, но слова приветствия его были добросердечны, манеры преисполнены врожденного благородства. Клариче едва взглянула на мужчин-Веспуччи, а Симонетту окинула взором оценивающим. "За стол! За стол!" - вопил шут, подпрыгивая на одной ножке. Сандро, еще раз поздравив с праздником хозяев, откланялся, извинившись и сославшись не совершенно неотложные дела.
Донна Лукреция сказала: "И правда, пора к столу". Усадила Веспуччи возле себя. Джулиано оказался напротив. Лоренцо чуть дальше... Угощение, конечно же, было отменным. Разговор - непринужденным. Лишь вновь приглашенные помалкивали или церемонно отвечали на вопросы донны Лукреции - по поводу купеческих связей торговой компании Марко с Миланом, Неаполем, Генуей.
- Вы ведь тоже родом из Генуи? - обратилась она к Симонетте.
- Да, - ответила та, уже подбирая фразы для непременного сравнения Генуи и Флоренции - в пользу последней, естественно. Но тут человек, которого Боттичелли при знакомстве назвал Полициано, громко спросил:
- Вы слышали, что произошло в церкви Сан-Фелипе?
- Нет... нет... а что?
- Вот я и хотел узнать. Неужели никто не побывал там сегодня?
- Что мы забыли у францисканцев? - бросил Кардиере.
- Нет такой пакости, в которой они ни были бы замешаны, - поддержал его Луиджи Пульчи.
- Только дурачье ходит в Сан-Фелипе, - хихикнул шут, звякнув колокольцами.
- Ну-ну, Пулос, перестань, - урезонивающе произнесла донна Лукреция. - Даже при всей своей огромности Санта-Мария-дель-Фьоре не может вместить целую Флоренцию. Куда же идти остальным? И слава Всевышнему, что у людей разные вкусы.
Марко сидел нахохлившись. Америго заалел, будто его кипятком окатили. Он же порывался вскочить и заявить этим господам, что слишком много на себя берут. Сер Анастасио поспешил опередить его:
- Прошу прощения, синьоры, но позвольте сказать... И у францисканцев есть заслуги! Хотя бы то, что приветили они такого мастера, как Брунеллески, дали ему возможность создать механизм, посмотреть на работу которого, равно как и на представление, стекается немало народа. И на Благовещенье мы предпочитаем слушать мессу именно в Сан-Фелипе.
- Ах! - это вы нас должны простить, - сказала донна Лукреция. - И не обижайтесь. Такие уж порядки завел Лоренцо, что каждый говорит все, что взбредет ему в голову. И я думаю, что это неплохо, если у людей имеется чувство юмора и не пересекаются границы порядочности. Но ведь вы не станете сердиться на Пулоса? На то и шут...
Лоренцо прервал извинения матушки:
- Так что же случилось у францисканцев? - И посмотрел при этом на Марко.
Но тому, по понятной причине, сказать было нечего. Америго демонстративно молчал, сер Анастасио собирался с мыслями, пауза затянулась, и спасать положение пришлось Симонетте. Тем более, что, ощутив некоторую неловкость, она все же не сочла случившееся оскорблением, как Америго.
- О, господа, несчастье едва не произошло, но Бог миловал. Архангел Гавриил, то есть мальчик, его изображавший, коснулся огонька бумажной лилией. Вы, верно, знаете, он опускается из-под купола в окруженье множества лампадок? Цветок вспыхнул, мальчик оступился, испугавшись, стал падать, но уцепился за медный обруч. Впрочем, до земли уже было недалеко, и грозил ему разве что ушиб. Опасен был лишь огонь, но тут удача вступилась за нас: бумага сгорела мгновенно, ветка, видно, была сырой, а ангел уже висел над нами, изо всех сил задувая лампады вокруг себя...
- С тем и разошлись? - спросил Полициано.
- Нет, прошло несколько минут, и представление началось снова. На этот раз все прошло как по писаному.
Джулиано, молчавший доселе, задал гостье странный вопрос:
- А что, донна Симонетта, больше всего поразило вас во время случившегося, кроме огня, разумеется?
Она на секунду задумалась, потом улыбнулась.
- Когда Гавриил падал, с головы его слетел завитой белокурый парик. И обнаружились черные лохмы... Но это только сейчас вдруг вспомнилось. Тогда-то я, как и все, испугалась...
Джулиано кивнул:
- Еще бы! Наверное, паника началась? Одни бегут спасать Гавриила, другие убегают, чтоб спасти себя...
Симонетта вскинула на молодого человека удивленный взор: как он угадал мысль, посетившую ее в храме? Но ответила:
- Нет, говорю же, опасность была невелика. Правда, кое-кто шептал о дурном предзнаменовании.
- Предзнаменования, суеверия... Это по части моей женушки, - беззлобно сказал Лоренцо и коснулся плеча Клариче.
Она недовольно скинула его руку.
- Опять, да?.. Во что хочу, в то и верю. Никому не мешаю.
- Будет вам, - произнесла хранительница семейного мира, донна Лукреция.
- Ха-ха! - воскликнул Пулос. - Сколько же нужно помощников Всевышнему и синьоре Судьбе, чтобы каждого предупредить о грядущих несчастьях?
- Человек по велению души творит и добрые, и дурные деяния, а уж они находят отклик в других судьбах, - сказал Джулиано. Он старался поменьше глазеть на Симонетту, но мудрено было избежать этого - друг против друга сидели они.
- Может быть, - ответила она, удивляясь, что не чувствует смущения в совершенно чужом доме. - Но тогда как же - наводнения, засухи, извержения вулканов?..
- Вы правы, хотя это - другое, это - стихии природы.
- А не все ли мы - частички природы?
"Ишь, расщебеталась", - только и мог подумать Марко, сам выговоривший за вечер едва ли десяток фраз в беседе с хозяйкой.
Донна Лукреция посматривала на сына: не на шутку, видно, увлекся он генуэзской красавицей. Да и понятно: очень хороша, и не той кукольной миловидностью, которую ни во что не ставили у Медичи, а одухотворенной, естественной, особенной ясностью.
- "Но, тем не менее, я объясню, каким образом пышет, - продекламировал Джулиано, - вдруг разъяренный огонь из горнила могучего Этны..."
И не чудо ли? Юная, очаровательная женщина продолжила стихи из книги "О природе вещей":
- "Прежде всего, под горой залегает обширная полость. И целиком она вся на кремневых покоится сводах".
Даже Америго и сер Анастасио, знающие об образованности Симонетты, приоткрыв рты, уставились на нее.
Но тут Лука Пульчи крикнул, что кончилось вино, а прислуга вносила блюда с печеным, конфетами и фруктами, умело хранимыми до весны. Кардиере сказал, что ученые беседы нужно отложить на постные дни, а сейчас лучше спеть что-нибудь.
- Мы продолжим наш разговор, неправда ли?.. - спросил Джулиано. Симонетта полуобернулась к супругу, предоставляя ему право ответа.
Но вступила донна Лукреция:
- Непременно. Умной женщине должно быть невыносимо скучно в четырех стенах, особенно в купеческой семье, где муж часто в разъездах. Приходите все вместе, уважаемый синьор Марко, но, если сами будете очень заняты, не отказывайте нам в удовольствии изредка видеть вашу милую женушку. Я беру ее полностью под свое покровительство. И не беспокойтесь: друзья, собирающиеся у нас для бесед и наставляемые профессором Марсилио Фичино, - к сожалению, он приболел и потому отсутствует сегодня здесь, - люди весьма порядочные, а остроты и насмешки их вполне безобидны. Вы не против, синьор Марко? Я слышала, вы человек прогрессивных взглядов?
Симонетта замерла, чувствуя, что слова донны Лукреции и ответ Марко могут повлиять на ее дальнейшую жизнь. А муж ее был вовсе не глуп, понимал, что Фраза о прогрессивности пуста, но подталкивает его к решению-ответу, нужному почему-то Медичи. Он хотел было отмолчаться, но тишина вдруг повисла над столом, и взгляды любопытные или насмешливые устремились к нему. "Язык мой - враг мой", - подумал он, уже произнося:
- Конечно, конечно... Если и вам, и Симонетте доставит удовольствие ученая беседа, зачем же я буду препятствовать?
Джулиано облегченно вздохнул, матушка кинула на него понимающий взгляд. Симонетта тепло улыбнулась Марко, поблагодарила донну Лукрецию за приглашение и сказала, что они рады, и что, как только совпадет свободное время мужа с возможностью посетить дом Медичи, они обязательно...
- О, возможность такая - ежедневно. К обеду двери всегда распахнуты. А я и вовсе никуда не отлучаюсь. Симонетта, девочка моя, ко мне приходите, приезжайте в любое время. Сер Анастасио, сюда пусть ее доставляют ваши слуги, а уж обратно мы ее привезем и передадим в ваши добрые руки.
Сер Анастасио давно уже хотел вставить несколько слов о том, что и у них дома не так уж скучно - и любители искусств собираются, и маэстро Тосканелли частенько заглядывает именно для бесед, как тут сказали, ученых... Но поначалу он не улучил момента, а теперь уж что говорить?.. И он лишь согласно кивнул.
Из соседней залы уже доносились звуки настраиваемых инструментов. "О-о-о!", - протянул Скарлуччо, пробуя голос. Джулиано шепнул что-то Анжело, и тот понимающе кивнул. Все поднялись из-за стола. Донна Лукреция позвала старшего Веспуччи осмотреть их лучшие картины, и он откликнулся с удовольствием. Америго предпочел бы побыть возле Лоренцо, но тот словно не замечал юношу, и Америго, чтобы не стоять пеньком, последовал за отцом. А Полициано вдруг проявил неожиданный интерес к Марко, стал пытать его: кто из поэтов популярен в купеческой среде. А потом, глядя прямо в глаза, стал бесконечно долго и заунывно декламировать о звездах, облаках, ручейках, цветочках-лепесточках и прочей ерунде. Джулиано, заметив, что Симонетта на мгновение осталась в одиночестве, заговорил с нею о Генуе, и, поскольку звуки пения заглушали речь, заручился ее согласием, что в ближайшие дни она навестит их и в более спокойной обстановке расскажет о родине, ведь ему частенько случалось путешествовать, а вот в Генуе побывать не довелось...
Тут, наконец, Марко отвязался от Полициано, безумного как все поэты. Он шагнул к Симонетте, оглядываясь в поисках отца и брата и произнося общие слова о позднем времени, о множестве еще предстоящих ему дел. Он прекрасно понимал, что Симонетте здесь понравилось и что она с удовольствием задержалась бы в гостеприимном доме еще на часок, но - хватит, незачем, и так ее пребывание в палаццо Медичи сравнимо с триумфом.
- Пора, пора... - приговаривал он, подзывая к себе отца. А тот, расчувствовавшись, едва не прослезился - донна Лукреция подарила ему небольшую картину самого Джотто. "Ну где же гордость у сера Веспуччи?", - подумал Марко раздраженно.
И раздражение не оставляло его остаток вечера. Америго выглядел разочарованным. Только сер Анастасио и Симонетта казались довольными и спокойными. Хотя спокойствие Симонетты было лишь внешним. А мысли перескакивали с одного на другое и, когда засыпала, то огромные черные глаза Джулиано являлись ей, то слышала добросердечный говорок донны Лукреции, мягкостью и именем своим напоминающей Симонетте ее матушку.
Симонетта давно уже спала, а Лена все еще мучилась от посетившей ее бессонницы. И калачиком свернется, и на спине растянется. Постель казалась жесткой, одеяло - колючим. А как подумала, что обманулась в своих ожиданиях, так, вообще, слезы навернулись. Ни к какому Лоренцо ди Пьерфранческо они не попали. Сандро пришел, кривясь от боли - колено, и правда, снова опухло. Но только ли в болезни дело? Уж не ревнует ли ее Боттичелли? Если - да, значит, любит. А если любит, почему же не предлагает стать его женой? Что-то не сходится. Ногу она ему натерла бальзамом, не проронив ни слова. Упрекать его было нелепо: морщит губы от боли, тоска в глазах. В плащ кутается - это при выставленной-то голой коленке. Поцеловала, отправила домой, посмотрела вслед. Вначале он шел медленно, сильно прихрамывая, но дальше... вроде бы распрямился и убыстрил шаг. Ну и пусть. Тем лучше, она тоже не будет считать себя связанной какими-либо обещаниями. И уж, коли подвернется ей что-либо дельное - а ей передали, что Пацци строят некие планы, включающие племянницу, - так, хоть и без злорадства, но помашет она на прощание ручкой Сандро, не оценившему подругу как следует.
Она была недалека от истины.
Сандро, выйдя от Медичи, сел в экипаж, чтобы заехать за Леной и сопроводить ее в вожделенное пышное общество. Но ему совершенно не хотелось делать этого. Он неплохо разбирался в людях и не сомневался в Лениных далеко идущих замыслах. Красивая, свободная, молодая женщина. Да уж непременно найдется скучающий и процветающий синьор, который предложит ей - о, нет, не руку и сердце - просто обеспеченность куда лучшую, чем та, что была в возможностях Боттичелли. И она немедленно исчезнет. А тоска останется. Вселенская тоска, подступающая ближе и ближе.
Никуда от нее не скроешься. Лена милым щебетом утишала ее пронзительность, отдавая Сандро часть своего тепла. Оставит его, и что дальше?.. Живопись - поиск красоты, стремление к идеалу и попытки воплотить его на полотне, забирала все душевные силы, но не давала разрядки, успокоения. Конечно, не составит больших трудов подыскать замену подружке или, на худой конец, облюбовать какую-нибудь кошечку из квартала Стелла. Обласкать не очень побитую жизнью жрицу любви. Но на это надо тратить время и силы: новый человек рядом, новые привычки и капризы. К Лене-то уже притерся. Итак, пусть все пока остается по-прежнему. Если она уйдет сама, удерживать не станет, каждый вправе устраивать судьбу наилучшим образом. Но сам не будет способствовать ее знакомствам с обходительными кавалерами.
Каждый был занят своими заботами. Джулиано, например, размышлял, каким образом приблизиться к Симонетте, вернее, как ей обрести друзей в кругу Медичи. Женщинам вовсе не возбранялось участвовать в диспутах гуманистов. Вспомним хотя бы монаха Луиджи Марсильи, устраивавшего в монастыре Святого Духа Философские и теологические беседы. Он приветствовал появление в своей келье ученых дам, пусть даже некоторые из его приятелей видели в этом оскорбление науки. А на вилле Антонио Альберти женщины не только принимали участие в спорах, но и одерживали победы. И не один заезжий маэстро восхищался флорентийками, равно сведущими в естествознании и искушенными в логике с риторикой.
Но в кружке Лоренцо, особенно после его женитьбы, женщины появлялись лишь эпизодически. Сестры Наннина и Бьянка, обретя супругов, были поглощены семейной жизнью, младшая - Мария, слишком юна и легкомысленна для серьезных бесед, Клариче, которую злые языки звали "невежественной тугодумкой", если и присутствовала в компании, где каждый был яркой личностью, то или сидела, словно воды в рот набрав, или, подначиваемая Пулосом, брякала что-нибудь невпопад, вызывая хохот. Ее и отвергли бы, как в свое время Маручеллу, но, что ни говори, а была она законной супругой Сына Солнца и матерью его наследника Пьетро. Приходилось терпеть. Вот донне Лукреции все и всегда были рады. Однако обилие ее хозяйственных хлопот было сравнимо разве что с государственными заботами Лоренцо о процветании республики. А уж, если выпадала свободная минутка, донна Лукреция вынимала лорнет, чтобы лучше видеть спорящих, и, ничуть не теряясь, высказывала свое мнение по любой затронутой в беседе теме. Ну, еще Франческо Чеи приводил одну из Джиноти, хотя - не с целью разнообразить суждения, а чтобы выслушать потом восторги, касающиеся прелестей его дамы. Да чуть позже Томмазо Бальдинотти, умирающий от любви к Панфилии, приходил с нею, лишь бы не расставаться с ней ни на мгновение.
Джулиано не сомневался, что Симонетта - нежная, умная, искренняя, сдержанная и обладающая еще массой предполагаемых достоинств, - облагородит и украсит любое общество. Но родственники ее здесь вовсе ни к чему. О Марко, как о счастливом супруге, он старался не думать: несопоставим был квадратный торс купца с девичьей хрупкостью Симонетты. Сер Анастасио вызывал жалость подступающей дряхлостью, а юнец Америго не представлял никакого интереса. И хоть матушка заручилась поддержкой старого нотариуса, попробуй, пригласи к обеду донну Веспуччи без мужа. Что ж, тому в это время - сидеть дома и поминать недобрыми словами Медичи со всеми их Философскими кружками? Хорошо еще - купцом оказался Марко, а значит, следует просто дождаться, когда уедет он: чем дальше, тем лучше. А если посодействовать этому? Через братьев Пульчи, тоже торговцев. Или лучше уж сразу открыться Лоренцо. Пусть он со своих высот даст через главу торговой компании поручение Марко Веспуччи. Чтобы связано оно было с максимально длительным отсутствием и одновременно оказалось соблазнительным с точки зрения человека, желающего приумножить капитал. Если Марко - купец Божьей милостью, что похоже, превыше всего для него - дела и деньги.
И вот Марко, неожиданно, к общей радости клана Веспуччи, получил возможность совершить выгодную сделку, связанную с закупкой индийских пряностей в Александрии и доставкой их во Флоренцию.
И судно было готово к отплытию, и ссуду быстро выдали из Флорентийской казны... Марко в глубине души подозревал, что неспроста это, не без ведома и поддержки Медичи делается, а значит, возможно, некую роль здесь играет неприступная в своей мягкости Симонетта. Но не отказываться же из-за неопределенных сомнений от реальной и солидной прибыли.
Симонетта попросила его немного задержаться: еще неделя - и первого мая Флоренция будет праздновать день Примаверы. Девушки из окрестных селений - "пастушки", одетые в белое, с зелеными ветками в руках, соберутся на площади Санта-Трини для танцев в честь торжества весны и надежды. Так, не лучше ли встретить праздник в кругу семьи, и супружеской четой пройтись по оживленным улицам? Симонетта приводила доводы, которые и следовало приводить примерной супруге. Не ее вина, что Марко заботят больше ссуды и товары, которые могут подмокнуть или пересохнуть за время каких-то там праздников. Хочет, и пусть едет. А она погуляет с Леной или свекром, как получится. Да еще чуть-чуть теплилась надежда, что ее снова пригласят в дом Медичи, такой теплый, веселый, необыкновенный по сравнению с сумрачной генуэзской обителью и слишком тихим домом Веспуччи.
За день до праздника - Марко уже уплыл - Симонетте принесли заказанное платье. Белый шелк, юбка в воланах, голубые газовые рукава, такой же шарф и пояс. Она смотрела на себя в зеркало и думала: кому он нужен, этот наряд, вернее, она в этом наряде? Муж уехал... Бывают, конечно, женщины, которым достаточно знать, что они хороши собой, достаточно нескольких одобрительных или восхищенных взглядов на улице и в церкви, на много дней хватает радости от приобретенной красивой броши или подвески. А ей все чего-то мало. И если в Генуе душевную поддержку Симонетта находила у матушки, рядом были тетя Аманта и Эмма, то здесь, при внешне прекрасном к ней отношении, она все чаще чувствовала себя одинокой и неприкаянной. Если б не Лена, было бы совсем тоскливо. В отчем доме она радовалась уединению и книгам. А тут перестала получать прежнее удовольствие от чтения. Или все самые интересные книги были уже прочитаны? Да нет, все было бы по другому при искренней сердечной близости между ней и Марко. Но ведь раньше, до встречи с Медичи, она спокойно принимала жизнь в доме Веспуччи такою, какая есть, и не сетовала на судьбу.
Лена, постучав, приоткрыла дверь:
- Не помешаю? Что делаешь? Платье новое? Очень миленькое. Но голос ее был бесцветен, а глаза холодновато поблескивали.
- Ты тоже, верно, получила заказ?
- Получила. Но куда нам тягаться?
- Плохо скроили?
Лена неопределенно пожала плечами. Не в настроении что ли? Не в ее правилах прибедняться.
- Сандро ждет тебя внизу, хочет что-то передать.
- Ну, пойдем, - и, как была, в новом платье, Симонетта сошла к художнику.
Боттичелли смотрел на нее, белым облаком, сказочной феей появившуюся в темном дверном проеме, и молчал от силы охватившего его чувства. Словами не описать его: восторг, тоска, сжимающая сердце, просветленность, нежность, что еще? Только кисть и краски могли передать сплетение противоречивых ярчайших ощущений.
- Что с вами? - спросила Симонетта, заметив болезненную гримасу, исказившую черты знакомого лица. Она вспомнила про недуг Сандро, о котором упоминала Лена, и посочувствовала: - Опять беспокоят ноги?
- О, нет! - тряхнул он головой и улыбнулся с обычной приветливостью. - Зашел навестить вас по просьбе донны Лукреции. И спросить... Медичи, как всегда, организуют праздничное шествие. Не согласились ли бы вы изобразить Примаверу?
- Простите, я не совсем поняла, где, как?..
- Ну что тут не понять? - почему-то раздраженно в разговор вступила Лена. - Неужели не видела раньше? Повезут перед шествием помост на колесах, а ты в костюме Весны-Примаверы будешь истуканчиком стоять на нем и посылать толпам плебса воздушные поцелуи.
- Перестань! - оборвал ее Сандро. - Не стоять, а восседать. Не знаю наверняка, но вокруг богини маленькие девочки будут изображать бабочек, стрекоз и цветы, а следом - Флора, Борей, кто-то еще... Если бы вы спросили моего совета, я сказал бы, что отказываться не следует, это большая честь. А наряд... Да хоть вот этот. Но можно подобрать костюм и в гардеробах Медичи. Нет, лучше этого платья не сыщете. Гирлянды листьев на него, и белые цветы - в волосы. А?
- Я? Как же я?.. - Симонетта, ища поддержки, посмотрела на Лену, но выражение лица подруги было столь отчужденным - завидует? - что Симонетта отринула заманчивую картину, где она, в образе Примаверы, представляет торжествующую весну. К тому же торжественность никак не вязалась с ее нынешним смутным состоянием. И не готова она была предстать перед всею Флоренцией. Есть, верно, женщины и красивее нее. Завидовать станет не только Лена, а и множество девушек и дам, уверенных в своей прелести. И дурнушки - но по-иному. Почему-то представилось море пристальных, оценивающих, недоброжелательных взоров.
- Нет-нет, Сандро, я не могу, не хочу. Без позволения Марко...
- А, пока его нет, мы спросим разрешения сера Анастасио. Я сам... Ладно?
- Не нужно. Я знаю, Марко этого не хотел бы. Будет недоволен. Нет.
Лена облегченно вздохнула. Впрочем, Сандро тоже не выглядел разочарованным, получив отказ.
- Ну что ж, я так и скажу Джулиано.
Некий вопрос появился у Симонетты, но присутствие Лены мешало задать его. Поэтому пришлось вести беседу о погоде и здоровье свекра, которого стало беспокоить сердце, и лишь когда Лена отлучилась на минутку, Симонетта спросила:
- Сандро, а кому пришла в голову такая странная мысль? Я о себе и Примавере...
- Трудно сказать. В общем разговоре: обсуждали состав возглавляющих шествие. Не помню, донна Симонетта, кажется, Джулиано... Или донна Лукреция? Нет, она пришла чуть позже. И спросила тогда уже о моем мнении.
- А вы?
- Я, конечно, сказал, что... - он на миг запнулся, - что более прелестной Примаверы еще не видела Флоренция. Симонетта почувствовала, как тепло стало щекам.
- Сандро, это неправда, - прошептала она.
- Я всего лишь высказал свое мнение. Да, чуть не забыл, независимо от решения о вашем участии в шествии, Медичи приглашают вас к обеду.
- Я спрошу у сера Анастасио, сможет ли он пойти...
- О, нет, мадонна, именно вы, без родственников, приглашены. Во всяком случае, донна Лукреция сказала, что свекор обещал не препятствовать вашему пребыванию в доме Медичи.
- Это так. Но если Америго уйдет, что скорее всего случится, серу Анастасио будет грустно одному. Он, конечно, отпустит, но я сама не хочу оставлять его в одиночестве в праздничный вечер. Сандро, будьте добры, передайте донне Лукреции, что я с радостью навещу ее сразу после первого мая.
- Будет исполнено, донна Симонетта.
Тут вошла Лена, переодетая для прогулки:
- Сандро, милый, ты уходишь? Я провожу тебя.
Более чем когда-либо она напоминала ластящуюся тигрицу - глазки сияют, а голос полон решимости. "Станет что-то просить", - подумал Боттичелли и оказался недалеко от истины.
- Значит, Симонетта отказалась участвовать в шествии?
- Ты же слышала.
- А кто заменит ее?
- Не знаю. Пусть Медичи думают, коли охота. Может, малышка Мария. Что меня попросили, я сделал. Еще надо закончить расписывать стяг. Но это быстро.
- Сандро, золотце, я так редко тебя о чем-то прощу...
"Я не ошибся", - вздохнул Боттичелли и произнес:
- Давай уж сразу, без предисловий.
- Только не говори сразу "Нет"! Скажи Джулиано, чтобы я была Примаверой?!
- Вот уж выдумала, так выдумала!
- Но почему?
- Не может быть у Примаверы темных кудрей!
- А если - парик? Я видела у цирюльника дивный золотистый парик!
- Но твои черные глаза?
- Ресницы припудрим, синие тени наложим... А? Сандро!
Тот задумался. Что скажет Джулиано, он знал наперед: "Если не Симонетта, то пусть хоть деревенская ведьма". За то, что на этот раз Лену уведет богатенький синьор, опасаться не приходилось - попробуй подступиться к ней, вознесенной на помост. Да и раскрасит он ее - мать родная не узнает. Если уж очень ей хочется. А то, действительно, все - нет, нет, нет...
- Хорошо, Лена, договоримся так: обещать не стану, а завтра предложу тебя на эту роль. И, если никто не будет возражать...
- Сандро, миленький. Медичи ценят твой вкус!
- Преувеличиваешь.
Покладистость Боттичелли была вознаграждена сполна: Лена до утра оставалась возле него, ласковая и горячая...
Когда он рассказал Медичи о своем последнем посещении дома Веспуччи, Джулиано погрустнел:
- Ах, как жаль!
Сандро тут же упомянул про Лену: есть, мол, на примете одна женщина.
- Красивая? - спросил Лоренцо.
- Вполне. Джулиано, ты ведь помнишь, видел однажды со мной. Лена.
- Да, кажется. Та, что назвалась подругой донны Симонетты?
- Она.
- Ну, пусть. Мне все равно.
- Лоренцо, что скажешь?
- Рекомендации Боттичелли вполне достаточно.
- Я сейчас помогу ей подобрать наряд, потом займусь стягом, вечером последний раз взгляну на остальные костюмы, а завтра приведу свою Примаверу пораньше.
И он поспешил обрадовать ждущую с нетерпением Лену.
Та от радости запрыгала, словно маленькая, захлопала в ладони. Не стерпела - побежала похвастаться Симонетте. Та же выслушала с улыбкой и удержалась, не припомнила Лене "истуканчика с воздушными поцелуями".
- А платье? - спросила Лена. - То, что мне сшили последним... оно совсем не праздничное. Сандро, говорил, что можно выбрать наряд в костюмерной Медичи. Но это уж слишком! - и она с надеждой воззрилась на Симонетту.
- Ты хочешь появиться в моем белом платье? - задумчиво уточнила та.
- Если бы ты предложила мне его, я не отказалась бы. Всего ведь на полдня! И я очень аккуратно... обещаю!
"Хоть на полдня, хоть на неделю, - думала Симонетта, - но все, и Медичи в том числе, увидят Лену в этом белом платье, и я не смогу потом выйти в нем из дома, не отдав его прежде для переделки. А на это нужно время, и предстать на виа Ларга в платье, которое так понравилось самой же, в скором времени не смогу. Но отказать Лене невозможно, смотрит, будто на карту поставлена вся жизнь".
- Ну что ж, если очень нужно, - сказала Симонетта.
- Ах! Я знала, что добрее тебя нет на свете! - Она подскочила к подруге и с жаром расцеловала ее. - Спасибо! Тогда я помчусь добывать парик.
А вечером Америго сообщил отцу и Симонетте такую новость: организаторы шествия собираются изменить его привычный маршрут, и оно проедет по деи Серви, значит, мимо их дома. "С чего бы это?" - удивлялся юноша. А сер Анастасио сразу всполошился: это же весьма приятная ответственность! Надо спозаранку послать слуг за цветами, чтобы украсить окна, стены лоджии, выходящие на улицу. Следует завесить ее коврами, и где-то ведь был стяг с гербом Флоренции - укрепить его у входа. Он радовался: очень хорошо - не надо будет выходить в город; восседайте себе в удобных креслах, вынесенных в лоджию, и наслаждайтесь прекрасным зрелищем.
На следующий день Симонетта с горничной, экономкой и донельзя возбужденной предстоящим Леной склеили несколько бумажных гирлянд. Сер Анастасио помогал им советами и даже взял кисточку в руки, чтобы желтой краской обозначить сердцевинки ромашек.
И совсем уж перед сном Симонетта перебрала свой гардероб и остановилась на голубом с серебряной парчой платье, в котором была на обеде, устроенном Веспуччи в честь новобрачных.
А утром, едва стало светать, в доме началась суета: от цветочников доставили пышные букеты для украшения лоджии и охапку цветов подешевле, чтобы осыпать ими проходящих с шествием горожан. И конфет наготовили с той же целью. Окна протерли до блеска, герб вывесили Тут и Сандро зашел за Леной - как всегда кутающийся в плащ, словно разгорающийся день обещал быть промозглым и ветреным. И они уехали, захватив короб с золотистым париком и белым платьем.
Теперь время стало тянуться бесконечно медленно - оставалось только ждать. Горничная, тоже не находя приложения жажде деятельности, поскольку последние пылинки были сдуты, а фартучек и чепчик сияли белизной, предложила причесать Симонетту по-новому, и та согласилась, чтобы занять время.
Едва закончили, вплетя в солнечные волосы белый цветок, как на подступах к дому раздались звуки музыки и веселый гул толпы. "Едут, едут!" - закричал из мансарды поваренок, отправленный туда "впередсмотрящим". Но и так уже сер Анастасио звал невестку в лоджию, где Америго, едва не вываливаясь за перила, старался разглядеть помост с Леной. Первыми шли музыканты в ярких народных нарядах. Свирели, дудочки, бубенцы, колокольчики - то свивали одну мелодию, то разбредались кто во что горазд, но это была веселая музыка праздника. А за ними шествовала Весна. Вернее, везла ее на помосте, осыпанном белыми цветами, шестерка белых коней. Примавера счастливо улыбалась, кивала и махала зеленой веткой флорентийцам, выглядывающим из окон, теснящимся по краям мостовой. Повернувшись к дому Веспуччи, она послала всему семейству нежнейший воздушный поцелуй. И Америго закричал: "Вива Примавера!", поддерживаемый одобрительным смехом и приветствиями в адрес Весны. А та была безмерно горда триумфом. Но, кроме посвященных, никто не узнал в разукрашенной кукле Лену Лиони. Хотя, особенно издали, зрелище было чудесным: платье, посыпанное блестками, переливалось, малышки, окружающие богиню, усердно изображали бабочек и стрекоз; цветы все сыпались и сыпались на движущийся помост. А следом за Весной - Флора, Зефир и Борей; дальше - повозки с девушками-селянками. Ах, как хороши: распущенные волосы, зеленые ветки в руках, белозубые улыбки - предчувствие счастья...
Симонетта провожала их задумчивым взором, когда Америго воскликнул: "Вот и Медичи!" И точно - экипаж с Клариче и донной Лукрецией. Милая женщина с матушкиным именем, что-то сказав невестке, показала в сторону лоджии Веспуччи, помахала им платочком, видно, узнала Симонетту.
А донна Лукреция думала в тот миг: "Вот почему мой сыночек настоял на изменении маршрута..."
За экипажем, еле удерживаясь, чтобы не пуститься вскачь, следовала любимая лошадка Лоренцо - Морена. Седок в сине-золотом камзоле с благосклонной улыбкой внимал крикам: "Слава Лоренцо! Слава Сыну Солнца!"
Но что там? Какое-то замешательство... Джулиано Медичи. Он выезжает на своем арабском скакуне из праздничной процессии, сворачивает к дому Веспуччи, и с ним - Кардиере: поводья и гитара в одной руке, ударил по струнам... "Вива Примавера!" - теперь воскликнул Джулиано, но восхищение его было предназначено не аллегорической Фигуре Весны, а вот этой юной златовласке в богато убранной лоджии. Джулиано протянул ей букет чудных белых и алых роз. И Симонетте пришлось подняться. Кардиере во весь голос запел серенаду, люди, окружающие Принца Юности, стали громко выкрикивать приветствия донне Симонетте, то ли они были подговорены Джулиано, то ли настолько любили его, что с радостью готовы были хоть чем-то услужить своему кумиру. Симонетта все стояла, прижав розы к груди, а Джулиано не отъезжал, и возгласы не стихали... Но сзади напирали толпы, не понимающие причины задержки, да и экипаж с дамами Медичи был уже далеко... Симонетта, смущенно улыбаясь, махнула рукой Джулиано, желая дать знак: сколько, мол, можно стоять возле, пренебрегая правилами приличия. Но жест этот всеми, и даже сером Анастасио, воспринялся как благодарный ответ и обещание скорого свидания. Симонетта тут же вышла из лоджии, но дверь во внутренние покои оставалась приоткрытой, и она видела, как Джулиано, стройный, прекрасно державшийся в седле, с развевающимися черными кудрями, одетый в серебристую парчу, скакал, догоняя родных. И не знала она, что следует делать: негодовать ли - все-таки замужняя дама! Или радоваться столь лестному вниманию? И разве была в чем-нибудь ее вина? Ведь никак не способствовала, и даже не желала. Помимо ее воли... А как отнесется к случившемуся сер Анастасио? И в каких словах опишут праздник Весны Марко по приезде? Ну и пусть!
Горничная уже спешила к Симонетте с лучшей венецианской вазой, наполненной свежею водой. Розы были так хороши, что взгляда от них отрывать не хотелось.
- Куда поставим? - спросила горничная. - Отнести в вашу комнату?
- Нет-нет! - сказала Симонетта, подумав, что это не пришлось бы по вкусу всем Веспуччи. - Пожалуй, оставим их в этой зале.
Но сер Анастасио, проходя мимо, бросил на букет такой взор, словно это не розы были, а полынь с беленой, и Симонетта минуту спустя переставила вазу в самый темный угол, чтобы не мозолила глаза старику. Но и там цветы излучали сияние, наполняя воздух сладким ароматом.
Прошло некоторое время, улица затихла, Америго умчался к друзьям. Симонетта ждала, что свекор предложит ей прокатиться по городу: на Санта-Трини все еще, должно быть, танцуют девушки... А сер Анастасио помалкивал. Обиделся? Ревнует за сына?.. Симонетта не знала, как подступиться к старику. Глупо ведь чувствовать себя виноватой в том, что хороша собой. А что ей было делать? Швырнуть злосчастный букет обратно Джулиано?
Скоро обед, повар расстарался - пахнет дичью, тушеной с черносливом. Может, свекор, вкусно пообедав, оттает?
Горничная позвала Симонетту к столу.
Сер Анастасио, увидев невестку, принял изумленный вид:
- Как, разве ты обедаешь не у Медичи?
- Я и не собиралась туда.
- Разве не приглашали?
- Сандро передавал приглашение еще позавчера. Но я отказалась. И потом, батюшка, разве я могла уйти из дома, не сказав вам ни слова, не спросив разрешения?
- Разрешение было дано мною, нами, когда мы посещали Медичи. И я, как человек слова, не собираюсь его отменять, - в голосе сера Анастасио звучали сварливые нотки, что, в общем-то, было ему не свойственно.
- Ну, хорошо, хорошо, - Симонетта почувствовала, как усталость легла на плечи, - вы хотите, чтобы я сейчас поехала на виа Ларга?
- Нет, не хочу, - спохватился Веспуччи-старший.
- А я и не собираюсь. Так в чем же дело? Приступим к обеду?
- Приступим, - вздохнул сер Анастасио. Уж ему-то было известно, что Медичи всегда доводят задуманное до конца. И если, на беду, положили они глаз на Симонетту... Джулиано хорош собою, и уж обаятелен - не чета Марко, голова которого только и занята, что ценами и поставками, качеством и количеством. Да сын и сам виноват: разве можно постоянно оставлять на старика молодую красивую жену? Слова плохого он про нее не скажет, обходительна, послушна, но трудно женщине удержаться от соблазна. А он - вот, тут как тут. Ишь, букет вручил, при всем честном народе. Теперь при самом невинном поведении Симонетты станут упоминать ее как новый объект воздыханий Принца Юности. А дальше? Что будет дальше? И на ум взбрело рассказываемое о Галеаццо Сфорца, миланском герцоге, развратном и жестоком. Не довольствуясь просто интимной близостью с дамами из благородных семейств, он во всеуслышание заявлял об этом. Он нанес бесчестье Карло Висконти и Джироламо Ольджато, соблазнив женщин из их домов. Гордые юноши загорелись жаждой мщения, понадеялись, что удастся убить ненавистного герцога, а освобожденный от тирана народ поднимется за ними. Но поведение толп не всегда предсказуемо. И убийство приговоренного Галеаццо в храме Сан-Стефано не принесло облегчения обесчещенным семьям. Заговор был осуществлен с непоколебимым мужеством, но и заговорщики отправились к праотцам вслед за герцогом. Ох, куда завели мысли сера Анастасио! Не дай-то Бог.
- Симонетта, доченька, ты бы проехалась по городу, для прогулки, экипаж готов.
- A вы?
- Мне что-то нездоровится. Но это не должно удерживать тебя возле старика. Америго вон и тот ускакал.
- Мне не хочется одной, батюшка. Может, вам почитать что-нибудь?
- Хорошо бы.
Вечером пришел навестить брата маэстро Джорджио с супругой. И Паоло Тосканелли заглянул, возвращаясь из монастыря Сан-Анжело, где вокруг фра Амброджио Камальдолезе собирался кружок знатоков древних рукописей.
Тихо и тепло, совсем по-семейному струился разговор. Никто и словом не упомянул о букете Джулиано.
Прошло еще две недели, прежде чем Симонетта сочла возможным испросить разрешения сера Анастасио на визит к Медичи. Веспуччи-старший, не глядя на невестку, кивнул несколько раз. А что еще оставалось делать? Не отпустит ее, так сиятельное семейство найдет десятки способов, как наказать его за "недоброжелательность". И хорошо, если просто уменьшится число его клиентов, а если вынудят покинуть Флоренцию? Тогда придется сменить тихую, уютную старость на остаток жизни, полный невзгод.
Симонетта передала через верного Боттичелли о дне возможного посещения донны Лукреции. И Джулиано, уже теряющий надежду, воспрянул духом, велел повару с особым тщанием готовить обед да раздобыть у селян земляники и первой черешни. А зубоскалов Пульчи попросил следить, чтобы остроты их не оскорбили слуха донны. И Пулосу запретил безобразничать.
К назначенному часу он, и всегда-то с подчеркнутым вниманием относившийся к своему туалету, был одет безупречно. Белый камзол, красный пояс и воротник, золотая цепь с рубиновой подвеской, аккуратно уложенные волосы. Он умолил матушку бросить все хозяйственные хлопоты и предоставить Клариче занятия с крошкой Пьетро, чтобы быть рядом в момент появления Симонетты, чтобы та не почувствовала стеснения в обществе малознакомых мужчин. Боттичелли же обещал ему не уходить сразу, а посидеть до конца и, на правах давнего друга, проводить потом гостью домой. Ну, кажется, все предусмотрено...
Симонетта, поджидая Сандро, перебирала свои драгоценности. Она надела белое платье Примаверы: в швейной мастерской его избавили от слюдяных блесток, вычистили, слегка изменила фасон, газовый шарф заменили голубым бантом. Никому, кроме Сандро, и в голову не придет, что Лена Лиони уже красовалась в этом наряде. Симонетта приложила к груди брошь, усыпанную крошечными бриллиантами, с сапфиром в центре. Хорошо. К ней и подвески подходят, и кольцо с сапфиром можно надеть. Взгляд ее упал на серебряную змейку, подаренную Мартином. Как там живет милый мальчик? А ведь он немного похож на Джулиано Медичи: тот же рост, прическа, цвет глаз... Но Мартин помнился по-ребячески беспомощным, со смятением во взоре, искренним и нежным. Прошло немало времени. Он, наверное, возмужал, завел семью... Джулиано уверен в себе - ну еще бы: королевское воспитание! - смел и... загадочен. Что ждет ее в притягательнейшем доме на виа Ларга? Симонетта поправила змейку, на палец надела сапфировое кольцо и последним придирчивым взглядом окинула свое отражение, уже заслышав звон дверного колокольчика и голос Боттичелли.
Последние солнечные лучи еще соперничали со светом свечей. Синее бархатное кресло было уютным. Лица, к которым Симонетта успела приглядеться во время легкого обеда, казались заинтересованными и доброжелательными. Джулиано устроился не рядом, а поодаль, наискосок, чтобы не выглядеть навязчивым и в то же время видеть Прекрасную Даму. Из женщин - лишь она и донна Лукреция. Остальные - братья Медичи, их друзья, а также наставник, Марсилио Фичино.
Симонетте было любопытно, о чем пойдет речь? Но чтобы вступить в спор, произнести монолог, она и не помышляла. А уж тем более - исполнять роль королевы вечера. Хотя именно этого желал Джулиано. Джулиано, но не Лоренцо. Тот, ничтоже сумняшеся, и посмеяться мог бы над гостьей, впрочем, столь же беззлобно, как и над собственной женушкой. Кардиере уже что-то наигрывал на виоле. Запел. Скарлуччо следовало подхватить - серенада была на два голоса. Но он вдруг заявил, что не в форме сегодня и, если выдаст "петуха", пусть не сетуют друзья. Водилось за Скарлуччо некоторое кокетство. Лоренцо погрозил ему пальцем:
- Кто-то что-то говорил по сходному поводу. - И посмотрел при этом на Симонетту.
Она поняла, что ей надлежит ответить. Знать всего невозможно, но эпиграммы Марциала, очень почитаемого ее стареньким учителем Франческо, помнились хорошо, и Симонетта продекламировала:
- "Ты начинаешь с того, что без голоса ты от простуды. Раз извиняешься, Максим, зачем же читать?"
Марсилио Фичино захлопал в ладоши, довольный находчивостью донны. Но Лоренцо этого было недостаточно: подумаешь, вызубрила десяток крылатых фраз... Случайность попадания. Вот сейчас он чуть-чуть незаметно посмеется над Примаверой братишки.
- О, вы знакомы с книгами Марциала? Этот римлянин... Хотя, почему римлянин? Он ведь, кажется, родился в Милане?
Донна Лукреция бросила на сына удивленный взгляд, но, заметив слегка кривящиеся губы Лоренцо, поняла его план и, считая несправедливым в первый же день досаждать уколами милой девочке, уже собралась было осадить его, когда услышала тихие слова гостьи:
- Но ведь он... - Симонетта замялась, боясь поставить Сына Солнца в неловкое положение: забыл, наверное, Лоренцо о происхождении Марциала. Джулиано, не сводивший взора с лица Симонетты, правильно определил причину ее замешательства и поддержал, усмехнувшись в душе:
- Донна хотела что-то сказать?
Отступать было некуда.
- Но он испанец, - и добавила даты: когда приехал Марциал в Италию и когда вернулся на родину. Спасибо, франческо!..
Теперь капельку, но сконфузился Лоренцо - не признаваться же, что всего лишь вознамерился проэкзаменовать красивую донну.
- Ну, конечно же, я запамятовал, слишком много сведений приходится хранить в голове, - и он, рассмеявшись, похлопал себя по лбу. - Но где же музыка? Кардиере, и ты тоже затих?
Пристыженный Скарлуччо запел прекрасным чистым голосом. А когда умолк, Лука Пульчи, подученный Джулиано, воскликнул;
- Никакого-то порядка нет на наших сборищах! Хорошо бы нам выбрать короля или королеву, чтобы все подчинялись разумному руководству и не галдели хором, перебивая, как обычно, друг друга.
- Королеву! Королеву! - завопил Пулос, хотя ему и наказано было помалкивать.
- Королеву... - закивали остальные, воззрившись на Симонетту.
- Вы не откажетесь? - спросил утверждающе Джулиано.
- А что мне предстоит? Я ведь не знаю ваших обычаев.
- Это и к лучшему, - сказал все тот же Лука. - Мы тут совсем закоснели. Пора подуть свежему ветерку.
Джулиано жестом чародея извлек из-за своего кресла длинную лучину, поджег кончик и протянул ее Симонетте.
- На кого укажете огоньком, тот пусть и говорит.
"Они все продумали", - пришло в голову Марсилио Фичино.
"Джулиано шустрее, чем всегда. И следа не осталось от его меланхолии", - отметил Лоренцо.
По-летнему теплый вечер дозволил распахнуть окна. Если б не это, душноватый дымок от лучины, пропитанной индийским составом, заставил бы раскашляться не только Симонетту с ее слабыми легкими.
- Ну, раз уж все чин-чином, давайте зададим тему беседы, - сказал Лоренцо, поневоле еще сохраняя роль лидера. - Что предложит королева? - И, привскочив с места, отвесил ей галантный поклон.
Симонетта на мгновение задумалась. О добродетели? Слишком сухо. О любви? Опасно. О счастье? И она спросила:
- А о счастье можно?
- Вы повелеваете, мы всего лишь подчиняемся. Должен сказать, тема эта, - Лоренцо развел руками, - неисчерпаема и потому на редкость удачна. Итак, первое слово - Примаве... королеве.
- Я думаю... - Симонетта в поисках поддержки повернулась к донне Лукреции, но та не сводила любящего взора с лица младшего сына. - Я думаю, счастье - это то, чего каждая мать желает своему ребенку.
- Прекрасно, - похвалил ее Фичино. - Вот вам и свежий ветер. Кто в нашем почти полностью холостяцком обществе мог бы сказать такое?
- А вам слова не давали, - пискнул Пулос. - О! Каюсь. Продолжайте, мадонна.
- Но, наверное, это слишком обще. У каждого свое представление о счастье. Если не возражаете, выслушаем всех, - и Симонетта огоньком лучины указала на среднего Пульчи: - Начнем с синьора Луиджи.
- Первое, что приходит на ум, поскольку принадлежим мы к купеческому товариществу, понятие "торгового счастья".
- Иными словами - удача, везение... - уточнила королева.
- Почти. Счастье - более полно, ярко. От удачи так дух не захватывает и петь не хочется, - что бы ни говорил Луиджи о своем торговом призвании, а прежде всего он был поэтом.
- Маэстро Марсилио... - пригласили Симонетта к разговору Фичино.
- Перед нами крайности. Счастье, желаемое ближнему, неопределенно, как сгусток тумана; торговое счастье - линейно и не имеет объема. А истина, как всегда, где-то посередине.
- И есть ли она? - спросил Кардиере.
- Древние ведь тоже весьма расходились во мнениях, - продолжил Фичино. - Аристотель признавал счастье лишь как обладание наивысшим благом, не похожее на примитивное ощущение приятности. Но были философы, которые низводили это понятие: мол, все зависит от нас - маленькое счастье, счастьице, можно извлечь из любого, даже неблагоприятного, стечения обстоятельств. "Маленький сосуд может быть таким же полным, как и большой, хотя и содержит меньше жидкости". Что же касается меня, друзья мои, я счастлив, когда голова ясна, когда я воображаю или познаю новое, когда предстает передо мной зрелище отдаленнейших и обширнейших вещей, чему помогает наука и особенно философия.
- Слово вам, донна Лукреция.
- Мое счастье - отраженное. Если детям хорошо, то и я счастлива. Но, казалось бы, чем больше детей, тем большее счастье должна испытывать мать. А получается наоборот. Если все довольны жизнью, а один неудачлив или болен, эта печаль затмевает радость от успехов остальных. Но только наладилось все у одного, обнаруживается неприятность у другого. И получается, что с вашими заботами, дорогие мои сыновья, никак я не могу вкусить полного счастья.
- Полициано...
- О! Вдохновенье, и только оно! Все остальное ничтожно перед минутами взлета души и ума.
- Синьор Лука...
- Пожалуй, я присоединюсь к Анжело.
Симонетта называла и называла всех по очереди. Вот уже двое остались. Боттичелли сидел с лицом отсутствующим, поглядывал в окошко на ветки, то скрывающие, то приоткрывающие лунный диск. Если придется говорить, отделается первой попавшейся банальной Фразой. Не открывать же душу перед всеми, тем более перед снобом Полициано. Что - его бесконечно длинные вирши? Легкими облачками уплывают вдаль слова. А живопись - вот она, линия к линии, и все навечно, надолго. Вдохновение, страсть, счастье... Слишком все переплетено, и нет желания думать над определениями, поскольку все они однобоки, искусственны. А чего хочется? Чего хочется до сердечной боли? Писать, все позабыв, вот эту генуэзку. Генуя... А называли ее когда-то Порто ди Венера. Место, где Венера вышла на берег из морских пучин. Нет, не выплыла, волосы ее были сухи и золотом окутывали ее. Она сошла на берег из перламутровой раковины, нежная, невинная. И как две капли воды походила на Симонетту Веспуччи.
- Синьор Сандро!
- Я не мастак разглагольствовать, поэтому дозвольте привести слова ювелира Гиберти, имеющие пусть и косвенное отношение к затронутой теме: "Кто приобрел познанья в искусствах, нигде не будет незваным пришельцем; даже лишенный средств и друзей, он может везде стать гражданином и безбоязненно относиться ко всем превратностям счастья..."
- Гиберти тоже понимал счастье как удачу, Фортуну, покровительство богов. Остались вы, синьор Джулиано.
Симонетте пришлось посмотреть ему в глаза. Она старалась выглядеть бесстрастной, но наполовину обгоревшая лучина дрогнула в ее руке, и пепельно-серый конец упал, рассыпавшись, на красно-зеленый персидский ковер. Пулос подскочил, звякнув колокольчиками, метнулся к ногам королевы, аккуратно собрал пепел в ладошку, донес до окна и сдул в Фиолетовые сумерки.
Если бы Джулиано был сейчас до конца искренним, пришлось бы сказать, что только теперь, находясь рядом с Симонеттой, он начинает понимать, что все испытанные удовольствия не были счастьем и что, если сладостно даже смотреть на донну в кругу друзей, слушать ее, то сколь же сказочным может быть общение наедине, прикосновение... Но пора и сказать хоть что-нибудь.
- Думаю, счастье - это удовлетворение всей своей жизнью, но с непременными вкраплениями полной высочайшей радости.
- Я всегда говорил, что из Джулиано мог бы получиться хороший философ, - похвалил и его Фичино.
- А мне еще кажется, - проговорила Симонетта, - что, если человек чего-то желает, стремится к чему-нибудь, то... каждое стремление, душевный порыв, это стремление к счастью, пусть даже и неосознанное. Не знаю, смогла ли выразить, то, что подумала.
- О! Да! - согласился Лоренцо. В этой женщине, более похожей на девочку, не просто что-то есть, а сокрыто многое. И, похоже, - наиболее ценимое в их кружке: непринужденность, скромность, не доведенная до униженности. Как опаснейших подводных рифов старались друзья избегать натянутости и аффектации. А, если выучить несколько десятков стихов и эпиграмм, чтобы пускать ученую пыль в глаза, может каждый, то воспитать в себе способности, заложенные природой, удается не многим. И дама, взора с которой не спускает милый братец, несомненно из их числа.
Донна Лукреция тоже размышляла о Симонетте, но нить ее рассуждений свивалась в ином плане: "Симонетта воспитана и порядочна. Возле нее Джулиано будет избавлен от неприятных сцен. Она не станет досаждать сыну ревностью, капризами и требованиями. Да и что требовать? Семья Веспуччи и так достаточно состоятельна. Свекор и муж ее пользуются уважением в обществе. И если любая незамужняя дама хоть в тайне, но лелеяла бы надежду на упрочение связи с Джулиано, на отказ его от духовной карьеры, то законная супруга синьора Марко и мысли об этом не допустит. Да и в самом деле - прелестна она".
Пулос умоляюще протянул ручки к Симонетте;
- Ваше вечернее величество, разрешите спросить?
- Пожалуйста...
- Сколько можно сидеть и говорить? Пулос уста-а-ал, - заныл шут, размазывая мнимые слезы по лицу. - Давайте хоть чуть-чуть повеселимся!
- Чертенок прав, - поддержала его донна Лукреция. - Пулос, дружок, пойди посмотри, не пришли ли танцоры? Они приехали с юга и рекомендованы мне как мастера моресок. Перейдем в большую залу? Там есть, где развернуться...
Все поднялись. Симонетта видела, что Джулиано направился к ней, но сама тут же обратилась к оказавшемуся рядом Боттичелли:
- Синьор Сандро, мне пора домой...
- Как же так? - уронил Джулиано.
- Еще совсем рано, - поддержали его остальные.
Симонетта мягко улыбалась, но донна Лукреция поняла: бесполезно уговаривать гостью задержаться.
- Теперь вы ближе узнали нас и, думаю, мы вправе пригласить вас заходить в любое время. Сандро, дорогой, сейчас мы тебя отпустим, чтобы отвезти домой донну Симонетту, но задержитесь еще на минуту, покажем донне, где мои покои и куда она может прийти словно к себе домой. Полициано, братья Пульчи любят посекретничать со мной. Не правда ли, Анжело?
- Точно. Донна Лукреция - первейший критик и самый доброжелательный слушатель моих посредственных опусов...
Экипаж уносил Симонетту к деи Серви. За плечами оставалась забава. Что ждало впереди? Подозрительность свекра? Отчужденность Америго и Лены? Так оно и было бы, если б случайно не зашли к Веспуччи приятели Америго.
Были они уже слегка навеселе. Без устали развлекали куплетами и анекдотами хозяев, пригласивших их к ужину. И когда Симонетта, уже облаченная в домашнее платье, вошла в гостиную, там беззаботно хохотали, да так, что и она поневоле рассмеялась. И лишь проводив юношей, сер Анастасио спросил:
- Ну как, не жалеешь о вечере, проведенном у Медичи?
Лена аж ротик приоткрыла, ожидая ответа.
- Нет, батюшка. Люди, собравшиеся там, открыты и умны... - она начала добросовестно пересказывать содержание беседы. Умолчала лишь о том, что пришлось быть "королевой вечера".
Сер Анастасио кивал в такт ее словам и покусывал нижнюю губу. Выслушав отчет невестки, проговорил:
- А теперь и спать можно отправляться.
Но до сна ли было Симонетте? Сначала Лена приставала с вопросами: " А что там было еще?..", подозревая о наличии маленьких тайн, пока не открытых подругой. Но та пожали плечами и, не пряча взгляда, сказала, что, мол, обо всем, хоть капельку интересном, поведала. Лена, обидевшись, фыркнула и ушла к себе.
Симонетта честно пыталась отодвинуть в воображении образ Джулиано, и это почти удалось, но вдруг пришло на ум: цвет его одежд сегодня был белым и красным. Не хотел ли он напомнить о букете алых и белых роз, врученных ей первомайским днем. Тогда их пальцы соприкоснулись первый и единственный раз, и она прочитала восхищение в близких, черных очах. Неудержимо захотелось посмотреть на себя в зеркало: что необычного мог найти в ней этот сиятельный синьор? Но свечку она уже задула. Позвать горничную - с огоньком? Будить придется. Не стоит. А мысли все возвращались к словам, жестам, взглядам, объединяющим медичейский кружок, в котором так прекрасно было бы чувствовать себя своею.
Что говорил Лоренцо? Нет счастья - вообще, а есть единственное реальное счастье - счастье конкретного человека. И разные пути к счастью соответствуют разнообразию человеческих занятий. Господь умышленно сделал темным путь к совершенству, дабы - на пользу разнообразию! - каждый искал счастье на свой лад. Иначе в мире убавилось бы красоты и гармонии. А была ли когда-нибудь истинно счастлива Симонетта? Спокойная, веселая, увлеченная чем-нибудь - да. Радовалась интересным собеседникам, восхищалась искусством мастеров, наслаждалась красотой цветов или пейзажей... Но чувство, равное по силе вдохновению, о котором говорил Анжело, посетило ее лишь однажды - в Генуе, во время карнавала, в беседке, рядом с Мартином. Так неужели единственный раз в жизни она была счастлива? И это - зная о предстоящей свадьбе, о всего лишь минутах, отпущенных на встречу и прощание. Наверное, настоящее счастье немыслимо без горечи, отравляющей чувство конечностью происходящего. Синьор Лоренцо, не в пример Джулиано, кажется чужим, недоступным. Он не вызывает желания приблизиться, слишком непредсказуем, остер, насмешлив, но - умен, может быть, даже умнее маэстро Фичино. И как же не согласиться с ним, что счастье и несчастье перепутаны вместе на веки веков, и нет ничего, что было бы абсолютно благим и приятным без примеси горечи.
Джулиано тем временем обдумывал планы следующих встреч. Сколько дней надо вытерпеть, прежде чем прислать донне Веспуччи следующее приглашение? Допустимо ли без сопровождающих, в том числе и без Сандро, сослужившего уже добрую службу, принимать донну Симонетту в палаццо Медичи? И можно ли показываться с нею на людях, например, катаясь в экипаже?
Что касается Джулиано, Лоренцо, их друзей и родных, - у них было свое неписаное правило: делай, что хочешь, если это не причиняет вреда окружающим, поскольку люди образованные, вращающиеся в порядочном обществе, одарены природным инстинктом, который сродни чести, способствующим добродетельным делам и оберегающим от порока. Джулиано видел, что приятен Симонетте, а раз так - он был почти уверен, что сможет принести донне если не счастье, то хотя бы минуты радости. Зачем же откладывать их или отказываться от наслаждений? Но одно дело - их личные отношения и приязнь заведомо благожелательно настроенного кружка его близких, и совсем другое - отношения семейства Веспуччи. Если каждый день будут родственники отравлять жизнь милой Симонетте, попрекая связью с Джулиано... Его мысли сразу забегали далеко вперед: а пусть докажут!.. Флоренция всегда славилась различными свободами. И ничего предосудительного, если он свозит Симонетту в Кареджи - покажет парк и прекрасную библиотеку. И пусть она захватит оттуда любую книгу в подарок ученому серу Анастасио - в подтверждение чистоты помыслов Джулиано. Взять хотя бы Петрарку... разве кто возмущался его сердечной привязанностью к прекрасной Лауре? А у той ведь тоже был муж, и даже - дети. И разве допекал супруг Лауру невыносимой ревностью? Нет. Напротив, льстило ему, наверное, поклонение Поэта.
Так Джулиано убеждал сам себя и решил, в конце концов, что через четыре дня уже уместно будет повторить приглашение Симонетты к донне Лукреции. Он торопил часы и засыпал раньше обычного, чтобы сократилось время мучительного ожидания.
Но и Симонетта, начиная с третьего дня, все чаще ловила себя на мысли, что ждет появления Боттичелли. Он не показывался. Может, заходил, но лишь - к Лене. И так накрепко были связаны думы о возможном приглашении с именем Сандро, что она не придала значения чьему-то мужскому голосу, интересующемуся - дома ли хозяин. Клиенты с самыми спешными делами и здесь, случалось, отыскивали нотариуса. Что-то отвечал сер Анастасио, потом горничная позвала ее в гостиную, и тут Симонетта узнала в посетителе поэта Полициано. Сердце ее убыстрило свой стук. Поздоровавшись, она вопросительно посмотрела на мужчин.
- Вот... Синьор Анжело... спрашивает, не могла бы ты навестить донну Лукрецию?
- Конечно.
- Когда же? - спросил Полициано.
- Допустим, завтра, если я не буду нужна дома.
Сер Анастасио молчал. Пауза затягивалась. Анжело пришлось взять инициативу в свои руки.
- Тогда, если не возражаете, завтра в полдень. Донне Лукреции не здоровится, и мы будем рады, если донна Веспуччи хоть немного развлечет ее.
Даже Симонетта засомневалась в истинности сказанного Анжело. Что ж говорить о сере Анастасио, искушенном в юридической казуистике и людской психологии.
- Что же с донной Лукрецией? Может, спросить совета маэстро Тосканелли? Он прекрасный врач, - сказала Симонетта.
- В этом нет необходимости, - ответил Полициано, - при наступлении жары донну обычно мучает головная боль. Несколько дней - и все пройдет.
- Передайте ей мои наилучшие пожелания, - сер Анастасио отвесил Анжело поклон, как-то шутовски подпрыгнув при этом, и вышел из гостиной. Полициано простился и с облегчением покинул дом Веспуччи.
На следующий день, когда солнце уже подбиралось к зениту, Симонетта велела подать экипаж, но прежде, чем отправиться на виа Ларга, заглянула в контору к свекру.
- Батюшка, если вы не хотите, чтобы я ехала к донне Лукреции, только скажите, и я останусь дома.
- Я тебе не указчик. Поступай, как знаешь. Мне некогда - ждет важный клиент, - он отвернулся, нахмурившись. Попробуй сказать, что ты не пускаешь невестку навестить саму донну Лукрецию. И найдется ли тогда человек, не посчитавший тебя душевно больным?
Он негодовал, но вместе с тем постепенно смирялся. Лишь бы только все было в рамках благопристойности.
А Симонетта, уже сев в экипаж, не решалась дать распоряжение кучеру о направлении поездки. Ей показалось более простым вернуться в домашнее заточение. Сейчас, пока... но на всю жизнь? Раньше не роптала. А теперь? Когда перед нею приоткрыли дверку в яркий мир, где каждый час праздничен для глаз и ума и где - ну себе-то можно признаться - она встречает взгляды, полные восхищения ею, Симонеттой Каттанеа. Ну как же добровольно отказаться от визита? Когда ждут там и не препятствуют здесь...
- Палаццо Медичи на виа Ларга, - сказала она кучеру. Все. Назад пути не было. Сейчас она велит доложить о себе донне Лукреции, горничная или камердинер проведет ее в покои хозяйки...
Но, подъехав ко дворцу, она увидела Кардиере, выходящего от Медичи. И тот тоже узнал Примаверу Джулиано, кинулся к экипажу, помог сойти, отворил перед ней резные дубовые двери, проводил в вестибюль и крикнул вглубь:
- Джулиано, Джулиано! - Потом, обратясь к Симонетте: - Только что был здесь.
И вот он вышел, одетый в красно-черный бархат, и уже произносит какие-то вежливые слова, а взгляд, источающий нежность, ласково обволакивающий, противоречит обязательности фраз, непременно сопровождающих разговор почти незнакомых людей.
- Вы хотите пройти к матушке?
- Да. Ведь донна Лукреция меня пригласила.
- Хорошо. Я провожу вас.
- Я думаю, задержусь у нее ненадолго, лишь справлюсь о здоровье. Экипаж ждет меня, а он может понадобиться серу Анастасио.
- О, конечно же, надо отпустить экипаж. Я сам доставлю вас домой. Минуточку, мадонна, я велю кучеру отправляться...
Матушка его выглядела настолько жизнерадостной и деловитой, что Симонетта сочла излишним допытываться у нее, не болит ли больше голова. Донна Лукреция повела гостью показывать ей капеллу - вотчину добрейшего отца Маттео. И даже не столько капеллу, сколько главную ее достопримечательность: на трех стенах были размещены фрески Беноццо Гоццоли. Пышный кортеж трех царей, направляющихся на поклонение младенцу Христу. В роли волхвов были представлены Козимо, Пьетро и Лоренцо Медичи. Симонетта не без любопытства разглядывала их лики. Дед и отец Джулиано покинули этот мир до появления ее во Флоренции, не пришлось увидеть их. А вот Лоренцо... Если он и бывал таким как на фреске, то лишь в состоянии глубокой задумчивости. Должно быть, трудно было его рисовать. Даже мимолетные мысли и чувства отражались в движении век, мгновенном изломе губ, морщинах, углубляющихся и тут не исчезающих. Симонетта перевела взор на Джулиано. Он несравненно красивее брата, белее лицом. Может, менее выразительным, но более определенным, спокойным, исполненным внутренней силы.
Донна Лукреция ждала похвалы художнику, и, конечно же, Симонетта нашла нужные слова, чтобы отметить талант Гоццоли. Уж наслушалась разглагольствований сера Анастасио о достоинствах и недостатках разных живописных полотен. Донна Лукреция удовлетворенно кивала в такт ее словам. А Джулиано прислушивался лишь к мелодии голоса Симонетты.
Отец Маттео проводил из до выхода из капеллы.
Чем заняться теперь?
- Дети мои, - сказала донна Лукреция, - я оставлю вас, вот-вот должна ощениться Ферицца, ее доставили нам из самой Англии. Пойду посмотрю, как там обстоят дела. Симонетта, если Бог даст и щенки будут красивыми, хочешь, мы подарим тебе одного? Через месяц. Да? Чуть подрастет...
- Не знаю, никогда не думала об этом. Но, наверное, хорошо иметь собаку. Спасибо!
- Не спеши с благодарностью. Подождем...
"Дети мои" - так ведь сказала донна Лукреция? И объединила, и благословила их своим обращением. И добавила вслед Джулиано, который бережно поддерживал Симонетту, спускавшуюся со ступенек:
- Сынок, не давай скучать гостье.
- Куда направимся? - спросил Джулиано и ответил сам себе: - Вам, верно, не доводилось бывать в монастыре Сан-Марко?
Название монастыря напомнило Симонетте о муже, она непроизвольно отстранилась от Джулиано. Он понял ее движение по-своему.
- Хотите сказать: здесь - капелла, там - монастырь... Но я и сам, хоть с рождения посвящен церкви, с трудом выношу постные лица святош. К счастью, наш отец Маттео вполне нормальный гражданин, не правда ли?
- Да.
- А Сан-Марко, который отец сделал придворным монастырем рода Медичи, славен прежде всего произведениями искусства. Вот посмотрите...
Симонетта не раз слышала от сера Анастасио о прекрасных Фресках фра Беато Анжелико, расписавшего монастырские покои. Теперь увидела воочию тихо сияющие картины, от которых светлели кельи и коридоры. Легко было представить Козимо Медичи - Отца Отечества, отдыхающим от государственных и благотворительных дел среди ангелов и святых, таких красивых и спокойных, или перелистывающим фолианты знаменитой библиотеки. Монастырский сад, с незнакомыми деревьями и цветами, был по-летнему пышным, ухоженным, изобиловал древними скульптурами - для украшения и просвещения. Джулиано говорил, что обязательно должен показать донне и дивные ступенчатые сады их виллы в Поджо-а-Кайано, и сад виллы-академии Кареджи, где собраны растения из разных стран, порой необычайно причудливые...
Он открывал Симонетте свою Флоренцию, не похожую на любимый город сера Анастасио, Марко или Америго.
- Донна Симонетта, вы слышали про сурового Сант-Антонио?
- Нет.
- Этого старца многие почитали, но никто не любил. Флоренция всегда славилась пристрастием к праздникам. Так он решил жизнь положить, но отвадить грешников от богопротивных занятий. Стоило только затеять карнавал или веселое шествие, он выходил к горожанам с проповедями, превращавшимися в проклятья. Представляете, срывал гирлянды, затаптывал венки, требовал убрать ковры. Игроки его прямо-таки ненавидели, но перечить не смели. Сант-Антонио появлялся на площади даже в месте, дозволенном Синьорией для азартных игр, и на землю летели игральные кости, камешки, доски и шахматы, а уж карты! Он настоял на том, чтобы одного бедолагу повесили за брань, адресованную святым, мол, не предотвратили они проигрыша. После смерти Сант-Антонио город вздохнул свободнее. Как же можно лишить граждан развлечений после долгих дней труда, так или иначе идущего на благо Тосканы? Вы согласны?
- Да, конечно. - Симонетта с удовольствием внимала плавной речи Джулиано. И голос его казался ей удивительным, глубоким, полным множества оттенков - будто десятки музыкантов составляли слаженный оркестр.
- Забава народа должна быть заботой правителей. Даже ведя войны с внешним врагом, Цезарь устраивал в Риме игры, имея равное о том и другом попечение...
Проходили недели. Джулиано не считал нужным скрывать от окружающих свои самые теплые чувства к донне Симонетте. И она уже не раз, входя в церковь Оньисанти, слышала за спиной: "Как, вы ее не знаете? Подруга самого Джулиано Медичи!"
Все, что было связано с Принцем Юности, не могло не видеться великолепным. Она ожидала упрека, негодования, но секундное любопытство во взорах тут же сменялось искренним восхищением. Даже Америго стал спокойнее относиться к поездкам Симонетты на виа Ларга. И если первое время он слышать не хотел о темах бесед кружка избранных, то, спустя месяц, уговорил сам себя не быть столь нетерпимым: нельзя же отвергать человека за то, что ему сопутствует удача, а тебе - нет. И как-то вечером он, к радости Симонетты, спросил:
- Что интересного было сегодня у Медичи?
- Луиджи Пульчи читал отрывки из своей новой поэмы "Великий Морганте".
- Странное название. Неужто не про любовь, не про звезды и не про цветы?
- Если судить по сегодняшним Фрагментам - нет. Если интересно, я перескажу по памяти.
Америго согласно кивнул.
- Пульчи пишет, что, вопреки ошибке многих веков, плавание за Геркулесовы столбы возможно, потому что поверхность воды всюду ровная, хотя Земля имеет круглую форму. И можно спуститься в другое полушарие, ибо все притягивается к центру. Земля, благодаря Божественному чуду, подвешена среди высоких звезд, а там, внизу, под нами, есть города, замки и империи. Людей тех зовут антиподами, они тоже почитают Солнце, Юпитер и Марс. И у них есть растения и животные, как у нас. И они часто сражаются между собой...
- Он, правда, так думает? - Америго смотрел на невестку широко распахнутыми глазами. Слова Луиджи Пульчи упали на благодатную почву.
- Трудно сказать. Эти предположения он вложил в уста комического дьявола Астарота. Но Марсилио Фичино после чтения согласился: "Все заслуживает веры, нет ничего невероятного. Все легко для Бога, нет ничего невозможного. И вся природа полна чудес".
Америго надолго задумался, взгляд его стал отсутствующим. Постояв у раскрытого окна, он словно забыл про Симонетту, поднялся в свой кабинет, стал перелистывать какие-то книги... Прошло еще немного времени, и она услышала как Америго сказал камердинеру: "Если отец станет меня искать, передай, что я отправился к маэстро Тocканелли".
Паоло дель Поццо Тосканелли было уже под восемьдесят. Откуда брались силы в легчайшем старческом теле? Трудно найти, что бы его ни интересовало. Вот хоть Леонардо из Винчи... Тот спешил поделиться с маэстро каждой своей идеей о совершенствовании оружия ли, инструмента ли... И пусть невозможно было пока их воплощение, учитель был не просто внимателен - он загорался, спорил, сомневался, наталкивал на неожиданные мысли. И искренне радовался всем редкостям, стекавшимся в его домик. Сам он почти не покидал Тоскану, но издавна собирал разные географические карты, преуспел в их копировании. Купцы, и не только флорентийские, входили сюда, чтобы спросить совета, приобрести карту, узнать о возможных превратностях предстоящего странствия. А, возвратившись, в благодарность привозили ему диковинки, которые часто не имели цены, поскольку - что может стоить камень, не виденный никем доселе, да еще с голубым пятном, напоминающим девичий профиль? Или - сколько флоринов можно получить за скелет странной круглой рыбы, и не продешевить? Маэстро считал, что вещи, хранимые в доме, будут живы, пока нужны кому-нибудь. Часами мог рассказывать о своих богатствах, перебирать их, одушевляя незаурядным умом. А уж застать его случалось в одеждах самых причудливых. На этот раз, несмотря на теплую погоду, он встретил Америго наряженным в темно-красный персидский халат, и с зеленой чалмой на голове. Сам не ел, но перед гостем поставил фрукты, орехи, изюм.
Юноша был взволнован, но, видно, не знал, как заговорить об интересующем его, или считал невежливым делать это прямо с порога. И маэстро, за плечами которого осталась такая долгая жизнь, пустился в воспоминания о своем друге Никколо Никколи, столь страстном собирателе античных вещей, что потратил на них все свое немалое состояние.
- Знаешь ли, милый мой Америго, он приглашал меня обедать, а стол был уставлен прекрасными античными блюдами, кубками, вазами, и мы вели разговоры о мужественных и гордых античных героях. Когда Никколи заболел и ему не на что было даже нанять служанку, Медичи предложили ему продать библиотеку для передачи ее монастырю Сан-Марко, и после смерти Никколи я помогал юному тогда еще Лоренцо разбираться в поистине чудесном собрании книг. Ты что нахмурился, Америго? Все еще не дает покоя желание приблизиться к повелителю? Право, не стоит...
- Вы же знаете, Симонетта посещает дом Медичи, участвует в беседах.
- И ты осуждаешь ее?
- Я не о том. Накануне Луиджи Пульчи читал там отрывки из своей поэмы, и было в ней про каких-то антиподов. Разве это возможно?
Америго только начал было пересказывать услышанное от Симонетты, как маэстро, седой, старенький, стал хохотать словно ребенок, похлопывая себя по коленям.
- Ах, Луиджи! Ах, негодник! Все понятно. Так, значит, у него комический дьявол о том вещает? Знай же, Америго, что это мои собственные мысли. Луиджи, хоть и поэт, а и купец тоже. По свету поездил. Картами моими пользовался. И при каждом удобном случае заговаривал со мной о путешествиях, вслушивался в ответы. Значит, дьяволом меня представил? Ну что ж, даже лестно!
До ночи просидел Америго у маэстро Паоло, завороженный открывшейся вдруг идеей - достичь вожделенной для всех купцов, в том числе и для его брата Марко, Индии - сокровищницы мира, - двигаясь не на восток, но все на запад, на запад... за Геркулесовы столбы.
На прощание Тосканелли почему-то сказал:
- А Симонетту берегите, слабенькая она.
Америго, занятый своим, не придал значения словам маэстро, бросив мысленно: "Медичи пусть ее берегут..."
Еще по дороге почувствовал, как проголодался. И, придя домой, сразу, отправился на кухню. В коридоре на глаза ему попалась Лена. Америго удивило выражение ее лица - удовлетворенное и торжествующее.
- Что-нибудь случилось?
- Нет. С чего ты взял?
- Такой вид, будто Пацци тебе ко дню ангела перстень с бриллиантом преподнесли!
- Тебе показалось.
Ну, показалось - и показалось, кто разберет эти женские причуды.
Америго не знал, насколько оказался близок к истине: дело действительно было в Пацци. Из Рима прибыл Франческо Пацци. Вообще-то он почти все время жил в святом городе, возглавляя отделение семейного банка. Оттого ли, что недостаточно любил Флоренцию? Отнюдь, нет. Просто, имея характер меланхолический и ранимый, он более других родственников ненавидел род Медичи, считая, и не без основания, что те, добиваясь единоличной власти, притесняют Пацци - семейство не менее благородное и богатое: не поручают им важных постов, отстраняют от дел. А магистрат, подпевая Лоренцо, при любых неладах между Пацци и другими гражданами, высказывается против "врагов" Медичи, то есть против семейства, которое рано или поздно может захватить власть. И как тут не стать настоящими врагами?
К этому времени Италия распалась на два противостоящих союза. Папа Сикст IV и король Неаполитанский были готовы к войне против Флоренции, Милана и Венеции. Обе стороны не упускали возможности навредить друг другу. Ну, взять хотя бы случай с назначением архиепископа Пизанского... Мессер Филиппо Медичи скончался, так папа, несмотря на яростное сопротивление Флорентийской Синьории, назначил на его место, конечно же, человека, ненавидящего Медичи - Франческо Сальвиати. И опять же, желая ущемить Медичи, Сикст IV осыпал милостями Пацци. А те надеялись на его поддержку в случае наступления момента, удобного для переворота.
Но как же высочайшая политика оказалась связанной с торжеством в Лениных глазах? Уж более двух месяцев прошло с тех пор, как дядя Андреа Пацци, пожалуй, самый мягкосердечный из родственников, намекнул Лене, повстречавшейся с ним в церкви, о переговорах Франческо с каким-то богатым женихом из самого Рима. Говорил он это под большим секретом, наказывая: никому ни слова... Лена думала, что поняла дядю правильно: ведь переговоры могут сорваться. Узнает вельможный римлянин, что воспитывалась она не как Пацци и даже не как Лиони, а - прислугой в турецком гостевом доме, и позже... и сейчас - всего-навсего приживалка в семействе Веспуччи, подружка Симонетты, имя которой становилось все более популярным во Флоренции. Но пусть тот, кого собирались назвать женихом, не отказывается, не взглянув на Лену! Она хороша собой, здорова и, благодаря Сандро, узнала о многих сладостных тонкостях любовной науки. Она достойна любого синьора из богатого и славного рода! И если бы не обещание, данное Андреа Пацци, она побежала бы поблагодарить за заботу мессера Якопо, главу семейства. Но оставалось только ждать и молиться.
И вот, наконец, дядя Франческо вернулся из Рима, и говорят, не один. Даст Бог, и она скоро станет гордо именоваться римлянкой.
Приглашение, принесенное и врученное лично ей в руки курьером Пацци, она осыпала поцелуями. Десять раз, чтобы не забыть, повторила время приема. Сначала хотела снова попросить платье у Симонетты, но передумала - много чести! Скоро у нее самой будет все самое лучшее. Платье выбрала свое - розовое, а вот нитку жемчуга и перламутровый гребень решила все же позаимствовать у Симонетты, чтобы не выглядеть совсем уж бедной родственницей. Хотя по такому случаю и сами Пацци, наверное, предложат ей на вечер свои украшения.
Симонетта видела, что Лена собирается тщательнее обычного, но любопытствовать не стала. Ждала, что услышит голос Сандро, заехавшего за подружкой. Но, экипаж, остановившийся у дверей Веспуччи, был увенчал гербом Пацци! Так вот, значит, куда едет Лена. Да если б сказала она Симонетте, та только бы удачи ей пожелала.
Неужели проснулись у мессера Пацци родственные чувства и он решил приблизить Лену к себе? Пусть и рождена она от Дино Лиони, но ведь благодаря Мелиссе Пацци выросла красавицей и вернулась на родину... Симонетта проводила взглядом удаляющийся экипаж.
Лена вступила под своды палаццо мессера Якопо с грацией и уверенностью королевы. Дядя Франческо сам снизошел до того, чтобы предложить ей руку и провести в приемный зал, где уже было достаточно народа. Он подвел Лену к тетушкам и троюродным кузинам Ванессе и Эве. Поскольку женщины в семействе Пацци не играли серьезной роли, случилось так, что Лена даже не знала о существовании кузин. Девушки же, судя по всему, были на выданье. Одеты в платья, ткань которых более состояла из золота, нежели из шелка. Они не без жалости смотрели на скромный Ленин наряд. Ее бросило в жар. Но тут же и побледнела она от следующей мысли. А почему этих красивых девушек, урожденных и вскормленных Пацци, не хотят отдать в жены гостю-римлянину? При том, что богатых невест во Флоренции предостаточно и свахи из сил выбиваются, пытаясь заинтересовать разборчивых юношей, вдовцов или окрутить редких холостяков, не давших обета безбрачия. Тут что-то не так.
В это время дядя Франческо и ввел дорогого гостя. Пока приближался к Лене, попутно представляя его тем, с кем еще не успел познакомить, сердце ее падало все ниже и ниже. Мало того, что он был хром - на полубезумном лице его отражались все мыслимые пороки. Может, в бесконечно далекой юности он и не был таким безобразным, но Лене-то предстояло связывать жизнь с ним нынешним!.. Она передернулась от омерзения, когда он коснулся ее руки липкими губами. Так вот, что скрывалось за жалостливыми взглядами кузин! Она старалась не терять самообладания, мило улыбалась "вельможному" Томмазо Бельфарто, одеяние которого стоило не одну тысячу золотых, но сердце сжималось, и она не могла прямо смотреть в его красные маленькие глазки, а те шныряли по ее груди, рукам, платью, белым шелковым туфелькам. Ну, все - обменялись любезностями, и Франческо увел Томмазо к другой группе гостей. Чуть позже всех пригласили к праздничному - в честь римлянина - столу.
Гордость и негодование переполняли Лену. За кого ее принимают?
После обеда появились музыканты, чтобы усладить слух присутствующих. И танцоры готовы были показать свое мастерство. Но дядя увел Лену в чей-то кабинет. Там уже ждали два других родича. И они стали, как о деле решенном, говорить о времени отъезда ее с синьором Томмазо Бельфарто.
- Нет! - прервала обсуждение Лена. Те воззрились на нее с удивлением.
- Не поняли... - сказали они хором.
- Я не хочу быть женой этого мерзкого старикашки.
- Девчонка свихнулась! - пользуясь беззащитностью племянницы, посмел оскорбить ее Ренато.
- Такого случая больше не представится, - стал убеждать Лену Франческо. - И не забывай, что ты живешь на наши деньги. А мы еще собирались добавить тебе приданого в случае успешной помолвки.
- Не хочу! Не надо!
Столько чувства вложила она в эти слова, что Пацци поняли - их план рушится. Пробовали пригрозить, но негодница стояла на своем.
- Что же я скажу Сиксту? - раздраженно говорил брату Франческо. - Папа обидится, мол, не расстарались для его человека.
- Вот и выдавайте за Бельфарто своих дочерей, - буркнула Лена, но ее уже не слушали.
Дядья вышли, оставив ее в одиночестве. Из зала доносились звуки музыки, звон металла - исполняли танец с мечами. Лена сидела, забившись в уголок кожаного дивана и еле удерживала слезы. Чувствовала себя ненужной уже пешкой в неведомой игре. Она вышла в вестибюль. Камердинер спросил, чем может услужить донне? Она ответила, что хочет уехать домой, это на деи Серви, а экипаж...
- Сейчас спрошу у хозяина.
- Нет, не нужно... вот... возьмите деньги, чтобы только никто не знал...
Расторопный малый тут же нашел кучера, ожидающего одного из гостей. Что ж стоять без дела? Пока певцы выступят, он уже и туда и сюда обернется.
Лена благодарила Бога, что дома никто из Веспуччи не встретился ей. Змейкою скользнула в свою комнату. Не зажигая свечей, разделась и нырнула в спасительную постель. Сегодня она стала еще более одинокой, чем была вчера... Можно считать, что родственников Пацци у нее больше нет.
Если бы Симонетта спросила, почему Лена грустна, та излила бы ей душу, пожаловалась на судьбу. Но Симонетта считала непозволительным лезть с расспросами и утешениями. Она лишь с тревогой посматривала на Лену, отказывавшуюся обедать вместе со всеми. Да еще Сандро, очень занятый работой, перестал появляться.
Трудно сказать, не кончилось бы Ленино добровольное затворничество ссорой с Симонеттой - лишь бы выместить ей на ком-то свои обиды, но тут Лиони пригласили ее провести с ними Рождество Иоанна Крестителя - покровителя Флоренции. И тут уж Лена им все выложила. А поскольку Лиони изначально были недругами Пацци, они все поняли верно: тех осудили, предали проклятиям, племянницу утешили и из своих скромных средств, посовещавшись, выделили ей подарок - тоненький золотой перстенек с александритом.
Флоренция жила от праздника до праздника. Неделю после гуляний, к примеру, во славу весны, наводился порядок - сметались засохшие цветы, сжигались отслужившие свое гирлянды, обсуждались забавные или драматические происшествия, куплеты, наряды... Еще дней десять горожане трудились не покладая рук, а потом - будто зуд появлялся - только и думали, что о предстоящем празднике: вновь доставали ненадолго упрятанные знамена, гербы и трубы, думали, как хоть чуть-чуть обновить наряды, сочиняли новые, зачастую, довольно фривольные песенки... И каким бы ни было торжественным начало христианского празднества, кончался он разудалым весельем всего народе, когда в толпе трудно было отличить вельмож от поденных рабочих, когда Лоренцо Великолепный, не одаренный разве что лишь музыкальным слухом, шел, покачиваясь, в обнимку с каким-нибудь цирюльником, и оба во всю глотку распевали куплеты, сочиненные Лоренцо же. И куплеты те вгоняли в краску не только молоденьких девушек, а и умудренных жизнью матрон.
Вот и в этом году наступил день Иоанна Крестителя или, на тосканский лад - день Сан-Джованни Баттиста. Разноцветные свечи были приготовлены в подарок святым. Кресла и скамейки для женщин в церквях устланы коврами и тафтой. Красавицы, у которых не хватало денег на настоящие драгоценности, украшали себя подделками, но иноземец, попавший во Флоренцию в конце июня, мог подумать, что очутился в раю - ни бедности, ни печали, везде веселье, свадьбы и пиры.
Епископ на белом коне, как и сто лет назад, возглавлял процессию священнослужителей, а уж за ними следовали нарядные горожане. Все направлялись к Баптистерию, площадь перед которым преобразило голубое шелковое полотно с золотыми и белыми лилиями, с гербами гонфалоньеров кварталов. Баптистерий становился словно бы выше, обширнее во время торжественной мессы. Но нахлынувший людской поток вскоре отступал, молодежь спешила на левый берег Арно, на зеленый луг перед церковью. Их ждали тут жонглеры и шуты; музыканты и поэты мечтали о победах в состязаниях, собирающих мастеров со всей Тосканы.
Симонетта и торопила приближение праздника, и побаивалась: Джулиано настаивал, чтобы при всем народе предстала она как его Прекрасная Дама. Его подруга? "Но как же?... Нет, я не могу", - слабо отвергала она разные его предложения. Вовсе не хотелось ей участвовать в "живых картинках" и, устроившись на помосте, как Лена два месяца назад, застывать в виде аллегорической фигуры, будь то даже "Мудрость". И так было предостаточно внимания со стороны горожан. Приветствовали ее все встречные. Каково тогда было серу Анастасио иди Америго, идущим рядом, если их при этом просто не замечали? А ведь рано или поздно вернется Марко. Что тогда? Не лучше ли уже сейчас прекратить встречи с человеком, становившимся все необходимее? Сказаться больной, скрыться в загородной усадьбе Веспуччи. Но в голове все звенела и переливалась незатейливая песенка, сложенная Лоренцо Медичи, с таким припевом:
Ах, как невесты юны!
Но мимолетно счастье...
Смейся и пой!
Фортуна
бросит нас в одночасье.
Чем дольше оттягивала она решение, тем более поддавалась очарованию Джулиано, и все помыслы связывала с посещением палаццо Медичи, где бывала все чаще.
- Чем же, донна Симонетта, вы собираетесь заниматься в день Caн-Джованни? - спрашивал Джулиано. - Вновь станете кататься по городу в коляске со свекром?
- Наверное.
- Но в таком случае я буду следовать рядом. Просто не смогу удержаться от этого.
- Сер Анастасио не перенесет!
- Тогда я предоставлю вам свой экипаж, лично вам.
- С гербом Медичи?
- А что?
- Но мне нельзя забывать о гордости Веспуччи.
- Ну, хорошо, я велю снять все гербы. Экипаж станет анонимным. Но я все равно буду скакать рядом. В родном-то города я могу разъезжать, где мне хочется!
- О, да, - вздыхала Симонетта, не зная, чего больше в ее душе - грусти ила радости. И, согласившись, уже собираясь на праздник, все же раздумывала, какими словами сказать о своих планах серу Анастасио. Но тот опередил ее:
- Симонетта, - произнес свекор тоном холодно-равнодушным, - если не ошибаюсь, это тебя внизу ждет экипаж.
- Да? Наверное. Донна Лукреция сказала, что приглашает меня с собой. Но я пока не ответила ничего определенного.
- Ну и?.. Не хочешь же ты, чтобы я отослал экипаж обратно?
- Не хочу, - она прямо посмотрела ему в глаза.
Сер Анастасио вышел из комнаты, не вымолвив больше ни слова.
И спустя некоторое время вся Флоренция могла видеть Симонетту в открытом позолоченном экипаже, убранном белыми лилиями. А рядом с нею на белом скакуне гарцевал великолепный Джулиано. И никто иной, как эта прекраснейшая из женщин вручала на лугу у Санта-Феличе призы победителям состязаний: клинок - лучшему танцору моресок, цитру, инкрустированную перламутром, - самому искуснейшему из музыкантов и серебряный перстень с цепью - Анжело Полициано, затмившему всех стихотворцев-импровизаторов.
Горожане были свидетелями идиллического восхищения Принца Юности, уважительного преклонения того перед совершенствами дивной Симонетты, рожденной в генуэзском доме Каттанеа.
А вечером был устроен карнавал. И факельное шествие...
Полумаска, лиловый легкий шелковый плащ, приготовленный Джулиано для возлюбленной... Драгоценности почти все оставлены для сохранности в палаццо Медичи - и вот уже трудно узнать в горожанке Прекрасную Даму одного из великолепных братьев. Да и дела никому ни до кого нет. Веселье всепоглощающе. В кружке, образованном расступившейся толпой, заиграли флейта и виола. Джулиано, не выпуская ладони Симонетты, протиснулся поближе. Ах! Да это же затеяли танец факела и шляпы! Языки пламени метались в руках возбужденных факельщиков. Неверные отблески огня разрушали реальность происходящего. На площадку выходили по одному и, танцуя, словно приглядывались к окружающим. Но вот, наконец, партнер выбран, и пара, сделав несколько выразительных па, покидает светлое пятно-арену, скрывается среди полночных теней. Как и другие, нашедшие подруг, Джулиано, пригласив в круг Симонетту, танцуя, полуобнял ее, привлек к груди. И хоть скрыты были их лица полумасками, а на голове Принца Юности позванивал колокольцами один из шутовских колпаков Пулоса, зря они думали, что остались никем да узнанными. Уж одни-то черные глаза так и впились в танцующих - Лена вместе с тетушкой и дядюшкой Лиони случайно оказалась в толпе у Санта-Кроче. И почувствовала она, будто оса ужалила ее в самое сердце. Что позволяет себе эта тихоня, жена Марко Веспуччи? В народе говорят, что нельзя две стены окрасить одной банкой краски. И богата, и при муже - все мало, любовника из княжеского семейства заполучила! Ну отчего одной - любые блага, а другой - пшик? В мастерскую Сандро и то тошно заглядывать: на каждом клочке бумаги - она, Симонетта! Доколе же?..
И гулянье уже не в радость. Позвала она родственников домой, сказалась усталой. Но черная мысль запала в душу - уж как-нибудь да удастся досадить Первой даме Флоренции.
Боттичелли, кажется, впервые в жизни изведал настоящую ревность. И кто же был предметом чувства, отравляющего жизнь? Лена? Отнюдь... Он даже не знал о ее посещении дворца Пацци. Ей не было нужды ставить в известность Сандро о приглашении, а уж после - тем более. Не жалости же ждать за свои вероломные помыслы по отложению к нему. И ведь скрылась: сначала взаперти у себя сидела, потом и вовсе на неделю в гости к Лиони отправилась.
Впрочем, дело не в ней, покапризничает и вернется... Симонетта - вот кто, даже не догадываясь об этом, нарушал покой Боттичелли. Но к Джулиано ли он ревновал? О, нет! К супругу, отсутствующему уж более трех месяцев? Конечно, нет. Так к кому же? К собратьям по цеху художников.
Кто-то собирался запечатлеть подругу Джулиано и получить у Медичи хороший выкуп за портрет, кто-то получал заказы от желающих украсить свое жилище ликом женщины, чье имя было у всех на устах. А кто-то просто, без всякой корысти, надеялся отразить на куске полотна милое приветливое лицо таким, каким оно было в расцвете женственности, ведь не остановишь мгновенья сейчас - не успеешь оглянуться и за юностью зрелость подступит, а там уж и старость на пороге. И пусть она хороша мудростью, но прелесть ясной молодости радостнее взгляду. А для чего ж художники, как не для услаждения взоров? Итак, все живописцы, кроме разве что Леонардо, желали рисовать Симонетту. Но, чтобы достичь сходства с оригиналом, следует хоть немного поработать с моделью. И Боттичелли, к немалому удовлетворению, оказался однажды свидетелем сценки, когда братья Полайоло пожаловали в дом Веспуччи с просьбой к серу Анастасио: разрешите, мол... нам бы хоть два-три сеанса, мы, мол, поскольку вы не заказывали портрета, готовы даже сами заплатить донне Симонетте. "Ну, это уж слишком! - возмутился старый нотариус. - Потеряли остатки разума! Богачи нашлись - пришли нанимать поденщицу!" Сер Анастасио даже в лице изменился. И то, можно понять - мало зевак под окнами, мечтающих увидеть невестку, когда та в экипаж садится или в церковь идет, так уж и дома покою нет. Но, надо отдать старику должное, он, пусть и скривился, а "нет" не сказал, ответил так: "Донна Симонетта не ребенок, ей самой решать, соглашаться ли позировать и кому!..." Донна же побледнела, губку прикусила и, подумав, сказала: "Не в моих силах запретить вам изображать того, кого хотите, но позировать никому не стану. Во всяком случае - до приезда Марко. И лишь он будет решать этот вопрос". С тем и ушли уважаемые братья. И передали ответ всем интересующимся. Но стоило упрочиться преграде, как нашлось еще больше желающих преодолеть ее.
Где можно было застать Симонетту, не меняющую позы и в то же время с лицом, одухотворенным умной беседой? Ну да, в кружке Медичи. Так, некоторые готовы были платить немалые деньги, лишь бы их пустили в палаццо на виа Ларга, чтобы они, никому не мешая, делали набросок за наброском палочкой угля или серебряным карандашом. Но кому платить? Дать взятку завсегдатаям, чтобы провели с собой? Ну не взятку, так подарок!..
Гирландайо обратился к Марсилио Фичино с просьбой разрешить запечатлеть ученое собрание. И тот согласился. А поскольку неприхотливый в быту маэстро никогда не придавал значения своему внешнему виду, у него не нашлось целого плаща, и, чтобы не смущать блистательного общества ветхостью одеяния художника, Марсилио отдал Гирландайо один из своих "лукко".
Действительно, художник, прежде всего, набросал композицию, где точно ухватил и повелительный жест Лоренцо и корявость Пулоса, и полную достоинства фигуру Фичино. Но потом мало-помалу словно и замечать перестал всех, кроме несравненной Симонетты, ее лишь и рисовал.
Что - именитые художники?.. Даже мальчишки, вроде Пьеро, без роду и племени, которых близко не подпускают еще к сообществу святого Луки, доверяя лишь краски мастерам растирать, даже и они жаждали изображать Симонетту. Но Пьеро, то ли по наивности, то ли от наглости, вознамерился дождаться синьора Марко Веспуччи и добиться его разрешения писать супругу. Он не поленился сходить в торговую контору, и там ему вежливо ответили, что ждут синьора Веспуччи со дня на день. Ну что ж, и он подождет.
Юный Пьеро торопил приближение часа возвращения Марко, а Симонетту охватывала тоска, стоило подумать о муже. Будет недоволен ее известностью? Да, иначе и быть не могло...
Марко приехал в разгар лета, когда все состоятельные Флорентийцы, спасаясь от жары, перебрались из каменных улиц в зеленые сельские усадьбы. После морского простора и свежего ветра городская духота показалась ему невыносимой. Тем не менее он не кинулся сразу домой, где позванивают струйки фонтана и гуляют сквознячки... Нет, он только отправил посыльного сообщить о себе, а сам проследил за разгрузкой товаров, сделал основные записи в конторских книгах и лишь потом велел перенести коробы с подарками в коляску. Уселся было, но, подумав, один плетеный короб снял, вернул до завтра на склад. Там лежало кое-что для Теодоры и Джакопо, сыночка, так вот, во избежание ненужных расспросов - для кого, мол, детские игрушки и платье, в котором уместилось бы две Симонетты... Теперь можно и домой.
А там уже вовсю суетилась взмокшая от усердия и жары прислуга: замешивалось тесто для пирожков, доставлялись с рынка свежайшие фрукты и рыба, цветы для украшения гостиной. А как же иначе? Ведь хозяин намаялся в странствиях ради обеспечения близких своих и процветания всего дома Веспуччи. И вроде бы все как всегда: спокойно-теплый поцелуй супруги, восторженно-подобострастные приветствия слуг, едва ль не прослезившийся от радости отец, Америго, будто ребенок, прежде всего попытавшийся приоткрыть накрепко перевязанные короба с подарками, Лена, с достоинством ожидающая, когда и на нее обратит внимание Марко... И лишь к вечеру он отметил некий холодок отчуждения между отцом и Симонеттой. Не придавая этому особого значения, он спросил:
- Что-то произошло? Впрочем, отложим жалобы до утра. Я, и правда, очень устал.
Симонетта взглянула свекра, тот отвел взор в сторону:
- Какие жалобы? Никаких жалоб!
Сер Анастасио решил, что промолчит о скоропалительном вознесении невестки до титула Прекраснейшей дамы Флоренции. Конечно, всего от сына не утаишь, слухи дойдут. Но, с приездом супруга Симонетты, Джулиано, скорее всего, умерит настойчивость, перестанет демонстрировать всему миру восхищение несравненной донной. Симонетта прекрасно поняла мысли свекра, и ей захотелось благодарно погладить старческую руку с коричневыми пигментными пятнышками.
- Ну и прекрасно, раз так, - сказал Марко. Мало ли какие капризы могут посетить скучающую женщину. Сама виновата, обзавелась бы дитем - не до скуки бы стало. Он вспомнил малыша и Теодору, прямо руки вздрогнули от желания обнять ее крутое горячее тело.
Посмотрел в раздумье на Симонетту, прислушался к себе: хочется ли постучаться в дверь ее спальни. И решил, что - не очень, что согласен провести ночь в одиночестве, тем более, что, действительно, устал - дай Бог до подушки добраться. А утром, хорошо отдохнув, он навестит Теодору. Но не обидится ли Симонетта? Он велел слуге приготовить постель в желтой, своей, спальне и посмотрел при этом на супругу. Если лицо ее отразит возмущение или удивление, ничего не поделаешь, придется сначала побыть с нею. О! Ему показалось? Нет, она опять еле слышно, но облегченно вздохнула. И Марко снова охватило раздражение. Захотелось даже поступить вопреки собственному желанию - войти все же в ее спальню, а еще лучше - призвать к себе. Хорошо, отвлек Америго: стал допытываться, не привез ли брат каких диковинок, чтобы порадовать маэстро Тосканелли.
Марко и впрямь не забыл про доброго старика - добыл ему в подарок головной убор из перышек неведомых птиц. А поскольку тот попал к итальянскому купцу через десятые руки, Марко так и не дознался в какой дальней стране сделана эта странная коронка... полушапочка, венок - не придумаешь, как и назвать. У Америго аж глаза засияли, и стал он расспрашивать брата, про каких-то антиподов. Но у Марко уже веки будто свинцом налились, он раз-другой от души зевнул и отправился отдыхать.
Множество разных событий произошло во время долгого путешествия, и вся поездка сложилась на редкость удачно, дав хорошую прибыль. Про малоприятное посещение палаццо Медичи Марко почти забыл. Самого его тянуло к Теодоре - именно в ней он открыл достоинства, и не снившиеся Симонетте, поэтому не думалось, что угроза спокойствию семейного очага может исходить от какого-то поклонника его холодноватой супруги, в которой он за три года не смог разжечь и малой страсти. Сон Марко был глубок и благотворен. Поднялся он в отличном расположении духа и, плотно позавтракав, отбыл, вроде бы, в контору. Но заехал лишь на склад, забрал отложенное для Теодоры и, предвкушая радости плоти, погнал лошадей к деревне.
Сообразительная матушка у Теодоры - тут же схватила Джакопо в охапку и скрылась у соседей. А уж как пылка была его селяночка! Никаких слов не надобно - и так ясно, что соскучилась, что не искала утех у окружающих мужичков - его, Марко, ждала, ненаглядного. И льнет, и оглаживает... Но вот уж и подарки розданы и подоспело время уходить. Тут Теодора, словно бы невзначай спросила, как поживает его супруга. Марко удивился - никогда они не беседовали о Симонетте. Сказал, что, мол, кажется, неплохо.
- Ну еще бы... - многозначительно проговорила Теодора.
- А в чем дело? - озаботился Марко.
Женщина потупила взор, сложила губки словно для поцелуя и протянула:
- Ну-у...
- Говори же, в чем дело? - Марко почему-то пришло на ум, что Теодора помощью какой-нибудь местной стреги надумала извести Симонетту и теперь интересуется, не заболела ли та от ворожбы и наговоров. - Если сейчас же не выложишь свои секреты, уйду, и не увидишь меня больше!
- Ладно, ладно, скажу. Не хотела тебя расстраивать, но раз ты сам добиваешься... Уж даже до нас донеслись слухи, что жена твоя стала возлюбленной сиятельного Джулиано Медичи.
- Как... возлюбленной? - побледнел Марко.
Теодора уж пожалела, что не стерпела, проговорилась. Но любой бы ее понял: души не чает в Марко, сына его лелеет, да и он счастлив в ее объятиях, не скрывает этого, а она все где-то на десятых ролях.
- Да, так вот, своею Прекрасной Дамой величает.
- Слухи, говоришь... Может, злые языки?
- Нет дыма без огня!
- А как Симонетта?
- Это ты у меня спрашиваешь?
- Я понимаю, что нелепо... но что про нее говорят?
- Вот именно, только про нее и говорят - как хороша, да как прелестна, да какая она с ним дивная пара.
- Ну, порадовала напоследок!
- А я при чем? Я хоть, тебя жалеючи, в глаза говорю, а другие по углам шептаться будут.
- Нет, ты скажи, а ты как думаешь, Симонетта ему взаимностью отвечает?
- Я что ли возле нее живу? И видела-то всего однажды, да издали. И грех на душу брать не хочу. Ни "да", ни "нет" не скажу.
Удрученный возвращался в город Марко. Хотя все еще тешил себя предположениями, что все это - пустые бабские наветы. Из ревности. Может, так оно и было бы, если б речь наш о ком-то из соседей. Но Джулиано - слишком заметная фигура, и сочинять небылицы про него, приплетая сюда Симонетту из дома Веспуччи, вряд ли станут без основания.
А еще, когда Марко не доплыл до Флоренции, одна темноволосая головка уже всерьез занималась проблемой, взволновавшей его. И вот теперь Лена, запершись в своей комнате, хмуря лобик от умственных усилий, сочиняла анонимное послание. Она чувствовала себя чистой перед Богом: никакой напраслины, лишь то, что происходило на самом деле. Раз молчат Америго и сер Анастасио... Она просто обязана отблагодарить Марко за кров над головой - хоть отчасти раскрыть ему глаза на собственную супругу.
Лена дописала, сложила бумагу. Лист был заготовлен заранее и не похож на те, какими пользовались для писем Веспуччи.
Вот она услышала звон колокольчика, вслед за ним - голос Марко. Пора действовать. Тихо выскользнула из дома. Пошла в сторону, где жил Сандро, но на полпути свернула в переулок, потом еще за угол. Как назло - ни одного мальчишки. Пришлось все-таки направиться к рынку. Там ухватила за руку пробегавшего мимо паренька.
- Хочешь заработать?
- А то как же? - готовно сверкнул он улыбкой.
Лена достала письмо.
- Отнести хахалю? - подмигнул чересчур расторопный малец.
- Нет. Проще. Тут полно твоих дружков. Вот монетка. Отдай ее с бумагой кому-нибудь из них, чтобы отнес по этому адресу.
- Усек! Это, чтоб он не видел вас, донна, и не смог, даже если б захотел, проболтаться?!
- С такой головой далеко пойдешь! - проговорила Лена.
- А я что буду иметь за работу?
- И тебе столько же дам, когда сделаешь, что велела. Передашь на моих глазах!..
- Будет исполнено!
И точно, он, едва отступив, свистом подозвал еще одного оборвыша, объяснил ему суть дела. Тот недоверчиво воззрился на дружка. Лена услышала:
- А ты сам-то что? Калека?... За серебряный не можешь сгонять? Или тут нечисто?
- Чисто-чисто. Просто некогда - мне в два места сразу надо попасть. А коли не хочешь, не надо, кому другому свистну...
- Нет уж, давай! - спохватился постреленок, прямо выдернул из грязных пальцев послание с монеткой, и скрылся из виду.
Лена, как обещала, отдала заработанное и медленно пошла в сторону деи Серви. Через несколько шагов паренек догнал ее.
- Миа донна, если что-нибудь еще понадобится, я всегда к вашим услугам, всегда здесь!
Лена кивнула и даже улыбнулась, но в мыслях была уже далеко. Если бы прямо сейчас очутиться в доме Веспуччи! Она не без удовольствия посмотрела бы, каким будет лицо Марко при чтении письма. Но вернуться туда вслед за посыльным - это может навести на подозрение. А, хоть совесть и казалась чистой, все-таки не хотелось видеть укор в глазах Симонетты. Лучше пойти к Сандро, переждать у него.
Боттичелли был удивлен: Лена давно не показывалась здесь, а в те дни, когда ему случалось зайти к ней, старательно давала понять, что разочарована, что устала быть всего-навсего подругой художника. А раз так, он решил больше не пытаться удерживать ее, пусть считает себя свободой. Он даже стал присматривать кого-нибудь взамен. И остановил взор на младшей дочке хозяина таверны "Четыре поющих павлина". Бойкая девчушка, глазками постреливает, себе цену знает, но к маэстро Боттичелли относится с искренним уважением. И не зря - стоит тому зайти в таверну, - все крутится рядом, вытирая стол до блеска. И похожа милашка была... ну, конечно, на Лену. Но пока еще Сандро медлил. В новую любовь требовалось окунаться с головой - на первых порах. А ждал последний заказ Лоренцо, и профильный портрет Симонетты все еще оставался незаконченным. Впрочем, последний он делал для себя и сроков завершения поэтому не устанавливал.
Но с чем же пришла Лена? Возбужденная или раздраженная - не понять.
- Какие новости у Веспуччи? - спросил он.
- Марко вернулся.
- Вот как... - Сандро пожалел в душе Симонетту: нелегко ей теперь придется. И ей, и Джулиано. Но тому хоть не страдать от упреков домашних. А может, наоборот, тот согласился бы переносить любые притеснения, только бы не обижали возлюбленную? Может быть, может быть... - И что же дома?
- Пока тишина, - она сделала упор на слове "пока".
- Дай бог спокойствия дому Веспуччи! Поездка Марко прошла успешно?
- Говорит, весьма.
- Наверное, подарков навез?
- Ага. И мне - бальные башмачки. Где только в них танцевать? - сказала она с неподдельной грустью.
- Какие твои годы? Девчонка совсем...
- Да? - И Лена о чем-то глубоко задумалась.
- Ты уж извини, - прервал молчание Сандро, - меня ждет работа. Я попишу, а ты отдыхай. Если голодна, посмотри на кухне, что там есть из еды. Ну, не впервой... - и он закрыл за собой дверь мастерской.
Лена - лишь бы занять время - принялась за уборку, и из найденных на кухне овощей похлебку сварила, на удивленье вкусную, хоть крошила в кастрюлю лук да репку, не заботясь о том, что получится.
Сандро вышел, вытирая руки о передник, втянул носом аппетитный дух:
- Ого! Лена, душенька, в честь чего расстаралась?
- Просто так. Наливать? - спросила она довольно бесцветным голосом. Сама есть не стала. Потом убрала со стола, вымыла миску.
Сандро уж подумывал, что пора приласкать ее, сунулся было с нежностями, а она вдруг засобиралась домой. Вот чудачка! Зачем же приходила? Не кормить же его... Ну что ж, он как был в рабочей одежде, так и вышел ее проводить до первого перекрестка.
- Ты заходи, ладно? - сказал на прощание.
- Угу, - буркнула она в ответ, оставив Сандро в некотором недоумении.
Но он вернулся, подошел к ожидающему его полотну, взял в руки кисть и тут же забыл о Ленином существовании.
Впрочем, и она думала вовсе не о нем, приближаясь к дому Веспуччи. Открыла дверь, прислушиваясь. Но - ни криков, ни упреков - тихо. Постучалась к Симонетте - вроде иглу спросить, мол, нижняя юбка по шву разошлась. Та открыла сразу, глаза не заплаканы. Может быть, осунулась, и то - скорее, показалось. Лена взяла иглу, поблагодарила, ушла к себе, стала думать. А вдруг этот паршивец не донес письмо, выкинул где-нибудь? Вряд ли. А... понятно, Марко, верно, ушел, и мальчишка, его не застав, оставил послание. Теперь надо дождаться возвращения хозяина, и тогда она услышит все своими ушами. Решила посидеть во внутреннем дворике, у Фонтанчика, и на ступеньках столкнулась с Марко нос к носу. Он будто и не заметил Лену, но явно был чем-то огорчен. Во всяком случае, от утренней безмятежности мало что осталось. Неужели простил? И Лена теперь уж пожалела, что не расцветила письмо подробностями - побоялась слишком бурных сцен.
Объяснение, действительно, уже произошло.
Марко, прочитав поначалу о танце факела и шляпы, аж задохнулся от вскипающего гнева. Тем более, что кончалось послание так: "Смотрите, уважаемый Марко Веспуччи, как бы ни пришлось Вам в свой адрес услышать эпиграмму Марциала:
" ... дело супруги ведет? Кудряш этот занят делами? Нет, не делами жены, делом он занят твоим." Пишу лишь только потому, что желаю процветания Вашему семейству.
Друг."
Вот до чего дошло! Марко кинулся к комнате жены. Но спешка да гнев - плохие советчики. Открыл дверь, а с чего начать, что сказать, не знает. Симонетта смотрела со спокойным удивлением. Шагнула к нему:
- Что-нибудь случилось?
- Случилось... Это я вчера еще вас спросил, что произошло. Но все молчали. А можно было просветить меня об упрочивающихся связях с домом Медичи. Чтоб не от чужих людей узнавал. Вот, читай!
Симонетта неохотно протянула руку за письмом. Дочитала. Марко думал, что она тут же кинется в ноги, будет молить о прощении, но лицо ее оставалось по-прежнему ясным - ни особой бледности, ни краски смущения. Положила бумагу на стол.
- Ну, что молчишь? Если ложь, так изволь опровергнуть.
- Знаешь ли, Марко, на каждый факт можно смотреть из разных окошек.
- Не уходи от ответа. Это тебе не философский диспут в салоне Медичи. Было или нет?
- Ты имеешь в виду танец? Да, я танцевала с синьором Джулиано Медичи в завершение праздника на рождество Иоанна Крестителя, куда я отправилась по приглашению мадонны Лукреции Торнабуони-Медичи с разрешения своего свекра, сера Анастасио. После танца экипаж Медичи сразу доставил меня домой. О времени возвращения можешь узнать у отца, он еще не ложился спать. Америго явился еще позже. Ты меня попрекаешь злоупотреблением афоризмами, но, прости, как же и тут не припомнить слова Теренция: "На гладком тростнике узлов ты ищешь". Если бы вы запретили мне отвечать на приглашения Медичи, я могла бы отказаться, ссылаясь на запрет. Но его не было, и я посчитала неблагодарным отклонять искреннее добросердечие донны Лукреции, которая с первой минуты знакомства напомнила мне матушку.
Гнев Марко не мог найти выхода. Как все умудрилась повернуть его женушка! Святая невинность! Да если б дело касалось моряка или ростовщика... Да если бы не смотрела так, с сочувствием, будто именно Марко нуждается в жалости, он проучил бы ее, как всякий нормальный муж. И даже если не зашло слишком далеко, для острастки, хлестанул бы плеточкой разок-другой. Она бы поревела, как всякая баба, и прощения попросила, и он - не каменный ведь - отпустил бы грех. А то застыла изваянием, только ресницы дрожат. Не иначе, как чувствует себя защищенной - против Медичи кто отважится выступить?.. Вот незадача! А может, еще и посмеивается про себя? Губы дрогнули... Скажет хоть что-нибудь наконец? Извинится?..
- Марко, разреши мне еще раз глянуть на послание.
- Зачем?
- Почерк показался знакомым.
- Это меняет суть дела?
- Нет. Просто интересно.
- Ах, инте-ре-сно, - Марко постарался вложить в интонацию все свое возмущение. - Ну, посмотри, посмотри, - и снова передал ей уже было спрятанный листок.
"Кто же мог узнать нас за масками? - думала Симонетта, глядя на слово "Марциала", написанное, конечно же, измененным почерком. И тут ее словно кто-то подтолкнул. Она вспомнила, как учитель Франческо выбирал для задания - перевода на греческий - лишь те эпиграммы Марциала, которые не могли смутить девичий ум. Маэстро на минутку вышел, а Лена, по обыкновению сидевшая в уголке, скользнула к его столу, отодвинула закладку и, подмигнув Симонетте, успела прочесть как раз приведенное в подметном послании, и еще - про Квинта, который в кривую Таиду влюблен. Тут вернулся Франческо и пригрозил, что выдворит Лену вон, если та еще раз вскочит с места.
А если не она? В отношениях с Марко это уже ничего не меняло. Даже если и была между ними теплота, так теперь сплыла. Знать хотелось просто из пристрастия к истинам. Симонетта поднесла листок ближе к лицу. Почудилось? Вдохнула еще... Да, верно, еле заметно пахло духами. Духами Лены.
- Ну, лизни еще, - буркнул Марко. - Знаешь, чьих рук работа, что ли?
- Нет, - ответила она, отдавая злополучное письмо. Зачем же это понадобилось Лене? Ведь не было случая, чтобы отказала ей в какой-нибудь просьбе, не поделилась украшением, отозвалась о ней нелестно. Завидует? Но чему? Отношениям с Марко? Вряд ли. Это Симонетте давно уж следовало завидовать чувствам между Сандро и ею, где стремление к близости было обоюдным. Увлечению Джулиано Симонеттой? Но неужели не догадывается, что печаль присутствует третьей при их встречах?..
- Надо ли тебе говорить, - голос Марко вдруг стал менторским, - что репутация порою дороже целого состояния? И я не хотел бы, чтобы имя моего рода склоняли все кому не лень...
"Поздно, - подумала Симонетта, - да если б и раньше... Никогда не верила в Судьбу, а тут... ну как ему объяснить, что от меня совершенно ничего не зависит, все складывается будто помимо моей воли и желания..."
- И не хочу быть посмешищем, - продолжал Марко. - Отец мне не раз повторял: бойся сплетен, потому что нет ничего столь податливого, хрупкого и неустойчивого, как мнение толпы. Ты согласна?
Симонетта кивнула.
- Я тебе зла не желаю. Может, ты и ни при чем. Может, ты просто новенькая игрушка для Медичи. Позабавятся и бросят...
Симонетта вспомнила взор Джулиано, полный нежности, его заботливые руки и голос, в котором звучали виолы.
- Ты меня слышишь? Репутация супруги Марко Веспуччи, в любом случае, должна быть безупречной. И я помогу тебе сохранить ее.
Симонетта вскинула на него удивленный взгляд: каким, мол, образом?
- Жара. Давно пора покинуть город. Но поедешь в дальнюю усадьбу, в ту, что в стороне Сиены. Ты и не была там никогда. Все от соблазнов подальше.
- Я? А остальные?
- Отвезу сам, заодно проверю, не нужен ли ремонт. Потом отец или Америго меня сменят.
Марко вглядывался - не навернутся ли слезы на ее глаза, не выдаст ли своих горячих чувств? Но Симонетта лишь согласно кивнула:
- Хорошо.
- Можешь собираться. Книжки с собой захвати, вышивание, рукоделие какое-нибудь... Горничную там наймем. Кроме Лены никого не бери.
- И ее не возьму.
- Почему?
- Не хочу.
- Дело твое. - Но сам подумал, что так даже лучше, может, Лена и способствовала ухаживаниям Джулиано, а потом женщины секретничали, обсуждали встречи. Что ж тогда не хочет ехать с нею? Думает хоть этим искупить вину, накладывает на себя епитимью...
Он, считая разговор законченным, уже направился к дверям, но вдруг обернулся:
- И имей в виду, что по законам Флоренции простая неверность наказывается уплатой штрафа в пятьдесят лир и тюрьмой на шесть месяцев.
С тем и вышел, оставив супругу в раздумье, что скрывается за словом "простая".
Симонетта ждала, что рано поутру они отправятся в путь. Но Марко предстояло завершить кое-какие дела. "Еще день-другой...", - сказал он.
К вечеру зашел Боттичелли, вроде, показать какие-то наброски серу Анастасио. Он не уходил, пока не увидел Симонетту, улучил минутку, когда хозяин отдавал распоряжения по поводу ужина, и спросил:
- Все ли в порядке?
- Да, - вымученно улыбнулась Симонетта. - Но собираемся до осени покинуть Флоренцию.
Тут зашел Америго и стал рассказывать про друга, неудачно упавшего с лошади. И цел на первый взгляд, а внутри все болит. Америго водил его к маэстро Тосканелли, но тот уперся - не хочет лечить и все. Говорит, мол, бросил практику, а если и пользую, так только тех, кто только что исповедался. Приятель Америго оскорбился до глубины души. Что это со стариком? Узнав в чем дело, сер Анастасио подтвердил, что Паоло, действительно решил отказаться от врачевания и делает это исключение лишь для самых ближайших друзей. Если ж семейство Веспуччи считается таковым, то надо благодарить Бога, а не взваливать на немощного Паоло ответственность за хворобы всех горожан.
Прозвучал сигнал к ужину, но Сандро заторопился, стал отказываться и ушел, бросив не прощание еще один внимательный и ласковый взгляд на донну Симонетту. И она слабо ответила благодарной улыбкой: неужели есть рядом человек, который добр, ничего не требуя взамен?
Боттичелли же отправился не домой, где ужин, кстати, его не ждал, а к Джулиано.
И на следующий день явился снова, но с котомкой. Вид его при этом был таинственным.
- Донна Симонетта, - сказал он, покашиваясь в сторону сера Анастасио, - помните, как-то я обещал вам достать щенка редкой английской породы?
Симонетта не могла понять, о чем речь? Сандро подмигнул и добавил:
- Еле достал... английской...
- Да, кажется, припоминаю. Это было давно... - приходилось принимать игру. Но ведь и было же что-то, связанное со щенками.
- Вот, пожалуйста. Может, следовало его подольше возле матери подержать, но раз вы уезжаете... чтобы не скучали вдали от Флоренции.
- Это он?.. Она?.. - спросила Симонетта, уже поглаживая черно-белую пушистую спинку.
- Кобелек.
- А имя есть у него?
- А как же?.. Только родился - тут же нарекли. Хозяйка назвала "Амором".
Амор? Бог любви? И Симонетта вспомнила хлопотливую донну Лукрецию. Та упоминала про щенков, которые вот-вот должны были появиться на свет. И подарить обещала. Все сходится. Но имя... Имя песику, наверное, дал Джулиано.
Сер Анастасио стал всячески осматривать щенка, проговорил удовлетворенно:
- Хорош! Сколько же мы должны за него тебе, дружок мой, Сандро?
- Нисколько.
- Уж так разбогател? Сам, верно, отдал немало?
- Пустое. Все искал случая отблагодарить чем-нибудь донну Симонетту за безропотное позирование для "Благовещенья".
- Это было совсем не трудно, - улыбнулась Симонетта.
- Тем лучше. Мы, наверное, не увидимся до осени. Желаю хорошо отдохнуть.
- Спасибо.
В дверях Боттичелли встретился с Марко, и ему тоже пожелал доброго отдыха и удачи в делах. Уф!.. Кажется, успешно справился с поручением Джулиано. Неподалеку увидел Пьеро, подмастерье Козимо Росселли. Тот топтался, поглядывая на окна Веспуччи.
- А тебе чего здесь надобно? - стараясь придать голосу строгости, проговорил Сандро.
- Ничего. А что? - спросил мальчишка, независимо выставив вперед левую ногу. - Я кому-то мешаю?
- Мешаешь - не мешаешь, а иди-ка ты гулять подальше. - Более того, Сандро взял его крепко за руку и повел за собой.
- Никак, маэстро приглашает меня в гости? - ухмыльнулся Пьеро.
- А что? Охота?
- Почему бы и нет? Особенно, если есть, что поесть.
- Козимо тебя голодом морит?
- Он уехал. В Пизу. Выгодный заказ подвернулся.
Сандро сразу усадил его за стол, порылся на полках, отыскал черствеющий хлеб, головку лука, сыр, подсохший сверху. Хорошо, старая Микелина купила для художника утром кувшинчик кислого молока, и в нем еще кое-что булькало. Приходится иногда жалеть, что в доме нет настоящей хозяйки. Сандро скормил все тощему юнцу, вышел отнести тарелку на кухню, вернулся, а Пьеро уж и нет, и дверь в мастерскую открыта. Сандро - туда, а этот негодник с критическим видом копается в набросках, но там лишь Симонетта, Симонетта... Сандро схватил мальчишку за шиворот и выволок из мастерской. Он был настолько ослеплен гневом, что потом не мог вспомнить, какими проклятьями осыпал Пьеро. Тот опустился на пол в углу, съежился, прикрыл голову ладонями. И Сандро вдруг опомнился: на кого руку поднял? На беззащитного. Уже спокойнее сказал:
- Мог бы и разрешения спросить! Ишь, расхозяйничался...
- Простите, маэстро. Я не думал. Козимо мне всегда все показывает, и маэстро Гирландайо тоже.
- В следующий раз будешь знать!
- Ага! - Только что Пьеро выглядел самым несчастным человеком на свете, а теперь улыбается лукаво.
- Ну, я пойду?
- Домой?
- Домой.
- Погоди. - Сандро скрылся в мастерской, вернулся обратно с куском холста и кое-какими красками. Он-то знал, как поначалу не хватает денег на то и другое. - Вот, возьми. - Сандро отдавал краски более для себя, чем дал Пьеро, освобождаясь этим от ощущения вины перед мальчишкой.
- Это мне? - глаза Пьеро недоверчиво блеснули.
- Не хочешь - не бери. - Сандро сделал шаг назад.
- Хочу, хочу! - кинулся к нему ученик Козимо Росселли. - Спасибо. Вы меня очень выручили. Как раз собирался писать новую картину, а материи нет. Я в долгу не останусь. Как разбогатею, верну сторицей.
И будто корова его языком слизнула. Сандро поглядел вслед: "Ну и мальчишка. Себе на уме, однако". Он вспомнил, что собирался к Джулиано, а Пьеро перебил его планы. И если сейчас не поспешить на виа Ларга, придется ложиться спать на пустой желудок.
Пьеро же, тем временем, словно влекомый нечистой силой, несся обратно к дому Веспуччи. Темнело. Невежливо являться с просьбами, когда семья, отужинав, наслаждается вечерним покоем.
В чем он был прав, так это в том, что Веспуччи только что поднялись из-за стола. Но до покоя ли было Марко? Пришлось по делам побывать в разных концах Флоренции, и все не оставляло чувство, что бросают на него любопытные взгляды, что-то шепчут за спиной. Сначала думал, что мерещится, отругал себя за мнительность, стал забывать, отвлекаясь делами, и вдруг в упор увидел любопытствующий взор с иронической улыбкой на лице совершенно незнакомого человека. Так и передернуло. Подошел к нему:
- Синьор желает мне что-то сказать?
- О, нет! Вам показалось, - незнакомец отступил, стирая улыбку с физиономии.
Марко продолжил свой путь. И понятно, отчего был не в духе. А тут еще этот Сандро со своим щенком. Дорого бы Марко отдал, чтобы узнать, отчего песик назван столь странно? Мало ли добрых собачьих кличек.
- Так и будешь кричать ему: "Амор, Амор! Будто бога любви призывая? - спросил он у Симонетты.
Та потупила взор:
- Если тебе неприятно, не буду.
Ишь, какая послушная, словно и помыслов других нет, только - как угодить дорогому муженьку. Но Симонетта, помолчав, продолжила:
- Наверное, он уже привык к своему имени и, если ты не против, я его буду звать как-нибудь созвучно. Амор... Амарор... - и сама удивилась произнесенному. Любовь... горечь... Любовь, переходящая в горечь. Вспомнились рассуждения Лоренцо о теснейшем переплетении радости и печали: "Горькие и сладостные стороны любви... счастье и несчастье... жизнь сохраняется, пока длится равновесие сил и война между ними..."
- Амарор, - повторил Марко, - одно другого не легче. Вечно норовишь белой вороной предстать. Амарор... Это ж надо!
Тут звякнул дверной колокольчик. Служанка пошла открыть, поговорила с кем-то у входа, потом доложила синьору Марко, что его спрашивает какой-то мальчишка, представившийся художником.
- Что ему надобно? - Марко, все еще раздраженный вышел в вестибюль.
И в самое доброе время вряд ли кто всерьез воспринял бы предложение Пьеро, а уж теперь!..
- Я понимаю, что донна Симонетта не захочет специально позировать художнику, еще не вступившему в сообщество святого Луки. Не прошу - специально!.. Вы только позвольте мне быть возле нее, когда она вышивает или читает, или беседует, этого достаточно! Я ничего не испачкаю, буду сидеть тихо-тихо!..
Чем горячее становился монолог Пьеро, тем большим негодованием переполнялся Марко. И этот сопляк туда же... Только бы смотреть на донну Симонетту, только б порисовать...
- Признавайся, кто тебя прислал? - Марко так старался умерить бушующий гнев, что заговорил шепотом.
- Меня? Никто. Я сам. Я, правда, сам. Может, с этой работой меня и примут в сообщество.
- Придется, милый мой, тебе поискать другую модель. - И вдруг, сорвавшись, заорал: - Вон! Вон отсюда! Чтоб духу твоего здесь не было! И всем передай: пусть забудут про Симонетту Веспуччи. Все! Нету ее! Кончилась! Не понял? Во-о-он!
А Пьеро будто в столбняке застыл, глаза выпучил, рот приоткрыл. Тут Симонетта не выдержала, подошла к нему и - как бы хуже не было - стала к выходу подталкивать и приговаривать:
- Молодой человек, лучше вам сейчас уйти. Сожалею. И все равно завтра мы уезжаем до конца лета. Не огорчайтесь, посмотрите вокруг и увидите, сколько прелестных девушек во Флоренции...
Пьеро покинул негостеприимный дом. Шел и думал, что же привело в ярость хозяина. И неужели, раз уж уезжают, нельзя было спокойно сообщить об этом. Конечно, жаль. Но ошибается синьор Марко, если считает, что Пьеро так просто способен отказаться от своих планов. Может, и полно у него недостатков, но уверенность в своем таланте и стойкость характера тоже значат немало. Он мог бы и по памяти изобразить донну Симонетту, но у Пьеро в одной из тайных папок хранилось целое богатство - девять набросков, которые он считал превосходными. Ну как не похвалить самого себя за предусмотрительность? Ожидая приезда этого зловредного синьора Марко, Пьеро не сидел без дела. Большого труда не составило узнать, что обычно донна Симонетта ходит в церковь Оньисанти, расположенную поблизости. И он во время молитв и проповедей, укрывшись за одной из колонн, то лихорадочно, то неспешно рисовал профили прекрасной донны. Думал, пригодится и это. А теперь сероватые листы - единственная основа для будущей картины. И пусть попробуют не принять его с этим портретом в сообщество художников! Он докажет, что способен мыслить, а не просто копировать действительность. И поймут, что он силен в истории, да и воображение имеет незаурядное. Любой нарисует красавицей эту добрую даму, но только он, Пьеро, кажется, нашел ключ к ее душе. Он никому ничего не скажет, станет работать в тайне ото всех, а потом вся Флоренция удивится и восхитится...
А было так: впитывая образ донны пристальным взором художника, он отметил необычное серебряное колечко-змейку. Священник в это время заговорил-запел о любви к ближнему, донна вздохнула, словно ей воздуха не хватало - и то: духотища в церкви стояла - подняла руку с колечком к вороту платья, коснулась пальцами открытой шейки и... у впечатлительного Пьеро перехватило дыхание - показалось, будто вот-вот вопьется змейка в лилейную грудь. Рождались туманные ассоциации: где-то было, с кем-то стало... Ну да, конечно, Клеопатра!.. Самоубийство египетской Царицы! Тут же ему открылось нечто трагическое в чертах Симонетты. Никто этого не знает, не видит. Только он, Пьеро, которого пока считают не заслуживающим внимания. О! Он еще всем покажет!
Выехали в имение поутру, а добрались до места, когда солнечный диск уже коснулся деревьев на отдаленных холмах. Альдо был послан накануне предупредить о приезде, и управляющий не без труда уговорил кое-кого из крестьян привести усадьбу в божеский вид - страда, рабочие руки на полях и виноградниках ох как нужны! Барашка жирненького освежевали, нежнейшего сыра доставили, детишки в лес по ягоды сходили, заодно и цветов полевых нарвали, уж пусть простит донна - не до роз сейчас, ведь в Инцису пришлось бы за ними посылать человека. Ну, кажется, можно и хозяев принимать!..
Марко ожидал увидеть гораздо большее запустение. Дом с небольшим садом достался лично ему в наследство от бабки с материнской стороны. Но все недосуг было заниматься им. Одно время он даже намеревался продать усадьбу, но вовремя опомнился. Нужды в деньгах не было. А цены на дома поднимались с каждым годом. Вот сынок подрастает, в один прекрасный день придет и скажет: "Не ты ли дал мне жизнь? А раз так, помоги и на ноги встать. Тут Марко ему ответит: "Я уж давно все обдумал. Вырос ты в селе. К крестьянскому труду привычен. И хорошо тебе будет здесь. Принимай усадьбу в подарок, обзаводись семьей, владей хозяйством, и мне, на старости лет ушедшему от дел, в сельской глуши отрадно будет дни доживать, поглядывая на Теодору, нянчившую внучат".
- Марко, не правда ли, этот плющ великолепен!
Марко, вздрогнув, обернулся к Симонетте, восхищенной плетями с сочными темно-зелеными листьями, за которыми и не углядеть было каменной кладки. Случайно ли она произнесла слово "великолепный"? И раздражение, сомнение вновь всколыхнулись в его душе. Ведь не иначе как Великолепными называли братьев Медичи. И даже, если непроизвольно вырвалось слово, не подтверждает ли оно, что помыслы Симонетты так и остались на виа Ларга? И щенок этот подозрительный вьюном крутится у ее ног.
- Амарор! - рассмеялась она, едва не споткнувшись о песика.
- Да, плющ хорош, - кивнул Марко, ловя себя на желании пнуть носком башмака черно-белый тявкающий комочек. - И дом не требует серьезного ремонта, хоть и стар. Тебе здесь нравится, надеюсь?
- О, да! Сразу, стоило выехать за стены Флоренции, я почувствовала, как стало легче дышать. Обычно мы ведь раньше перебирались за город?
Марко недоверчиво посмотрел на супругу - искренне ли она говорит. И не разберешь - опять спокойно-непроницаема.
- Ты же знаешь, я не мог вернуться раньше! - И, не удержавшись, добавил: - Впрочем, кажется, тебе без меня и во Флоренции неплохо было...
Молчит. И ответить нечем. Нагнулась, вроде за травинкою, сорвала, к лицу поднесла, стоит, покусывает беловатый кончик. Наконец устало произнесла:
- Опять?..
- Опять, опять... - сварливо буркнул Марко и зашагал к летнему очагу, откуда аппетитно тянуло запахом поджаренного мяса. И следа не осталось от мыслей про Теодору и сына - только бешенство от мягкой неприступности Симонетты.
Вкусный ужин, стаканчик кисловатого винца успокоили. Он перед сном даже прогулялся к пруду, на берегу которого собралась молодежь, затеявшая игры вокруг костерка. Марко устроился в глубокой тени, чтобы своим присутствием не смущать девушек. А они, пошептавшись, запели. О чем? Да о любви же, конечно! О жарких объятиях, о тоске вдали от возлюбленного. Что за наваждение? Марко зажал ладонями уши. Вот от группы парней отделилась темная фигура, приблизилась к девушкам. Тоненькая певунья поднялась ему навстречу, и они, слившись воедино, исчезли среди виноградных кустов. Марко тихо выругался и побрел назад к усадьбе. Ему не нужна любовь. Нет, не совсем так. Он никогда не влюблялся и не желал этого. Уж на что Франческо Петрарка был искушенным в любовных переживаниях, но не он ли сказал: "Что такое любовь, как не позорное и несправедливое рабство?" Марко не хотел становиться рабом даже своих чувств, поэтому не допускал в них любовь. Но, избежав одну ловушку, он угодил в другую. И если о наличии его любви к Симонетте можно было поспорить, то ревность, без сомнения, за последние дни расцвела в душе пышным цветом.
Марко вернулся в дом, уже зная, что ему нужно для обретения душевного равновесия: сломать спокойствие Симонетты. Он спустился в погреб, нацедил чарку вина. Медленно выпил и подошел к комнате, выбранной для себя женушкой. Прислушался. Тихо. Темно. Заходить или нет? Потоптался у двери, потом резко дернул ручку: муж он, в конце концов, или не муж?!. Симонетта проснулась, забормотала что-то об усталости, о суматошном дне. Но тут же смирилась с неизбежным: сопротивление только удлинит время супружеской повинности. Кары?.. Ну да. За что? За уважение, почитание и восхищение в глазах флорентийцев.
Кажется, все?.. Можно вздохнуть свободнее.
Марко, влажный от пота, чуть отодвинулся, глубоко зевнул. Ложе было слишком узким для двоих - он повернулся и едва не свалился с него. Сел на постели, потянулся за своим бельем, брошенным прямо на пол, вдруг охнул:
- Что за дьявол? Почему мокрое?..
Вопрос был риторическим, но Симонетта вежливо спросила:
- Может быть, ты пролил вино?
- Уж не намекаешь ли, что пьян?
- Вовсе нет, но мог ведь оступиться в темноте?
- Нет! - Он поднес ткань к самому носу, принюхался. - Не пойму... Уж не твой ли щенок мне все обмочил? Где он?
И, наклонившись, заглянул под кровать, выволок дрожащего песика, замер на миг, раздумывая, что с ним сделать.
- Не бей, он же не понимает... - Симонетта еле вырвала поскуливающего Аморора из рук мужа.
- Как я одену это? - Марко брезгливо поднял с пола белье.
- Успокойся, подожди минутку, я быстренько достану все свежее, а это завтра выстираем. Да и запаха почти не чувствуется.
Симонетта, выходя из комнаты, и маленького безобразника за дверь выставила - от греха подальше. Но это не спасло его от возмездия: Марко, уже одетый, по дороге к своей спальне пнул-таки щенка, и Симонетта, подобрав трясущегося малыша, долго успокаивала его, поглаживая и приговаривая невесть откуда взявшиеся ласковые словечки, пока ни уснула вместе с ним.
Со следующего утра она повела счет дням до поры, когда Марко уедет, наконец, оставит ее в покое. Как она и предполагала, первую неделю муж самым деятельным образом руководил хозяйством. Еще несколько дней все чаще вспоминал про торговые дела, изучал конторские книги, привезенные с собой, что-то вычислял, уставясь в одну точку. Потом отправился в Сиену, в отделение своей торговой компании, для деловых переговоров. Симонетта сама выросла в купеческой семье и знала, как невыносимо было для отца "пустое" времяпрепровождение. "Купцы не ведают каникул", - любил приговаривать синьор Донато. И Марко, к счастью, оказался таким же. Вернулся из Сиены с массой планов. Но сообщал о них не жене, давая понять, что пока еще она не выслужила себе прощения, а управляющему, и Эрнесто вежливо кивал, соглашаясь со всем. Ему-то что? От хозяйской прибыли жалованья не прибавится. Лучше бы уехал в свою Флоренцию. Снова Эрнесто занялся бы личным огородом, а то он тут мальчишкой на побегушкax, а грядки в это время сорняками зарастают...
Еще два дня промаялся Марко, но это, правда, не мешало ему еженощно появляться в спальне супруги, причем, сначала убедившись, уснула ли Симонетта - чтобы досадить ей покрепче, что ли? К тому же щенка вместе с подстилкою он выставлял за дверь, и Амор-Амарор все норовил цапнуть обидчика за руку. Поэтому, услышав, что совершенно неотложные дела призывают Марко во Флоренцию, Симонетта постаралась сдержать радость, готовую выплеснуться в довольной улыбке.
- Ну что ж, - сказала она спокойно, - надо - значит надо. Помочь уложить вещи?
- Но ты останешься здесь!
- Я не против.
- Не знаю, забрать ли с собой Альдо, или пусть будет возле тебя, чтобы никто не мешал отдыху.
"Господи, как тоскливо все и как прозрачны его ухищрения, - думала Симонетта, - охранять не от воров и разбойников, а от желающих посягнуть на его честь, добиваясь моей любви..." Марко же, уверенный, что ждет-не-дождется она встречи с Джулиано Медичи и поэтому постарается избавиться от лишних надсмотрщиков, удивился ответу:
- Оставь Альдо, конечно. Хотя бы до приезда Америго с отцом.
- Да, - проговорил в раздумье Марко, - но, к сожалению, и я без него не могу. Незаменимый помощник.
- Ну тогда пусть едет с тобой. Здесь все-таки -Эрнесто, повар, две служанки.
- Пожалуй, согласился Марко, решив, что дешевле ему будет добавить несколько флоринов управляющему, чтобы получше присматривал за Симонеттой и - если случится нечто из ряда вон выходящее - сообщил хозяину, чем мучиться, полагаясь на никчемных по сравнению с Альдо помощничков.
С тем и отбыл. До середины дороги в нем еще боролись два желания: одно - все же вернуться в усадьбу и глаз не спускать с жены, второе - быстрее добраться до конторы и окунуться в милые сердцу заботы, где все понятно и даже падение цен на сукно можно предвидеть заранее, и обернуть, казалось бы, неизбежные убытки себе в прибыль. Но путь был долог, сельский воздух напоен безмятежностью. Так что, подъехав к Флоренции, Марко уже убедил себя, что не столь уж прекрасна Симонетта и вряд ли кому взбредет в голову тащиться из-за нее за тридевять земель. Одно дело - рядом, в городе, здесь от соблазна не удержишься, другое - чуть ли не краю Тосканы...
Следующим утром Эрнесто, не доверяя своим ушам, заглянул в комнату хозяйки. Эта бесстрастная - или печальная? - женщина хохотала словно девчонка, играя со щенком. И тот прыгал резвее обычного. Они пронеслись мимо остолбеневшего управляющего в сад, и уж оттуда доносился звонкий голос донны Симонетты:
- Амор, лови!
- Ну и чудеса, - покачал головой Эрнесто и вечером, рассказав жене о метаморфозах хозяйки, разрешил ей прийти в усадьбу. Кристине давно хотелось познакомиться с донной Симонеттой, порасспрашивать про жизнь в просвещенной Флоренции, но Эрнесто все говорил, что к госпоже не подступиться, и не лезь, мол, милая, к знатной даме со своими деревенскими манерами. Хотя от него только и требовалось, что представить Кристину, а дальше добрая женщина полагалась на свой умишко и жизненный опыт. Она вовсе не считала себя темной деревенщиной, пусть и не знала латыни.
- Донна Симонетта, не нужно ли вам что-нибудь вышить?
- Не думала... Может, платок? Вы занимаетесь шитьем?
- О, да! Вот, я захватила с собой образцы!
- Как красиво! Особенно эти розы! Но розы ли? Почему голубые?
- Нитки красные кончились.
- Все равно прелестно! - И столько искреннего уважения было в голосе молодой донны, что Кристина совсем осмелела:
- А не будете ли вы столь добры?.. Не позволите ли мне осмотреть отделку ваших платьев? Флорентийские вышивальщицы славятся изяществом работы. Может, и я смогла бы так же.
Симонетта с радостью стала показывать новой знакомой рубашки, платья, косынки.
- Не обижайтесь на мой вопрос, - проговорила она, мило улыбаясь, - но ответьте, правда ли, ваше ремесло доставляет вам радость?
- А это и не ремесло вовсе - отдых, развлечение. Работа - она там, на грядках, гнешь спину с утра до вечера, а овощи вырастил, съел - и ничего не осталось, снова надо копать, сорняки дергать, на погоду молиться, то дождя прося, то солнышка. Другое дело - вышивка, глаз радует, сто лет жить может, если нитки хорошим мастером крашены.
- Я с детства терпеть не могла этого занятия - все пальцы колола и плакала, - задумчиво сказала Симонетта.
- Богатой даме и ни чему. Все готовенькое принесут, - в голосе Кристины никакого упрека не было, но Симонетта поспешила заверить ее:
- Это, наверное, только я лентяйка, а матушка моя вышивальщица прекрасная, и тетя Аманта любит рукодельничать.
- А вы чем занимались? Музыкой, верно?
- Да, и читала, читала...
- По-латыни, небось?
- И на латыни тоже.
Очень кстати пришлась Симонетте Кристина. Захваченные книги, хоть и были интересными, но их оказалось немного, почти все она прочла еще при Марко, и теперь, боясь, что чтение кончится и подступит скука, она растягивала удовольствие, позволяя себе читать не более трех страничек в день. Кристина же, забегая в свободные минуты, приносила ощущение надежности, здоровой жизни. Она да Амор-Аморор были спасением в сельской тиши. К тому ж Кристина придумала Симонетте занятие. Не умея на словах объяснить, какой прелестный узор привлек однажды ее взгляд к воротнику Клариче, супруги Лоренцо, Симонетта потянулась за карандашом и тут же изобразила для Кристины замысловато-изысканную вязь так легко, словно всю жизнь лишь рисованием и занималась.
- Oх! - восхитилась Кристина. - А еще? Еще можете?
Было мало бумаги. Симонетта спросила у Эрнесто. Тот вспомнил, что где-то в ящиках видел пачку, сохранившуюся от старой хозяйки. Отыскали, но листы оказались подплесневевшими, бумага расползалась в пальцах.
- Кристина собирается в воскресенье на ярмарку в Инцису. Накажите ей, привезет.
- Да, мне нужно прикупить ниток и, если удастся, продать готовое шитье. Но, милая донна Симонетта, а вдруг я привезу не то, что следует?
- Выбери, что получше, что подороже.
- Поедемте-ка лучше со мной? С утра, по прохладе. А в самую жару отдохнете дома у моей сестрицы. А?..
Симонетте всегда приходилось спрашивать чьего-либо разрешения, и теперь она посмотрела на Эрнесто.
- Не знаю, а вы что посоветуете?
Тот был польщен обращением хозяйки. Глубокомысленно посмотрел в небо.
- Отчего ж не поехать? Повозка у нас крепкая, ход плавный, люди в Инцисе хорошие. Кристина сама оттуда - всех в городе знает. И опять же - скучно вам в усадьбе, а там ярмарка. Балаганчики, глядишь, заедут. Все развлечение...
На том и порешили.
В воскресенье Симонетта оделась попроще, потрепала на прощание песика по загривку и уселась в повозку на мягкое душистое сено. Кристина пристроилась рядышком, ее свекор дернул поводья: "Йо!", и лошадка резво двинулась по дороге. Но Амор, с недоумением глядевший на удалявшуюся хозяйку, вдруг взвыл и с лаем кинулся вслед. Испуганная лошадка убыстрила бег, но разве удерешь от молодого здорового пса? И кричали на него и руками махали - не желает возвращаться в усадьбу. Что делать? Или Симонетте вылезать, или его с собой брать... Пришлось потесниться И вот уже он, вполне счастливый, дремлет в ногах.
Доехали без приключений. И продали, и купили все, что нужно, вкусно пообедали в гостеприимном доме Кристининых родственников, переждали самую жару. Уж в обратный путь стали собираться, как в комнату заглянул племянник Кристины и, захлебываясь от восторга, прокричал, что на площадь актеры приехали - начинают представление. Кристина умоляюще взглянула на Симонетту:
- Может, сходим? Домой всегда успеем. Во-о-он еще солнце-то где!
- Хорошо.
Ну и пес за ними увязался. Правда, вел себя прилично: шел рядом, на людей попусту не гавкал.
Симонетта не раз бывала на представлениях во Флоренции, в том числе - на комедиях и пасторалях, поставленных в Студио под руководством Джорджио Веспуччи. И каждый раз зрелище было незабываемым: яркость декораций, позолота, пышные украшения, дорогие ткани. Да еще каждый считал делом чести использовать хоть-нибудь механизм: взлетали к потолку ангелы, спускались святые, двигались светила... И как актеры ни старались, внимание зрителей, прежде всего, было направлено на аксессуары. В бедной же Инцисе, среди скудных декораций, небесталанные актеры языком, доступным простому люду, рассказывали и показывали свои нехитрые истории. Когда женщины подошли, заканчивалось представление про чудеса святого Антонио. И сразу же, без перерыва, собравшаяся публика стала свидетелем бытовой драмы. Красивая молодая женщина, супруга брюзгливого старика, отклоняет послания и подарки молодого кавалера с твердым намерением - не дать упасть тени на свою безупречную честь. Однако она рада, что встретила любовь юноши, обладающего немалыми достоинствами, и рада, что может платонически ответить ему взаимностью, не теряя благородства, не поступаясь честностью. Но узнает, что ее старикашка соблазнил горничную и отдает той большие деньги за удовлетворение своих постыдных прихотей. Тогда героиня в отместку решается на измену - под одобрительные крики зрителей. Соблюдена должная тайна: кроме театральной публики никто не догадывается о встречах любовников. Все довольны и счастливы. Мир и спокойствие надолго воцаряются в доме...
Искренность переживаний молодой женщины, ее боль, ее оскорбленное достоинство - когда она узнает о "шалостях" супруга - все всколыхнуло душу Симонетты.
Возвращалась домой грустная, на заботливые расспросы Кристины отвечала, что просто утомилась. Но и ужинать не хотелось, и сон не шел. Все сравнивала свою судьбу с судьбой героини представления. Вроде бы, Симонетте должно было быть легче: и не столь дряхл Марко - а может, лучше бы был дряхл? - и не оказалась трагичной неожиданностью его связь с Теодорой: давным-давно знала о сыне Марко. Да и не против Теодоры направлялись ее думы, пусть бы ходил муженек к кому вздумается, только б ее не мучил. И, кажется, жизнь не так уж плоха, но что делать с сердцем, с потребностью в любви и ласке, со сновидениями, в которых - темные очи Джулиано, его чудный голос и надежные руки. Что делать?..
И тут же вспомнилась фраза, будто мимоходом брошенная Марко при разговоре после получения им подметного письма. Как он сказал? "За простую неверность - пятьдесят лир штрафа и полгода тюрьмы"? Да как он смел? А сам? А его Теодора? И это при том, что Симонетта... Всего лишь на один танец!.. Или Марко считает, что - с Теодорой - вовсе не измена, что это - всего лишь - вторая семья?
Или, как всегда, мужчинам прощается все, и мнение толп всегда на их стороне? Но зрители на площади... Они от всей души поддерживали молодую героиню, подбадривали ее, еще не решившуюся на первое свидание.
Слезы потекли по щекам. Амор-Амарор стал слизывать их теплым шершавым языком.
И следующий день не обошелся без тайных слез. Поскольку во время поездки в Инцису усадьбу посетил какой-то незнакомец, и Симонетта сразу догадалась, что был это Джулиано.
После отъезда из Флоренции Марко с супругой, Джулиано тоже оставил город, перебрался в палаццо во Фьезоле. Донна Лукреция с Клариче и Пьетро уже отдыхали там. Да и Лоренцо должен был прибыть со дня на день. Скука не грозила Джулиано - где появлялся Лоренцо, жизнь кипела ключом. Псари, ловчие, конюхи готовились к охоте, музыканты разучивали новые мелодии, поэты надеялись, уж если не занять место Полициано, то хоть заслужить поощрительную улыбку Сына Солнца. Но таково свойство любящего сердца, что замирает оно, или напротив - убыстряет свой бег от стихов, песен, красивых пейзажей, оставляющих равнодушными других, но чем-то - неуловимым звуком, словом, красками, напоминающих о возлюбленной. И чем сильнее чувство, тем больше потребность ловить в окружающем намеки, образы и темы, волнующие душу. Друзья, задержавшиеся в жарком городе, обещали сообщить ему, если Веспуччи появятся на деи Серви. До поры до времени дом стоял пустым. Сер Анастасио с младшим сыном проводили время в ближнем имении. Нотариус не поехал вслед за Марко, сославшись на уйму незавершенных дел. Здесь, мол, клиенты всегда его разыщут. И Америго предпочел не забиваться в глушь. Лена, судя по слухам, переселилась к родственникам-Лиони.
Джулиано изнывал от желания увидеть Симонетту и, конечно, разыскал бы ее в далекой укромной усадьбе. Но это неизбежно привело бы к клубку неприятностей. Ах, ну отчего любовь не может нести только радость?
Но вот во Фьезоле приехал старший из братьев Пульчи. Бернардо был наиболее серьезным и приверженным купеческим занятиям. Он-то, отведя Джулиано в сторонку от шумной гурьбы, готовящейся к княжеской охоте, сказал, что Марко Веспуччи появился в своей конторе, ну и Пульчи не преминул поинтересоваться у того самочувствием супруги. Здесь и выяснилось, что донна Симонетта, как и предполагалось, не приедет до осени. Джулиано, с первыми словами друга воспаривший в надежда, теперь тяжко вздохнул: сколько дней предстоит ждать встречи!.. Это просто невыносимо! И он, уверенный, что Марко нет возле любимой, решился навестить ее. Спросил брата, не нужно ли чего в Сиене?
А в последние дни слово "Сиена" звучало во Фьезоле все чаще и чаще. Лоренцо, хоть и считалось, что отдыхает, не был свободен от государственных дел, которым уделял время до полудня. Случилось так, что Карло да Перуджа, бывший недавно кондотьером Венеции, вознамерился вернуть себе утраченные еще отцом семейные владения в Перудже. Он надеялся, что Медичи ему помогут, но Перуджа была в содружестве с Флоренцией. И чтобы хоть как-то восполнить неудачу разваливавшихся планов, Карло со своим отрядом напал на Сиену под предлогом, будто сиенцы у него в долгу за услуги, оказанные некогда городу его отцом, и он хочет получить сполна все, что ему причитается. Сиена, всегда готовая обвинить Флоренцию во всех бедах, уверилась в том, что и сейчас все произошло с согласия Лоренцо, и принялась жаловаться папе и королю Неаполитанскому. Флорентийцы отвергали эти упреки, заявляя о своей готовности все сделать, чтобы воспрепятствовать Карло наносить ущерб Сиене. И Лоренцо немедленно решил отправить тому послание с приказом прекратить действия против Сиены.
Джулиано не упустил возможности самому, в сопровождении четырех всадников, отвезти бумагу Карло, переговорить с ним. И для Тосканы сделает доброе дело - устранит врагов под боком, и, даст Бог, встретится с возлюбленной...
Проезжая Инцису, он отметил множество людей, собравшихся на ярмарку, удивительно богатую и обильную для провинциального городка.
Еще немного, и он увидит свою донну.
Навстречу Джулиано вышел мужчина средних лет, одетый по-крестьянски, но на голове - довольно дорогая шляпа.
- Синьору что-нибудь угодно? - спросил он.
- Да. Я хотел бы поговорить с хозяином усадьбы. Если не ошибаюсь, его зовут Марко Веспуччи.
- Зовут-то так, но, сожалею, отбыл он во Флоренцию.
- А супруга его?..
- И она уехала.
- Как... уехала?
Может, побледнел незнакомец, или губы сжал, но что-то в его лице насторожило Эрнесто. Не из-за этого ли красивого синьора хозяин строго-настрого велел ему присматривать за Симонеттой и приплатил золотишка. Тогда очень кстати, что донны нет дома. Иначе неизвестно, как пришлось бы выкручиваться.
- Да так вот и уехала. В экипаже.
- Вместе с Марко? - недоверчиво спросил синьор, дорогое платье которого было простым. Но Эрнесто не обманешь, конь-то стоил целого состояния, да и гордая осанка седока говорила о многом. И удивляется, что - вместе с Марко... Ясненько, знает о возвращении хозяина без Симонетты, потому и пожаловал.
- Вместе, - твердо ответил Эрнесто, не сводя взгляда с гостя. Тот будто потускнел.
- А куда? - И бросил золотой управляющему.
Эрнесто поймал, но не смягчился.
- Не докладывали.
Синьор развернул коня, но, что-то вспомнив, через плечо спросил:
- А был ли щенок при донне Симонетте?
- Был-был... английский, говорят. Рос не по дням, а по часам. Уже щенком-то не назовешь, выше колена вымахал. - Эрнесто посчитал, что про пса говорить не возбраняется. Все-таки золотой следовало отработать.
- Дружище, скажи, а как звала его донна?
- Странная кличка, сроду такой не слыхивал, Амор-Амарор. Надо ж такое придумать!..
- Да? - просветлел Джулиано. - Спасибо и на этом.
Он скакал в сторону Сиены, раздумывая, куда мог упрятать Симонетту ревнивый супруг. К каким-либо дальним родственникам? В монастырь? Надолго ли? Конечно, он отыщет ее. Но надо быть предельно осторожным, чтобы не обозлить Марко. Несчастная судьба! Все права на Симонетту у человека, не имеющего - по высшим нравственные законам - никаких прав на обладание ею. А чего ждать от Марко, кроме пакостей и препон? И где нынче грустит за семью замками возлюбленная?
Сутки Джулиано со спутниками провел в Сиене. Карло сначала всячески показывал, что оскорблен и возмущен. Потом смирился. И стал жаловаться Джулиано на Лоренцо, который, отказывая ему в поддержке, лишался величайшего приобретения, а Карло оставлял без великой славы, ибо тот мог в самый короткий срок завладеть для Медичи Сиеной: жители ее, мол, совершенно лишены мужества, и средства обороны в плохом состоянии. Но у Джулиано свежи еще были воспоминания о войне с Вольтеррой, которая в начале самостоятельного правления Лоренцо была захвачена, разгромлена и разграблена флорентийскими солдатами. После чего наставник братьев Медичи - мессер Томмазо Содерини, который был против военных действий, сказал: "Я считаю, что теперь-то Вольтерра и потеряна. Если бы вы присоединили ее по взаимной договоренности, это было бы сделано с пользой и прочно. Но теперь ее надо удерживать в нашей власти силой. А в трудные времена она будет причинять нам лишние хлопоты и ослаблять нас, в мирных же условиях - доставлять беспокойство и расходы". Что и получилось.
Джулиано возвращался во фьезолинское палаццо удовлетворенный успешно выполненной миссией по приведению в чувство Карло, но расстроенный тем, что не увиделся с Симонеттой и не знал даже, где она нынче. Хотел было снова свернуть к усадьбе Веспуччи. Но вспомнил колючий взгляд управляющего. Как бы не сообщил он Марко о визите незнакомца. И чтобы не навлекать лишних подозрений, проехал мимо.
Перед Эрнесто действительно стояла задача: писать ли хозяину? Донну Симонетту ему упрекнуть было не в чем. Вот если б кавалер застал ее дома и любезничали бы они тут - другое дело. А может, его госпожа сразу дала бы от ворот поворот незваному гостю? Эрнесто решил посоветоваться с женой. Если кто при нем говорил, что все женщины глупы, он всегда поддакивал, но сам, едва начинал сомневаться в чем-либо, сразу делился мыслями с Кристиной. На этот раз она горой встала за молодую госпожу. И еще прикрикнула, что, мол, пусть только посмеет написать Марко!.. Ну, немного повздорили. Эрнесто потом стал думать, как оправдаться, если хозяин все же дознается. А... скажет, что не придал значения, мало ли кто спрашивает синьора Марко. Ответил, что нет дома хозяев и дело с концом, и забыл тут же. Хлопот вон полно: крышу все-таки чинить придется, дождь пойдет - опять потолок мокнуть будет...
Кристина после некоторых раздумий рассказала Симонетте о заезжем синьоре. И донна, хоть ясно стало - поняла о ком речь, объяснять или оправдываться не стала. Только опечалилась, и рука ее замедлила свой бег - опять рисовала она узоры по просьбе Кристины. Хоть чем-нибудь порадовать захотелось той Симонетту.
- Нитки разные теперь есть. Скажите, мадонна, что вышить вам. Скоро уедете. Так чтоб память о нас осталась...
- У меня есть кусок голубого шелка. Нельзя ли на нем - букет алых и белых роз?
- Отчего ж нельзя? С радостью. Только скажите, чтоб правильно распределить по полю, для платка ли это, или вышивка платье украшать?
- Нет, просто так, во Флоренции у себя в комнате повешу.
- Хорошо. Тогда буду считать - как для нарядной наволочки.
На том и остановились.
Быстрее бы осень! Симонетта радовалась редким желтым листьям. Перечитывала книги. Иногда открывала стихи Петрарки. Но слишком обнаженной и тоскующей представала любовь поэта. Как можно кричать - или шептать? - на весь мир о своих страданиях? Должно быть, храбрую душу имел Петрарка, ведь порой даже самому любимому, единственному, не хватает смелости признаться в чувстве, сжигающем сердце: в надежде, что во взгляде, улыбке, молчании он все же прочтет то, что не могут произнести губы. Немало женщин боролись за свою любовь и были готовы, если не на подвиг, так, по крайней мере, на поступки. А тут... жизненных сил едва хватает на ожидание. Лена... Лена горы бы свернула. И если бы оказалась на ее месте, изыскала бы десятки способов, как призвать Джулиано. И никто бы ни о чем не догадывался. А если б и заподозрил, то она засмеяла бы, затормошила, заговорила, подластилась... Все остались бы довольны. Не зря она, случалось, упрекала Симонетту в излишней серьезности. Честными или нечестными путями, но Лена движется куда-то, делает свою жизнь, живет, а не ожидает милостыни от судьбы. Досадное послание о карнавале писала она, в этом нет сомнения, но было ли оно лживым? Нет. И значит, нет причин ненавидеть ее. Каждый выбирает свой путь. И каждый получает по заслугам. Симонетта разлучена с Джулиано, изгнана... Но, может, это даже слишком мягко за горячие мысли и крамольные сны. Лена же вынуждена проводить лето, как простолюдинка, в пышущей жаром каменной Флоренции с редкими островками зелени. И снова, наверное, Лена завидует: тому, что Симонетта гуляет по тенистой роще, срывает кувшинки, раскрывшие венчики у самого берега пруда, возится с веселым черно-белым псом. Амор-Амарор...
Кристина - ах, золотые руки! - очень быстро выполнила заказ донны. По бледно-голубому шелку, словно по небу, летел ало-белый букет, брошенный Джулиано в лоджию Примаверы. И белая лента, перевязавшая стебли роз, развевалась будто на ветру. И алые буквы горели на ней: "Аморе". Уж как хотелось догадливой Кристине хоть одним глазком глянуть на загадочного незнакомца, разыскивавшего милую донну! Жаль, что Симонетта не стала делиться сердечными тайнами с доброй Кристиной. Может, та посоветовала бы что. Но Кристина понимала - не из-за недоверия к ней молчит хозяйка. Такой уж характер. И жалела ее: боль, не разделенная с другом, со временем разбухает и мешает дышать.
- Я никогда не видела вышивки, красивее этой, - благодарно сказала Симонетта.
- Вы мне льстите. Флорентийские рукодельницы...
- О, нет! И князья, и королевы с радостью залучили бы тебя в придворные мастерские, осыпали благами. Сколько я должна за эту дивную работу?
- Ни лиры, донна Симонетта. Это вам спасибо за множество узоров, что вы для меня составили. Вышивка - в подарок, от души...
- Ну хорошо, спасибо. Тогда и ты от меня прими оставшийся шелк...
Лена, действительно, провела лето во Флоренции, хотя могла бы попросить сера Анастасио, и он не отказал бы, пустил пожить в загородной вилле возле себя и Америго - к Лене давно привыкли относиться как к дальней родственнице, прибитой волею судьбы к их дому. Но ей надоела эта необязательность, ненужность: не гонят, но и не зовут. А в семействе Лиони в июле родился ребенок, девуля, крошка Аличе, и лишние руки очень были необходимы. Лена принимала в уходе за малышкой самое деятельное участие, и именно ей Аличе улыбнулась первой. Если б еще была уверенность, что Сандро страдает, не видя - бывшей? - подружки. Но проходила она как-то мимо "Четырех поющих павлинов" и увидела Боттичелли выходящим из таверны, а бойкая девчонка, дочка хозяина, льнула к Сандро и в лицо ему заглядывала, ловя улыбку. Ну и он тоже... А чего еще ждать от мужчины? Несколько дней прошло, но увиденная сценка все стояла перед глазами. Хотелось побыть рядом с ним, поболтать, просто так, пусть - как старым друзьям. Но и к старому другу, если давно не виделись, не заявишься без повода. Хотя отыскать повод - разве сложно для Лены? Подумала и припомнила, что остался у Боттичелли один из ее поясов, не дорогой, но все же... Почему б не забрать? И когда дневной жар начал спадать, не торопясь направилась она к дому Сандро. Готовилась к равнодушной хмурости, и даже к тому, что на порог ее не пустит - если в комнате эта девчонка.
Сандро же встретил Лену добродушной улыбкой.
- О! Кто пожаловал! Заходи-заходи, пропажа моя! Как поживаешь?
- Все прекрасно.
Он, и впрямь, был ей рад. Как ни свежа и ни хороша дочка трактирщика, а нет в ней Лениной изюминки. Простенькая такая пташка. Только и радости, что всегда с собой еду приносила из папенькиных закромов и настаивала, чтобы Сандро, вокруг которого всегда паслись нахлебники, все при ней съедал до крошечки.
Боттичелли достал графинчик легкого, только что изготовленного вина, сухого сыра.
- Извини, не ждал гостей, побаловать тебя нечем.
- Я сыта.
- Но все-таки...
Милый приятельский разговор. И, конечно же, Сандро бросил в поток общих фаз свой камешек:
- Что слышно о Симонетте?
- А мне откуда знать?
- Ну, может, говорили сер Анастасио, Марко...
- При мне - нет. Да и что ей сделается? Наслаждается прохладой и покоем. Подают, готовят для нее, убирают. Не то, что я, кручусь у Лиони.
- Тебя заставляют крутиться?
Лене было что ответить, но тут раздался стук в дверь. Оба подумали одно и то же: девчушка из таверны пожаловала. Сандро даже съежился: терпеть не мог скандалов. Лена с ненавистью взирала на открывающуюся дверь. И этот ледяной взгляд встретил юного Пьеро, одежда которого, как ни старался он быть аккуратным, пестрела разными красками. Он топтался у двери в замешательстве, думая, что разрушил идиллию любовного свидания, переводил взор с женщины на Сандро. Но если она выглядела сердитой, то Боттичелли явно ему обрадовался.
- С чем пришел, молодой собрат? Неужто, снова за красками?
- Нет, - мотнул тот головой. - Козимо много добыл. Я хотел пригласить вас к себе. Закончил одну работу, никому еще не показывал. Побаиваюсь, вдруг что не так. Может, выберете часок, посмотрите? Если соглашусь с замечаниями, поправлю, прежде чем на суд сообщества выносить.
- А что твой наставник, Козимо?
- Опять уехал. Мне же ждать невтерпеж. После него только вам доверяю. Хоть скажете, готово или нет. Боюсь еще даже мазок добавить. Боюсь замучить картину. Как вы?.. - Нетерпение, предвкушение похвалы мастера светились в глазах мальчишки.
- Пойдем, посмотрим? - обратился Сандро к Лене, потом к Пьеро: - Это ведь недалеко?
- Ага.
Чужая женщина в качестве первого зрителя ему была совсем ни к чему. Но, похоже, Боттичелли без нее идти не собирается. Ладно...
И вот они в скромной мастерской Козимо Росселли. Пьеро подводит уважаемого гостя к картине, завешанной тряпкой - похоже, разодранной старой рубахой. Лена стоит чуть поодаль. Торжественный миг. Пьеро жестом чародея срывает тряпье и... Глазам Сандро и Лены предстает донна Симонетта! Но, Боже, как!.. Боттичелли почувствовал, словно ножом ковырнули незаживающую рану. Лена с удивлением и торжеством впилась взором в портрет. Неужто благочестивая Симонетта позировала мальчишке в таком виде? Обнаженною до пояса?.. Нечто вроде шарфа едва прикрывает плеч. И даже не дома... Вон крепость, деревья. Да и не красавица она вовсе. Это просто помешательство какое-то. Затмение, нашедшее на Сандро с Джулиано Медичи и внушенное ими остальным.
- Лена, выйди, пожалуйста. Подожди меня во дворе, - глухим голосом проговорил Сандро.
Женщина, пожав плечам, покинула мастерскую. Боттичелли еще не знал, что скажет Пьеро. Разве не право каждого художника выбирать модель по вкусу? И не изменял ли он сам черты натурщиков, соответствуясь с замыслом?
- Кто это? - ткнул он пальцем в полотно.
Пьеро вздернул вверх подбородок и выставил ногу вперед. Он уже понял, что восторгов не будет.
- Клеопатра. А что? Неужели не видно? Вот змея. Она обвивает золотую цепь на груди египетской царицы, еще немного и вопьется ей в грудь.
- Не находишь ли ты, что выражение лица твоей Клеопатры слишком мечтательно, а ведь, судя по всему, ей осталось жить считанные секунды и она сознает это.
- Ну и что? Мечтает о встрече с возлюбленным по ту сторону реки Смерти.
- Ой-ли? И египтянка ли это? А прическа? Как у знатных флорентийских дам.
- Я увидел именно так! - поза Пьеро не стала менее вызывающей, хотя ресницы вздрогнули от набегающих слез. - Но ведь похожа? - Перед Сандро уже беспомощный ребенок.
- Нет! - жестко сказал мастер. - Не более, чем гусыня на лебедя. Можешь считать, что я оскорблен за нее. И, скажи пожалуйста, зачем ты изобразил ее с выбритым чуть не до темени лбом?
- Но я видел многих дам...
- Вот и писал бы их! Чудак. Да! Есть такая мода, но лишь для тех, у кого волосы растут едва ль не от бровей, - чтобы подчеркнуть значительность лица. Но зачем это донне Симонетте? С ее чистейшим и открытым челом? Вот что, дорогой мой, послушай доброго совета - сожги портрет. Я дам тебе новый холст и краски. Сделанное - не более, чем неудачный урок. Забудь и начни работать снова. Но не пиши больше Симонетту. Ты пока не дорос до этого. И потом, ты собирался представить портрет не суд сообщества, а подумал ли о чувствах супруга этой добродетельной женщины? Как он посмотрел бы не ее слишком обнаженную фигуру?
- Как-то в голову не пришло... Нет, однажды пришло, но ведь это - Клеопатра!
- Бред! Это донна Симонетта, но отраженная в зеркале, сделанном таким же бездарным учеником, как ты, и оттого - кривым.
- Неправда! Она прекрасна. Я такой и написал ее! - уже почти рыдал Пьеро.
- Все! Уймись! Никому не показывай. Придешь завтра ко мне! Ясно?
- Да! - утирал нос юный гений.
Сандро вышел. Догнал Лену, медленно идущую по улице. Ни он, ни она и слова не сказали про портрет. Лена - потому что обдумывала недобрые планы. Сандро - поскольку слишком болезненно отнесся к работе Пьеро. А ведь паршивец не без дарования. И, исказив прелестные черты, сумел все же запечатлеть характер чувствительный и цельный. А змея... При чем тут она? Более похожа на ящера гностиков, мудрого ящера, не угрожающего жизни. Мальчишка зорок, у Симонетты есть ведь какое-то украшение в виде змейки. Цепочка? Подвеска? Наверное, брошь... И только к ночи, простившись с Леной, почти обиженной спокойными ласками Сандро, он вспомнил: серебряное колечко. Слишком скромное, чтобы привлечь к себе внимание посторонних. А вот, поди ж ты, не от него ли оттолкнулся Пьеро?
Лене все не давала покоя мысль, что Симонетта слишком легко отделалась за безнравственность своего поведения на карнавале. Осталось чувство незавершенности сделанного. Да и получил ли Марко ее письмо? Получил, конечно. Но почему тогда столь мягко отнесся к провинившейся супруге? Ни проклятий, ни пощечин, ни ее слез. Если бы ожидаемое возмездие настигло Симонетту, Лена бы удовлетворилась, простила - хотя ей-то что прощать? И теперь появилась возможность довести дело до конца: донна сама дала к этому повод.
Снова на чистый лист бумаги ложились анонимные фразы: пусть, мол, синьор Марко сходит по указанному адресу в мастерскую Козимо Росселли и поглядит на работу его ученика, пусть посмотрит, в каком виде его супруга позировала зеленому юнцу.
Зная, что Марко до поздней ночи проводит время в своей конторе, Лена нашла на рынке того же смышленого паренька. И он понял ее с полуслова, сделал все как в прошлый раз, да еще проследил, чтобы послание было передано в руки получателю. Но Лене хотелось быть свидетелем продолжения развития событий. И она, сказав родичам, что будет их навещать, вернулась на деи Серви. К ее радости Марко был мрачнее предгрозовой тучи. Встретив ее, удрученно кивнул на приветствие. Может, и не заметил, кто перед ним.
Марко, и вправду, сначала ощутил, как бешенство захлестывает его. Была бы рядом женушка, пришлось бы ей держать ответ. Отправить Альдо за нею? Нет, сначала надо самому посмотреть на эту пачкотню. И он, поразмыслив, отправился в мастерскую Козимо Росселли.
- Портрет вашей супруги? - удивленно переспросил молодой и красивый художник. - Я слышал о добродетелях донны Симонетты, но, к сожалению, видел ее лишь однажды, и то издали. Она, несомненно, заслуживает быть запечатленной кистями лучших мастеров. Я всегда к вашим услугам. Этим летом меня почти не было во Флоренции.
- А ученик у вас есть?
- Да. Пьеро. Способный юноша.
- Где он сейчас? - Марко вспомнил о молокососе, пожелавшем рисовать Симонетту перед их отъездом. Не он ли? Но, если так, и если Симонетта согласилась... Когда могло это произойти? Что-то не сходится.
- Пьеро? Не знаю. Может быть, у братьев Полайоло. Мы занимали у них бумагу для набросков. Я вчера привез деньги, утром купил бумагу. Наверное, он пошел возвращать долг.
- А не могли бы вы показать мне его последние работы?
- Отчего же?.. Извольте. Вот его угол. Это эскиз ангела - по моему заданию. Это задний план к "Святому Микаэлю". Это... О! Это что-то новое... Да-да! Клеопатра, должно быть. Пьеро говорил мне, что собирается писать Клеопатру.
Козимо бросил взгляд на важного посетителя. Тот вроде бы пожелтел, и желваки явственно выделились на щеках.
- Вы имели в виду эту работу? - не без сочувствия спросил Росселли. - Но не могли же вы заказать портрет супруги всего лишь ученику, к тому же, не поставив меня в известность?
- Нет.
- Ну, значит, это самовольство Пьеро. Я ему всыплю как следует. Будете ждать его? Тогда я накрою на стол. Благо, нынче мы - богачи.
- Сожалею, меня ждут дела.
- Но вы зайдете еще?
- Да.
- А что будем делать с портретом? Может, вы желаете приобрести работу? Она не очень плоха. Из парня выйдет толк.
- Погожу. До скорой встречи.
И утром Альдо уже скакал за донной Симонеттой. Впрочем, и так подходило время возвращаться во Флоренцию: ночи стали прохладными, а дневной жар досаждал только, когда солнце стояло в зените.
Симонетта тепло попрощалась с Кристиной и Эрнесто. Амор, превратившийся за месяцы на лоне природы в красавца-пса, одним прыжком заскочил в экипаж. Альдо дернул поводья, и остались позади луга с копенками сена, дубовая роща, пруд с кувшинками и серебристыми рыбками. А впереди?.. Неужели, она снова увидит Джулиано? И сможет ли вновь посещать палаццо Медичи, принимать участие в беседах веселых и умных людей? Или Марко запретит ей выходить из дома даже для недалеких прогулок? Она, конечно, не подозревала о вопросах, которыми после сухого приветствия закидает ее супруг.
- Кому ты позировала, кроме Боттичелли?
Симонетта посмотрела на мужа удивленно.
- Никому. То есть... - она запнулась.
- Продолжай. Что ты хотела сказать?
Тон его голоса, раздражение, направленное в сторону Симонетты, видно, не по нраву пришлись Амору. Тот поднял голову и глухо зарычал.
- Фу! - прикрикнул на него Марко.
- Знаешь ли, я никому, кроме Сандро, не позировала специально. Я бы ни за что не стала этого делать без разрешения твоего или сера Анастасио. Но... Во время философских занятий, под руководством маэстро Марсилио Фичино, иногда приходили художники. Я и имен их не знаю. Они рисовали весь кружок, и, может быть, не исключаю, что среди других была изображена и я. Но мне и в голову не могло прийти, что это тебя огорчит. А что, собственно, случилось?
"Нет, она не лжет", - думал Марко, глядя на озабоченное лицо жены.
- Ладно, раз так, - проговорил он. - Сейчас отдыхай. А завтра мы сходим в мастерскую одного художника, и ты посмотришь на свой портрет.
- Что за художник? Не Боттичелли?
- Нет, - и отказавшись продолжать разговор, удалился в свою спальню, провожаемый настороженным взглядом пса и недоумевающим - Симонетты.
Утром, чтобы не бить ног зря, Марко послал Альдо проверить: дома ли Козимо с подмастерьем, и предупредить их, чтобы не отлучались до обеда.
Пьеро колотила внутренняя дрожь. Он уже сожалел, что не послушался Боттичелли. И если уж не сжечь, то следовало хотя бы упрятать картину с глаз подальше. Но беда была в том, что самому Пьеро она очень нравилась, и с нею были связаны минуты не испытанного ранее вдохновения, восторга - от того, что удается воплощение задуманного. Как после этих мгновений, ради которых и стоит жить, уничтожить полотно?
Ох! Они ждали только Марко, а тут и мадонна входит в дом Козимо. Побелевший от переживаний Пьеро молча смотрел округлившимися глазами, как учитель подводит посетителей к картине.
- Вот, полюбуйся, - ткнул пальцем Марко.
Симонетта не без удивления рассматривала картину.
- Это я? По-моему, не похоже. - Краска стыда залила щеки. Ну и вид! Ей захотелось немедленно укрыть обнаженную грудь той, нарисованной, женщины. Ну по какому праву? И профиль... Неужели, у нее такой массивный нос?..
- А теперь подтверди при мальчишке и маэстро, позировала ли ты Пьеро? - жестко спросил Марко.
- Нет! - негодующе воскликнула Симонетта.
- Нет, - эхом повторил Пьеро.
- Так, как ты посмел? - рука взбешенного Марко сама потянулась к уху паршивца.
- Я хотел, как лучше. Я старался... Это Клеопатра. Почему я не могу написать Клеопатру?
- Не мог найти другую модель? - сурово вступил Козимо. Ему было жаль мальчишку, но следовало хотя бы обозначить возмущение и стремление наказать провинившегося ученика.
- А если я привлеку вас к суду? Вас, вместе? - пригрозил Марко, но тут же опомнился. Ведь это значило: привлечь внимание горожан к злополучному портрету. И двусмысленные взгляды будут сопоставлять модель с изображением. Да добавить еще пересуды о Джулиано Медичи и Симонетте!.. Нет, он не перенесет такого унижения.
- Давайте-ка лучше, синьор Марко, договоримся полюбовно. Ну что взять с мальчишки? Выпорю я его. Хорошо? На хлеб, на воду посажу. Краски отниму. Как еще наказать? К вам в услужение отправлю, пусть овощи на кухне чистит.
- Только дома мне его не хватало! Уничтожьте эту пачкотню немедленно.
Пьеро прислонился к стене и закрыл глаза, слезы текли по его лицу.
- Я пойду? - спросила Симонетта и, не дожидаясь ответа, вышла к экипажу.
Марко выхватил из-за пояса походный ножик и двумя взмахами располосовал полотно. Его никто не останавливал. Вырезал из подрамника обрывки, бросил на пол. Но, заподозрив, что куски могут быть склеены, скомкал их, запихивая в кошель.
- И попробуй еще изобразить хоть кого из семейства Веспуччи!
Марко злобно погрозил Пьеро кулаком на прощанье. Но тот упрямо сжал веки, закусил губу. Пусть издеваются над ним нынче, как над бездарным и глупым мальчишкой!.. Он еще всем покажет! Вступит в братство художников и снова нарисует Симонетту такой, какой он видит ее.
До деи Серви ехали в молчании, и лишь у самого дома Марко не удержался, выговорил то, что рвалось с языка:
- На этот раз вины твоей не вижу. Хотя... как сказать... Паршивец не посмел бы изображать тебя, как ему вздумается, если бы... если бы ты не давала повода к этому!
- Но...
- Никаких "но"! Не спорь! Он по глупости и наивности выразил то, что слышал в своей среде. Не пришло ж ему в голову в непотребном виде рисовать донн из семейств Пацци или тех же Медичи. Что заслужила... Впредь будешь скромнее. Ты поняла меня?
- О, да!
Потянулись дни тихие и вроде бы одинаковые. Иногда вечерами дом Веспуччи навещали друзья сера Анастасио или приятели Америго. Но - не Марко. Удивительно - он вполне обходился без дружеских связей, довольствуясь лишь деловыми. Впрочем, общества он не избегал, и, если в этот момент находился дома, спускался в гостиную, чтобы время от времени вставить весомую реплику в разговор между дядюшкой Джорджио, маэстро Тосканелли и Америго. Симонетта же в его присутствии сидела молча, отрешенно, и оживала лишь с уходом Марко. Лена - вольная птица - чувствовала себя легко, уверенно, появлялась и исчезала в доме, когда вздумается, походила на явление природы, не несущее ни бедствий, ни особых благ. Симонетта, чтобы не вызывать волну новых упреков, даже не спросила мужа, откуда он узнал о злосчастном портрете в мастерской Росселли. Она ждала. Чего, кого?.. Пока не знала. Но при редких появлениях Сандро Боттичелли искренне радовалась ему, признавая в художнике едва ли не единственного истинного друга.
И вот однажды получилось так, что сер Анастасио вышел в соседнюю комнату, Марко еще не вернулся из конторы и гости не подошли к ужину. Сандро остался наедине с Симонеттой. Он поднес палец к губам, призывая ее к молчанию, а сам, заговорив об Амор- Амароре, какой, мол, умный пес вырос, протянул донне сложенную многажды бумажку. Симонетта, все поняв, мгновенно спрятала ее в рукав. Амор, скосив глаза в сторону Сандро, положил голову хозяйке на колени.
Симонетта еле дождалась завершения ужина и скрылась от посторонних взоров у себя в спальне. Развернула письмо непослушными от волнения пальцами.
"Свет мой, душа моя, Симонетта..."
Буквы задрожали и будто поплыли. Она прикрыла глаза на минуту и, лишь немного успокоившись, смогла продолжить чтение.
" ... Я погибаю от тоски, долгие месяцы не встречая Вашей (твоей? - позволь мне говорить так, поскольку нет для меня в мире человека родней и ближе, хоть и недоступнее), твоей милой и окрыляющей улыбки. Ты сидишь взаперти, охраняемая суровым - но мудрым ли? - супругом. А я бесконечно завидую псу - твоему и моему, нашему, - которому не возбраняется лизать твои ладони, прятать холодный нос в складках твоего платья и рычать на всех, приближающихся к тебе ближе, чем на два шага. (Надеюсь, он рычит? Надеюсь- даже на Марко Веспуччи?) Ах, солнышко мое, как мечтаю я скорее увидеться с тобою. Брат обещал содействие. Я не желаю никому зла, и пусть будет крепок и надежен корабль, в скором времени отправляющийся от берегов Тосканы к турецким землям. Пусть удача сопутствует нашим купцам в долгом пути, пусть хорошей прибылью будет вознагражден их труд, способствующий процветанию Флоренции. Ты можешь не поверить моей тоске, сравнивая ваш тихий дом с суетой палаццо Медичи. Да, круговращение лиц: слуги, фавориты, чиновники, шуты, банкиры и музыканты... Да, беседы, гимнастика, охота, зрелища, но наступает время остаться одному, и тогда я ощущаю страшнейшую пустоту, бездну, от которой нет спасения. От которой можно будет избавиться, только прикоснувшись к твоим рукам. Ты ведь веришь мне, правда?.. Не зови пса Амарором, не хочу, чтобы милые губы твои произносили слова печали. Лишь - Амор! Хотя, как и всегда, восторгаюсь глубиной твоих мыслей - ведь только ты могла придумать псу кличку, двуликую словно Янус. Я отдал бы все, чтобы не было горечи в твоей жизни. Я отказался бы от своей любви (о, нет, это не в моих силах. Я мог бы лишь перестать говорить о любви, спрятать ее подальше от всех), если бы тебе стало легче и веселее без нее. Но, свет мой, не требуй от меня таких жертв. Ведь, право же, человек создан для счастья, а не для страданий. И тебе не может быть плохо от уверенности в моей любви. Все будет хорошо, сокровище мое. И давай поблагодарим счастливую судьбу за то, что не разминулись мы в этой жизни, и доброго друга Боттичелли (я все свободное время провожу возле "Благовещенья" и боюсь, что картина однажды воспламенится под моим взором) - ведь лишь благодаря ему я смог передать тебе, любовь моя, это письмо. Ответа не жду, чтобы не подвергать тебя ненужным подозрениям. Но жажду и жду встречи. Бесконечно преданный тебе, мой ангел,
Джулиано".
Ну вот, теперь она не одна. А вместе легче ждать. Чего? Отъезда Марко? Встречи? А потом? Смежить веки и отдаться воле волн. Не зная, кто возьмет власть над их жизнями - Рок или Фортуна. Но как сказал Петрарка? "В год тысяча трехсот двадцать седьмой, в апреле, в первый час шестого дня, вошел я в лабиринт, где нет исхода". Полторы сотни лет прошло, столько жизней появилось и угасло. И мой апрель настал. "Вива, Примавера!" А исхода все также нет. И что невыносимее: оказаться виноватой - не перед мужем, перед Богом, за нарушение клятвы, или отказаться от счастья? Второе. Значит, тоже шагнуть в лабиринт, где нет исхода...
Ну вот, наконец, свершилось. Марко, не говоря об отъезде жене, обсуждал свои финансовые дела с отцом, умолкая при появлении Симонетты. Альдо разыскивал то ту, то иную вещь, необходимую в дальнем пути. Америго, не расставаясь с картами, добытыми у Тосканелли, вычислял расстояния, прикидывал наиболее удобные маршруты. Он и сам бы с удовольствием отправился в плавание, но стареющий отец настаивал на дальнейшем совершенствовании Америго в юридической науке. Кому же еще он мог передать опыт, накопленный десятилетиями, а вместе с ним - богатых и уважающих сера Анастасио клиентов? И молодой человек вынужден был заниматься рутинной, по его мнению, работой, помогая отцу, желающему во что бы то ни стало, чтобы к сыну его тоже обращались "сер Америго". Но и занятие торговлей претило Америго, хотя благосостоянием семья Веспуччи, прежде всего, была обязана успешной деятельности брата-купца.
Родственники не могли пожаловаться на невнимание Марко. И теперь, перед самым отплытием, он спросил у каждого, что привезти в подарок. Дядюшка Джорджио заказал турецкие литавры для оркестра Студио, отец - миниатюры персидских мастеров, Америго, как всегда, - что-нибудь редкостное для маэстро Тосканелли, а Симонетта - ничего.
- Опять капризы? - угрожающе спросил Марко.
- Ну, какие же капризы? У меня, право, все есть. Разве что красивый ошейник для Амарора...
- Еще я псу ошейники не возил за тридевять земель! И здесь можно найти.
Симонетта промолчала. Не говорить же, что лучшим подарком для нее стало бы долгое-долгое путешествие ненаглядного супруга.
Джулиано тоже считал часы до отплытия Марко. Боялся, что непредвиденная задержка испортит ему и друзьям долгожданный праздник - день поминовения Платона. Но за три дня до торжественной даты - четвертого ноября - Симонетта получила свободу. И следующим вечером слуга Медичи вручил серу Анастасио, для него и Симонетты, изысканное приглашение, в котором сообщалось о чествовании мудрейшего из людей в самом тесном обществе избранных.
В дополнение предлагалось не беспокоиться об экипаже: уважаемых Веспуччи доставят на виа Ларга и обратно в карете Медичи. Сер Анастасио, прочитав украшенное гербом и вензелями послание, глубоко вздохнул. Все возвращалось на круги своя. Подчеркнутая избранность приглашенных не оставляла сомнения, что ждут лишь Симонетту. И он велел горничной передать бумагу невестке с устным разрешением провести вечер в семействе Медичи.
Хорошо, проницательный сер Анастасио не нарушил гармонии встречи друзей-единомышленников. Девятка - священное число, соразмерное количеству муз. И лишь девять кресел стояло в гостиной перед мраморным бюстом Платона. И не случайно умер он в восемьдесят один год, прожив девятью девять лет.
С нежной бережностью Джулиано ввел Симонетту в гостиную. Там уже находились Марсилио Фичино, Бернардо Бембо, Маттео Боссо, Полициано и Кардиере.
Заглянул Лоренцо.
- Донна Симонетта!.. Счастлив, наконец-то, вас приветствовать. Все в сборе? А где Лука?
- Прислал слугу с извинениями, сильно простыл.
Лоренцо кинул взгляд на одно из пустующих кресел.
- Тогда позову Клариче.
Спустя несколько минут вошла его супруга, озабоченная чем угодно, только не изысками неоплатоников. И вслед за нею - глава семейства Медичи. Все замолкли. Джулиано хлопнул в ладоши. Камердинер внес свечу, передал ее Полициано. Тот торжественно стал зажигать многочисленные лампадки возле бюста Платона, украшенного гирляндой осенних листьев. От огоньков белокаменное лицо философа словно ожило. Марсилио Фичино заиграл на лире. Симонетта подумала, что яснее и спокойнее не было минут в ее жизни.
- Платон умер, возлежа за пиршественным столом, - провозгласил Фичино, - в кругу друзей, и не устав от восхвалений любви. Так поднимем же и мы кубки в честь мудреца и в честь любви.
Симонетта пригубила искрящееся розовое вино.
- Мы объединены против невежества, пороков и душевной нечистоты, - продолжал Фичино, - иные называют нас "Платонической семьей". И, верно, нас связывает чувство более горячее, чем дружба - любовь, но такая, которая не заключает в себе ничего нечистого друг к другу, - и Платон, идеи которого так близки нам.
- А все началось с твоих переводов, Марсилио, - вставил Лоренцо, - и вы, маэстро, открыли нам Платона заново. Мы сегодня собрались здесь, перед бюстом учителя, чтобы вести разговор о любви. Джулиано, не хочешь ли ты сказать, что такое любовь в твоем представлении?
Лоренцо был удовлетворен завершением очередного этапа в политических делах: только что в Венеции был подписан союзный договор между Флоренцией, Венецией и герцогом Миланским. Почему бы и не поблаженствовать, отвлекшись от государственных проблем, не поговорить о любви, счастье и красоте.
- О! - воскликнул Джулиано. - Это чувственная и страстная добрая воля, идущая из глубины души.
- Всякая любовь есть желание, но не всякое желание - любовь, - добавил Фичино. - Без познания, это всего лишь слепая сила. Любовь есть начало и конец всего.
- Вы думаете, что вы любите друг друга, а на самом деле любите Бога, - вступил отец Маттео. - Любите друг друга в боге и Платоне. А посему в каждом случае дружбы мы находим трех лиц.
- Только Бог совершенно открыт для любви, - проговорила Симонетта. - Обращаясь к нему, всегда можно удовлетворить жажду любви и сострадания. А если любовь направлена на человека, случается, что встречает ее равнодушие или ненависть. Ревность омрачает ее, горе преследует.
- Донна совершенно права, - поддержал ее священнослужитель, - когда у человека есть Бог, другой человек ему не так нужен. Он и благодарит Бога и любит Его. Не зря говорят: "Если любишь свинью, станешь свиньей, если Бога, поднимешься до Него".
- Но человек - нечто среднее между животным и ангелом, - возразил Бембо. - Любовь для него неотделима от желания насладиться красотой. Человек в страсти поднимается до ангела и в гневе опускается до зверя.
- Любовь заставляет творения Бога искать воссоединения с ним, грубая звериная любовь - даже не порок, а безумие, - сказал Фичино.
И Бембо продолжил:
- Душа сбивается с пути и часто, слепо повинуясь чувственной природе, решает, что тело, в котором воплощена красота, - любви причина. Но обладание телом никогда не насыщает желания. Истинная красота - красота души.
- Я и говорю, что следует закрыть доступ вожделению в сердце, стезя Божественной любви - под предводительством разума.
- Но маэстро, - не удержался Джулиано, - не вы ли утверждали, что духовные и телесные удовольствия равноценны, не вы ли возводили удовольствие едва ли не в космический принцип?
- А я и не отказываюсь. Но главное - в гармонии. Жизнь, прежде всего, должна быть привольной. И функции любви разнообразны, прекрасны и полны тайн.
- Не станем также исключать и лукавство природы, - усмехнулся Лоренцо. - Она подманивает нас надеждой на наслаждение, а сама имеет в виду всего лишь продолжение рода.
- А что, скажете вы, мадонна? - обратился Марсилио к Клариче.
- Вы обещали перевести мне маленькое собрание псалмов, - невпопад ответила та.
- Конечно, я закончил работу. Вот псалмы.
Дверь приоткрылась, появился Боттичелли. Увидев, что все кресла заняты, он извинился и спросил:
- Я никому не нужен? Тогда поднимусь к донне Лукреции.
- Очень нужны. Мне, - сказала Клариче, поднимаясь. - Садитесь на мое место. Продолжайте умную беседу. Мне недосуг. - И, не слушая возражений, покинула гостиную.
- Вспомним Платона, - продолжил Фичино. - Любящему открываются истины в философии, в поэзии, в живописи и в жизни. Он одухотворен, его душа становится зрячей, видит и слышит то, что недоступно другим. Его одолевает страстное желание творчества. Не правда ли, друг Боттичелли?
- Все так, но, маэстро, не все люди равно способны к творчеству. И следует отметить значение воображения, без которого любовь человеческая немыслима. Ведь, думая о любимой, мы представляем ее. И не мучаемся ли мы от воображаемых несчастий, которые могут обрушиться на любимую, и не вспоминаем ли милую улыбку?..
- Муки любви, действительно, прежде всего - плод безудержной фантазии человека, - сказал Полициано. - И больше всего их приходится на души поэтов и меланхоликов. Соглашусь, что это наша слабость.
- Отнюдь, нет, - возразил ему Лоренцо. - Именно стараясь избегнуть мук, мы обнаруживаем страх и слабость.
- А я заметил вот что, - задумчиво промолвил Кардиере. - Моя стихия - звуки. Так, когда я был влюблен в Ванессу, мне в переливах журчанья ручья слышалось ее имя. Но мы расстались, я встретил очаровательную Розину и что же?.. Тот же ручей совершенно отчетливо напевает мне: "Розина, Розина...".
- Звуки бесплотны, и красота их слишком эфемерна, - продолжил Боттичелли, - не знаю, поймете ли меня верно, но считаю, что красота лиц и обнаженных тел наиболее полно может выразить как чувства, так и идею. И здесь видна победа божественного разума над материей.
- Все рассуждения дают нам лишь смутное знание того, что такое любовная страсть, - сказал Лоренцо. - Опыт каждого человека неповторим и единствен, лишь я сам знаю о моей собственной сладчайшей и горчайшей любовной муке. И страсть эта - моя, личная и великая. Вы согласны, мадонна?
Симонетта кивнула и продолжила:
- Любовь - я говорю о человеческой любви - сплетена со счастьем другого. Я хочу счастья любимому, но и себе. Нельзя осчастливить себя, не стремясь сделать счастливым любимого. Не любящие - каждый сам по себе, со своей сущностью. Но вот человека полюбили, к нему устремились добрые помыслы... И если любовь полная, истинная, человек обретает еще одну сущность в душе возлюбленного. Обе сущности могут не совпадать - любимая "варьета" Лоренцо; могут двоиться, чуть расплываться в сфумато... Но, как бы ни случалось, бытие становится богаче, ярче. И, если любовь взаимна, две души, их сущности, сияют.
- Как нам вас не хватало, донна Симонетта. Свечение и слияние душ - вот что такое любовь! - воскликнул Лоренцо. - И правы все, поскольку любовь полна противоречий, как и все в жизни. Душа? О, да! Но лик любимой... Черты любого человека уродуются гневом, скорбью или страхом. А лицо любимой? Какие бы чувства ни выражало, оно остается прекрасным.
- Все же духовное превыше телесного, - задумчиво сказал Полициано. - И любовь не в силах долго владеть душою, если та бедна. Напротив, если душа богата, если стремится к совершенству, любовь может быть длительнее жизни...
Так текла беседа.
Приближенные Лоренцо и члены Синьории сходились в том, что подписание союзного договора с Венецией и Миланом следует отметить всенародным торжеством. Но, чтобы подготовить его должным образом, нужно было время - хотя бы месяц. А приближалось Рождество - само по себе праздник веселый и долгожданный. Поэтому турнир-джостру решили отложить на конец января. Пока же актеры репетировали рождественские комедии, музыканты сочиняли мелодии на стихи Лоренцо, Полициано или Пульчи, а главы благороднейших флорентийских семейств гадали, пригласят ли их на торжество в палаццо Медичи.
Сер Анастасио был уверен: ради того, чтобы залучить Симонетту, и ему окажут честь. Так и случилось. Не только он, Америго, Джорджио и даже мессер Гвидантонио Веспуччи оказались в числе приглашенных, а ведь с последним сер Анастасио, пусть и был связан родственными узами, но не общался из-за давних разногласий относительно наследственных прав.
Сер Анастасио сразу же решил не идти на виа Ларга. Дядюшка Джорджио, прекрасно понимая брата, из солидарности с ним тоже отказался, сославшись на нездоровье. Америго терзался сомнениями: и хотелось, и знал, что никому там не будет нужен. Положился на совет отца. После некоторых раздумий они пришли к единому мнению: будет неприлично, если донна из их семьи предстанет на торжестве без сопровождения хотя бы одним родственником.
Симонетта перебирала платья, когда горничная внесла объемистую, но легкую коробку.
- Что это?
- Вам доставили из швейной мастерской.
- Но я не заказывала ничего.
Она подумала, не Марко ли в честь Рождества решил сделать ей подарок, оставив материю портным. И поняла, что не хотела бы этого. Не хотела ни тепла, ни даров от супруга. Чем ласковее был бы Марко, тем труднее было бы ей отодвинуть его от своей души, вина перед ним казалась бы явственнее. Нет-нет! Симонетта даже не подошла к коробке, но Анна, которой были неведомы терзания хозяйки, уже сняла крышку и ахнула от удивления и восхищения.
- Какая прелесть! Донна Симонетта, здесь письмо.
- Неверное, счет из мастерской.
- Нет, - сказала горничная, разглядывая бумагу, - не по-нашему что-то. Греческие буквы, кажется.
- Да? - Симонетта протянула руку к посланию и, прочитав первые слова, все поняла. Милый Джулиано, вроде бы от имени матушки, прислал наряд - как рождественский подарок, как свидетельство почитания и привязанности.
Анна выжидающе смотрела на нее. Скрывать не было смысла. Симонетта сказала:
- Это прислала донна Лукреция.
- Ваша матушка? Из самой Генуи?
- Ах, нет. Я говорю о донне Лукреции Торнабуони, матери Лоренцо Медичи.
- О! - только и смогла вымолвить девушка, руки ее потянулись к коробке в жесте прямо-таки благоговейном.
- Ну что ж, давай доставать, - сказала Симонетта. Новое платье - очень кстати. Бал обещал быть великолепным, и ей пристало ли выглядеть не равной Джулиано? А старые наряды, пусть и хороши, но их не раз видели друзья и родственники Медичи. Просить же обновы у мужа или свекра она не желала. И вот... Нежнейший голубой китайский шелк. Вышитые белые лилии украшают подол и рукава, банты из белых лент - словно легкие бабочки...
- Примерьте, донна Симонетта, оденьте прямо сейчас, - стала упрашивать Анна и, поддавшись уговорам, Симонетта переоделась, удивляясь, как впору оказалось платье. Она улыбнулась простодушным восторгам горничной. И самой так удобно, ловко было в новом одеянии, что снимать его не хотелось. Но все же надо.
Только они убрали платье, как вошла Лена. Последние дни она была особенно грустна и раздражительна. Вот и теперь спросила тусклым голосом:
- Ты поедешь на бал к Медичи?
- Да, - начиная чувствовать привычную вину перед Леной, ответила Симонетта.
- Значит, оденешь белое платье. Жаль. Я хотела попросить его у тебя на Рождество. У Лиони будет много гостей. А я одна - замухрышкой. Вот, если б одеться, как на празднике Весны...
- Можешь забрать его, - прервала Лену Симонетта. - Оно мне не понадобится.
- Значит, ты будешь в красном?
- Нет. И знаешь, пожалуй, я подарю тебе белое.
- Но...
- Да-да! Забирай. Анна, неси его сюда.
- Спасибо, я, право же, не ожидала. А как нарядишься ты? - все не отставала Лена.
Горничная уже раскрыла рот для ответа, но подумала, что, видно, Симонетта хочет преподнести всем сюрприз, и смолчала, вынимая "наряд Примаверы". Но в этот момент Лена зорким глазом заметила кусочек голубого шелка.
- А это что?
- То платье, в котором я собираюсь идти, - вздохнула Симонетта и подумала: неужели начнет теперь выпрашивать его?
- Откуда? - Лена уже проверяла крепость швов, перевязывала бантик.
- Подарила донна Лукреция Медичи, - обреченно вымолвила Симонетта.
Лицо Лены мгновенно изменилось, губы задрожали: опять все Симонетте, будто заговоренная, думала, что после второго письма к Марко уж не отвертится она, голубушка, ан-нет, опять словно с гуся вода, чиста и непорочна. За что ей такое дивное платье? Она стала комкать голубой шелк. Симонетта стояла, опустив руки. Анна, всполошившись, кинулась к Лене, но ее опередил пес. Клыки его уже готовы были впиться в Ленину руку и, если бы не окрик Симонетты: "Амор, ко мне!" - без крови не обошлось бы. Лена вдруг опомнилась. Действительно, что изменится, если даже уничтожит она подарок Медичи. Тут же появится новый.
- А как ты объяснишь это, - она многозначительно кивнула в сторону платья, - Марко? Ждешь, что он обрадуется, сэкономив на куске шелка?
- Так и объясню.
- Послушайся моего совета, отошли все обратно Медичи. А я оставлю тебе белое...
- Не хочу, - прозвучал короткий ответ.
Лена уж, слава Богу, изучила Симонетту и знала, что тоненькая морщинка меж бровей означает непреклонность - при всем до уничижительности мягком характере той.
- Дело хозяйское, - проговорили она и, еще минутку подумав, забрала подаренное платье, хоть и сочла себя почти оскорбленной.
Анна начала что-то щебетать, пытаясь развеселить и успокоить донну. Амор ластился, лизал руки, повиливая хвостом. Ну отчего всякая радость кончается горечью?
Праздник был все же церковным, поэтому торжество начиналось с представления о Рождестве Христовом. Гости собрались в большой зале, а сценой стал угол возле двери. Там молчаливо восседали три брата, три волхва-мудреца: Мелкон - правитель Персии, Валтасар - король Индии и Каспар - властелин Аравии. Наряжены они были со всею пышностью. Белокрылой птахой влетел в дверь милый ангелочек и объявил волхвам о предстоящем рождении Мессии. С лампадкой в руке двинулся малыш меж кресел, и мудрецы отправились за ним, чтобы поклониться Младенцу. Девять кругов - девять месяцев - совершили повелители по зале, давая зрителям полюбоваться чудесными одеяниями. Тем временем сцена превратилась в пещеру, и уже появились в ней Иосиф, Мария с Дитем и симпатичный ослик...
Америго сидел возле Симонетты, шагах в пяти от группы Медичи. Он тихо спросил ее:
- Как думаешь, ребенок живой?
- Вряд ли, - прошептала она.
- Ну, ослик ведь настоящий?..
Тут Дитя явственно заворочалось и закряхтело. Мария стала потряхивать, покачивать его. Мудрецы ускорили шаг. И музыка заиграла. Валтасар выводил напевно: "Будет он милосерд к нищему и убогому, и души убогих спасет; от коварства и насилия избавит души их, и драгоценна будет кровь их пред очами Его..."
Вот уже Мария дарит волхвам пелену Новорожденного. Святое семейство удаляется в великой радости. А мудрецы идут к камину, потрескивающему поленьями. Каспар на миг погрузил святую пеленку в пламя и, поскольку она была влажной, то лишь паром окуталась. Мудрец обозначил ликование, несколько раз взмахнул "неопалимой" тряпицей и под пение псалма удалился вслед за собратьями.
Вот и все. Иисус родился. Но родилось и новое солнце. Как много веков назад, народ Италии готов был веселиться, поскольку день начал увеличиваться и сила светила возрастала. Издревле, когда еще и не слыхивал никто про Иисуса, двадцать пятого декабря вся деловая жизнь останавливалась, приговоры не приводились в исполнение: шумно праздновала Италия день непобедимого солнца - с танцами, пиршествами и обменом подарками...
В соседнюю залу перешли гости. Тут совершенно незаметно и естественно Симонетта оказалась отъединенной от Америго. И за столом, полным всевозможных яств, очутилась она между Полициано и Джулиано, а Америго был уведен подальше Луиджи Пульчи, решившим пожертвовать местом возле друзей ради счастья Джулиано. Америго устраивало такое соседство - уж он своего не упустил, расспросил, что именно думает Пульчи про антиподов и кругосветные путешествия. И про маэстро Тосканелли, про его карты и диковины говорили они за обедом, и про нынешнюю поездку Марко Веспуччи... Молодой человек показался Луиджи достаточно разумным, любознательным, и он, в конце концов, искренне увлекся беседой. Симонетта сначала опасалась, что Америго вновь обидится на невнимание, но, видя его заинтересованность, и сама успокоилась - с благодарностью слушала истории и каламбуры Полициано, улыбалась Джулиано, предлагавшему попробовать то одно, то другое блюдо и при каждом удобном случае стремящегося коснуться ее руки. Милый...
Снова заиграла музыка, но в ней уж не было особого благочестия. "Вива танцы!" - прокричал Пулос, и все, кто любил танцевать или хотел насладиться зрелищем, поднялись из-за столов, сполоснули или вытерли полотенцами руки, прошли в зал, освобожденный от кресел. Женщины в особой комнате, полной зеркал, поправляли прически в предвкушении продолжения праздника.
Музыканты заиграли еще веселее. Вприпрыжку скакал Пулос, забавляя гостей. Но кто откроет бал? Все взоры устремились на Лоренцо, Джулиано и их дам. Мало кто знал, что Клариче ждет второго ребенка, чувствует себя весьма неважно и танцевать не собирается. Лоренцо с нею отступил, предоставляя право первого па брату. И Джулиано церемонно пригласил к гавоту Симонетту. Первый круг они прошли вдвоем. И никто не проронил ни слова. Лишь смотрели люди на пару, имя которой было - совершенство; столь изящен и горд был он, столь грациозна и нежна - она. Но вот вступили в танец другие пары, внимание гостей рассеялось, хотя предстояло им еще не раз возвращаться в воспоминаниях к чудной картине.
Джулиано смог, наконец, прошептать несколько слов в розовеющее ушко. Еще танец, еще... Потом новомодные гавоты и менуэты сменились вензеппой и веселым брандо. А когда танцующие приустали, всех позвали смотреть комедию с античным сюжетом про близнецов, брата и сестру, терявших и находивших друг друга. Представление - для пущего веселья - было сдобрено недоразумениями не вполне пристойными, и некоторые особо благочестивые гости делали вид, что это им не по нраву - морщились, отводили взоры от актеров, но мест своих не покидали. После этого прозвучал диалог о любви, где Дафнис соблазнял юную пастушку, и она постепенно поддавалась его уговорам. "Ну, не хвались ты, сатир! Поцелуй ведь - дело пустое!" - "Даже в пустых поцелуях скрывается радость". - "Рот сполоснуть я хочу, поцелуй твой я выплюну тотчас". - "Губки свои сполоснула? Так дай я еще поцелую!"...
Америго нашел взглядом Симонетту. Конечно, возле Джулиано.
Тот целовал ее пальцы, а она - вроде и не ее рука это - смотрела на актеров. Вернее, делала вид, что смотрит, а на самом деле, наверное, упивалась, наслаждаясь ласками Принца Юности. Америго почувствовал, как зарождается в душе праведный гнев. Дошло, что не зря Пульчи развлекал его весь вечер: купца-поэта просто приставили к нему, чтобы не путался под ногами у несравненной Симонетты. С холодным сердцем Америго оглядел гостей, ожидая: кто-нибудь, верно, кивает в сторону Джулиано, перешептывается о близости его с донной из дома Веспуччи, мол, большая ли честь родовитому семейству? Но никому из гостей, кроме Америго, сейчас не было дела до влюбленности Джулиано. Все накормлены-напоены, веселы и с удовольствием следят за любовной болтовней на сцене. Конец. Снова гости собираются танцевать. Он решительно протиснулся к милой парочке и, насколько мог вежливо, сказал:
- Прошу прощения, что вынужден прервать вашу беседу, но дома отец нездоров. Он просил не задерживаться, поэтому, если не возражаете, я провожу Симонетту домой.
Нескрываемое сожаление отразилось на лице Джулиано:
- Как?.. Уже?.. Ведь совсем рано! Донна Симонетта, ну еще хоть полчаса!.. Я сам доставлю вас...
Америго хмуро ждал ответа.
- Нет-нет, мне и вправду пора. Все было прекрасно. До свидания, синьор Джулиано. Америго, только две минуты... Пойдем поблагодарим донну Лукрецию.
Уже в карете, кутаясь в меховую накидку, Симонетта подумала, что пахнет снегом. И точно - утром, едва проснувшись, глянула в окно: с темно-серого неба медленно падали первые снежинки, похожие на перья белых птиц. В комнате было холодно, подниматься не хотелось. Заглянула Лена. Сказала: "Опять зима". Не стала ни расспрашивать про рождественский вечер у Медичи, ни рассказывать про подарки, врученные ей Лиони. Лишь поежилась:
- Холодно. Если ты не против, пока нет Марко, я переберусь в твою спальню. Лучше топить хорошо одну комнату, чем плохо - две.
- Как хочешь, - ответила Симонетта, ей и в самом деле было безразлично, - но Амора я выгонять не стану. Если он тебе не мешает...
- Ну, посмотрим. Амор, иди сюда, ты не будешь больше рычать на меня? - Пес завилял хвостом, но придвинулся к хозяйке. - Тоже мне... защитник...
Может, Лена думала, что веселее ей будет возле Симонетты. Так нет. Та все больше молчала, произнося слова лишь по необходимости. И при каждом удобном случае исчезала, предпочитая прохладной тишине дома Веспуччи хорошо прогретые каминами и полные душевного тепла апартаменты Медичи. "Девочка моя" звала ее донна Лукреция. И даже Клариче по-своему привязалась к ней, задумчиво делилась: "Если родится сын, назовем его Джованни, а если Бог пошлет девочку, придется назвать Лукрецией. Хотя свекровь моя - святая женщина, не правда ли?" - "О, да!"
И так славно было беседовать с Джулиано возле камина, дымок которого пах смолой, лавром и можжевельником.
- Просвети меня хотя бы, что даст Флоренции этот тройственный союз. Понятно, что - усиление, но подробнее?
- Ты ведь знаешь, что между Медичи, то есть - Флоренцией, и папой Сикстом нет теплых чувств. Папа, стремясь удержать в повиновении принадлежащие церкви города, велел весной разгромить Читта-ди-Кастелло. Владелец же города - Никколо Вителли, добрый друг Лоренцо. И брат оказал ему помощь. Все равно спасти Никколо не удалось, Джулиано делла Ровере принял город в подарок от Сикста. Но, естественно, папа затаил на нас зло.
- И Сполето разграблено по его указанию?
- Ты слышала? Все так. А сам-то что собой представляет?.. Происхождения самого низкого. Какой-то Франческо делла Ровере. А воспитание, а образование? Тоже убогое - в монастырских стенах. Зато, едва достиг кардинальского звания, выявил столько надменности и честолюбия, что ему стало мало кардинальской мантии и даже папского престола. Ты только представь: он не постеснялся задать в Риме пир, не доступный многим королям, затратив на него двадцать тысяч флоринов. И если бы не гибель его главного советника, кардинала Пьетро Риарио, вечно вынюхивавшего умонастроение государей и строившего разные козни!.. Поговаривают, того отравили венецианцы, чтобы ослабить могущество папы.
- Но кто-то его поддерживает?
- Фердинанд. Сейчас мы договор подписали, но не для войны против кого-то, а для поддержки друг друга. Могли бы и папа с королем Фердинандом присоединиться к нам. Но они не захотели. Они заключили свой союз и ждут, что к ним примкнут другие государи. Живем словно на Везувии. Летом, когда ты вдали от меня безмятежно рисовала узоры для вышивок...
- О, Джулиано! - с упреком воскликнула Симонетта.
- Не обижайся, я неудачно пошутил. Так вот, летом возник новый повод для ненависти: острова Кипр домогался Фердинанд, но завладела им Венеция. Теперь папа с королем и вовсе неразлучны.
- Как грустно, что нельзя решать все ко взаимному удовлетворению.
- Еще бы! Так вот, Сикст заявляет во всеуслышание, мол, желает оторвать Флоренцию от союза с Венецией и привлечь к себе, ибо лишь с нашей помощью Церковное государство сможет сохранить подлинно державное положение.
- Не лучше ли помириться с папой, раз он этого хочет - чтобы следом за нами, по нашему примеру, и Венеция с Миланом перестали думать о войне.
- Милая моя, золотиночка моя, твоими бы устами!.. Да Сикст хочет оторвать нас от Венеции вовсе не для того, чтобы затем дружить, а чтобы легче было справиться и с нею, и с нами! Симонетта, солнышко, давай обратимся к вещам более приятным. У нас с Сандро для тебя сюрприз.
- Да? Он рисует мне Амора?
- Почти угадала. Амор там тоже будет, только не тот, который виляет хвостом при твоем появлении, а настоящий.
- Боттичелли пишет картину с божеством Любви. Понимаю. А при чем тут я?
- Не пишет, написал. Принес сегодня. И не картину, а знамя, приготовленное для меня, штандарт для джостры. Пойдем, посмотришь? Или нет, лучше я принесу - там холодно.
Джулиано вернулся через несколько минут, держа расписанный шелк перед собою, в высоко поднятых руках.
- И как?
- Прекрасно. Это, и правда, я?
- Ведь похоже? Ну, довольна? Я стану сражаться с твоим именем на устах. А Кавальканти, избранный мною оруженосцем, будет держать знамя, созданное лучшим художником Флоренции в твою честь, Прекрасная моя Донна.
Симонетта разглядывала работу. Не ей судить о сходстве с Афиной Палладой, изображенной на голубом шелке, но, наверное, при желании можно было различить в облике воинственной богини черты дочери Донато Каттанеа.
- Странная фантазия, - сказала она. - Щит и копье, голова Медузы в руках... Но я ведь даже ножа для фруктов стараюсь не касаться!
- Тебе не нравится? Жаль. По-моему, хорошо. А придумал, конечно же, Сандро. Хочешь, скажу по секрету? Он только тебя и рисует. Собирается изобразить святого Антонио, а все равно ты получаешься.
- Опять шутишь.
- Ничего подобного. Посмотри на бога Амора в углу. Он и то - словно брат твой. И я бы взревновал и рассердился. Но сдерживаю себя: если б не Боттичелли...
- А солнце перед Палладой тоже что-то значит?
- О да! Это символ обжигающей любовной страсти. Амор надеется растопить сердце недоступной богини.
- Джулиано! - Симонетта перевернула шелк. - Смотри, и на другой стороне такое же изображение.
- Правильно. Сандро нашел способ двусторонней набивки краской, дело весьма кропотливое, но результат стоит того. Красивее знамени я не видел. Ну, согласись же, наконец!
- Да! Да! Разве мог Боттичелли создать нечто несовершенное?
И вот над Флоренцией поплыли звуки, означающие начало турнира. Далеко окрест слышался барабанный бой, пели трубы, звенели литавры. К площади возле францисканской церкви Санта-Кроче давно собрался народ. На специально сооруженном помосте под алым тентом были устроены сиденья, покрытые коврами - для самых уважаемых горожан. Накануне выпал густой снег. И площадь пришлось расчищать для состязаний.
Послышались крики: "Едут! Едут!" Люди, жаждущие зрелищ, расступились, пропуская всадников. Симонетта пыталась разглядеть среди них Джулиано, но его пока не было. Двадцать юношей из благороднейших семейств выехали для участия в армеджаменте - увеселительных упражнениях с оружием. Они выказывали такую ловкость и сноровку, что зрители сопровождали одобрительными криками едва ли не каждое движение всадников.
Америго сидел слева от Симонетты. Боттичелли - справа, рядом с ним - Фичино, затем - Полициано, далее - донна Лукреция. Клариче, боясь простудиться, осталась дома, а Лоренцо, хоть и не собирался принимать участие в джостре, восседал на коне возле распорядителя турнира - герольда.
- Америго, ты, наверное, хотел бы быть среди них? - Симонетта кивнула в сторону красочного зрелища, сопровождаемого бряцаньем шпаг.
- Ничуть. Когда был мальчишкой, конечно, мечталось. Но тратить на упражнения несколько часов каждый день? Все равно это идет в ущерб наукам и ремеслу. нужно быть очень богатым, не заботиться о завтрашнем дне, не иметь других серьезных увлечений... Хотя, не отрицаю, красиво.
- На настоящей войне вряд ли пригодятся все эти фокусы, - произнес Боттичелли.
- Сандро, но ловкость, тренированность... они ведь остаются, - заметила Симонетта.
- Остаются, и в жизни не помешают, но вряд ли эти красивые юноши попадут в настоящий бой. Их жизни оценены слишком высоко.
- Бой бою рознь, - возразил Америго. - Помнишь сражение при Ангиари?
- Ну, я-то помнить еще могу, хоть был малышом, а тебя еще и в помине не было. 1440 год.
- И что там произошло замечательного? - спросила Симонетта.
- Флорентийские солдаты разгромили войско герцога Миланского. Никколо Пиччинини смог вывести с поля боя лишь тысячу всадников. Тоскане досталось огромное количество пленных, лошадей, повозок и оружия.
- Наверное, на поле боя осталось множество ратников?
- В том-то и дело: за четыре часа сражения при полном разгроме ломбардцев погиб всего один человек. И даже не от раны, а оттого, что свалился с коня и испустил дух под копытами. Так сообщают хроники.
- Удивительно.
- Мне один мой приятель недавно показывал ружье, доставленное из Испании, - после недолгого молчания сказал Америго.
- Я слышал про такое изобретение, но не видел. И ты стрелял?
- Нет, заряжать нечем было.
- В этом есть что-то несправедливое, - задумчиво сказала Симонетта.
- О! Смотрите! - вон тот, на гнедом скакуне, кажется, самый ловкий!.. - воскликнул Америго и обернулся к Симонетте: - Ты о чем?
- Я хотела сказать: несправедливо, что человек слабый и трусливый, но обладающий ружьем, может убить или ранить выстрелом смелого и благородного рыцаря.
- Да, конечно, - поддержал ее Боттичелли, - я думаю, что мужество рыцарей упадет, если они привыкнут действовать на расстоянии.
- И главным будет умение спрятаться, съежиться, закопаться в землю. Так ведь, Америго?
- Ну, зоркость глаза, и твердость руки...
- Вива Медичи! - послышались крики.
- Ах! - Симонетта привстала с места.
Америго, прищурившись, глянул на ее вмиг зарозовевшее лицо. Джулиано выехал на белом жеребце. Зимнее солнце отражалось в позолоченном шлеме, украшенном крупным рубином и роскошными белыми перьями. Серебристый парчовый плащ, расшитый жемчугом, скрывал легкую броню. Кавальканти, тоже на чистокровном скакуне, ехал чуть приотстав. В руках он держал знамя работы Боттичелли. Словно по заказу дунул ветерок, развернул штандарт, и все горожане смогли разглядеть его. А разглядев, перевели взоры на донну, во имя которой выступал на джостре Принц Юности. Он и сам поклонился с приветственным жестом в сторону Симонетты. Голубой газовый шарф обвивал ее шейку, падал на белую меховую накидку. Голубые ленты развевались на копье Джулиано. Но кто же его противник?
- Роберто Барди! - провозгласил герольд.
Юноша был облачен в красный камзол, цвет которого, вероятно, свидетельствовал о готовности Роберто пролить кровь. А ярко-синий плащ его намекал на небесное воздаяние за храброе сердце. Свирепый лев был изображен на его знаке и щите. Но никто из зрителей не ждал кровавого поединка: джостра - турнир великолепный, хотя и не страшный, лишенный трагичности и больше похожий на спортивное состязание. Все знали, что копья всадников снабжены специальными насадками, предотвращающими ранение, и просто наслаждались изящной вольтижировкой. Доказать преимущество в силе и ловкости можно было только, сбросив соперника с коня. Среди флорентийцев, собравшихся у Санта-Кроче, лишь две женщины молча молились, прося Господа сохранить жизнь и здоровье Джулиано - Симонетта и донна Лукреция. Верно, Роберто не нанесет ему смертельной раны, но ведь случалось рыцарям падать под копыта коня, да и жеребец мог поскользнуться на подмерзших камнях площади... Копья со звоном ударяли друг о друга и глуше - упираясь в щиты. Ax! Джулиано покачнулся. Но удержался в седле и, размахнувшись, с такой силой послал копье в щит противника, что трещина прошла по серебристому телу льва. Роберто, желая убедиться в целости щита, на миг выпустил Джулиано из поля зрения. Этой секунды хватило Великолепному Медичи, чтобы вторым ударом завершить поединок: Роберто, пытаясь удержаться в седле, выронил копье.
"Вива Джулиано! Вива Принц Юности! Вива Медичи!" - восторженно ревела толпа. Улыбка победителя могла бы показаться надменной, если бы флорентийцы не знали о его добросердечии.
За поединком следовал поединок...
И вот Джулиано принял из рук герольда приз - маленький серебряный шлем с плюмажем из белоснежных кудрявых перышек. Он подъехал к помосту и передал награду Прекрасной Даме, вдохновлявшей его на победу.
Вся Флоренция видела: Джулиано Медичи завоевал первое место не из-за имени своего, а исключительно благодаря личным достоинствам. Ликующие возгласы усилились. Взгляд рыцаря был обращен лишь к возлюбленной, и он не заметил лица Америго, не предвещавшего ничего доброго.
Джостра подошла к концу. Воинственные звуки барабанов и труб сменились веселыми мелодиями, извлекаемыми из флейт, дудочек и виол. Праздник продолжался, хотя короткий зимний день сменился сумерками. Готовы была вспыхнуть факелы и фейерверки. Ряженые уже водили хороводы. А юноши лепили львов из снега: из сугробов, наметенных чистильщиками площади и отделяющих бывшую арену от зрителей. Джулиано подъехал к Симонетте, уже занявшей место в экипаже рядом с Америго.
- Намерзлась?
- Нет, - ответила она, хотя холодный ветер пробирался даже в меховую муфту.
- Очень просят... Задержись еще чуть-чуть. Слепили восемнадцать львов и просят, чтобы именно ты выбрала самого красивого и наградила снежного скульптора.
- Я? - Она неуверенно посмотрело на Америго. - Ты не против?
- А с чего ему быть против? - сказал Джулиано. -Вся Флоренция просит...
Америго кивнул, сжав губы.
- Пойдем с нами, - позвал его Джулиано. - Костер вон раскладывают, согреешься. Нет? Ну, тогда не волнуйся за Симонетту. Мы доставим ее чуть позже.
Она, словно извиняясь, улыбнулась Америго, но тот не пожелал замечать этого.
- Домой! - крикнул он кучеру.
Львы были самыми разными. Они лежали, сидели, готовились к прыжку. Тела их в сумерках казались бледно-фиолетовыми, и словно оживали, когда мимо них пробегал факельщик с огнем. Окруженная галдящей толпой в веселых масках, Симонетта медленно обходила львов, стараясь добросовестно оценить умение и фантазию юношей. Наконец, указала на сидящего зверя. Тот выглядел добродушным, хоть и чувствовалась мощь в крупном, крепком теле. Создатель его подошел к Симонетте. Она протянула скульптору щит с гербом Флоренции:
- Желаю быть таким же добрым и сильным, как ваш лев. Удачи и счастья!..
- Вива Ландино! - восхваляли юношу горожане.
- Вива Симонетта, справедливейшая и прекраснейшая из женщин!
- А теперь ужинать. - Джулиано увлек ее в ожидающую неподалеку карету. Полициано вскочил на его жеребца, и они быстрым ходом двинулись к виа Ларга.
Тепло, уют, вкусный ужин, чай с травами, пахнущими летом и солнцем...
- Мне пора, - Симонетта прикоснулась к руке Джулиано.
- Уже? - Он накрыл ее пальцы своей ладонью, грустно вздохнул: - Ну что ж... - помог одеться.
Вышли на улицу. Как прекрасна была ночь! И как не хотелось расставаться. Вдалеке еще слышались звуки музыки, кто-то горланил разухабистые куплеты.
- Дойдем до монастырского садика? - предложил Джулиано.
- Хорошо.
Здесь было тихо. Снег явственно поскрипывал под ногами. Джулиано разбежался и покатился по дорожке.
- Ух! А ты? С горочки?..
Симонетта, оттолкнувшись, тоже проехала по гладкому льду, но, потеряв равновесие, полетела в сугроб, и Джулиано успел бы ее подхватить, но вместо этого он, шутливо охнув, упал рядом. Оба одновременно глянули вверх и оба поразились дивной картине. Белые ветви деревьев редкой сетью раскинулись над ними. В ней будто запутался золотистый месяц. Звезды сияли совсем близко, переливаясь самоцветами. Редкие снежинки бесшумно опадали с ветвей, сдуваемые ветерком. Зимняя фея впустила влюбленных в покои своих владений. Вдруг совсем рядом, сломав очарованье ночи, зазвучал тусклый голос:
- Придется тебе попросить денег у тетушки.
Видно, монах провожал родственника, зашедшего за советом. И угораздило же их остановиться как раз возле этого сугроба.
- Тс-с! - прошептал Джулиано, хотя Симонетта и так сжалась мышкой в норке.
Бесконечно тянулся нудный разговор - все о каких-то долгах, расписках, о плате за учение племянника...
Более нелепую ситуацию трудно было представить. Если бы Джулиано и Симонетта вскочили сразу, отшутились, все обошлось бы. Но удобный момент был упущен. И теперь их можно было упрекнуть в подслушивании семейных секретов, да и вообще...
Стало не до ночных красот. Джулиано, в котором кипела жизненная энергия, думал лишь о том, как выпутаться из глупой ситуации. Сколько же можно болтать об одном и том же? А Симонетта чувствовала, как холод пробирается все глубже.
- Ну, передавай привет матушке. Сына же лупи чаще!..
Неужели конец? Гость направился к улице, монах зашагал к постройкам за деревьями.
- Бедная моя девочка, милая моя! - подхватил Джулиано на руки любимую. - Замерзла, льдинка... - Он осыпал поцелуями холодное лицо, подрагивающие губы. - Вернемся к нам на минуту. Глоток чего-нибудь горячего... Я не могу отпустить тебя так. Простынешь.
Не спуская с рук драгоценной ноши, он почти побежал к палаццо. Их встретила удивленная донна Лукреция:
- Что случилось?
- Да вот... - Джулиано принялся рассказывать ей и оказавшемуся рядом Полициано о происшедшем.
И представлялось оно всем, в том числе и героям, на редкость забавным, достойным завершением веселого праздника.
- Но, Симонетта, ты сама бледна как снег, - внимательно посмотрев на нее, сказала донна Лукреция.
- Знобит намного, - смущенно ответила та.
- Садись ближе к огню. А я велю подать горячего красного вина с медом. Вмиг согреешься.
Симонетта благодарно улыбнулась. Джулиано своим дыханием отогревал ее тонкие пальчики. Полициано сам принес вино для донны, а заодно и для себя с другом.
- Госпожа Лукреция, - сказал он, - отправила от своего имени слугу домой к Веспуччи, велела передать что она задержит Симонетту на часок-другой, и чтобы там не волновались.
Итак, еще отсрочка к расставанию.
Она медленно пила обжигающую сладость, не сводя взгляда с лица Джулиано. Тепло достигло кончиков пальцев. На душе стало спокойно до безрассудства. Слегка кружилась голова. И Джулиано весь был устремлен к возлюбленной.
Полициано, видя, что здесь не до него, бесшумно удалился. Джулиано уронил взгляд на башмачки своей донны.
- Ты не промочила ноги? Не шевелись, я сам проверю. - Развязал шнуровку. Чулки, и в вправду, были влажными. - О, это никуда не годится! Подожди минутку, я принесу что-нибудь свое или матушкино.
- А как же я покажусь дома в чужом белье?
- Никто не увидит... Нет, лучше я перенесу тебя в свою спальню. Там теплее, там и переоденешься.
Она снова обвила руками его шею. Башмачки остались одиноко стоять у кресла.
Джулиано опустил ее на ложе, удалился за сухим бельем. Симонетта лежала в комнате, обтянутой тисненым светло-зеленым шелком - как среди весеннего луга - и знала, что сейчас произойдет. И желала этого.
Сладко пахло сандалом и лавром. Сладко было прильнуть к обнаженному телу возлюбленного. Время то ли скрутилось в один жаркий миг, то ли стало равно бесконечности.
Но только для всех.
Донна Лукреция уже давно посматривала на часы. Наконец, вздохнув, направилась к спальне младшего сына, стараясь шагать погромче.
- Джулиано, мальчик мой, - проговорила она, подойдя к двери, - Симонетте пора домой, могут случиться неприятности.
- Да-да, мамочка, - отозвался он, не пошевельнувшись.
- Я уже ухожу, донна Лукреция, спасибо за заботу, - сказала в сторону двери Симонетта и погладила Джулиано по щеке.
- Не отпущу, - прошептал он.
- И что потом? - грустно усмехнулась она.
Сонный кучер вез их по спящему городу. Последний прощальный поцелуй. Звяканье колокольчика. И не известно, когда бы подвыпивший сторож очнулся от глубокого забытья, если бы не счастливый лай Амора - дождался-таки! Переполошил весь дом. Америго у себя, Лена в спальне Симонетты одновременно взглянули на часы: припозднилась, однако, донна. Америго, тихо выругавшись, вновь погрузился в крепкий сон. Лена же с жадным любопытством вглядывалась в Симонетту. И была вознаграждена: увидела, что чулки той вроде бы оказались иными. Да и нижняя юбка... Симонетта, заметив гримаску на ее лице, поспешила оправдаться:
- Донна Лукреция переодела меня. Глубокий снег выпал нынче.
- А где ж твое?
- Там, - махнула рукой Симонетта, - потом как-нибудь заберу. А сейчас, прости, я очень устала.
- Еще бы - с неким двусмысленным намеком произнесла Лена. - Ну что ж, спокойной ночи. Я поставлю твои туфли ближе к камину?
Но Симонетта не ответила. Вокруг нее уже метались рыжие языки факелов, корчили рожи ряженые, Джулиано с сияющими глазами протягивал руки для объятий.
Лена, рано легшая в постель, почувствовала, что уже выспалась. Теперь придется лежать до утра, уставясь в темноту, или считать воображаемых осликов, бредущих по бескрайней дороге. Все же удалось задремать, но нечто беспощадное проникло извне в легкий сон. Она разомкнула веки, прислушалась. Это Симонетта дышала часто и тяжело, неразборчивые слова доносились от ее изголовья.
Неужто бредит? Действительно простыла? Лена поднялась, приложила ладонь к пышущему жаром лбу, охнула, не зная, что делать. Смочила в ледяной воде платок, чуть охладила горячечное лицо. Принесла лимонной воды: "На, попей..." Так и просидела до утра возле больной. Думала, день принесет облегченье. Оказалось - нет. Отчаявшись, Лена обратилась за помощью к Америго. Тот пообещал послать за одним из своих приятелей, медиком. Но врача не было дома, ему лишь передали, чтобы зашел он к Веспуччи. Лена с Анной беспомощно толклись в спальне. Что они могли? Сменить белье, смочить потрескавшиеся от жара губы. Сер Анастасио даже не стал подниматься к Симонетте, какая-то апатия навалилась на него в последнее время. Ничто не радовало, ничто не волновало.
- Я схожу за маэстро Тосканелли? - предложила Лена.
- Снег не улице, Паоло зимой почти не выбирается из дома.
- Ну, так пошлем за ним экипаж.
- А что, Симонетта очень плоха?
- Кажется... не знаю...
- Она ведь так молода! Ну, простыла немного. День-два поболеет и поднимется. Это таким старикам, как я, опасно даже дуновение ветерка...
Поняв, что от Веспуччи толку мало, Лена побежала к Сандро, забыв, что решила еще перед Рождеством порвать с ним всякие отношения: не стоит дарить чувства человеку, равнодушному к ней. Но ведь ссоры, как таковой, не произошло. А раз он души не чает в Симонетте, пусть поможет.
Слава Богу, хоть Боттичелли откликнулся сразу! Иначе пришлось бы искать помощи у Медичи.
- Как заболела? Горячка?.. Отправляйся домой и не отходи от нее. Я - за Фичино. - И, не заперев дверей, Сандро молнией метнулся к дому Марсилио Фичино, в свое время получившему серьезное медицинское образование.
Слуга сказал, что Марсилио у Медичи. Сандро, хлопнув себя по лбу: ну как он мог забыть, ведь знал об этом, - помчался к палаццо Медичи. Первый, кого он увидел, был Джулиано, бледный, озабоченный чем-то. Боттичелли еще рта не успел раскрыть, как тот воскликнул:
- Симонетта?
- Ага, - выдохнул запыхавшийся Сандро. - Заболела...
- Я уже знаю. Мой человек побывал у Веспуччи, выспросил у горничной. Марсилио поехал домой за лекарствами, а потом - сразу к ней. Это я во всем виноват. Не уберег! Целый день на морозе, И потом... Нет, чтобы сразу домой отвезти...
Столько муки было в его голосе, что Боттичелли пришлось успокаивать и уговаривать, и уверять, что, скорее всего, ничего страшного. Вот, мол, Фичино...
- Фичино... при всей моей любви к нему, придется, видно, поискать для консультации другого медика. Марсилио весьма мало практикует, ум его занят больше философскими изысканиями.
Фичино был встречен в доме Веспуччи несколько удивленным сером Анастасио:
- Мы вам всегда рады, мессер, но разве вас призывали?
Если бы не беспокойство о здоровье милой донны, оскорбленный доктор немедленно покинул бы негостеприимный дом. Он сдержанно спросил:
- Могу я все же осмотреть больную?
- Ну, если так желаете, - пожал плечами свекор Симонетты и ушел в свои покои. Тут подоспела Лена, и надеясь на немедленную помощь, проводила Фичино наверх.
- Что тепло - это хорошо, а вот, что душно - плохо. Укройте получше... проветрим комнату. Потом подтопите.
Он потрогал лоб, послушал дыхание, приподнял златовласую головку, влил ложечку микстуры. Симонетта так и не пришла в сознание. Он оставил две бутылочки: с темной жидкостью, пахнущей анисом, и со светлой - травяным эликсиром, смешанным с лимонным соком, велел чередовать лекарства, а также взбить мед пополам о оливковым маслом, обмазать этим составом спину и грудь больной, завернуть плотно в полотняные простыни и ждать, пока не пропотеет как следует. И то же - завтра. А потом он снова придет.
- Если мне будет дозволено хозяином, - добавил он укоризненно.
Лена с Анной вздохнули. Что ж тут ответить? Поблагодарили доктора за визит, и все.
Анна принесла оливковое масло. Меда дома не оказалось. Хорошо, у Лены был свой запас - немножко, но на первый раз хватит.
Приготовила смесь, откинула одеяло, постояла возле тихо стонущей женщины, которую когда-то называла подругой, и сложные чувства заметались в ее душе. Ведь так легко сейчас было отыграться за все. Не дать лекарства, не обмазать медом, открыть нараспашку окно. Нет, конечно, она сделает все, как надо, и пусть Амор не глядит подозрительно из-под кровати хозяйки. Но хотя 6ы насладиться своим могуществом над счастливицей, в которую влюблен сам Джулиано Медичи.
Она вдруг поняла, что не в силах прикоснуться к Симонетте. Пришлось окликнуть Анну. Та ловко выполнила требуемое, добавила углей в камин. Больше делать было нечего, и Лена собралась наконец-то поспать. Но тут вновь раздалось звяканье входного колокольчика, и послышались возбужденные голоса. Неужели, Альдо? Значит, и Марко вернулся? А ведь ждали его не раньше весны. Это, действительно, был любимый слуга Марко. Сообщил наскоро, что до Турции они не дошли ввиду весьма неспокойной обстановки в Эгейском море - решили не рисковать и ограничиться Афинами. Но все же, судя по хорошему настроению хозяина, не без прибыли возвратились.
- Когда Марко будет здесь? - спросила Лена.
- Как обычно, часа через два. Только распорядится кладовщиками и грузчиками. А что случилось?
- Да Симонетта тяжело заболела.
- Ох, жалость какая! - Встревожился Альдо. - Поеду-ка я назад, потороплю хозяина. Он ведь и до ночи может там провозиться.
- Ну, теперь будет легче, - подумала Лена. Пусть примет на себя все тяготы ухода за женушкой.
Марко прибыл довольно скоро. Поприветствовал отца, по-родственному приобнял Лену и, скидывая суконный плащ, спросил:
- Где Симонетте? Что там с ней? Рассказывай.
Лена заспешила вслед за ним, сообщая, что накануне устроили джостру, но зима выдалась холодная, Симонетта слишком долго пробыла на улице.
- С кем?
- Она уезжала с Америго и Сандро, а потом уж не знаю...
- Ладно, разберемся.
Он вошел в спальню. Амор при его появлении ощерился. Марко цыкнул на пса, подошел к постели жены. Щеки ее пунцовели, губы пересохли. Лена глянула на часы, накапала в ложечку лимонной микстуры и влила в рот Симонетты. Та, не открывая глаз, забормотала что-то неразборчивое, но потом - угораздило же именно в этот миг! - совершенно отчетливо воскликнула: "Джулиано, не оставляй меня!"
Марко, который спешил домой не без волнения о здоровье жены, аж передернулся, покосился на Лену. Та, как ни в чем не бывало, смочила тряпочку и, отжав, положила на лоб Симонетты. Стала говорить о назначениях Марсилио Фичино, о том, что они уже предприняли вместе с Анной.
- Ты прекрасно со всем справляешься, - хмуро проговорил Марко, - продолжай в том же духе, я в долгу не останусь. Привез и тебе кое-что. Завтра доставят подарки.
- Ну что вы, синьор Марко, вы столько для меня делаете! Я с вами до конца жизни не рассчитаюсь. А за Симонетту не волнуйтесь. Доктор сказал, что ничего страшного. Поправится.
Марко кивнул и вышел.
Лена с торжеством посмотрела на бесчувственную Симонетту. Вот как сама себе навредила! Себя с головой выдала. И никаких посланий не надобно. Теперь-то Марко все понял про нее. Он просто ангел. Столько времени терпит порочащую связь. Но теперь уж проучит легкомысленную женщину. Симонетта снова застонала. Ее тоже, конечно, жалко. Лена никогда не болела, да и не видела тяжело больных. Разве что за Сандро в сладкие времена их близости приходилось ухаживать, растирая его ноющие колени пахучим снадобьем. А так вот... Она вообразила себя на месте Симонетты, поежилась, представив, как, словно тяжелую куклу, переворачивают ее, обматывают липкими от меда простынями. И волосы, верно, спутались... Они вчера ведь прическу не распустили, только украшения сняли. И, повернув голову Симонетты, как ей было удобно, она взяла редкий костяной гребень и неторопливо - все равно больше делать нечего - стала разбирать золотистые пряди, думая, нажалуется ли Америго на недопустимо позднее возвращение Симонетты, или нет?
Но тот, очень обрадованный приезду брата, решил не встревать в отношения между мужем и женой. Пусть сами разбираются. Тем более, что Симонетта и так наказана.
Его приятель пришел поздно вечером. Америго попросил Лену показать больную и этому врачу. Тот полностью согласился с рекомендациями Фичино, добавив, что завтра пришлет еще порошки, спасающие от кашля.
- Она ведь не кашляет, - сказала Лена.
- Еще все впереди, - не очень обнадеживающе проговорил молодой медик.
Америго не знал, что Симонетта в бреду звала Джулиано, потому удивился допросу, устроенному Марко: "Часто ли бывала она у Медичи? В какое время? А как тебе кажется, проводила она часы наедине с красавцем Джулиано или находилась в это время в обществе порядочных людей? Что, собственно, за джостра была, и привез ли Америго домой Симонетту после праздника? Брат смотрел холодно, и хоть подозрительность его относилась, естественно, к жене, Америго приходилось отчитываться, словно провинившемуся мальчишке. А он-то при чем? Не мог же запретить Джулиано объявлять во всеуслышание их Симонетту своей Прекрасной Дамой. Или следовало выхватить из его рук серебряный шлем - награду победителю - и швырнуть в лицо соблазнителя? Да его там же на площади растерзал бы честной народ! Вот пусть братец сидит дома и караулит женушку. Думая так, Америго отвечал весьма лаконично: "Конечно, бывала она у донны Лукреции, днем. С заходом солнца всегда возвращалась и рассказывала о том, что обсуждалось в гостиной Медичи. Сандро почти всегда сопровождал ее. А вчера я уехал раньше, так как меня ждали друзья. Симонетта же осталась награждать победителей состязания в лепке снежных львов.
- Что, больше некому было?
- Люди просили.
- Ну, а дальше?
- Потом пришел человек от донны Лукреции Медичи, чтобы передать, что та задерживает Симонетту у себя и сама отправит ее домой, отогрев как следует.
- Но донна ли прислала человека или один из ее сыновей?
- Сама донна Лукреция, поскольку записка была с ее печатью. Я, кажется, не выкинул ее. Если хочешь, покажу.
- Ладно.
Так прям и чистосердечен был взгляд Америго, что Марко готов был поверить: послышалось ему имя Джулиано, оброненное бредящей Симонеттой. Впору хоть у Лены уточнять, у свидетельницы... Он знал, что, если начнет раздувать в душе пламя ревности, надолго потеряет покой, придется переживать, предпринимать какие-то шаги в защиту чести семьи. А какие? Голову свернешь - ответа не получишь. И, в конце концов, даже если ненавистное имя сорвалось с ее губ, даже если допустить, что питает она к Джулиано нежные чувства - поскольку у бредящего, как у пьяного, на языке то, что у здравомыслящего на уме - наказуемы все-таки дела, а не помыслы.
И никакими угрозами или пытками не заставить Симонетту перестать думать о Джулиано, если он скользким ужом устроился в ее сердце. Сейчас она несчастна, больна. Надо бы выказать ей заботливость - откроет глаза, а муж рядам, ухаживает. Тогда меньше поводов будет для противопоставлений сурового супруга и ласковых Медичи, тяжелее решиться на настоящую измену. В общем-то, ведь жаловаться ему на нее особо не за что. И снова уравновешенность взяла верх. Он стал вспоминать о сыне, представлять, как вручит ему подарки. Тут мысли, естественно, перекинулись к Теодоре: если Симонетте завтра не станет совсем худо, послезавтра он обязательно съездит в деревеньку и, проскакавши по хорошему морозцу, войдет в ее теплый дом. Джакопо сначала, как всегда, будет приглядываться к нему исподлобья, затем ткнется носом в щеку, обнимет ручонками, запрыгает, радуясь подаркам. И старуха станет суетиться, накрывая на стол, хвалиться превосходным кьянти, лучим в Тоскане, а потом заберет с собой Джакопо к соседке... И Марко заснул, едва ли не ощущая рядом горячее тело Теодоры.
Так и случилось. К вечеру следующего дня Симонетта пришла в себя - как ни далек от медицины был нынче Марсилио, а советы дал правильные.
- Пить, - первое, что произнесла Симонетта шепотом. И второе, собравшись с силами: - Правда, что Марко дома? Или мне приснилось?
- Приехал, - бесцветным голосом ответила Лена.
Симонетта, вздохнув, снова провалилась в небытие. Но уже на срок не столь продолжительный. Теперь Амор привел ее в чувство.
Улучив момент, когда в спальне никого кроме больной не осталось, он, положив передние лапы на кровать, стал торкаться в шею хозяйки мокрым прохладным носом, лизать шершавым языком щеку, ключицу, сладкую от меда.
Еще не открыв глаза, Симонетта потрепала пса по загривку, отодвинулась к стене. Амор и там доставал.
Пришлось сказать: "Фу!", чтобы он оставил ее в покое.
Вскоре зашла Лена и, увидев, что Симонетта очнулась, радостно всплеснула руками:
- Наконец-то!
Побежала в кухню за крепким мясным бульоном. Вернулась. Протягивая чашечку, спросила:
- Сможешь пить сама?
- А как же иначе?
- Да так вот... Двое суток с ложечки тебя поили.
- Да? Ничего не помню.
- Еще бы! Ну, ладно, еще день-два и поднимешься.
Но выздоровление затянулось. Как и предрекал приятель Америго, Симонетту стали мучить приступы кашля. Кончились порошки, принесенные молодым врачом, Америго доставил еще. Фичино, обидевшись за холодный прием, оказанный ему сером Анастасио, наотрез отказался вновь посетить дом Веспуччи, несмотря на щедрые посулы Джулиано. А тому посоветовал лучше последить за своим здоровьем, поскольку за последние дни осунулся он и мрачным привидением бродил по палаццо, удивляясь, что кто-то может хохотать в ответ на нелепые колкости Пулоса, а кто-то наигрывать на дудочке веселые мелодии.
"Тихо!.. Тихо! - хотелось одернуть ему шалопаев. - Ведь Симонетта больна!".
Потом он узнал, что любимая выскользнула из объятий горячки, что пила бульон и, скорее всего, опасность миновала. На радость матушке он сам тогда смог съесть ломтик сыра с холодным мясом.
Иной раз Джулиано укорял себя за недостаточное внимание к серу Анастасио и особенно - к Америго. Если бы он подобрал ключик к сердцу молодого Веспуччи, сделал его своим союзником, было бы легче Симонетте, к тому же можно было бы из первых рук узнать о ее самочувствии. А ведь мог Джулиано - не зря называли его самым обаятельным человеком Флоренции. Мог, но не счел нужным. Теперь вот, этого Марко нелегкая раньше времени принесла!.. Оставалась надежда все на того же Боттичелли. Но и ему не следовало быть навязчивым, учащая визиты. Только в исключительных случаях! Таким Джулиано решил посчитать передачу возлюбленной кольца в подарок. Давно уже хотел, чтобы что-то, ранее принадлежавшее ему, находилось постоянно при Симонетте. Первой мыслью было - медальон. Но тут же вспомнил бедняжку Маручеллу. Как он мог снизойти до той?.. Жил себе и не догадывался о существовании под небом Тосканы такого сокровища - его Симонетты. Нет-нет, только не медальон. Конечно же - кольцо. А как было бы чудно обменяться с нею кольцами, обручиться. Сколько нужно будет замаливать потом этот грех перед Богом? Но можно ли считать не только грехом - проступком соединение двух любящих? И разве не по воле Всевышнего взгляд Джулиано однажды упал на святую Марию "Благовещенья", и искра заинтересованности после встречи с милой Симонеттой превратилась в пламя, испепеляющее сердце любовной страстью? Не с благословения ли Господнего?.. Кольца - замкнутые круги, сомкнутые души... Он как-то, шутя, снял с тонкого пальчика любимой колечко, серебряную змейку и попытался надеть на свой мизинец. Лишь до середины наделось оно. Такого же размера и надо бы подобрать. Появилась хоть какая-то цель. Перебрал свои драгоценности - ничего подходящего. Снова просить у матушки? Ни в коем случае. Пойти в семейное хранилище? Этого нельзя было делать без разрешения Лоренцо. Не хотелось... Пошел в ювелирные лавки на мосту Веккио. Долго бродил, разочарованно отодвигая кольцо за кольцом, пока один из торговцев, желая во что бы то ни стало угодить брату повелителя Флоренции, ни зазвал его домой. Там он предложил украшения, "равных которым не нашлось бы во всей Италии".
- Вот, поглядите-ка, милостивый синьор...
Кольцо с крупным бриллиантом стало бы, действительно, княжеским подарком и достойно воссияло бы на пальчике любимой. Но оно непременно сразу же бросится в глаза Марко! Ах этот Марко! Ничего не сделаешь, чтобы ни примериться прежде к его мыслям и поступкам. Внимание Джулиано привлекло более скромное колечко, не взывающее тут же к вычислению количества флоринов, в него вложенных. Изящные мелкие золотые листики, и в каждом по крошечной бриллиантовой звездочке, вспыхнувшей при свете поднесенной ближе свечи. Джулиано примерил колечко на мизинец. Должно быть впору. На нем и остановился.
Сандро долго уговаривать не пришлось, он уже и сам собирался навестить Симонетту. Чтобы развеселить и развлечь ее, Боттичелли нарисовал несколько сценок к фарсу, в котором проныра-стряпчий сумел ловко выманить у богатого суконщика десяток локтей сукна, да к тому же захотел нажиться на глуповатом купце и дурачке-батраке. Картинки, и вправду, получились забавными. Сандро, поговорив прежде о том о сем с сером Анастасио, показал их ему. И удивился, неужто у старика к концу жизни начисто иссякло чувство юмора? Углядел в безделках Боттичелли какие-то намеки на свою семью: купец, мол, и стряпчий - недотепы у тебя... Кое-как удалось Сандро переубедить сера Анастасио. Пришлось изощряться, чтобы всячески польстить старику. И даже рассмешил его в конце. Но когда сказал, что рисовал для бедняжки Симонетты, свекор ее опять нахмурился и понес совершеннейшую чушь, мол, слишком мелкие рисунки и у нее глаза устанут разглядывать их.... Отобрал и спрятал, сказал: "Потом как-нибудь".
- Так ее нельзя навестить? - погрустнел Сандро, тем более, что кольцо Джулиано, казалось, прожигает карман.
- Ну ладно, на минутку.
Рядом с постелью Симонетты сидела Лена. "Не повезло, - подумал Боттичелли, - при ней кольцо не передать..." Но бывшая его подруга, словно в противовес вынужденному приходу к нему с мольбой о помощи, приняла вид неприступный, отвернулась, будто от совсем чужого, и при первых словах Сандро, обращенных к больной, чуть скривившись, покинула комнату. Он оглянулся на дверь - не оставлена ли щелочка. Кажется, нет. Приложил палец к губам, достал колечко и сунул его под подушку Симонетты. "От Джулиано", - беззвучно произнес он. И она, сразу все поняв, признательно улыбнулась.
- Мне пора, - сказал Сандро, - иначе в следующий раз не пустят.
Симонетта хотела что-то ответить, но вместо этого закашлялась.
- Не говорите ничего! Лена! Сейчас я позову ее. Выздоравливайте скорее. Вся Флоренция молится за ваше здоровье.
Лена, войдя, бросила негодующий взгляд на Боттичелли. С видом, исполненным величайшей ответственности, помогла Симонетте подняться повыше, протянула лекарственное питье. Сандро махнул рукой от двери и скрылся. А Симонетта, опасаясь, что Лена углядит кольцо и начнет задавать каверзные вопросы, все старалась незаметно подтолкнуть его поближе к стенке. Голова словно была заполнена густым туманом и, наверное, не придумалось бы сразу, какими словами объяснить появление драгоценности во время присутствия Сандро.
Теперь нужно было подняться с постели и, преодолев расстояние до шкафа, отомкнуть ларец и упрятать туда, до поры до времени, милый сердцу перстенек.
Сделать это удалось лишь поздним вечером, когда Лена, спохватившись, что не ела с утра, отправилась посмотреть, не осталось ли что от ужина.
Симонетта встала. Колени и так подрагивали от слабости, а тут еще Амор стал восторженно кидаться на хозяйку и тереться о ноги словно кошка. Он производил немалый шум, и Симонетте, прежде всего, пришлось успокоить пса, приласкать его, а потом уж, насколько можно скорее, заточить колечко в темноте ларца. Рассмотреть толком не успела. Добралась до постели - комната уже плыла перед глазами. Лена вошла, спросила: "Спишь что ли?" и, не дождавшись ответа, задула свечи. Фея сна заглянула в комнату, послав каждой из женщин по сновидению. Но в том и в другом на белом коне в алом плаще скакал Джулиано Великолепный и, приближаясь, взмахивал шляпой с белым плюмажем: "Вива Примавера!". Симонетта проснулась утром со светлой улыбкой на устах. Лена же была весьма озадачена виденным. Уже давно облик Принца Юности не вызывал у нее иных чувств, кроме раздражения.
Анна принесла чащу для умывания, расческу и переплела косы Симонетты. Лена подала той бокал горячего молока с медом и изюм с орехами. Марко заглянул в спальню. Не подходя близко, прямо от дверей поинтересовался самочувствием, пожелал скорейшего выздоровления, отбыл в контору.
- Тебе еще что-нибудь нужно? - спросила Лена. - А-то я собиралась проведать родичей.
- Если не трудно, достань мне из самшитового ларца колечко с листиками. Или подай весь ларец, я сама возьму.
- Какое-такое с листиками?.. - конечно же, спросила Лена. - Не помню.
- Ты и не можешь помнить - тогда была у Лиони. Мы с сером Анастасио возвращались из церкви, и прямо возле дома нам встретились женщина с сынишкой, судя по всему, из наших мест. Видно, кто-то посоветовал ей попросить помощи именно здесь. Она остановила меня, стала рассказывать, что уже долго странствует, что добирается в Милан к отцу ребенка и денег не осталось, лишь, кольцо. Но боится, что ее обманут торговцы, поэтому обратилась к донне. Мне колечко понравилось, и я заплатила сполна.
Симонетте не пришлось много выдумывать. И сер Анастасио подтвердил бы, что действительно подходила к невестке какая-то бедная женщина, что-то просила, и ее провели в дом, накормили с ребенком, даже кое-что собрали в дорогу. Про кольцо он, правда, не слышал, но, надо сказать, и не вникал в перипетии судьбы странницы, что-то не до того было.
- Какая прелесть! - восхитилась Лена, - если бы эта женщина мне попалась, я бы тоже, хоть и маловато денег в кошельке, а не удержалась бы. Лучше б любую другую вещь отнесла в лавку для продажи.
Они не могли насмотреться на тонкую работу, бриллиантовые огоньки.
- Ну, так я пойду все же? - наконец спросила Лена.
- Да-да... иди.
Симонетта осталась одна, стала примерять кольцо на разные пальцы, то чуть свободнее было, чем хотелось, то оказывалось мало. Сняла серебряную змейку и - о чудо! - колечко, заняв ее место, словно слилось с пальцем. Оставалось только выбрать, какое из двух надеть. Она приложила змейку к губам, прошептав слова извинения, спрятала ее под подушку. Еще немного полюбовалась подарком Джулиано и, почувствовав усталость, окунулась в легкую дрему.
Почти до самого Благовещенья Симонетта не выходила из дома. И вниз-то, в круглую гостиную, стала спускаться лишь в начале марта.
Однажды застала там сера Анастасио в обществе дядюшки Джорджио и маэстро Тосканелли. Тот, увидев Симонетту, всплеснул сухонькими ручками:
- Ох, девочка моя, на кого ты похожа? - И сам же ответил: - На церковную свечку, извлеченную из подвала. Ты больна?
- Была... Сейчас уже все хорошо. Только кашляю немного. Маэстро принялся придирчиво расспрашивать: после чего захворала, кто и как лечил... Потом напустился на друзей: почему, мол, его не позвали, уже ни во что, мол, не ставят? Сер Анастасио начал что-то мямлить насчет зимних морозов и престарелого возраста Тосканелли. Но маэстро оскорбился не на шутку. Попросил братьев немедленно покинуть гостиную, чтобы он мог без помех осмотреть Симонетту, и, не слушая ее заверений о хорошем самочувствии, подвел ближе к свету, заглянул в горло, оттянул веки, приложил ухо к лопатке донны и долго не отпускал ее, вслушиваясь в еще затрудненное дыхание. Потом он еще раз отчитал за безответственность сера Анастасио и сказал странную фразу, что на этот раз, может быть, все же обошлось. А в заключение велел каждый день не менее часу катать Симонетту по городу, поскольку сейчас более всего ей необходимы свежий воздух и добрые впечатления.
Пока она не покидала дома, отношения между невесткой и родичами Марко стали спокойнее, благодушнее. Так бы и дальше! Но Тосканелли был настырен, как правило, добивался требуемого и пригрозил, мол, если узнает, что донна Симонетта скучает в душной спальне, ноги его больше не будет у Веспуччи. Милый старикан! Пришлось смириться. И Симонетта - на первый раз в сопровождении Лены и Америго - неужели думают, что она тут же сбежит к Медичи? - проехалась в экипаже до городских ворот и обратно.
В монастырском саду зеленели деревья - а давно ли Джулиано нес ее на руках по заснеженной улочке? Свежий горный ветер дарил ароматы весенних цветов, и хотелось петь бесхитростные песенки о мотыльках, розах, нежных поцелуях...
На Благовещенье по давней традиции собрались к францисканцам. Марко на этот раз согласился пойти с семьей. И Веспуччи весьма благочинно вступили под своды храма. Долгая торжественная месса текла как обычно. Наконец прихожане дождались зрелища, ради которого пожаловали сюда: ангелы закружились в небесном хороводе, архангел Гавриил показался под куполом в окружении святых лампадок... Но люди почему-то стали оглядываться на входную дверь.
- Сам Джулиано Медичи пожаловал почтить своим присутствием явление архангела, - явственно произнес кто-то рядом. Симонетта почувствовала, как похолодели руки. Медленно повернула голову и встретилась взглядом с любимым. Словно огненная ниточка соединила их. Марко, а за ним Америго и сер Анастасио тоже оглянулись на Джулиано, окруженного друзьями и слугами. Тот издали вежливо поприветствовал мужчин Веспуччи. Приблизиться к ним или к Симонетте означало бы помешать прихожанам и вовсе разрушить наивное очарование евангельского зрелища. Но Джулиано пока был доволен и малым: возлюбленная жива. Хоть и бледна, но прекрасна по-прежнему, и чувства ее не остыли за время длинной болезни.
У Марко же при виде Джулиано свело челюсти. А ведь, кажется, успокоился... Так и будет всю жизнь трястись он за честь супруги? Опять придется отправлять ее подальше от Флоренции в усадьбу. Тем более, что скоро вновь предстоит отъезд. И не первый раз ему пришла мысль: верно, это дело рук Медичи, верно, они способствуют удалению Марко из Тосканы. Несмотря на хорошую прибыль, полученную торговой компанией от последней экспедиции Веспуччи, руководство уже дало ему понять, что не выполнил он предписания, не добрался до Истанбула, а поэтому Лоренцо отказал компании кое в каких привилегиях. И чтобы восстановить мир и согласие с правителем, не мешало бы Марко довести дело да конца, побывать на турецкой земле. И хоть собирался он в соседнюю Испанию, пришлось под давлением сверху готовиться к длительному плаванию. В Истанбул - так в Истанбул. Куда ж деваться, коли выбрал он себе такое ремесло. Но женушку сначала все же увезет от греха подальше.
- Донна Лукреция? Шито белыми нитками... - так думал Марко, держа в руках приглашение от Медичи к обеду, посвященному торжеству Примаверы, - не Лукреция, а этот красавчик... К счастью, конверт попал сразу к Марко. И вроде бы адресован был ему с супругой, но оговорка, сделанная в приглашении - между прочим - все расставляла по своим местам. Опять - про вероятную занятость Марко. Он почувствовал, что уже жаждет очутиться в бурном море, только бы не слышать снова ненавистного имени Медичи! Мелькнула мысль: а что, если - на пакость - заявиться с Симонеттой, запретив той разговаривать с кем бы то ни было, кроме хозяйки, и даже смотреть в сторону Джулиано. И после обеда - сразу домой. Да, но донна Лукреция может увести ее в свои покои - найдется предлог, а там - сыночек! Нет уж, собственными руками он не отдаст ему жену! И Марко отослал благодарственное послание, в котором сообщил после заверений в признательности, что, да, он, действительно, очень занят - права донна Лукреция, - а то бы с величайшим удовольствием посетил Медичи, памятуя о прекрасном приеме, ему однажды устроенном. Что же касается Симонетты, про ее визит и речи быть не может - слаба она еще после болезни, сильнейшей простуды, подхваченной во время джостры; да госпожа, наверное, помнит, ведь рядом с нею провела весь день Симонетта...
Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы заметить столь явный упрек семейству Медичи за болезнь Симонетты. И повод для отказа весьма существен. Не уберегли ее, хоть и заверяли в заботе. Пусть попробуют придраться!
Симонетта даже не узнала о приглашении. Зато Марко сказал ей, чтобы готовилась к переезду в усадьбу. Выслушала, потупив взор:
- Хорошо, дорогой. - О чем-то подумала и добавила: - Я обещала Кристине, если приеду еще, захватить эскизы узоров, ты ведь знаешь, как прекрасно она вышивает. Я говорила тебе. Так, мне бы хотелось, чтобы Боттичелли помог: кое-что придумал сам и кое-что отобрал из моих листов. Если ты не против...
- Ладно. Я пошлю Альдо за ним, - а сам подумал: "Знаем мы ваши хитрости, думаешь через Сандро весточку передать? Не выйдет! Глаз не спущу!"
И точно, пригласил художника к вечеру, когда, кроме домашних, и посторонние были - все в большой гостиной, Симонетте велел с узорами своими вниз пожаловать, и сам, изображая живейший интерес, словно приклеенный, просидел возле супруги, пока занималась она с Сандро этими финтифлюшками. Марко очень бдительно следил, чтобы среди листочков бумаги, передаваемых Симонетте, не оказалось любовной записки, доставленной с виа Ларга. Но Боттичелли был корректен, уважителен и, случайно коснувшись руки Симонетты, отдернул пальцы, словно обжегся. Да, он бывает у Медичи, но нельзя же подозревать каждого! Уж лет девять знакомы Веспуччи с художником... Поужинал Сандро со всеми, попрощался и ушел. Марко сам его до двери проводил, а потом, уже засыпая, вспомнил взгляд его, обращенный к Симонетте - будто на богиню смотрел, еще чуть-чуть и молиться бы начал. И старик Тосканелли... аж лицом светлеет, когда с СимонеттоЙ беседует. Юнцы, друзья Америго, и те: раскроют рты, увидев ее, впору каждому по подбородку снизу хлопнуть! Но - что в ней? Захотелось снова почувствовать свою безраздельную власть над Симонеттой и убедиться, что та ничуть не лучше Теодоры. Марко уже было спустил ноги с постели, но вспомнил: Лена так и осталась в ее спальне. Значит, придется и Лену будить, из комнаты выпроваживать, да еще пес там... Сразу расхотелось... Подумал, правда, что завтра же велит Лене перебираться в свою комнату. И еще одна мысль явилась: вот Лена - подруга ведь, кажется, давным-давно рядом, и от нее - любой так решил бы на его месте - следовало ждать разных пакостей, вроде передачи любовных записок. Ан-нет, почему-то в последнее время он уверился в ее добропорядочности, в том, что она держит сторону Марко. Скорее Америго или отец прикроют какой-либо легкомысленный поступок невестки, чем подружка ее. Может, поссорились? Не похоже. Не жалуются друг на дружку. Вспомнилось, что прошлым летом отказалась Симонетта брать Лену с собой. А нынче как?.. Впрочем, там присмотр за женушкой посерьезней будет, поскольку оплачен. Честность Эрнесто при расчетах с Веспуччи не единожды проверена. Муха не залетит в усадьбу без его ведома, уж интересы хозяина он защитить сумеет.
Но Марко - не первый и не последний из мужей - оказался излишне самонадеянным.
Сандро не передавал письма в руки Симонетте, но он оставил клочок бумаги, испещренный крошечными буковками под вазой с яблоневыми ветками, усыпанными бело-розовыми цветами. Он, произнеся для Симонетты несколько фраз о прелести букета, приблизил лицо к цветам, словно вдыхая аромат, а сам, зная, что донна все еще смотрит на него, подпихнул записку под основание вазы и, обернувшись к Симонетте, увидел, как она, на миг прикрыв глаза, дала знать, что все поняла.
Ах, милый Сандро, единственный друг! С неровно бьющимся сердцем спустилась она перед сном в гостиную, чтобы сменить воду в вазах. И вот уже ладонь согревает невесомый листочек. Жаль, что в неверном свете свечи из россыпи завитушек взгляд успел выхватить лишь "любимая" - скрипнула дверь...
Как прекрасно, что буквы мелки и долго можно будет длить удовольствие, разбирая волшебные слова! "Солнышко, ласточка, слезинка... мое земное божество..." Джулиано знает, что со дня на день ее увезут. Сам, изнемогая от тоски, просит ее не грустить, он очень скоро навестит любимую...
С легкой душой ехала Симонетта на юг по дорогам Тосканы. Тихая улыбка блуждала по ее лицу. Марко все покашивался на жену. Ее радостная безмятежность тоже не устраивала привередливого супруга.
- Чему ты улыбаешься? - все же спросил он.
- Я? Улыбаюсь? - удивилась она. - Тебе, наверно, показалось.
- Ничего подобного.
- Ну, тогда... облака, смотри, точно перышки по небу рассыпаны, зелень свежая, дождиком умытая, Кристину скоро встречу...
- И от меня отделаешься до осени, - в тон ей добавил Марко. Чего он хотел? Заверений в вечной любви? Нелепо.
- Ну что ты, дорогой, - ровным голосом ответила Симонетта. - Если тебе неприятно, я постараюсь не улыбаться...
Амор, вырвавшийся из каменного города, время от времени взвизгивал, переполняемый восторгом, а, подъехав к усадьбе, узнав места своего щенячьего детства, и вовсе ополоумел - стал носиться по окрестностям, пугая гусей, свиней и прочую живность.
Кристина всплеснула руками и едва ль не вприпрыжку помчалась к донне. И если б она всегда ни ощущала некую непреодолимую дистанцию между собой и милой госпожой, она расцеловала бы ее и затормошила, спрашивая обо всем сразу.
- Ах, донна Симонетта, уж и Альдо приехал с известием о скором вашем прибытии, а я все не верила. Снова - в нашу глушь?
- Я привезла вам эскизы.
- Чудно, но главное - сами приехали!.. Я так рада!
- И эта тоже... - мрачно подумал Марко.
Он вместе с Эрнесто снова отправился делать ревизию своим владениям. А Кристина, все так же щебеча, стала помогать Альдо переносить хозяйские вещи в комнаты, раскладывать их по шкафам и сундукам.
Три дня пробыл Марко в усадьбе, наладил существование жены, отдал уйму распоряжений управляющему, и в том числе, конечно, - о строжайшем надзоре за Симонеттой: чтобы днем при ней кто-нибудь неотлучно был, а ночью все запоры крепко-накрепко запирали. И флорины щедрой рукой отсыпал ему. Но добавил, чтобы в остальном Симонетте ни в чем отказа не было, кормить-поить должны словно королеву. С тем и уехал.
День, другой, неделю Эрнесто чуть ли не по пятам ходил за донной, глаз не спускал, старался предугадать любое ее желание, а потом мало-помалу все вернулось на круги своя. Он опять больше занимался своим огородом, чем делами в усадьбе, следил лишь, чтобы пища была свежайшей и подавалась вовремя. А надзор за Симонеттой переложил на плечи Кристины. Та свое вышиванье забрала в усадьбу и прекрасненько работала там. С прошлого лета Эрнесто убедился, что любимое занятие жены дает большие доходы, чем его огород, и почти освободил ее от копанья в земле.
Симонетта все больше сидела рядышком с Кристиной, читала или играла с псом во дворе. Так и покатились мячиками с горки летние дни. Но однажды утром...
Джулиано поостерегся приближаться к самой усадьбе. Спустился к пруду. Оставил коня под ивой, укрывшей его зелеными косами. Осмотрелся. Он рассчитывал встретить какого-нибудь мальчугана и послать его с известием к хозяйке усадьбы. Но, видно, те, что постарше, были заняты на виноградниках. Совсем уж несмышленыши играли на лужайке под присмотром старухи. Ждать становилось невмоготу. И тут он увидел, как из крайнего дома села вышла женщина и направилась прямиком к усадьбе. Джулиано догнал ее.
- Добрый день! Не подскажете ли, какой дорогой ехать к Сиене? Заблудился немного.
Женщина остановилась. Подождала, пока незнакомец подойдет ближе, подняла руку:
- Да вот же! Прямо к усадьбе, а там, дальше, двигайтесь по той, которая шире.
- А чья это усадьба?
- Синьора Веспуччи.
Джулиано разглядывал женщину и думал, уж не Кристина ли это, о которой очень тепло отзывалась Симонетта. Если так, то ее, может быть, Бог послал, и вреда не будет, коли попросить ее помочь встретиться с любимой.
Кристина же, а это и в самом деле была она, думала: отчего этот господин все топчется на месте, а не двинулся сразу в сторону Сиены. Она оглянулась, ожидая увидеть коня - не пешком ведь брел синьор.
- Кажется, я знаю, как вас зовут, - вдруг произнес путник. Кристина посмотрела на него удивленно: неужели приглянулась и таким образом он хочет познакомиться поближе? Посмотрим-посмотрим...
- Кристина?
Тут она удивилась еще больше!
- Важный синьор обладает даром ясновидения?
- О нет! А муж ваш, прощу прощенья, управляющий в усадьбе Веспуччи?
- Все так и есть, - на лице ее отразилась лихорадочная работа ума.
- Извините, я вынужден был ввести вас в заблуждение, поскольку знал дорогу в Сиену. А разыскивал именно вас, и хотел убедиться, что Кристина, столь преданная госпоже и любимая ею - это вы.
Наконец-то добрая рукодельница догадалась, кто перед нею.
- Что же угодно милостивому синьору?
- Во имя счастья и благополучия донны Симонетты, за щедрое вознаграждение, в глубочайшей тайне устройте мне свидание с госпожой. Но, ради Всевышнего, если вы все же намерены сообщить об этом своему супругу, знайте, что донна не подозревает о моем приезде, не призывала меня, и вся вине за проступок ложится на мое имя!
- Полноте! Не скажу я никому. И нет на нашей ясоньке никакого греха. Вот что... Конь-то где?
- У пруда под ивой.
- Пойдемте со мной.
Она на сотню шагов вернулась назад к селению, показала Джулиано тропинку между кустов.
- Пойдете все прямо до вяза с дуплом, там развилка, от нее направо. На лужайке охотничья сторожка. Коня за нею привяжете, чтобы случайному прохожему на глаза не попался, а сами туда заходите и ждите.
- Чья сторожка-то?
- Веспуччи. Да ею никто не пользуется. Зверья у селения мало. Настоящие охотники далеко к горам уходят. А тут... Названье одно.
- Спасибо, - насколько мог признательнее сказал Джулиано. - Вы просто ангел.
И протянул ей кошелек с флоринами. Думал, станет отказываться, но она спокойно взяла, кивнула с достоинством, сказала, чтобы ни за что не волновался и продолжила свой путь к усадьбе.
Симонетта от полученного известия заалела словно маков цвет.
- Что же мне делать? - спросила она у Кристины, вручая ей свою судьбу.
- A что ж еще?.. Собирайтесь, провожу вас к синьору. Эрнесто у дверей. Скажите ему, что до пруда прогуляетесь.
Так Симонетта и сделала.
- Угу, - буркнул управляющий, не глядя.
Душа ее ласточкой летела на встречу с любимым, а ноги ступали неуверенно, как после тяжелой болезни. Амор с ликующим лаем описывал круги возле женщин, гуляющих вроде бы без всякой цели. Свернув в лес, они ускорили шаги и через четверть часа стояли у входа в сторожку.
- Идите. Благословит вас Господь, - сказала Кристина, чуть подтолкнув Симонетту к кривоватой двери. - Если что - позовите. Я вот тут на пенечке посижу, покараулю. Но помните - скоро обед. Как бы Эрнесто искать вас не принялся.
- Да, - уронила Симонетта, уже открывая дверь, и тут же попала в объятия любимого.
Джулиано подхватил ее, такую невесомую, на руки, прижал к груди, целуя и шепча бессвязные слова, смысл которых был вовсе не в понятиях, ими обозначаемых.
Амор стал скрестись в дверь, просясь внутрь. Кристина подозвала его к себе, стала гладить, разговаривать с ним, отвлекая от Симонетты. А пес все-таки глаз не спускал со сторожки и время от времени оглашал окрестности коротким лаем, давая, знать госпоже, что он рядом и готов в любой миг прийти на помощь. Но сейчас Симонетта была под надежной защитой крепких рук, влюбленной души и щедрого сердца.
Час пролетел, словно минута. И рассказать-то друг другу ничего не успели - уж Кристина сигнал подает. Но губы Джулиано никак не хотят отстраниться от уст любимой, руки при одной мысли о необходимости расставания крепче обнимают гибкий стан. Кристине еще раз пришлось прокуковать, прежде чем Симонетта показалась в дверях. Джулиано, бережно поддерживая, проводил ее через лужайку.
- Когда смогу вновь увидеть тебя? - спросил он, заглядывая в сияющие глаза.
Ответила Кристина:
- Завтра. Только пораньше. Донна Симонетта сама придет, без меня. Ведь не заблудитесь? - обернулась она к ней.
- Нет-нет...
- А где вы остановились? - спросила Кристина синьора.
- Пока - нигде.
- Тогда вот вам мой совет: в нашей деревеньке жилье не снимайте. Хоть и рядом, но это тот случай, когда лучше башмаки сбить, чем самому битым остаться. В сторону Инцисы езжайте. Вон за тем холмом еще селенье. Там и устроитесь. Кстати, там коз разводят - можно вдоволь козьего молока попить. Донне Симонетте тоже хорошо бы, тонка уж больно. Солнышко сквозь нее видно. Я как увидела ее по приезде, так сразу поняла, что хворала она сильно.
- Спасибо. Конечно. Спасибо, милая Кристина...
Джулиано, всегда легко сходившийся с людьми, завел дружбу с пастухами, стариком и мальчуганом, бродил с ними по перелескам, питался, как они, - сыром, хлебом да овощами, запивая скромный обед родниковой водой. Пастухи не выпытывали, кто он и откуда, довольствовались уверенностью: разделяют кров и трапезу с добрым человеком. Джулиано не без интереса слушал замысловатые сказки старика, а сам, когда просил подпасок, пересказывал ему "Илиаду". Никогда еще ему не было так привольно и спокойно, никогда земля, трава, цветы и небо не были так близки. Незамысловатые стихи сами собой слагались под журчанье ручья и щебет птах. Если бы Симонетта могла и тут быть рядом!..
Встречались через день - из опасения привлечь внимание Эрнесто к частым отлучкам хозяйки. И то он спросил однажды, мол, куда надолго уходит Симонетта?
- Гуляю, - беспечно ответила донна.
- Не следовало бы далеко удаляться от дома. Обидеть могут.
- Я ведь с Амором. Уж он в обиду не даст!
- Мое дело предупредить, - сумрачно сказал Эрнесто.
Но в один из дней заметил направление, в котором пошла Симонетта с псом, свернув с дорожки. Поразмыслил и вспомнил об охотничьем домике. Сразу следовать за донной не решился - поймет, что подозревают и проверяют ее. Он подождал у дуплистого вяза: не спешит ли кто еще в ту сторону. Было тихо. Эрнесто вернулся в село, нашел отца и, в двух словах объяснив ситуацию, попросил прогуляться с ним до сторожки. Свой человек, родной, и над ним смеяться не станет, коли подозрения в прах развеются, и про Симонетту сплетни разносить не станет, коли виновна она - дурная молва про Веспуччи им ни к чему.
А в это время голова Джулиано лежала на коленях возлюбленной, Симонетта перебирала черные кудри, гладила смоляные брови, а он рассказывал о незатейливом своем житье, ловя и целуя узкую розовую ладошку.
Вдруг в яростном лае захлебнулся Амор. Они вскочили с лавки, не зная, что за напасть им грозит.
- Побудь здесь, - сказала Симонетта, - я выйду посмотрю, кто там.
- Лучше я! - прошептал Джулиано.
- Нет. Эта сторожке Веспуччи, мне будет проще. Ты - только в самом крайнем случае... Амор ведь со мной.
- И моя любовь тоже.
Оправив платье, она, слегка щурясь на ярком свету, вышла за порожек. И увидела Эрнесто со стариком-отцом. "Ловушка?" Умница Амор прекратил лай, но при малейшем движении мужчин к Симонетте показывал белейшие клыки. Донна стояла спокойно - во всяком случае, по виду ее нельзя было догадаться о внутреннем смятении - и ждала, что скажут гости. Они поприветствовали ее для начала.
- Добрый день, Эрнесто, - ответила донна, - добрый день дядюшка Джузеппе, но мы уже здоровались сегодня, не так ли?
- Да, - пришлось согласиться управляющему. - Я от растерянности - никак не ожидал застать вас здесь.
- Но разве этот домик принадлежит не нам?
- Так-то оно так, но слишком далеко от усадьбы. Если что случится, как отчитаюсь перед хозяином?
- Не волнуйтесь за меня и отправляйтесь обратно. Мне больше нравится проводить время в сторожке, чем в каменном доме. Здесь пахнет хвоей и медом.
- Хорошо, но не позволите ли нам зайти внутрь? Ведь мы не ради прогулки в самое страдное время сюда пожаловали. Косу и серпы оставляем здесь. Чтобы с собой не таскать. Рядом редкостно полезная трава растет, как нигде. Вот и приходим скосить ее трижды за лето. Для барашков. Так мы заберем?..
Симонетта, внутренне сжавшись, пропустила их в сторожку, придерживая Амора. Что может произойти? Драка? Оскорбления? Она шагнула вслед за старым Джузеппе. Но домишко был пуст. Симонетта от внезапно нахлынувшей слабости прикрыла глаза и опустилась на лавку, где несколько минут назад она внимала словам любимого. Эрнесто обескураженно озирался, еще ожидая, что увидит ноги в мужских башмаках, торчащие из-под стола. Или перья берета над занавеской. Никаких следов! Листки бумаги с узорами для вышиванья, раскрытая книга... Эрнесто подозрительно посмотрел на маленькое окошко, но было оно высоко, а рядом - ни табурета, ни сундука. Не вскарабкаться туда. Но все же придвинул стул, взобрался на него, выглянул наружу, зачем-то потрогал ставенку.
Конечно ему, грузноватому крестьянину, нипочем было не выпрыгнуть в это окошко. Но недаром воспитатели Джулиано уделяли значительное время гимнастическим упражнениям и развитию ловкости юного Медичи, недаром он получал призы на турнирах и в состязаниях. Кошкой выскользнул он из домика, прижался к стене, а как понял, что вошли они, обогнул угол и ужом - за кусты. Амор проводил его понимающим взглядом. Эрнесто тем временем приоткрыл крышку сундука. Симонетта уже успокоилась и с улыбкой следила за действиями управляющего.
- Неужели коса могла поместиться в сундук?
- Хотел заодно старый плащ осмотреть - может, не догрызли мыши, Кристина могла бы из него заплатки выкроить.
И вправду - вытащил дырявый "лукко", сунул в руки отцу, достал из-за занавески косу, снял со стены серп. Вроде бы больше и делать тут нечего. С нескрываемым огорчением направился к двери. Амор - умница - как ни в чем ни бывало повиливал хвостом.
- Донна Симонетта, - обернулся Эрнесто с середины лужайки, - обед готов, вам лучше бы идти домой.
- Хорошо, только рисунки соберу...
Джулиано выждал, пока голоса Эрнесто с отцом затихнут в глубине леса, и вернулся к своей донне. Но ни спокойствия, ни радости уже не осталось в его лице - губы сжаты, в глазах мука.
- Я, Медичи, как трусливый заяц, прячусь от простолюдина!..
- Не надо, милый, ты спас меня. - Симонетта прикрыла ладошкой ударивший по столешнице кулак Джулиано.
- Ужасно чувствовать свое бессилие! Ах, если бы, как в давние времена, я мог вызвать Марко Веспуччи на поединок. Насмерть сразился бы с ним! Чтобы лишь один из нас остался на этом свете рядом о тобой. И победителем стал бы я! Ведь правда?
- Ну конечно, я не знаю рыцаря, способного сразиться на равных с Джулиано Медичи. Но, свет мой, Марко тоже не виноват.
- Неужто ты хоть капельку любишь его? Скажи.
- Нет-нет, милый, я просто стараюсь быть справедливой.
- Ты ищешь справедливости в любви?
- Джулиано, не меньше, чем ты, я мучаюсь от безысходности. И все труднее мне уговорить себя смириться. Но что же делать?
- Я убью его!
- Нет, милый, ты не совершишь злодеяния. Счастье, обагренное кровью, уже не счастье. И жениться тебе никто не позволит, раз посвящен ты церкви. Станешь кардиналом...
- Не говори об этом! Не желаю! Господи! - истово воскликнул он. - Я столь редко молю Тебя о милости! Сделай же так, чтобы Марко Веспуччи не вернулся из плаванья! Пусть он влюбится в турецкую принцессу или попадет в план к янычарам!
Симонетта грустно смотрела на него:
- Вряд ли Всевышнему есть дело до двух бедных влюбленных.
- А если я тебя украду? Вот прямо сейчас! Увезу к пастушьей хижине, переодену в крестьянское платье. Живут ведь люди среди гор и лесов. Нас никто не отыщет.
- Напротив, отыщут немедленно. Лоренцо всю Италию перетряхнет, до последней песчинки. И не сойти тебе за пастуха - осанка, взгляд, манера говорить, руки, не знающие черной работы - да после объявлений глашатая первый же крестьянин выдаст тебя Синьории за десяток флоринов.
- Ты меня так дешево ценишь? - попытался улыбнуться Джулиано.
- О нет, единственный мой, никакие сокровища не сравнятся со счастьем находиться возле тебя. Но давай попробуем радоваться малому, давай поблагодарим судьбу за погожие летние дни, подаренные нам, за этот кров, за помощь Кристины. Тебе лучше вернуться во Флоренцию. Донна Лукреция и Лоренцо, верно, давно волнуются.
- О-О!
- Эрнесто теперь все равно не успокоится, пока не выследит нас.
- Будем встречаться в лесу, - проговорил Джулиано.
Симонетта не ответила. Обоим было ясно, что пришло время расставания. Ну, еще хотя бы один поцелуй, одно объятие, последняя клятва в верности и вечной любви.
- Лето подходит к концу. Скоро и я вернусь во Флоренцию. И, может быть, меня снова станут отпускать на виа Ларга...
- Может быть, - горьким эхом повторил Джулиано.
- И будет еще следующее лето, - словно заклинание произнесла Симонетта. Она боялась расплакаться, чтобы не омрачать последние секунды последней встречи. Пусть Джулиано вспоминает ее улыбающейся.
- Симонетта, золотиночка моя, солнышко мое...
- Ну, иди же. Эрнесто может вернуться за мной. Иди, родной. - И она подтолкнула его к двери. Посмотрела вслед.
Джулиано медленно-медленно удалялся от нее, все оглядываясь, пока густые заросли совсем не закрыли возлюбленную, Амора, сторожку...
Симонетта смахнула со щеки слезинку. Собрала разбросанные рисунки, вложила их в книгу, мысленно поблагодарила сторожу, приютившую ее и Джулиано, подарившую им столько дивных часов.
Потянулись однообразные дни, не освещенные встречами с возлюбленным, их ожиданием. И грустила Симонетта, и тихо плакала порой от невозможности открыто, до конца жизни находиться рядом с Джулиано. Но все же она была несравненно счастливее, чем два года назад, когда спокойно - только зачем оно, такое спокойствие - обитала в доме Веспуччи, не предполагая о дивном даре небес, имя которому - любовь. И теперь в ее груди словно гнездышко спряталось, а там теплым комочком грели сердце мысли о Джулиано. Да еще колечко-веточка - как взгляд упадет, так лицо любимого перед глазами встает, и словно руки Джулиано ее плеч касаются.
Кристина не выпытывала ничего, разговоров щекотливых не затевала, лишь смотрела сочувственно да развлекала Симонетту как могла: сама деревенские новости приносила, и донну просила - "чтоб поумнеть хоть немного" - пересказывать истории и хроники древних авторов, пока занята она вышиванием - голова-то свободна...
Так прошло еще более месяца. Прохлада вечерами уже спускалась с гор. Дважды шел дождь. Давленный виноград для прославленного тосканского кьянти бродил в чанах виноделов, распространяя пьянящий запах. А за Симонеттой все не приезжали. "Сегодня, наверное", - думала она каждое утро, ожидая появления если не Марко, так Альдо.
Но приехал Америго. На вопрос Симонетты о муже ответил невнятно, мол, известие от него получили: до Истанбула добрался благополучно, но там вынужден задержаться, выполняя торговые поручения турецкого султана. Потому-то сер Анастасио и велел Америго доставить невестку во Флоренцию - не зимовать же ей в сельской глуши. Симонетта сразу вспомнила пожелания Джулиано в адрес Марко. И верно, быстрее, чем купеческий корабль, который кружным путем дошел до Турции, гонцы Медичи достигли султана Мехмеда II и передали ему подарки, послание с изъявлениями дружеских чувств, а также с намеком, что не мешало бы торговому человеку Марко Веспуччи подольше находиться в услужении пресветлого властелина.
Вот и милая сердцу Флоренция. Лишь Амор недоволен - после сельского раздолья в доме на деи Серви не разбежаться от души, не попрыгать в удовольствие: слуги, стены, мебель, хрупкие вазы...
Не успела Симонетта отдохнуть с дальней дороги, а уж посыльный от Медичи в дверной колокольчик звонит: приглашение принес на ближайшую философскую беседу в кружок гуманистов во главе с платоником Марсилио Фичино.
- Мы пойдем, ведь правда, Америго? - спросила Симонетта. - Я все лето была лишена общества высокообразованных людей...
- Хорошо. Но только, если у меня не будет неотложных дел в этот вечер, - ответил он.
Важных дел и не предвиделось, но, по его разумению, следовало показать Симонетте некоторую власть и, кроме того, - нежелание больше заискивать перед Медичи, бежать к ним, сломя голову, по первому же пренебрежительному зову. До последнего часа он держал ее в неведении и лишь, когда Симонетта, стараясь выглядеть поспокойнее, сказала, что, раз уж отклоняет Америго приглашение, то, придерживаясь этикета, надо хотя бы сообщить Медичи - чтобы не ждали, начинали без них. Только тогда младший Веспуччи соблаговолил, наконец, согласиться на посещение палаццо.
Он ожидал, как и в предшествующие вечера, изысканного обильного ужина, музыки, развлечений и занимательных бесед. Но оказался разочарованным. Легкие закуски без глотка вина подали прямо в гостиную. Кардиере с виолой не показывался, и даже Фичино оставил дома свою знаменитую лиру. Не пришли братья Пульчи. Шут-коротышка со своими уморительными ужимками не вертелся под ногами. Зато какие-то незнакомые люди присутствовали тут - с физиономиями до невозможного постными и благостными. Джулиано сидел в углу, не поднимая взора. Симонетта словно бы и не обращала на него внимания. Поддерживала беседу, произносила заумные фразы в ответ на долгие монологи Фичино. И речь нудно велась о добродетели... Достаточно ли быть добродетельным для достижения блаженства? И что произойдет, если добродетельный, а значит, спокойный счастливый человек столкнется с войнами, изгнанием, пытками или окажется без куска хлеба? Добродетели ведь у него не убавится? А несчастным он станет...
Кому нужны разливы этих словесных рек? Будто прибудет от них богатства или знания!.. На Америго напала неудержимая зевота. И если б не Клариче, занятая мыслями о новорожденном Джованни, а потому вставляющая реплики невпопад, он бы, наверное, задремал. С тоской ожидая окончания философской беседы, он зарекся еще когда-нибудь согласиться променять вечер возле друзей или маэстро Тосканелли на это глубокомысленное, а все равно пустое, общество. Плюс к этому - Фичино на прощанье сказал о теме следующей встречи. Будет она посвящена диалогу между Богом и душой. И чтобы прояснить суть, молвил несколько фраз, от которых у Америго, отличавшегося отменным здоровьем, вдруг закружилась голова.
- Бог единообразен и всеобразен. Он есть действительность, но не есть просто движение. Он содержит, не будучи содержимым, потому что Он есть сама способность содержать. Вселенная же в целом есть божественное живое существо...
Только и радости, что беспробудный сон, навеянный скучнейшим вечером. Простодушие Америго помешало ему разглядеть некую подстроенность бесед, и хоть обсуждаемые темы были вполне в духе маэстро Фичино, имело место здесь и специальное нагнетание уныния, высокопарности, зауми, с единственной целью - надолго отвратить Америго от неоплатоников. И Джулиано добился своего: спустя неделю Симонетта появилась в палаццо Медичи, сопровождаемая лишь Боттичелли.
Действительно, полчаса в этот вечер были посвящены речам о Боге и душе. Но это отнюдь не помешало сытному ужину, едким эпиграммам, веселой музыке и, главное, драгоценной возможности для уединения истосковавшихся влюбленных.
Боттичелли бродил до городу мрачнее тучи. Впрочем, весельчаком он никогда не был. И даже в окружении прихлебателей, любителей выпить за его счет, имел вид подчас меланхолический. Теперь же хандра и вовсе одолела его. Симонетта, чувствуя себя счастливой, насколько можно в шатком и безысходном ее положении, вскоре заметила сумрачность художника. И когда случилось им остаться наедине в круглой гостиной Веспуччи, среди написанных им шпалер, она спросила:
- Сандро, отчего ты не в духе?
- Не ладится с одной работой.
- Чей-то заказ?
- Ах, если б заказ! С заказами как раз все благополучно. Другое... мое... то, что живет в сердце, но не ложится на полотно так, как надо.
- Жаль, что я бессильна помочь тебе...
- О, донна Симонетта! - лицо Боттичелли словно озарилось вдохновением. - Только вы можете это сделать!
- Но что же?
- Позировать мне.
- А это займет много времени?
- Нет, но дело не в часах и минутах... - Он замолк.
- Я не узнаю Сандро. Ты смущен? Но скажи, наконец, что тебя беспокоит. Подумаем вместе.
- Хорошо. Но умоляю, как бы вы ни ответили, обещайте не сердиться. Просто забудем этот разговор и все.
- Договорились.
- Ничего не желаю я сильнее, чем написать "Рождение Венеры". Вообразите... Из морской пены появляется богиня Любви. Она еще не подозревает, что такое земная любовь. Она целомудренна, точно ангел. Нет, я сказал не то. Ведь истинная любовь всегда целомудренна! Золотые волосы Венеры завивает ветерок, и вся она - воплощение нежности и весны. Каждого, увидевшего ее, осеняет: любовь вечна, а счастье столь же доступно, сколь недостижимо... - художник заглянул в глаза Симонетты, желая понять, догадывается ли она, к чему он клонит.
Лицо ее было внимательным и спокойным.
- Помните ли начало ноября прошлого года, день рождения Платона? - спросил Боттичелли.
- Да, конечно, мы говорили о любви.
- Я сказал тогда, что красота тел и движение их могут наиболее полно выразить любую идею, и это победа разума над плотью.
- Припоминаю.
- Так вот, - Сандро собрался с духом, - загвоздка в том, что Венера обнажена. Постойте, ради Бога, - он увидел ладонь Симонетты, готовую взметнуться в жесте протеста, - дайте договорить. Конечно, она обнажена, поскольку только что явилась миру. Она не знает, что такое стыд, она рада миру и надеется принести людям счастье. Чистота и невинность, понимаете? Предвижу ваш совет: иди, мол, милый Сандро, в квартал куртизанок, выбери девицу по вкусу; дашь ей золотой, она наизнанку вывернется, не то что платье скинет. Я пробовал, но идея целомудрия не может быть воплощена в порочном теле. Да, я пробовал приглашать одну... другую... И сложены прекрасно - вроде все на месте, - а не то... не то! И я бы, верно, не осмелился молить вас о помощи, если бы не услышал слова сочувствия. Но я еще не все сказал. А если поступить так: вы укроетесь за занавеской, за легким занавесом, чтобы я мог уловить хотя бы контур. Это мало, но пусть... Я был бы спасен!
Симонетта задумчиво смотрела на него. Фактически, всем своим счастьем она была обязана Сандро. И его считала единственным истинным другом. Да ведь не с темными мыслями просит он ее позировать почти обнаженной. Жажда совершенства мучает Боттичелли. И надо бы радоваться, что именно в ней видит он воплощение идеи любви и весны. "Вива Примавера!". К тому же, он обещает соблюдение всех условностей. Хотя она давно поняла, что для художников тело, мужское и женское, не более чем модель, и если нечистые мысли приходят к взирающему на картины с обнаженными фигурами, то это не грех живописца, а беда порочного человека. Вспомнился юный Пьеро, доставивший им столько неприятностей. Он обнажил грудь созданной его воображением Клеопатре, слегка похожей на нее, Симонетту. А ведь мог бы пойти и дальше. Несмотря на свое негодование, ей и в голову не могло прийти уличить его в грязных помыслах - юн, неопытен, но всецело предан искусству. И Сандро ищет совершенства...
- Допустим, - тихо договорила Симонетта. - Но ты помнишь скандальную историю с Пьеро, учеником Козимо Росселли?
- Да, мальчишка получил по заслугам, хотя его работу жаль.
- Так, если я соглашусь, пообещай, что лицо - ведь тебе нужна фигура? - не будет похожим на мое. Иначе... Представь, что со мной и с тобой сделают Веспуччи.
- Хорошо, - боясь, что донна передумает, сказал Сандро, но он-то знал, что немыслима его Венера с чужим лицом. И весь облик ее может быть обликом только Симонетты. Он тут же дал себе молчаливую клятву: никто не увидит картину, пока изображенное на ней будет способно причинить хотя бы малейший вред Симонетте.
- И еще... Сандро, ты все говоришь о чистоте, о целомудрии. Но могу ли я быть моделью в таком случае? Замужняя дама. И Джулиано...
- Не продолжайте! - воскликнул Боттичелли, вскинув руку. - И лишь ответьте на мой вопрос, прислушавшись к своему сердцу, считаете ли вы себя опутанной сетями греха?
- Нет, - медленно и отчего-то удивленно ответила Симонетта.
- Ну, вот! - торжествующе проговорил художник. - Это потому, что душа и тело неразделимы, и целомудренная душа не может не обитать в целомудренном теле.
За дверью послышались голоса. Дядюшка Джорджио уговаривал брата прийти к нему в Студио на репетицию новой комедии:
- Анастасио, ты совсем уж зачислил себя в старики. Будто трухлявый пень, боишься рассыпаться от легкого дождика.
- Старость, и правда, - не радость.
- Брось! Мы почти ровесники, а я - ты чувствуешь? - полон замыслов и надежд.
- Каждому свое...
- Ох и упрямец ты, брат. Молодежь моя вмиг бы вылечила твою хворобу!
- Посмотрим, Джорджио, доживем до завтра...
- И смотреть нечего, правда ведь, Боттичелли?
- Конечно. Маэстро Паоло о том же говорит. Прописал ему прогулки и веселые зрелища.
- Ну, будет обо мне... Сандро, что нового создал ты за лето?
- "Поклонение волхвов".
- Это не по заказу ли Гаспара ди Заноби дель Лама?
- Да.
- А... тогда я наслышан. Все семейство Медичи, говорят, разместил на полотне?
- Почти, - улыбнулся Сандро. - И даже для себя уголок нашел.
- Интересно...
- Картина предназначена для храма Санта-Мария-Новелла. Но пока находится у Медичи. Если хотите, я провожу вас туда посмотреть. Думаю, Лоренцо не станет возражать.
- Нет уж, я лучше дождусь, когда она станет более доступной.
- И раз речь зашла о живописи, хотел я с вами посоветоваться, или спросить разрешения...
- Всегда рад что-то сделать для тебя, Сандро.
- О, ваших трудов не понадобится. Позвольте лишь донне Симонетте позировать мне. - Боттичелли заторопился продолжить, пока сер Анастасио не ответил отказом: - Совсем немного, один-два сеанса. Сделать хотя бы эскиз...
- Ну что ж, приходи, если она сама не против.
- Мы говорили уже, - поддержала художника Симонетта, и - я согласилась, но сказала, что решение за вами, батюшка.
- Благодарю вас, сер Анастасио, - проговорил Сандро. - Жаль, полотно велико, и работать возможно только в мастерской. Но ведь, собственно, какая разница? Я заеду за донной и после сеанса провожу ее домой.
- Да? Это несколько меняет дело. Но, да ладно, раз уж дали согласие...
- Я не сомневался в вашей доброте.
- А что ж ты собираешься изобразить?
- Святую Катарину, - глазом не моргнув, соврал художник.
- Ну-ну... - многозначительно протянул сер Анастасио. С тем и покинул Сандро дом Веспуччи.
В мастерской он все приготовил к приходу гостьи, богини, модели... Освободил угол, занавесил его белой кисеей. Туда перенес два поставца для свеч, кресло.
Симонетта - если не считать злополучного посещения мастерской Росселли, - впервые входила в святую святых художника. Все здесь казалось удивительным: запах красок и древесины, куски материи, разные головные уборы, станок, стремянка... Сандро подвел ее к оборудованного уголку, откинул занавеску:
- Вот... Смотрите... Но только - прохладно. Я свечи сейчас принесу. Зажжем - и светлее, и теплее станет. А волосы распустите, хорошо?
Симонетте с предназначенного ей места художник еле-еле был виден. Она, все еще уговаривая себя и чуть смущаясь, освободилась от одежды. Кому же и доверять можно, коли не Боттичелли? Встала. Он в противоположном углу устанавливал мольберт, напевая песенку, сочиненную Луиджи Пульчи про веселого монашка.
- Донна Симонетта, милая моя, чувствуйте себя спокойно. Там на поставце гребень лежит. Расчешите волосы, ладно? И, если замерзнете, сразу говорите, добавлю свечей, принесу горячего молока.
- Нет-нет, все в порядке, Сандро.
Он снова запел, но паузы между куплетами удлинялись, удлинялись, и, наконец, наступила тишина, нарушаемая разве лишь легким шуршаньем бумаги. Он смотрел на девичью фигурку, с гениальным изяществом вылепленную Создателем. Да, она совершенна. И как прекрасно он придумал. Верно расставленные свечи подчеркивали объем. Господи, есть ли еще на свете женщина, умеющая так грациозно поднять руки, освобождая волосы от заколок и лент? Он лихорадочно принялся делать набросок за наброском. Кажется, получается... Кажется, то что нужно... Но эта подлая кисея! Он ненавидел нечеткость. На ум пришел Лоренцо со своим "сфумато". И Леонардо ведь тоже... Странно, "сфумато" объединяет их... Дымка, туман - и линия контура расплывается, колеблется... перестаешь доверять собственным глазам! Не помня себя от раздражения, Боттичелли подскочил к занавеске и одним рывком сорвал ее с левого края.
Симонетта ахнула и, отпустив волосы, в непроизвольном движении попыталась укрыться хотя бы ладонями.
- Стой так! Умоляю, заклинаю! - воскликнул Боттичелли - Замри, не шевелись!
Серебряный карандаш вдохновенно летал над листом, запечатлевая легкий силуэт Венеры, волны волос, струящихся вдоль тела, целомудренный жест...
Испуг, в первые мгновения исказивший черты милого лица, прошел. Симонетта по велению художника застыла, с грустной и мудрой улыбкой глядя на Боттичелли, для которого весь мир в эти мгновения сосредоточился в ней, рождающейся богине Любви...
Неизвестно - сколько времени прошло, оно просто исчезло. Но вдруг Симонетта ощутила озноб и вспомнила, что осень за окном. Сквознячок скользнул по ступням, она тихо вздохнула. И тут запершило в горле... Сейчас раскашляется. Точно. Не удержавшись и чувствуя, как слабеют ноги, ухватилась за поникший на одном гвозде занавес, медленно опустилась в кресло, натягивая на себя белую кисею.
- Симонетта, солнышко, что с тобой? Я подлец, негодяй, только о себе и думаю... Сейчас, секунду, глоток горячего вина с пряностями... или молока?
Он набросил ей на плечи свой шерстяной плащ, укутал ноги чем-то мягким, пушистым. Но кашель не прекращался. Она поднесла ко рту судорожно сжатую кисею и... О ужас! Увидела на ней алые брызги. Подняла взор на Сандро - в его глазах отражение ее ужаса.
- Что это? - прошептала она. - Кровь?
И боясь убедиться, и надеясь на чудо, приложила к губам белую ткань. Чуда не было. Сандро стоял, бессильно опустив руки. Оба поняли, что это приговор судьбы. Он опомнился первым.
- Донна Симонетта, одевайтесь, я все же принесу вина.
- Молока, - уронила она.
- С медом, - добавил он.
Через несколько минут они сидели в гостиной-столовой Сандро. И любой случайно заглянувший гость не заметил бы ничего необычного: сидят двое добрых друзей, беседуют о вещах малозначительных, вроде ранней осени и кулинарных талантов старушки Микелины, все еще помогающей Сандро по хозяйству. Только перед самым уходом, уже отогревшись и чуть успокоившись, Симонетта сказала ему:
- Я прошу, не говори пока никому о... - Она запнулась, язык отказывался произносить слово "чахотка". - Об этом.
- Обещаю, - серьезно ответил он. - Но, донна Симонетта, если мы сделаем вид, что забыли, удастся ли обмануть болезнь? Надо затребовать лучших врачей. И кому, как ни всесильным Медичи найти их?
- Пока, немного, еще день или неделю... а потом уж все равно.
Сандро почувствовал предательское щекотанье в носу. Не хватало только ему сейчас пролить слезы.
- Что я могу для вас сделать, донна Симонетта?
- Разве что, проводить домой, - попыталась улыбнуться она.
- Вы сердитесь на меня? Обижаетесь? Я сам знаю, что дьявольски виноват!
- Не надо, Сандро. Ты-то тут при чем? Забудь. Не казнись, я перед тобою в неоплатном долгу.
- За что же? - он вскинул на нее непонимающий взгляд.
- Джулиано... - проговорила она. - И все-таки я была счастлива.
"Если мы немедленно не выйдем из дома, - подумал Сандро, - я разрыдаюсь, как зеленый юнец".
- Пора, - сказал он. - Темнеет. Сер Анастасио, наверное, уже волнуется.
Симонетта позволила себе еще одно, последнее, свидание с Джулиано. Недомогание не покидало ее, и тупая боль поселилась в груди. А дальше, видно, будет еще хуже...
- Что с тобой? Почему ты исчезла? - тревожно спросил Джулиано, встретив ее у входа в палаццо. - Я так соскучился! Неужели, старик не пускал тебя? Ведь Марко еще не прибыл...
Ну что тут ответить? Симонетта лишь слабо улыбалась.
- Там все в сборе: Пульчи, Бонивьени, Агостино, Кардиере... Пойдем в гостиную? Или пусть они сами развлекаются, как могут? А мы погуляем в зимнем саду. Или поднимемся ко мне?
- Потом. Сначала я поздороваюсь с твоими друзьями.
- И твоими тоже...
Звучали жизнерадостные куплеты. Басовито хохотал Луиджи Пyльчи над эпиграммами Полициано. Разговор в его естественном течении то заносило в божественные выси чистейшего разума, то прибивало к темам весьма фривольным. Симонетта не без удовольствия внимала ему, но сама молчала. Словно отделена уже была от земного общества прозрачной стеной венецианского стекла. А если обращались к ней, ожидая подтверждения своим мыслям, ласково кивала в ответ.
Но в беседе возникла пауза. Кардиере потянулся за виолой, Полициано вскочил, чтобы засвидетельствовать свое почтение донне Лукреции. и Джулиано увлек Симонетту в свои покои. Он подхватил ее на руки и закружил по комнате.
- Господи, ты легка как пушинка! - воскликнул он.
"Это оттого, что жизнь уходит от меня", - подумала Симонетта и прильнула к груди любимого.
Казалось, ее нежности и страсти нет предела.
- Когда мы увидимся снова? - спросил Джулиано, усаживая ее в карету. - Если ты опять оставишь меня на две недели, я просто не доживу до встречи.
- Я, правда, не знаю. Все в милости Божьей.
- Не желаю надеяться на Всевышнего! Буду ждать тебя с завтрашнего утра.
Он сел рядом, взял ладошки Симонетты в свои руки, стал согревать их поцелуями. Ах, почему так коротка дорога до деи Серви?
Симонетта протянула руку, чтобы дернуть за кисточку дверного колокольца, и тут Джулиано заметил сверкающие в свете фонаря капельки на щеках возлюбленной.
- Постой! Ты плачешь? Что с тобой?
- Я? Нет. Это дождик. Обычный дождь. Ведь декабрь уже... Может быть, он перейдет в снег. И тогда на Рождество станут лепить львов...
Улица была пустынна. Джулиано губами прикоснулся к ее щеке.
- Слезы. Я не могу отпустить тебя в таком состоянии!
Но звон уже поднял задремавшего слугу. Скрипнула открываемая дверь.
- Всего доброго, - шепнула на прощанье Симонетта и скрылась в доме. Джулиано же никак не мог покинуть скудно освещенную площадку. Подошел к карете, поглядывая на темные окна. Вот затеплился огонек в комнате Симонетты. Она приблизилась к стеклу, помахала Джулиано рукой и, теперь уже окончательно, исчезла вглуби...
Снег, действительно скоро выпал. А потому маэстро Тосканелли, с трудом переносивший холод, долго не мог собраться, чтобы навестить сера Анастасио. Америго-то к учителю забегал, но у него на все вопросы о домашних ответ был коротким: "Все хорошо".
Какое-то беспокойство не оставляло Тосканелли, и он, сняв любимый турецкий халат - сколь яркий, столь и уютный - облачился в темный плащ с капюшоном из толстого сукна и, покряхтывая, отправился к дому Веспуччи.
О его прибытии возвестил радостный лай Амора. Симонетта давно ждала прихода маэстро и боялась его. Знала, что это не та болезнь, которую время может вылечить. Все труднее становилось скрывать от Лены и свекра тяжесть своего состояния. Горничная, увидев однажды шелковый платочек донны в алых брызгах, округлив глаза, хотела что-то спросить, но, переведя взгляд на исполненное страдания лицо госпожи, прикусила язычок.
Симонетта уж собралась просить Боттичелли пригласить Паоло Тосканелли, памятуя о том, что Америго, встречающийся с маэстро, во время прошлой болезни ее отказался беспокоить учителя по таким пустякам. Но, слава Богу, Тосканелли - мудрый и деятельный - наконец появился. Откинул капюшон, обнажил лысину в веночке седых кудрей, стряхнул снежинки с плаща, уронил его в готовно подставленные руки камердинера и потребовал отчета о жизни.
Сер Анастасио, улыбаясь, стал докладывать о своих делах. Америго ввернул, что получено известие от Марко: не иначе как к Рождеству будет дома.
- Совсем от рук отбился, - сказал про старшего сына сер Анастасио.
- А как наша милая Симонетта? - поинтересовался доктор.
- Да все также, - пожал плечами Америго. - Сейчас спустится - сами у нее спросите, - и заговорил о новой конструкции аркебузы, которая стреляет невиданно далеко.
Но Тосканелли слушал вполуха, а, завидев донну, тут же поспешил ей навстречу:
- Как самочувствие?
- Плохо, - почти беззвучно ответила она. И прошептала: - Мне хотелось бы поговорить с вами наедине, маэстро Паоло.
- Конечно, дорогая, - быстро проговорил он и обернулся к приятелю: - Анастасио, ты не взревнуешь, если я посекретничаю с твоей невесткой несколько минут?
- Ладно, а я пойду распоряжусь, чтобы поторопились с ужином и поставили еще один прибор.
Америго, потоптавшись, тоже покинул гостиную.
- Ну, рассказывай, деточка, - погладил ее по руке Тосканелли. И Симонетта, давно не позволявшая себе расслабиться, вдруг почувствовала, как слезы ручьями хлынули из глаз.
- Ну, будет, будет! - всполошился добрый старик. - А хотя... иной раз лучше выплакаться. Веспуччи не обижают? Только пожалуйся - я уж им!..
- Нет, - качнула она головой. - Просто... просто... у меня чахотка.
- С чего это ты решила?
И она, перемежая речь всхлипами, поведала обо всем от случившегося в мастерской Сандро приступа кашля.
- Так, так... - скорбно поддакивал ой Тосканелли. - А где болит? Здесь? И здесь? Давай-ка послушаю.
Америго, посчитав, что, раз наступила тишина, то "секреты" кончились, торкнулся в дверь. Но маэстро грозно крикнул, чтобы, пока он не позволит, никто сюда носа не совал.
- Вы назначите мне лекарства? - спросила Симонетта.
- Обязательно. И полегчает, увидишь.
- Спасибо. Но, дядюшка Паоло, скажите, сколько мне осталось жить?
- Девочка моя, давай-ка вместе соберемся с духом. Ты ведь умница, правда? Не зря тебя боготворит Флоренция. Птичка моя, я был бы счастлив поменяться с тобой местами и хоть сейчас предстать перед вратами святого Петра. Стыдно жить таким старым башмакам, когда уходят совсем юные. Но все, что в моих силах, это уменьшить боль и, может, чуть отсрочить черный миг.
- Скажите лишь, когда?..
- Декабрь уж на исходе, - маэстро пробормотал что-то неразборчивое и только спустя несколько минут, растянувшихся серой пряжей, ответил: - Даст господь, встретишь день Примаверы.
- А до каких пор я смогу ходить?
- Даст господь, до Благовещенья.
- Что же делать сейчас?
- Больше лежать. Не тратить сил понапрасну. Ты писала в Геную?
- О болезни? Нет. Не хочу расстраивать родных.
- Понятно, милая, но лучше все же сообщи. Надо попрощаться.
Губы Симонетты снова задрожали.
- Ты боишься, дитя мое? - ласково спросил Тосканелли. - Не бойся. Уж сколько друзей проводил я из этого мира. И когда приходил последний час, они встречали его спокойно и просветленно. Все боли и горести остаются на грешной земле. А за чертой - лишь тихая радость. Понимаешь?
Она кивнула.
- Главное - успеть очиститься от грехов здесь. Потому-то я берусь за лечение тяжелых больных только при условии их исповедания. А ты? Давно ли ходила к исповеди?
- Давно, - уронила Симонетта.
- Я скажу Анастасио, чтобы он прислал к тебе любого священника, которому ты доверяешь более других. Я смогу помочь тебе справиться с болью, поселившейся в теле, а пастырь духовный освободит от малейшей скверны, проникшей в душу. Поторопись. Нельзя терять время. Я приготовлю микстуры. Хоть и горьки они, но принесут облегчение. Как только дашь знать через Америго, что исповедалась, я с ним же пришлю лекарства, договорились? Успокоилась, девочка моя, глазоньки высохли? Ничего не бойся. А я тебя не оставлю. Пойдем-ка поужинаем. Ешь больше.
- Вы расскажете серу Анастасио?
- А ты не хочешь этого? Но нужно. Он вправе знать все.
Симонетта не слышала, что уж там говорил старый маэстро своим друзьям Веспуччи, задержавшись после ужина. Но со следующего дня отношение к ней, давно ставшее спокойно-безразличным, сменилось подчеркнутой заботливостью. Только и слышалось: "Симонетта, тебе не дует? Что бы ты желала к обеду? Садись ближе к камину. А может, проветрить комнату?.." Случалось, ей даже хотелось, чтобы про нее опять забыли.
Накануне Рождества Медичи прислали Симонетте приглашение на бал. Сер Анастасио ответил кратким уведомлением сиятельного семейства, что невестка его больна, поправится не скоро, а посему пусть не тревожат донну призывами принять участие в увеселениях. И, конечно же, ничего ей не сообщил.
А тут и Марко приехал. Довольно холодно он поздоровался с женой - не по ее ли милости и милости Медичи он скитался по морям Бог знает сколько месяцев. Прибыль - вещь великая, но и домашний покой иногда необходим.
Отогреваясь и оттаивая душой, к праздничному ужину он повеселел. И сер Анастасио решился рассказать сыну о беде, подкравшейся к их дому. Попросил не обижать бедняжку, да самому поостеречься - как бы тяжелая болезнь не перекинулась и на Марко.
- Господи! - воскликнул тот. - Думал, хоть под отчей крышей найду покой. Уж лучше бы и не возвращался.
- Прекрати! - оборвал его отец. - Негоже думать лишь о себе.
Марко пообещал делать все, что потребуется. Но при взгляде на Симонетту, подошедшую с каким-то безобидным вопросом, почувствовал, как холодок пополз по спине.
Ужин получился грустным, рождественские шутки казались вымученными. Лена, как впрочем и вся прислуга, смотрела на донну, как на уже ступившую в запредельный мир. Амор, вероятно, тоже что-то чувствовал. Но он, единственный, не сторонился хозяйки, по-прежнему вился у ног, требуя ласки, и сам то и дело лизал руки Симонетты, тянул за подол, приглашая к игре.
Прошло Рождество. Солнце повернулось к лету, удлиняя каждый день на самую капельку. Оно обещало скорую, желанную всем, весну, но и приближало прощание.
Симонетта, сколько себя помнила, не переносила боли. Сразу мутная волна подступала в горлу, мир превращался во всеобъемлющий серый густой туман, и она погружалась в него, падала в бездну. После того, как Симонетта потеряла сознание в гостиной и прислуга перенесла ее в спальню, она перестала спускаться вниз. И знала ведь, что облегченье доступно - Америго спрашивал, передавая слова Тосканелли, когда же она выполнит требование маэстро? "Скоро", - отвечала донна. И все оттягивала время. Исповедаться в грехах? Признать грехом свою любовь к Джулиано, свое кратковременное счастье? Перед кем? Перед любопытным или равнодушным служителем церкви. И тот отпустит ей грех. Он никому ничего не расскажет. Но все равно: вымолвить имя Джулиано - предать его. Ах, если бы не боль, не слабость, не мучительный кашель... Спасительная мысль явилась среди ночи. Только доброму и веселому Маттео Боссо, домашнему священнику Медичи, обожающему Джулиано, сможет она исповедаться! И он не укорит ее, и настояние Тосканелли не будет висеть над ней тяжким наказанием.
Сер Анастасио был удивлен просьбе невестки. Марко просто-напросто возмущен. Уж не насмешка ли это? Но Симонетте стало хуже, и Веспуччи решили не брать грех на душу - не отказывать умирающей в удовлетворении, пусть и глупого, каприза. Отец Маттео был приглашен.
Весь облик его излучал жизнерадостность. Щеки напоминали спелые яблоки, а нос - розовую репку. Но, войдя в спальню Симонетты, оставшись с нею наедине, он, не сдержавшись, всхлипнул:
- Донна Симонетта, когда мы узнали...
- От кого?
- Да братья Пульчи же... Они частые гости у маэстро Тосканелли.
- И Джулиано знает?
- О, да! Он места себе не находит. Просил, чтобы Веспуччи позволили ему увидеться с тобой, дочь моя, но Марко отказал ему в самой резкой форме. - Маттео утишил голос: - Но я знал, что иду к тебе. Ах, какая ты умничка, что догадалась призвать меня! Я взял у него письмо. Вот. Запрячем под подушку. Потом прочитаешь. Что передать-то?
- Не сообразила написать.
- Ну, на словах...
- Что люблю его больше жизни.
В устах Симонетты слова эти обрели слишком мрачный смысл.
- Обязательно передам. Ты говори поменьше, милая моя, чтобы не утомляться.
- Но как же поменьше? - слабо улыбнулась донна. - Вас пригласили для исповеди. Значит, каяться я должна в грехах своих.
- Какие грехи могут быть у тебя?
- А любовь моя?
- Разве ж это грех? Светик мой, я отпускаю тебе все, что сдуру покажется грешным любому обывателю. Ты чиста. А если надумаешь совершить еще что-нибудь, совершай! Я отпускаю авансом, или приду еще, как пожелаешь. И Тосканелли скажу о том же.
- Приходите. Я вам так рада. Но, можно ли отпускать еще не совершенные грехи?
- Ты наслышана о Сиксте?
- О папе Сиксте? Конечно.
- Так он не только отпускает будущие грехи, но и благословляет их. Да еще какие грехи!.. Преступления. Отчего ж одним можно, а другим нельзя? Господи, ну о чем мы говорим? Я еще раз подтверждаю свои слова: поступай, как твоей золотой головке станет угодно, я же властью, данной мне Богом и церковью, прощаю тебя впредь, во веки веков, аминь.
Маттео думал, что Симонетта намеревается послать ответ Джулиано или исхитриться и добиться встречи с возлюбленным. Но мысли ее были о другом...
- Ты не утомилась? Может, мне уйти?
- Нет-нет, побудьте еще. Расскажите что-нибудь. Веселое. О жизни в палаццо Медичи.
- Ну, если не считать, что все беспокоятся о тебе, молятся за твое здоровье... Остальное своим чередом. Лоренцо, едва сбросит бремя государственных дел, ведет себя как мальчишка. Вздумали с Полициано шутить над ученым секретарем. Сохраняя полную серьезность, уверяют старика в его редкостном композиторском даре. Тот забросил свои бумаги, все сочиняет музыку, совсем свихнулся, а друзья и рады новой забаве.
- И Джулиано с ними?
- Нет. Он стал совсем не похож на себя. И никто не зовет его уже Принцем Юности.
- Скажите ему: я не хочу, чтобы он печалился. Пусть живет за двоих. А что обсуждают в кружке Фичино?
- Мне не удается присутствовать на каждой встрече, но слышал, что разбирали тезис Альберти: "Можем ли мы признать, что обязаны фортуне тем, что обретено нами благодаря нашей доблести?"
- И что?
- Вероятно, сошлись на том, что разум могущественнее фортуны, а мудрость - случайности. Но я не люблю подобных тем. Поскольку и фортуна зависит от воли Господней.
Симонетта закашлялась, прижав платок ко рту. Отец Маттео крикнул горничную. Анна принесла теплое питье. Снова оставила больную наедине со священником. Он, глядя не посиневшие губы Симонетты, истово произнес:
- Помолимся, дочь моя. Господь милостив и не оставит тебя. Стал усердно молиться, время от времени осеняя крестным знамением грудь страждущей, где притаилась грозная болезнь. Симонетта шепотом вторила ему...
Маттео Боссо ушел, и она ненадолго уснула, даже и во сне помня о драгоценном листочке, спрятанном под подушкой. Хотелось продлить предвкушение праздника. И читать слова, написанные рукой любимого, когда мучительница-чахотка даст короткую передышку.
Священник, как и обещал, сразу направился к Тосканелли, уверил его в очищении души рабы божьей Симонетты, и маэстро, ни минуты не мешкая, прислал с сынишкой своей служанки лекарства с подробным описанием их применения. Так что, пробудившись, Симонетта с надеждой проглотила какой-то горький порошок и запила его глотком поистине тошнотворной микстуры. Но спустя четверть часа заметила, что и, вправду, полегчало. Уже достала письмо, и вновь спрятала его. Чтение походило на свидание с возлюбленным. Так пристало ли ей быть в таком виде? Позвала Анну. Та оказалась занятой, и пришла Лена.
- Может, поешь что-нибудь? - спросила она.
- Пока не хочется. Но, если не затруднит, помоги мне переплести волосы.
- Конечно. Не поднимайся. Я сама достану гребень.
- И свежую рубашку...
Лена взглянула на нее удивленно - вчера ведь меняли белье, но спорить не стала. Все чаще ее мучила совесть за те два послания, адресованные Марко. Сейчас уже, при тягостном состоянии Симонетты, они казались ей подленькими. Куда подевалась вся зависть?
Симонетта пересела в кресло. Золотистые волосы рассыпались, едва не доставая пола, но какой теперь прок от их красоты? Наконец, они снова уложены в косы.
- Что-нибудь еще? - спросила Лена.
- Нет. Спасибо. Я почитаю, пока светло.
Дверь закрылась. Рыжее солнце клонилось к горизонту, освещая снег за окном так, что он казался почти теплым. Комната была хорошо протоплена, тиха, грудь почти не болела. Симонетта медленно развернула листочек.
"Любовь моя, ангел мой, солнышко, Симонетта! Душу мою переполняют тысячи ласковых слов, а я даже не могу написать "люблю" столько раз, сколько мне хочется - для этого не хватит бумаги всей Тосканы. Сокровище мое, добрая моя девочка, созданная для поцелуев и подаренная мне небом, я, наверное, не был достоин тебя, и вряд ли заслужил такой награды, как твоя любовь. Я в отчаянии, что ничем кроме молитв не могу помочь тебе, сожалею и раскаиваюсь, что не изучал врачебных наук. А ты ведь знаешь, родоначальником нашего семейства был медик, отсюда и в гербе Медичи - венец из красных шариков-пилюль. Радость моя, печаль моя, Симонетта, я люблю тебя со всею страстью и с безумной нежностью, я хотел бы любить тебя еще сильнее, но это, к несчастью, невозможно. Сердечко мое, я стал суеверен. Но если отмести веру в колдовство и еле теплящуюся надежду на вмешательство добрых небесных сил, остается лишь тупой фатализм. Единственная моя, сделай все, чтобы жить долго, слушайся маэстро Тосканелли. Я советовался со многими знающими людьми. Говорят, что лучше его никто не поможет. Потерпи, любовь моя, и постарайся не отказываться от горьких микстур, доставленных маэстро. Я с величайшим блаженством сам выпил бы всю горечь, оставив тебе лишь нектар, но, может быть, в ней - спасение? Амор-амарор. Ласточка, ясонька, если мне не удастся скоро свидеться с тобой, не огорчайся, ты ведь знаешь, я всегда рядом, и каждый миг думы мои - о тебе. Ах, если бы мне дозволили быть возле, ты убедилась бы, что более терпеливой и заботливой сиделки не сыскать во всей Флоренции. Душа моя, если я хоть чем-то, хоть какой-то мелочью могу облегчить твои страдания, сообщи через Сандро или Тосканелли...
С надеждою,
Джулиано."
Время тянулось бесконечно и печально. Можно было бы переносить боль и кашель, если бы было чего ждать. Опять фраза Петрарки не оставляла Симонетту, "Попал я в лабиринт, где нет исхода". Она знала, что, если очень захочет, может настоять на свидании с Джулиано. Не посмеют Веспуччи противиться воле умирающей. Но... зеркало, висевшее на стене, правдиво свидетельствовало о неумолимой болезни. Черты лица заострились, кожа напоминала пергамент, губы отливали синевой. И чтобы такою он запомнил ее навсегда?! Нет, нет!
Вынырнув из небытия, еще не открывая глаз, она услышала одновременно серебряный звук капели и щебет птиц. Вот и весна наступила. Последнее время Симонетта почти все время спала - такое уж действие оказывали лекарства Тосканелли. Давным-давно, в самом начале их любви, Джулиано рассказал следующее о прославленном деде своем: незадолго до кончины Козимо, жена спросила, почему он все время закрывает глаза, - на что тот ответил: "Надо же им привыкать". Вот так-то.
Только и света в окошке, что приход Боттичелли. Хотя на этот раз света - солнечного - оставалось уже чуть-чуть. Потому что, когда спросили ее, хочет ли она видеть художника, Симонетта, с радостью согласившись, сказала, чтобы пришел он на закате. Или в сумерках. И не увидел, на кого она стала похожа.
- Сандро, миленький, как хорошо, что ты навестил меня!
- Да я бы хоть каждый день!... Если б не суровость - или заботливость? - Веспуччи. - Он взял в ладони невесомые пальчики и приник к ним губами. - Ах, донна Симонетта!..
- Ну, рассказывай, чем нынче живет Флоренция?
- Безрадостно живет. Богиня Венера заточена в крепость, закрыта на сорок замков. Богиня болеет, а потому - никаких карнавалов. Зато медведь выбрался из зверинца и натворил разных бед на городских улицах.
- Жаль. А как развлекаются нынче в палаццо Медичи?
- Скучно. Не знают, что и выдумать, затеяли как-то игру: каждый должен был сказать, каким пороком наделенное предпочел бы видеть любимое существо, с каким недостатком смирился бы легче, ибо нет непорочных, ибо и на солнце есть пятна.
- И что ответил Джулиано?
- Его не было в тот день. Да и в другие... Посидит молча и исчезнет. Словно привидение.
Симонетта зажмурила глаза, стараясь удержать слезинки, спросила:
- А что там слышно про древнюю римлянку? Она, правда, дочь Цицерона? Лена что-то говорила, но и сама толком не знает...
- Кто ж может знать наверняка? Я повторю лишь, что болтают в тавернах... Каменщики, работающие на земле монастыря Санта-Мария-Нуова, якобы нашли мраморный саркофаг с надписью "Юлия". А в нем тело юной девушки, натертое бальзамом, кедровым маслом. И хоть лежит оно с незапамятных времен, тлен его не коснулся - свежо и нежно. А личико просто ангельское. Не верится. Но даже если так, то что ж с того? Все равно прекрасней Симонетты Каттанеа не было и не будет в Италии.
- И самой Симонетты тоже скоро не будет.
Мадонна, вы помните, что однажды сказал Петрарка?
"Вступил я в лабиринт, где нет исхода..." - сразу подумала она.
- Этот несравненный поэт, - продолжил Боттичелли, - уверял друзей, что его песни создадут бессмертие не только ему, но и Лауре.
- Да? - задумчиво произнесла Симонетта.
- И он прав, милая донна. Но что такое стихи? Они вещественнее музыки, конечно, но тоже эфемерны. И кроме имени "Лаура" мы мало что знаем о его возлюбленной, представляя ее в меру своего вкуса и воображения. Или вот еще... Марсилио Фичино сказал недавно: мол, человек старается сохранить свое имя в памяти потомства, он страдает оттого, что не мог бы быть прославляемым даже в ушедшие времена. Ну, если взять меня, о безвестности в прошлом я не печалюсь. Уверен в очень долгой жизни своих полотен. Но, Симонетта, если останутся они, останетесь и вы. И покинув землю, когда бы это ни произошло - а ведь не зря старый Катон у Туллия спросил: "Кто настолько глуп, чтобы достоверно знать, будь он даже очень молод, что доживет до вечера?" - так вот, покинув грешную землю, вы не исчезнете дуновением ветра в просторах мироздания, вы останетесь, чтобы радовать людские взоры прелестным ликом.
- Венера?..
- Разве ж только Венера? Да какое бы женское лицо я ни взялся писать, получаетесь вы, поскольку затмеваете остальных.
- Друг мой, Сандро... - только и смогла сказать Симонетта, не находя слов, способных выразить признательность ему и столь же трогательных.
- Вы устали? Мне уйти?
- Пожалуй...
Он бережно уложил на покрывало ладошку, согретую его дыханием, и, не отрывая взора от лица, ранящего его каждой черточкой, двинулся к двери.
- Там Амор скребется, - еще сказала Симонетта, - впусти его, пожалуйста. Мне спокойнее, когда он рядом.
Время потеряло свою самоценность и просто слилось с ожиданием смерти. Приезд родителей, казалось, должен был обрадовать Симонетту. Но - странно - этого не произошло. Отвыкли друг от друга. Матушка была всеми мыслями в Генуе - трехлетний братик Симонетты, малыш Карло, остался на попечении тетушки. У отца и не было никогда особой духовной связи с дочерью. К тому же родители, пережив немалое потрясение от тяжелого известия еще в Генуе, за долгую дорогу почти смирились с утратой. Синьор Донато каждый день утром и вечером заходил в комнату Симонетты справиться о здоровье, а остальное время проводил вместе с Марко, занимаясь торговыми делами. И зять не преминул, ну, не то, чтобы пожаловаться, а слегка намекнуть на несколько легкомысленное поведение Симонетты. Еще чуть-чуть и синьор Донато решил бы, что стремительно развивающаяся болезнь - не иначе как возмездие, но дочь-то все-таки родная, и он прогнал от себя черную мысль. Матушка же, из самых лучших побуждений, толклась целый день в спальне, все что-то рассказывала или спрашивала, думая, что отвлекает дочь от тягостных мыслей. А на самом деле утомляла ее безмерно. И когда она в сотый раз пожалела малыша, оставленного в Генуе, Симонетта оказала:
- Я думаю, вам лучше вернуться, повидались - и хорошо.
- Правда? Ты не обидишься? - спросила матушка.
- Конечно, нет, - и помолчав, попросила: - Дай мне ларец с драгоценностями.
- Вот, пожалуйста. Что тебе нужно?
Симонетта высыпала на постель искристую горку.
- Сейчас я тебе кое-что верну. Мне уже не пригодится. А у Веспуччи и так хватает. Подвеску и ожерелье - Лене. Она с ног сбивается, чтобы мне помочь. Это колечко - Анне, добрая девушка. Это оставлю Кристине. Ты, матушка, ее не знаешь, но... Я ей очень многим обязана. Себе оставлю жемчуг и два колечка. Остальное забирай, прямо сейчас.
- Доченька... Да как же?!.
- Ма, прости, я устала, посплю немного...
Вот и уехали. И опять в спальне воцарилась тишина. Сколько же осталось ждать? Мысли текли по трем направлениям, но собирались вместе в одной точке, вспыхивающей все чаще фразой: "А хорошо бы ускорить конец". Лекарство Тосканелли, неплохо помогавшее месяц назад, почти перестало снимать боль. Она была главным врагом. И среди обрывков стихов и изречений древних мудрецов, бесцельно толпящихся в голове, всплыла однажды эпиграмма все того же Марциала: "Чтобы избегнуть врага, покончил Фанний с собою. Ну не безумно ль, дабы не умереть, умирать?"
Но если три года назад она возмутилась бы и удивилась вместе с Марциалом, то теперь же прекрасно понимала этого неведомого Фанния. Дальше... И сейчас-то невыносимо смотреть на себя в зеркало, а еще через месяц?.. А ведь никому не откажут Веспуччи в прощании с нею, когда душа уже оставит тело. Невыносимо представлять, как милый Джулиано отшатнется от той, кого он помнил красавицей. Остаток жизни был совсем не нужен Симонетте. Но с детства внушалось: не рай, но ад ждет самовольно ушедших из жизни. А если даже и дождется последнего, мучительного, предназначенного ей часа?.. Врата рая ведь все равно закрыты для нарушивших брачный обет. Жалеет? О нет! Один лишь летний день в охотничьей сторожке стоит мук ада. Да и есть ли он? Всеведущий Лукреций не упоминал про ад, но писал, что смерть спасет, не оставит "больше ни тоски никакой, ни стремлений ко всем этим благам". И чуть дальше еще: "Да что ж горького тут, - коли все возвращается к сну и покою..." ДОбрейший отец Маттео отпустил мне все грехи до конца жизни, а значит и тот, который представляется теперь не грехом, а разумным выходом. Из лабиринта?..
Трудно было только решиться. Решившись же, остатки сил и воли Симонетта направила на выполнение замысла. Она надеялась на помощь Лены и почему-то была уверена в успехе.
- Лена, - попросила она, - достань-ка из ларца подвески с рубинами... и ожерелье.
- Ой! - воскликнула та, откинув крышку. - А здесь почти ничего больше и нету. Где ж остальное?
- Я матушке отдала. Достала? Они тебе нравятся?
- Еще бы!
- Тогда прими их в подарок. От меня. На память. Ты что?..
Лена изменилась в лице, бросила драгоценности в ларец и отодвинула его.
- Нет!
- Но почему?
- Не могу, - и всхлипнула.
- Ну, в чем же дело?
- Не могу и все, - сказала и направилась к двери. Уже дотронувшись до ручки, резко повернулась и подошла к постели. - Я скажу. Все равно придется сказать. Иначе спокойной жизни не будет. Я не стою никаких благодарностей. И подарков...
Лена стояла чуть сбоку, лица ее не было видно Симонетте - только опущенная правая рука с пальцами, то сжимающимися в кулак, то напряженно выпрямляющимися.
- Ты про письмо... - проговорила Симонетта.
- Как? Ты знала? - и добавила упавшим голосом: - Их было два. Одно - про танец Факела и шляпы, а другое про портрет, написанный юнцом Пьеро.
- И это?.. - тихо переспросила Симонетта.
- Да.
Молчание повисло в спальне. Лена ждала приговора себе. Что бы ни было, а на душе полегчало.
- В конечном счете, письма мало что изменили. И ведь были правдивы?
- От зависти же, - слезы текли по Лениным щекам.
- Но теперь не завидуешь?
Что тут ответить? Лена упала на колени и, плача, уткнулась в грудь Симонетты, укутанную одеялом. Той сразу стало тяжело дышать, надвигался приступ удушья.
- Дай лекарства, - успела вымолвить она.
Лена засуетилась возле, приподняла ее, подушки подложила под спину, поправила сбитую простыню, приоткрыла окно, впустив весеннего воздуха.
Когда Симонетте стало легче, Лена спросила:
- Постараешься уснуть? Мне уйти пока?
- Нет, погоди. У меня к тебе просьба.
- Да, - готовно откликнулась Лена.
- Но обещай, что выполнишь. Это мне очень важно.
- Клянусь собственной жизнью, сделаю все, что в моих силах. Она не сомневалась, что речь пойдет о Джулиано, а потому весьма удивилась поручению:
- Найди сегодня же самую лучшую стрегу. И добудь у нее яд. Чтобы уснуть, без всякой боли отойти в мир иной.
- Как? - округлила глаза лена. - Я? Не могу!
- Ты поклялась. И больше некому избавить меня от этой муки.
- Но ведь грех...
- Он на мне. Ты ни при чем. И стрега будет ни при чем. Господь видит, что вы лишь выполняли мою волю! Ну?
- Я попробую. Но...
- Главное, чтобы быстро. Я уйду - и всем станет спокойнее. Я больше не могу. Лена, заберешь все платья. Я написала в завещании. Я устала. Все. Я усну, а ты постарайся побыстрее...
Уже ничего не было жаль, даже загаданного и не свершившегося. Лена спустилась в круглую гостиную. Пусто. В коридоре Альдо тихо переговаривается с кухаркой. Спросить у них дорогу к какой-нибудь колдунье? Нельзя, и так Альдо настороженно посмотрел на нее.
- Донна уснула, - сказала Лена. - Я погуляю немножко, - и накинула легкий плащ.
Хорошо, что с собой захватила деньги. Трезвая мысль мелькнула среди полного смятения: в квартале Стелла, где обитают "жрицы любви", кто-нибудь да пользуется услугами знахарок. А коли за монеты они продают тело, то уж адрес нужной стреги выдадут запросто. Так и оказалось.
- Самую надежную, самую умную! - потребовала Лена.
- Лучше не сыскать в Тоскане, - заверила ее курносая толстушка, пряча флорин за несвежий атласный лиф.
- Ну, смотри!.. - погрозила ей Лена на прощанье и едва ль ни бегом поспешила в указанном направлении.
Колдунья оказалась суровой, немногословной. Сразу велела говорить все начистоту. А попробуй не скажи такой - кажется, все насквозь видит. Выслушав, бросила:
- Довольно. Теперь сиди молча. Я подумаю.
- Очень умоляла Симонетта, - еще проговорила Лена, но осеклась под жестким взглядом.
Стрега знала о болезни возлюбленной младшего Медичи. Люди соскучились по веселью, а ни одного карнавала не было за зиму. Не траур, но предчувствие траура - об этом говорили многие. Ей вспомнилась и прежняя подружка Принца Юности - несчастная Маручелла. Ту она отправила прочь, не пожелав помогать в привороте Джулиано. Что ж делать теперь? Яды были, конечно, в ее тайниках. И действующие мгновенно, и приносящие мучения в течение долгих лет. Но даже, чтобы спасти от тяжелой агонии, не хотелось стреге губить своими руками душу доброй и нежной Симонетты. А поскольку не зря ее называли мудрой, сделала она следующее: налила в плошку колодезной воды, капнула туда легкого, безобидного снотворного настоя - от которого сны становятся радостными, и летает человек в тех снах словно птица под облаками. Потом зашептала заклинания, водя ладонями над плошкой. Колдовала долго, а суть заговора была такой, мол, пусть настой, выпитый больною, принесет ей облегченье в любом виде - если лучше ей будет жить - пусть еще поживет, если же лучше расстаться с этим миром - пусть дух ее отлетит светло и спокойно... Перелила во флакон, вручила его Лене и наказала дать выпить на ночь донне и тут же оставить ее одну. Но находиться все же где-то поблизости. И на опасливый, вопрошающий взгляд гостьи ответила:
- Все будет как надо. - И, уже вслед, добавила: - Передай донне, что люди знают и любят ее...
Симонетта с надеждой смотрела на Лену. Та протянула ей флакон:
- Вот. Все, как ты хотела, но, может, не надо?
Симонетта молча прикусила губу, выпростала из-под одеяла тонкую руку.
- Она сказала на ночь, - прошептала Лена, - и чтобы я сразу ушла, и еще... любят, говорит, тебя все.
Симонетта чуть улыбнулась:
- Спасибо. И так уж вечер. Перелей в стакан и иди. Спасибо. Прощай, да?
Лена нагнулась над ней и поцеловала в лоб, в глаза и губы. Пятясь, отошла к двери.
- Только Амора позови мне. Анна повела его на прогулку.
- Амор-Амарор, - сказала псу Симонетта, - прощай, дружок. Оставайся любить Джулиано и Сандро. Ладно? - Она потрепала пса по загривку, почесала за ушами. Он облизал ее руки, потыкался в щеку влажным носом. Или это у нее самой лицо было мокро от слез? Поднесла стакан к губам. Только б не горечь!.. Но пахло медом и мятой. А вдруг обманула Лену колдунья и дала вовсе не яд? Нет, не может быть. Вот сейчас глоток, другой... Она не простилась с Веспуччи. Надо бы... Но так не хочется видеть никого из них! Хоть напоследок поступить по собственной воле. Она отпила немного. Прислушалась к себе - вроде теплее стало и только. Медленно допила остаток, мысленно беседуя с Джулиано, говоря те нежные слова, для которых так и не хватило времени. Немного закружилась голова. Но почему-то не умиралось. Просто клонило ко сну.
... Они с Джулиано шли по тропинке к лесной сторожке. И вдруг ей стало легко и весело, и захотелось полететь, она оттолкнулась от земли. Джулиано, смеясь, кричал вслед: "А как же я? Подожди!"...
Дом Веспуччи огласил истошный псиный вой. Обитатели его на мгновение замерли.
Сер Анастасио посмотрел на Марко:
- Чего там? Сдурел пес, что ли? - и крикнул Лене: - Милочка, зайди к Симонетте, посмотри, все ли в порядке?
Лена, бледнее снега, вошла в гостиную:
- Не пойду. Боюсь.
Марко, вздохнув, стад подниматься по лестнице. Вернулся через несколько минут:
- Отмаялась бедняжка...
Прошло несколько месяцев. Если бы Джулиано спросили о горестных весенних днях, когда не только Медичи, но и все просвещенные флорентийцы облачились в траурные одеяния, он вряд ли смог бы восстановить в памяти череду событий. Словно глухая пелена окутала его, и в голове билась одна единственная мысль: "Преступно жить, когда Ее уж нету".
Черные одежды. Черная драпировка комнат и церкви, бумага с черной каймою и черной печатью, уведомляющая о часе отпевания...
Другое дело - Лоренцо. Как ни была приятна ему Симонетта, как ни было печально от ее утраты, но дела семьи и государства требовали его неусыпных забот. Предпочитавший извлекать пользу даже из трагичного, Лоренцо создал несколько сонетов, посвященных Симонетте. Изысканным слогом было поведано о печали флорентийцев: даже те из толпы, кто впервые увидел красавицу в гробу - а его везли открытым до усыпальницы - обливались слезами. И такая строка была в одном из сонетов: "Смерть казалась прекрасною в ее прекрасном лице". Но ведь Симонетта не была его возлюбленной - и Лоренцо в тех же стихах незаметно перешел к описанию достоинств здравствующей донны из дома Донати, давней своей сердечной привязанности. Полициано тоже что-то сочинял - и для него уход Симонетты явился поводом продемонстрировать свое виртуозное владение словом и рифмой.
"Время жизни твоей есть не что иное, как бег к смерти, где никому не дано остановиться хоть на шаг." - это изречение святого Августина первым представало перед взором Джулиано, когда он просыпался в своей келье в монастыре Сан-Марко. Он искал спасения и забвения в молитвах и духовных книгах, изнурял себя постами, обращался к высокой философии древних.
Донна Лукреция извелась, глядя, как чахнет среди пыльных манускриптов любимый сын. По ее настоянию Джулиано пробовали знакомить с юными прелестницами из лучших семейств. Но он даже взора на них не поднимал. Ему лишь бы поговорить с кем-нибудь о Симонетте... Донне Лукреции уже кричать хотелось: нет ее, нет, забудь же, наконец, успокойся, ты еще молод!.. Она велела увезти во Фьезоле диптих "Благовещенье". Она уговорилась со всеми, окружающими Джулиано: ни слова о Симонетте, будто и не было ее - чтобы сразу переводили разговор на темы веселые и занимательные. Оставался лишь Боттичелли. Джулиано приходил в его мастерскую и попадал в блаженный мир - со всех сторон его встречала милая, нежная, горестная или мудрая улыбка возлюбленной.
Но в один, не самый лучший, день Сандро сказал ему о настоятельной просьбе донны Лукреции - в целях спокойствия всей семьи Медичи, чтобы не бередить раны Джулиано, необходимо отказать ему в посещении мастерской художника. Тем более, что лето стояло жаркое и большинство его друзей уже перебрались в загородные имения, так и ему лучше бы покинуть Флоренцию.
Сандро не счел нужным ничего скрывать: пусть Джулиано поступает, как ему того хочется, но дома хоть не говорит об этом. А если Боттичелли придется все же уехать, так и это не страшно. Он может оставить свое жилище в полное распоряжение Джулиано.
Спустя две недели художника пригласили в Пизу для консультаций по поводу отделки капеллы святого Иосифа. Джулиано сказал матери, что на время снял домик в пригороде, чтобы его оставили в покое, а он, мол, постарается поправить здоровье, поскольку Фичино настоятельно рекомендовал ему сменить обстановку и гулять не менее трех часов в день.
Одним из июньских вечеров он бесцельно шел по деи Серви. Опомнился, когда увидел перед собой дом Веспуччи. Резко повернулся назад, потом направился к рынку. Перед ним шла какая-то молодая женщина. Взор Джулиано был обращен долу, а потому увидел он, прежде всего подол платья этой донны. И вдруг почувствовал, как сильно забилось сердце. Узор, вышитый по кайме, был придуман Симонеттой. Она показывала любимому именно такие длинные листики, изящно скрепляющие цветы белых лилий. Было это в их лесном приюте. А Кристина позже расшила синюю гладь цветным шелком. Джулиано медленно поднял глаза. Белый легкий шарф покрывал голову флорентийки. Конец его был перекинут через плечо, и в уголке светилась монограмма... Симонетты! Не в силах совладать с собой, Джулиано резким движением остановил женщину - или надеясь на чудо, или сочтя ее злоумышленницей. И встретил испуганный взгляд огромных черных глаз, вроде бы чем-то знакомых.
- Кто вы? - спросил он.
Лена в первое мгновение не узнала Джулиано: еще бы... изможденный, желтый, глаза лихорадочно блестят, углы губ опущены, словно улыбка никогда не касалась их. Но, признав, успокоилась и даже обрадовалась - все какое-то развлечение среда однообразных будней.
- Я? Лена. Синьор Джулиано, вы должны меня помнить. Я приехала из Генуи вместе с Симонеттой, и до последней минуты была возле нее.
- Прошу прощения, милая донна, я не хотел вас испугать. Увидел платье... И вот...
- Да. Это ее платье. Не пропадать же добру. Она перед самой кончиной подарила мне украшения и велела забрать все наряды. Вы думаете, это плохо? Но - чем попало бы в чужие руки...
- Нет, нет, носите на здоровье! Только... вы не могли бы продать мне хотя бы этот шарф? Я хорошо заплачу.
- Зачем же? Возьмите, конечно. Он ваш.
- Нет. Я должен вас отблагодарить. Не откажите в любезности, пройдемте со мной. Оставил дома кошелек. А живу я здесь неподалеку. Снимаю домик.
- Хорошо. Если вы этого хотите...
И каково же было изумление Лены, когда подошли они к жилищу Сандро Боттичелли.
- Неужели здесь? - дрогнувшим голосом спросила она.
- Вас что-то удивляет? Сандро уехал на время. А мне посоветовали сменить обстановку. Ах, вы ведь тоже, должно быть, знакомы с художником. Он часто навещал Веспуччи.
- Да, были знакомы, - с некоей странной интонацией проговорила донна. Не хватало только, чтобы дома оказалась и старая Микелина. К счастью, служанка уже ушла, оставив приготовленный ужин и стол, накрытый для Джулиано.
- Не составите ли мне компанию? - спросил он. - Хоть и не хочется есть, но обещал матушке...
- Отчего ж... - откликнулась Лена. - С удовольствием!
А когда он вышел зачем-то из комнаты, дернула дверь мастерской. Та оказалась запертой. И Джулиано, значит, никого туда не впускает. Не может же быть, чтобы Сандро не оставил ему ключи от комнаты, где Симонетты больше, чем во всем остальном мире. И ходит князь туда, словно в заветную часовенку. Лена думала, что давно спокойна, но вот, гляди ж ты, уж более года нет на свете Симонетты, а ревность и зависть так и остались в душе и теперь закопошились там с прежней силой. А если ей постараться обольстить Джулиано? Сейчас или никогда!
Он вошел, неся блюдо со сладостями.
- Может быть, найдется и глоток хорошего вина? - спросила Лена. - Голова болит с самого утра...
- Да-да, конечно. Кажется, я видел у Сандро. Не ручаюсь, правда, за качество, но помнится, вкус у Боттичелли отменный. Сейчас посмотрю. Располагайтесь поудобнее, донна.
Вино, действительно, было прекрасным. Пряное, с запахом миндаля и муската. К тому ж Джулиано уже устал от одиночества. Когда Лена переступила порог дома, у Джулиано и в мыслях не было, что она проведет здесь ночь, но сидели они друг против друга, в распахнутые окна заносило мелодии бродячих музыкантов. Опускались сумерки. Было спокойно и уютно. И лень было идти за огоньком, чтобы зажечь свечи. Ленины глаза призывно сияли. Джулиано будто нехотя ответил улыбкой. Руки их сплелись, и губы потянулись к губам.
Лена торжествовала. "Ничего, - сказала она себе, - что в самые жаркие мгновенья он шептал имя Симонетты. Пройдет время, и я заставлю Джулиано забыть о ней. Он поймет: я ничуть не хуже. Я буду любить его и смогу принести ему счастье. И потом... войти в семью Медичи - это ль не предел мечтаний?"
На следующий день она не пришла. А вот через день - да. Поздоровалась, поцеловала его почтительно и ласково. Но он в ответ лишь церемонно прикоснулся губами к Лениной руке. И разговор завел самый безобидный, хоть и приветливый. Словно не более, чем давними приятелями были они. Ни намека на страсть. А чуть стемнело, он сказал, что обещал вечером навестить матушку и проводил Лену да самого дома Лиони.
Джулиано не хотел продолжения связи. Он не упрекал себя за податливость симпатичной донне - не зря более года погружался в философию Древней Греции и Востока. Но она просто не нужна была ему.
И - о Господи! - разве можно выливать на себя столько духов? Парфюмерная лавка, а не женщина.
Лена же все не оставляла надежды. Ее не прогоняли - и это главное. Она готова подождать. Она предположила, что Джулиано нравятся светловолосые женщины, а потому стала проводить часы на солнцепеке, надев специальную шляпу без верха, но с большими полями, защищающими от лучей лицо, так что кудри, смазанные специальным составом, выгорали на солнце.
А Джулиано словно не замечал... И тут Всевышний, должно быть, услышал молитвы Лены. Она поняла, что зачала от Джулиано в ту, единственную, ночь. Ей хотелось петь и плясать - теперь-то он никуда не денется. Медичи никогда не откажутся от своего потомка, даже если он рожден вне брака. А может, удастся настоять на нарушении обета безбрачия Джулиано - такое случалось - и стать законной его супругой. Она подождала месяц-другой и решилась обрадовать будущего папашу. Но Джулиано - странно - остался почти равнодушным. Слегка нахмурился и, будто смирившись с неотвратимым, вздохнул: "Что ж поделать?"
Лена была горда своим положением, ходила с высоко поднятой головой, ничего не скрывая. Лиони, до того относившиеся к ней, как к бедной родственнице, нуждающейся в приюте и помощи, старались теперь выполнять любую ее прихоть - шутка ли, дитя самого Медичи вынашивает. На Рождество она рискнула заговорить с Джулиано о признании им ребенка. Он кивнул, сказал, что, когда появится тот на свет, тогда и решать, мол, будут, спешить некуда. Встречались они редко, большей частью в монастыре, где все еще немало времени проводил Джулиано. Там он передавал Лене некоторую сумку, чтобы ей не приходилось отказывать себе в хороших продуктах и новых удобных платьях.
Боттичелли давно вернулся. Дорога в его дом для Лены была заказана. Она подозревала, что Джулиано по-прежнему бывает в мастерской. Но ни слова не говорила ему, чтобы не раздражать лишний раз. Да и сама старалась не думать об этом, предпочитая проводить дни в приятных мечтаниях о ближайшем лете, когда сын - а стрега уверяла, что родится именно мальчик - улыбаясь отцу и бабке, донне Лукреции, окончательно растопит их сердца, и все в конце концов встанет на предназначенные судьбой места, а она добьется заслуженного исполнения своих чаяний. Счастье было совсем рядом. Но...
Далее, стараясь по возможности следовать истине, обратимся к свидетельствам очевидцев описываемых событий или историков, повествовавших о них вскоре после свершившегося. Вот что оставили нам поэт Анжело Полициано, хронист Ландруччо, посол французского короля Людовика XI Филипп де Коммин, приехавший во Флоренцию помочь Медичи, которым искренне сочувствовал, а также Никколо Макиавелли, создавший "Историю Флоренции".
Как уже было сказано, Сикст IV всячески осыпал милостями семейство Пацци и искал любого случая ущемить Медичи. Синьория во всем поддерживала Медичи и высказывалась против Пацци. Те, со своей стороны, проявляли недовольство в речах оскорбительных, полных презрения, поскольку были уверены, что во всех их притеснениях повинны Медичи и, прежде всего, Лоренцо.
Джулиано неоднократно выражал негодование своему брату, убеждая его оставить Пацци в покое, мол, когда желаешь приобрести слишком многое, можно потерять все. "Не отвечай на зло злом, его и не прибавится", - говорил он. Однако пылкий Лоренцо продолжал упиваться властью и отстаивал свои решения. Но Пацци, памятуя о собственном знатном происхождении и богатстве, отказались далее терпеть.
Франческо Пацци с другом своим Джироламо Риарио, племянником Сикста IУ, решил поставить на карту все и произвести переворот, а для этого нельзя было оставлять в живых Лоренцо и Джулиано. Франческо втянул в заговор папского кондотьера Монтесекко, добродетельного и осмотрительного главу дома Пацци - мессера Якопо, несколько других семейств. Даже Веспуччи, давно затаившие вражду к Медичи, передали деньги для найма тридцати арбалетчиков.
Папа тем временем возвел в сан кардинала внучатого племянника Рафаэлло Риарио, обучающегося в университете Пизы. И заговорщики вздумали привести того во Флоренцию, чтобы создать ширму для преступления, ибо к свите кардинала легко было присоединить участников заговора, еще не находившихся во Флоренции. Лоренцо, следуя этикету, вынужден был пригласить высоких гостей в свою виллу во Фьезоле. Но случайно, а может быть, сознательно, Джулиано туда не прибыл. И Пацци, надеявшиеся совершить злодеяние во Фьезоле, отложили завершение его на пасхальное воскресенье. Дальше тянуть было нельзя - в тайну оказалось посвящено слишком много людей, и она не могла не раскрыться. Местом нападения был избран собор Санта-Репарате, где братья Медичи обязаны были появиться, так как туда собирался прибыть кардинал. Предательство и святотатство!..
Монтесекко отказался убивать Лоренцо, как планировалось первоначально - душа его смягчилась от общения с правителем Флоренции. С этого и началась неудача всего предприятия, поскольку в спешке пришлось поручить убийство Лоренцо людям, по привычкам и характеру к этому непригодным. Назначили покушение на момент, когда священник начнет совершать таинство евхаристии.
И вот... В храме полно народу, служба началась, а Джулиано не было видно. Франческо Пацци и Бернардо Бандини, которым было поручено расправиться с ним, поспешили в палаццо Медичи и, старательно скрывая страшный замысел, просьбами да уговорами добились того, чтобы Джулиано, которому нездоровилось, все же пошел в церковь. Всю дорогу они забавляли его остротами и шуточками. А Франческо к тому же под предлогом дружеских объятий ощупал тело Джулиано, чтобы убедиться, что на нем нет кирасы. Но братья Медичи проявили беспечность. Хоть и знали, как ожесточены против них Пацци, однако были далеки от опасений за свою жизнь, полагая, что если те и предпримут что-либо, то воспользуются лишь законными средствами, не прибегая к насилию...
Священник произнес заветные слова молитвы и в тот же миг Бернардо Бандини нанес Джулиано удар в грудь короткий кинжалом. Джулиано, сделав несколько шагов, упал. И тут на него в яростном ослеплении набросился Франческо Пацци, нанося, уже мертвому, удар за ударом. Лоренцо повезло - нападающие чуть замешкались. Он смог защититься, и на помощь ему тотчас пришли окружающие. Удар, предназначавшийся Лоренцо, умертвил его друга Франческо Нори. Раненый же Лоренцо, под прикрытием Анжело Полициано, добрался до ризницы, входные двери которой изготовленные когда-то по заказу его отца, удалось изнутри закрыть на засов. "Palle! Palle!" - доносились до них многоголосые крики поддержки.
Между тем Франческо Пацци и Бернардо Бандини, гнусные убийцы Джулиано, видя, что надежда на успех заговора разрушилась вместе со спасением Лоренцо, испугались до крайности. Бернардо удалось унести ноги - до поры до времени.
А город был уже вооружен. "Шары! Шары!" - так провозглашали приверженность Лоренцо флорентийцы, поскольку на гербе Медичи были изображены шары или, точнее, лекарственные пилюли. Люди выкрикивали имя Медичи. Повсюду можно было видеть растерзанные тела их противников, посаженные на копья или волочимые по улицам. Франческо был повешен рядом с архиепископом Пизанским. Якопо Пацци поймали в горах чуть позже. Полициано писал, что перед тем, как Якопо казнили, он в страшных выражениях передал душу дьяволу. А потом на Тоскану обрушился ливень, грозивший погубить всю жатву. Тогда вырыли труп Якопо, захороненный в церковной земле - тут же рассеялись тучи и заблестело солнце! - и поволокли его по городу с ужасными надругательствами, и бросили в Арно.
Лоренцо Медичи поручил Боттичелли изобразить "Возмездие". Художник на стене укрепленного палаццо "Баржелло" нарисовал с превеликим мастерством "Восемь Пацци, повешенных за шею и за ноги над дверью Таможни сбоку от палаццо Синьории".
Скульптор Бертольдо отлил медаль в половину ладони, где запечатлел множество фигур в момент убийства Джулиано, а вверху поместил изображения братьев Медичи с подписями: "Скорбь народа" - у Джулиано и "Благо народа" - у Лоренцо.
После окончания смуты и наказания заговорщиков совершено было торжественное погребение Джулиано: все граждане со слезами следовали за его гробом, ибо ни один человек, занимавший такое высокое положение, не проявлял столько щедрости и человеколюбия. Молодые флорентийцы на несколько месяцев облачились в траур.
Спустя неделю после смерти Джулиано родился побочный сын его, названный Джулио. Он был взят в семью Медичи и воспитан в любви вместе с детьми Лоренцо.
Прошло сорок пять лет, и Джулио стал папой римским Климентом VII.
* * *
РАЗДЕЛЫ
