СЛОВА и КРАСКИ

Роман

 

 

                                          Ведь некоторые не знают, 
                                         что нам суждено здесь погибнуть. 
                                         У тех же, кто знает это, сразу
                                         прекращаются ссоры.
                                                                    Дхаммапада. Сутра 6.

Глава 1.

АКТ ВЕРЫ №...

 

В Мадрид пришла благословенная весна - несколько дней, отделяющих промозглую зимнюю слякоть от испепеляющих летних суховеев.

И испанцы, самые истовые католики Европы, вознесли благодарные молитвы Богу, ниспославшему отраду.

Худосочный Мансанарес справлял свое полноводие. Антонио похлопал коня по рыжей холке - вперед же! - но тот лишь вздрагивал, косясь сизым глазом на мутную воду. Пришлось хлестнуть его, и кольнуть шпорами. Зато наемный мул Андреса столь же меланхолично, как шел по каменистой дороге, ступил в речку, не обращая внимания на чей-то берет с размокшими перьями, мышиный трупик, пучки прошлогодней травы, проплывающие мимо...

До мадридского берега было не более десяти шагов.

- Эй, дон Антонио, постой, - крикнул вслед другу Андрес, - обзавелся новыми сапогами и рад...

Он, не торопясь, обтер мокрые ноги куском холста, натянул чулки и башмаки, поправил скособочившуюся шляпу и улыбнулся.

Тони готовно рассмеялся в ответ. Хорошо было вокруг. Оттого, что весна, и оттого, что здоровье отца Андреса - от него возвращались - кажется, пошло на поправку, а родители Антонио где-то там, за тридевять земель и морей, на цветущем острове Куба, наверное, простили упрямого сына - прислали с оказией пятьсот песо.

- Чем пахнет? Тимьяном или лавандой?

- Ну что ты?!. Это вереск. Нет. Розмарин.

- Дня розмарина - рано...

- Значит, духами, тончайшими и нежнейшими духами прекрасной сеньоры.

- А где она сама?

- Где-то, где-то, на краю света.

- Тебе бы все о дамах, дон Поэт...

- Но в них все счастье, милый Врачеватель.

- Давно не влюблялся, Тони?

- Всю зиму, Андрес.

Так, каламбуря от избытка сил и чувств, они въехали в городские ворота.

Столица! Кто бы мог подумать несколько лет назад, что захолустный городок, через который Тони с отцом проезжали по пути из просвещенной Алькала в сиятельный Вальядолид, станет центром Испании? Филипп II обосновался здесь. Наверное, надолго. И питая страсть к строительству, обновляя и переделывал на свой лад старинный дворец Алькасар, возведенный арабами из серого гранита в незапамятные времена. А южнее Мадрида - раз! - и выросла в дубовой роще летняя резиденция Филиппа. Старались угнаться за королем гранды - груды гранитных глыб и кубов из песчаника были свалены на Плацо де Майор. Из пыльной проплешины между неказистыми домишками она на глазах превращалась в главную площадь столицы. А ближе к горам, к Гвадарраме, сияющей ледяными шпилями, королевские землемеры и архитекторы уже обследовали холмы и скалы возле местечка Эскориал. Скоро здесь застучат молотки камнерезоз.

Антонио первым выехал на улицу Де ла Луна, где друзья снимали квартиру, и первым увидел...

- О? Карета! Смотри, Андрес, - карета... Чья бы это?

Было, чему дивиться. Кареты мчались по улицам Парижа и Вены, Берлина и Лондона, но не Мадрида. Едва обосновавшись здесь, они исчезли по велению короля, противника нововведений, упрощающих и услаждающих жизнь подданных.

Расписанная зелотом дверца поравнялась с Антонио, спешившимся на всякий случай. И тут провидению стало угодно взмахнуть рукою. Колесо наехало на камень, карету качнуло, да еще весенний ветер взметнул занавесь у окошка, - за ним вельможная дама, - оторвал кружевную мантилью от нежнейших щек... Боже! Неужели бывают такие красавицы?

Взгляд огромных черных глаз скользнул по опешившим юношам. Сеньора усмехнулась, задергивая полупрозрачный шелк. Что за одежды? Не разобрать - то ли монахи, то ли студенты... И те и другие носили черные сутаны. Как вкопанные остановились у обочины... Тот, что ближе, с конем, особенно забавен - рот разинут, восторг в глазах, темная прядь вздыбилась за ухом... А второй студентик, пожалуй, неплох, за светлым прищуром и твердым абрисом подбородка мнится незаурядная мужская воля. Но у герцогини было много поводов для размышлений и кроме двух мадридских юнцов, тут же забытых.

Кадета гордо удалялась. Так бы и исчезла сказочным видением, появившимся невесть откуда и канувшем незнамо куда. Если б не всадник, судя по разноцветной одежде, - военный, промчавшийся вдогонку о громкими криками: "Эй! Эй! Постойте! Педро! Марина... Марина!". Экипаж приостановился. Кабальеро объехал его, нагнулся к окошку, передавая пакет, перевязанный голубыми лентами, поклонился еще... еще раз и, пришпорив коня, поскакал обратно.

- К Алькасару... - сказал Андрес, проводив его долгим взглядом.

А Тони все смотрел на пыльное облачко, оставленное каретой.

- Итак, ее зовут Мариной? Это уже кое-что. Вряд ли сыщется в Кастилии еще одна столь же прекрасная Марина!

- Что ж ты не ринулся вослед?

- В этой пропыленной сутане? Хорошо, если она не обратила, на меня внимания. А как одену новый колет, вышитый, лучшими златошвеями Толедо, как украшу шляпу перьями... Андрес, ты не заметил лент у сеньоры? Какого цвета?

- Нет. Пакет был перевязан голубым.

- Ну, пусть так. А думаешь, белокура она или черноволоса?

- Золотистая блондинка.

- Ты углядел?

- Нет. Просто к черным глазам это хорошо б...

- Я загадал! Если сеньора - белокура, найду ее. И даже - не ухмыляйся - она будет моею.

- Ну-ну... - сказал Андрес то ли другу, то ли мулу, двинувшемуся дальше по дороге к дому, а значит, к стойлу и овсу.

- Вот посмотришь, - пробормотал Антонио.

На пороге их встретила Луиса. Вкусно пахло медовыми пончиками. Тони сглотнул слюну:

- Кажется, есть, что поесть! Луисита, а мы ехали и спорили всю дорогу, чем ты нас порадуешь. Я говорю - тушеной козлятинкой или зайцем на вертеле, а Андрес - поджаренной дыркой от бублика.

- Нет, дон Антонио, я приготовила гаспачадо, - ответила она серьезно.

А Тони с легким сожалением посмотрел на милое округлое личико и подумал в очередной раз: ну почему ей не хватает чувства юмора? Хотелось поддразнить Луису.

- Гаспачадо? Ты считаешь, что уже лето?

- Весна, хозяин. Но... я думала... вам будет приятно...

- Да, да, конечно, -поскучнел Тони и отправился умываться с дороги.

- Луисита, ты просто ангел, - голос Андреса был куда ласковее. - Я вчера во сне видел миску с окрошкой.

Девушка благодарно улыбнулась:

- Как чувствует себя ваш батюшка?

- Говорит, хорошо. Но я вижу, что - нет. В легких - хрипы...

- Грудная болезнь?

- Не похоже, - задумчиво покачал головой Андрес. Хотя наш климат будто создан для ее немилости чахотки. Отец, если не видят, растирает себе бок, спину, нагибается с трудом. Эх, показать бы его профессору Везалию!

- Он, наверное, очень занят?

- Король не отпускает от себя Везалия ни на день. Чтобы - все время под рукой. А отец говорит: "Не перенесу дороги". Ах, как мне не хватает опыта!..

- Может, все образуется, сеньор.

- Даст Бог...

Пока юноши обедали, Луиса дожаривала пончики, поливая их разогретым медом, и думала, как бы затеять разговор о деньгах с доном Антонио. Такой щепетильный вопрос...

Мешочек с дукатами и песо, оставленный доньей Хосефой, почти опустел. За квартиру - плати. Аппетит у господ студентов - преотличный. Андрес, правда, хотел вручить ей несколько реалов, заработанных приготовлением лекарственной мази, но дон Антонио запретил и думать об этом. Ишь, богатый какой! Особняк в Алькала стоит, конечно, уйму денег. Одна обстановка - не менее пяти тысяч дукатов. Да что с того? Не спускать же с торгов нажитое несколькими поколениями донов Гассетов! Ну, если уж очень прижмет, продадим одну вазу синего итальянского стекла. Их четыре. Будет незаметно. Словно разбили, и все... Еще можно красный с коричневыми узорами ковер... Не жалко. А потом? Дон Антонио слишком беззаботен. Звезды, рассветы и шум дубрав, серенады и цыганские танцы... И еще Бог знает какой мусор в голове. Сказал на днях, что качество свечей и бумаги его волнует куда больше, чем свежесть мяса и пышность хлеба. Ну да... Всем известно, что салат, оливки_и редис - главное кушанье рыцаря. А попробуйте поставить перед ним котелок с ольей подридой!.. Начнет выуживать там кусочки мяса побольше, а репу отпихивать к краю.

Так Луиса настраивала и накручивала себя, готовясь к послеобеденному - а лучше бы отложить до вечера, пусть отдохнет - разговору. И, как всегда, боялась переступить черту, ров, бездну, отделявшую ее, дочь прислуги, от высокородного кабальеро.

Но ведь случалось, черта превращалась в редкий пунктир! И целый миг, час, ночь длилась их нерасторжимость.

Хотя, что бы ни думал о Луисите Антонио, - а он не много думал о ней, принимая их отношения за некую аксиому, не требующую умственных напряжений, - и какими бы иллюзиями иногда ни тешила себя Луисита, истина на самом деле была проста: когда юный Тони начал ворочаться во сне и вскрикивать от пробуждающихся мужских сил, донья Хосефа заключила договор с родителями четырнадцатилетней Луисы на аренду тела их дочери. Все честь по чести - отдала им золотую цепь. Дорого? Но чего не сделаешь, ради здоровья любимого сына? Тем более, когда вокруг полно губительных примеров.

Алькала. Университетский центр Кастилии. Не Саламанка, конечно... Но и сюда приезжали за умом-разумом издалека. Пять тысяч студентов насчитывал тогда город, а сейчас и того более. И вдруг столица образовалась совсем рядом - в трех часах езды даже на паршивенькой кляче. А Мадрид.... О! Столица - это мечта, надежда на удачу. Если не король заметит твою удаль на турнире или яркость в праздничном шествии, то хоть гранду, вельможе удастся услужить - ну хоть мадригал написать к торжественной дате, или перевести важное послание на звучную латынь. Корчмы на дороге Алькала - Мадрид процветали. А в самом городе? Тысячи одинаковых сутан. Ну, разве что некоторые постарее, с заплатками, а некоторые из ткани подороже, да не столь замызганные. Идешь по улице и, пока не окликнешь, не обгонишь, заглядывая в лицо, - не отличишь кастильца Мигеля от андалусца Педро. А что делать этому скопищу молодых мужчин с энергией, еще оставшейся после многочасовой зубрежки и стакана дешевого вина? "Было время молитвам, был час развлечениям". Владельцам игорных домов развернуться было негде, это в портовых городах полновесные песо лились золотым дождем. А с бедного студентика что взять, кроме скабрезной песенки да жирного пятна на долгополом одеянии? Но женщинам определенного, пусть и малоуважаемого, круга жилось в Алькала очень неплохо. Возьмем Андалусию или приморский Кадис, богатейший и процветающий. Попробуй, подцепи там купца побогаче, когда товарок полно и каждая норовит опередить, выряжаясь принцессой, тратя почти весь заработок на настоящие или поддельные побрякушки. А нравы? Какой-нибудь морячок, пиратик, корсаришка, которому не очень повезло на этот раз, приблудившись на ночь, пырнет в бок. Да не толедским клинком, как в рыцарских романах, а ножом для разделки баранов, отнятым у пастуха. Потом еще сунет в свой карман ее платок, вышитый мешочек с горстью мараведи и, не дожидаясь полиции, исчезнет в недрах галиона, отправляющегося за новыми приключениями. Ну уж нет! Дело вкуса - миленькие потаскушки Алькала были довольны не слишком сытой, но веселой и спокойной жизнью среди школяров и студентов. И - что удивительно - сам воздух вокруг университета, казалось, был пронизан философскими настроениями, молитвами и стихами. Несколько лет "работы" тут - и каждая девица, если не была совсем уж дурой, могла связно сочинить письмо, ввернуть при случае несколько мудреных фраз на латыни или выругаться по-итальянски. А если очень повезет, - редко, но и такое случаюсь: станет постоянный клиент лиценциантом, получит где-нибудь тепленькое местечко, увезет с собой прелестницу, а ее место тут же займет другая - совсем юная и удивленно хлопающая ресницами при каждом жизненном уроке. "Например, Луиса", - думала ее мать. Она-то знала, как сложно сохранить невинность в Алькала. Были, конечно, и здесь девушки чистые, будто вода в роднике, дочери самых состоятельных родителей. В семьях, где все подчинено одной цели - соблюсти!.. Бедные красавицы. Не позавидуешь. Свет белый видели только через зарешеченное окошко, молились в домашней часовенке. И хирели от скуки, вышивая бесконечные вереницы платочков. Еще один, еще... Опостылевшие шелковые тряпицы... Но богатым сеньоритам не надо зарабатывать деньги на пропитание. Другое дело - Луиса. Хочешь или не хочешь - поневоле будешь трудиться. Где? Да в прислуге. И не избежать улиц с сотнями черных силуэтов. Каждый из них - горячее сердце, жадные губы... Кто должен бегать за девчонкой - караулить ее?

Если мать Антонио была озабочена лишь здоровьем своего мальчика - "Каких только мерзких болезней не таится в этих притонах!" - и его душевной чистотой - "Как можно... с продажными девками", не задумываясь о том, что игрушку сыну она тоже покупала на время, мать Луиситы, отдавая ее, тешила себя слабой надеждой, не признаваясь даже мужу, что - а вдруг? - не уберегутся молодые, появится ребеночек, кровиночка родная, от рода Гассетов, признают дитятку и, уж если не поведут под венец Луиситу, то хоть, обеспечат до конца жизни. И не совсем в чужие руки отдавали, знали доброту молодого господина: не ударит и не обидит.

Но колыбельные песенки не предвиделись. Потому что донья Хосефа была женщиной предусмотрительной. Как решила все и Луисе сообщила через родителей, так велела ей в назначенное время сходить к старой повитухе Маргеле, а та, подготовленная заранее, все девчонке рассказала, что в каких случаях делать, как вести себя, да и заодно тщательно осмотрела ее, чтобы все было чин-чином.

A уж о чем думала Луисита, когда раздевала ее старуха, и плакала ли она по ночам, никого не трогало. Это дело десятое. Будет накормлена и наряжена - самое главное. И так все обставили, что дон Антонио даже не подозревал о готовящихся событиях.

Старуха зажгла свечу, поставила ее перед собою на перевернутое блюдце и, глядя поверх огня на Луиситу - прямо ей в душу глазами-буравчиками, - говорила тягуче: "Ты ведь любишь молодого господина, я знаю, ты давно его любишь..." И девушка, сама не ведая отчего, кивала, лепетала: "Да-да-да..."

А потом розовел и голубел летний вечер, Антонио после полубокала легкого искристого вина был послан к прачке во флигель - надо ж такому случиться: некому принести партию выстиранных рубашек. И во флигеле - удивительно - никто не ответил на стук. А в комнате - счастливая случайность! - крошка Луисита готовилась ко сну, расплетая длинные косы. И... она не закричала, увидев рядом юношу, не стала царапаться словно дикая кошка... Чего, греха таить, был печальный опыт у Антонио, попытался он однажды поухаживать за смазливою селяночкой... Нет, Луисита отдалась ему спокойно и естественно, как виноградник за окном отдавал спелые кисти, пронизанные солнцем, садовнику. Странно, однако, что не кинулись искать Тони ни через полчаса, ни через час. И матушка, похоже, не замечала ничего, хотя всегда очень пристально за сыном следила.

Ну вот - так и повелось. Все довольны, спокойны. Пожалуй, кроме Луиситы. Но ее волнения - это ее личное дело. Реалы тоненькой, но надежной струйной текли в шкатулку-копилку.

"Будет тебе приданое, как найдется подходящий жених, - ласково говаривала донья Хосефа, - пока-то торопиться некуда".

Жили себе, поживали, но однажды будто ураганом смело уютную домашнюю размеренность. Где-то на далеком, полусказочном острове Куба освободилась энкамьенда. Осталась без хозяина огромная плантация сахарного тростника, сотни рабов, хорошая усадьба. Владелец помер, наследники не объявились. И дон Гассет засуетился, кому в карман кошель с дукатами опустил, кому теплое слово молвил, да был он к тому же членом городского совета, то есть человеком весьма уважаемым. Поэтому все проскользило как по маслу. В исключительном случае и десяток кошелей отдашь - сторицей окупятся на благословенной земле, где у каждой речушки золотые берега. В родовом гнезде оставляли камердинера и садовника. Остальную челядь увольняли. Дон Антонио должен был выехать чуть-чуть позже. До экзаменационного диспута на степень бакалавра философии ему оставались считанные недели. Луисита то плакала, страдая от близящейся разлуки, то успокаивалась, ожидая избавления от сладкой каторги - переболеет, мол, и устроит судьбу с кем-нибудь другим, прочно, надолго.

Кто бы мог предположить, что отъезду Антонио помешает Андрес. Родители юного де Гассета не мешали их дружбе - хоть и беден Андрес, но порядочен и к наукам способен. Не зря же его выделил из толпы студентов, мечтающих стать хорошими врачами, сам придворный медик, профессор Везалий. А хорошие врачи всегда в цене. Мало ли что может произойти - как бы ни здоров был в молодости, с годами хвори одолевают каждого. Вот и додружились. Это называется - пригрели змею на груди.

Андрес, как оказалось, частенько навещал в Мадриде одного доминиканца, товарища отца со студенческих времен в Саламанке. Звали того Бартоломео де Лас Касас. Все стало понятно? Ну да, тот самый умник, которому не нужны рабы, плантации, деньги, который против процветания и богатства Испании. "За счет уничтожения себе подобных", - говорит он. Чем же они подобные? Количеством глаз, рук, ног? У обезьяны их столько же... Сравнил полузверей-язычников с католиками, на которых снизошла Божья милость. Чего уж он там наплел их сыну? Такой ласковый, покладистый мальчик рос, И вдруг уперся, пошел наперекор отцовской воле. Не поеду, мол, и все. Вам запретить не в силах, а сам мучить ни в чем не повинных индейцев не буду! Ну, не придурь ли это?

Обстановка комнатушки Лас Касаса была проста до убогости и напоминала келью, оставленную им в вальядолидском монастыре.

- Бедная Испания, - скорбно качал он головой, - нищая и разоренная.

- Да нет же! - пробовал возразить ему Тони. - У нас колонии, у нас Нидерланды...

- У кого - "у нас"? У твоего отца? Процветают десятки, гибнут и голодают многие тысячи. Давай подсчитаем, милый мальчик. Нидерланды дают доход в три раза больше всего Нового Света. А то, что происходит в колониях, можно описать двумя словами - варварство и преступление. Знаете ли, там, в провинции Хигероа была правительницей женщина, мудрая Анакаона. Но всего ее ума не хватило, чтобы понять и предугадать бессмысленную жестокость. Ее тоже повесили...

- Говорят, все индейцы - лодыри.

- Чепуха. Просто им в действительно благословенном крае не было нужды надрываться на работе. Протянул руку и сорвал с ветки плод необходимый для жизни. Потому и мрут, как мухи, на плантация, фермах и рудниках. Им легче умереть, чем бороться. Не хотят больше жить. Твой друг - врач, думаю, не оскорблю слуха такими сведениями: на Кубе перестали рождаться живые младенцы. Беременные женщины пьют снадобья, чтобы вызвать выкидыши, чтобы не производить на свет детей для мучений. Так-то... Приходится вывозить рабов из Африки. Там люди покрепче. А золото?.. Оно протекает у Испании между пальцами, оставляя лишь звон, звон, звон... Вы замкнулись в беспечном студенческом мирке. Не видите, как хиреет страна, задавленная налогами. Что производит столица? Посуду да ковры на двух крохотулях-фабричках. Все! Невыгодно работать, не выгодно торговать.

- Что же делать, маэстро?

- Быть разумным. Нам не хватает доброго разума в управлении Испанией, - он спохватился, не сказал ли лишнего. - Да-да, будьте добрее и думайте больше о других.

А неделю спустя Лас Касас умер. И те, кого еще тревожила совесть при виде вопрошающих и укоряющих глаз доминиканца, вздохнули свободнее.

Душа Антонио не была обременена темными грехами и переживаниями помимо полулюбовных и школярских. Поэтому не прорезали в ней слова Лас Касаса кровоточащих ран. Лишь царапнули слегка. Но и этого хватило, чтобы отказаться ехать на Кубу. Какой-то протест? А значит - борьба? Вряд ли. Скорее всего, он всеми силами пытался остановить время, остаться в неискушенности юности и просто поберечь себя от мрачных впечатлений. Видя вблизи страдания индейцев, пришлось бы или ожесточиться, приняв сторону истязателей, или замучиться угрызениями совести, ничего не предпринимая, или встать, на защиту угнетаемых... Что не получилось бы, ибо Тони был романтиком и поэтом. Этим все сказано. И зря донья Хосефа проклинала Андреса Мея вместе с его дружбой: "Он отнимает у меня моего мальчика. Так не будет злыдню счастья в жизни! Дьявол усмехался, когда они познакомились..."

С тем и уехала она вслед за де Гассетом, оставляя каменистые кастильские равнины, где всегда дует или пронизывающий холодом норте, или удушающе жаркий солано, где небо белесо от пыли, а выкупаться мудрено - не навозишь вдоволь воды от источников... А на райских островах - синь и зелень! Донье Хосефе не исполнилось и сорока. Она хотела быть еще счастливее. Сын... Сын вырос, все равно не удержишь возле.

Антонио, когда настало время, получил степень бакалавра, доказав на диспуте, что одинаково хорошо владеет риторикой и диалектикой. Если оставаться в Алькала, следовало выбирать одну из трех дорог - учиться дальше богословию, правоведению или медицине. Но тоска накатывала от первых, а медицины он побаивался с тех пор, как увидел у Андреса набор хирургических инструментов, купленный у заезжего француза - крючки, ножницы, кривые ножи, иглы. Дрожь пробегала по спине от кровожадного их блеска. Даже коснуться этим человеческого тела казалось кощунственным. И не помогали слова Андреса, что - во имя жизни же и здоровья... Нет, нет и нет! Если бы отец не сердился и взялся похлопотать, можно бы стать чиновником. И жениться на благовоспитанной барышне из уважаемого семейства. Боже! Скулы сводит от зевоты. В армию тоже не тянуло. Что подчиняться, что командовать - равно утомительно.

И поплыл Тони по воле волн. Но не сам по себе, а придерживаясь Андреса. Его надежность служила опорой артистической душе поэта.

Друг перебрался в Мадрид, поближе к любимому профессору - и дон Антонио тут как тут. Сняли квартиру вместе. Не успели осмотреться - Луиса пожаловала: "Можно, я у вас поживу? Ну, пожалуйста!.. Я готовить еду буду... Ладно? Если денег пока нет, обойдусь без жалованья." Она смотрела умоляюще, глазки наполнились слезами. Андрес опередил Антонио с ответом: "Конечно, милая Луисита!". И Тони пришлось подтверждающе кивнуть: "Оставайся". Ну да, он привык ней, как к старым домашним тапочкам. Никого кроме нее не знал и близости с другими женщинами не искал. Но сам себе время от времени стал признаваться в страхе - окончательно подчиниться обволакивающей теплоте, исходящей от юной женщины. Погрязнуть... Как ни противоречило это слово ласковым глазам и скромности Луисы. При виде ее Антонио уже хотелось сорваться с места и бежать подальше. Хоть к ледникам Гвадаррамы, хоть в ущелья Сьерра-Морены. И все чаще смятение стало настигать его. Раньше, дома, в Алькала, тоже случалось - будто туманное облако накрывало с головой, краски блекли, охватывала беспричинная тоска... Но рядом была внимательная матушка, она сразу просила почитать ей недавно вышедший роман, заказывала повару что-нибудь повкуснее и разговаривала с сыном, заговаривая его грусть. Течение домашней жизни было благотворно для душевного спокойствия. А теперь Антонио оказался беспомощен перед волнами собственного настроения. Иногда чувствовал себя виноватым перед Луисой, иногда корил ее, не желая никому и ничем быть обязанным. Эгоизм Тони был не сильнее, чем у большинства поэтов. То из окружающего или происходящего с ним, что останавливало его внимание, ложилось в копилку памяти, разглядывалось, подсвечивалось, преображалось и становилось стихотворной строкой, образом, в котором даже друг не узнавая первоосновы. Антонио с удовольствием читал свои стихи Андресу. Правда, не все...

Откуда эта мутная напасть

и вечная неудовлетворенность?

Живет же большинство вполне достойно:

попить, поесть, посплетничать, поспать.

Советуют счастливые прагматики:

остепенись, стихи - ненужный звон.,

И не гляди с тоской за горизонт.

Пора бродяжьи позабыть повадки.

Чем свечи жечь бесцельно по ночам, слова терзая, песенки бренча, поспал бы, а с утра и за дела:

женился бы и приобрел участок

с оливами... Ну не земля, а клад!

А ты все ищешь призрачное счастье.

 

Луиса была умиротворена: денег, присланных родителями Антонио - но почему он не сообщил о них тотчас же? - хватит надолго.

Она навела чистоту на кухоньке и, закончив домашние хлопоты, заглянула в кабинет Тони узнать - не надо ли чего еще?

Дотаивающий огарок с трудом рассеивал ночной мрак.

- Дон Антонио, не стоит экономить на свечах, - начала было она. "Ведь деньги теперь есть, а зрение беречь надо для долгой жизни", - хотела сказать, да не услышал бы он. Тони спал, положив голову на руки, на исчерченный строками и завитушками бумажный лист.

- Дон Антонио, - легонько тронула она его плечо, - идите отдыхать.

Он глянул на Луису взором, уплывающим обратно в сновидения, тряхнул головой: "Сейчас...", направился к двери, но все же вернулся, чтобы спрятать исписанные листы в свой студенческий вадемекум. Ушел... Луиса нагнулась, подняла с циновки обрывок бумаги. Не было у нее привычки читать хозяйские записи, но взгляд нечаянно скользнул по клочку, а там одно лишь слово - "Марина". Очень долго выписывало его перо задумавшегося Тони. Буквы обводились, удлинялись, обрастали цветочками, сплетались виноградными усиками. "Ох! Только этого еще не хватало", - прошептала Луиса.

Никогда не было и не будет покоя возле молодого де Гассета. И не сказать, что давал он ей поводы для ревности, масляно посматривая на красавиц-цыганок, танцующих зажигательное фламенко, или на подавальщиц в таверне. Но что за мысли вспыхивали в темноволосой голове, и какие тайные желания скрывались за мягкой извиняющейся улыбкой - разве узнаешь? Андрес занимался, на первый взгляд, и вовсе не понятными делами - смешивал разные жидкости, иногда довольно дурно пахнущие, добавлял порошки, перетертые в тяжелой, почерневшей от времени и химикалий ступе, даже, кажется, колдовал понемногу, но он был своим, а Антонио - иным, потусторонним. Лучше б Андрес первым встретился на ее пути. Стала бы она подругой, а может, и женой лекаря. Но старая Маргеле извлекла Луисину любовь со дна души, вручила ее Антонио, и ничего теперь с этим не поделать.

А Тони в это время снилось имя "Марина". То есть - морская синева, которой пока не довелось увидеть, крики чаек и звуки прибоя, по которым тосковали школяры из Валенсии. Они давали желающим послушать шум, таящийся в бело-розовых раковинах, искусно завитых моллюсками. Имя "Марина" было наполнено прозрачной водой, пронизанной лучами. И там плавали искристые золотые рыбки...

- Андрес, - попросил он утром друга, будто продолжая вчерашний разговор, - узнай, кто такая Марина... Пожалуйста. Ты свободно бываешь в Алькасаре, слышишь разговоры. Как помощнику профессора...

- Я узнаю, но лучше б ты забыл ее. Придворные дамы - вовсе не то, что нужно де Гассету.

- А ты твердо знаешь, что мне нужно?! - вспыхнул Антонио.

- Будь по-твоему, - коротко ответил Андрес, не желая спорить по никчемному поводу, и пошел надевать темный колет с огромным, белоснежным воротником-фрез, без которого его даже близко не подпустили бы к чопорному дворцу крепости одного из могущественнейших монархов Европы.

А Тонн бесцельно переставлял книги на полке. И все ему казалось, что слышит скрип колес сиятельной кареты. Раз... другой выглянул он на улицу, но не увидел никого кроме деловито спешащего на службу чиновника да продавцов воды. Надо было хоть чем-то заняться. Антонио облачился все в ту же сутану, вычищенную с вечера Луиситой, и пошел побродить по городу. У площади Фуен-караль слепой музыкант меланхолично перебирал струны гитары, устроившись на ступеньках коллегиума. Собака, привязанная к его ноге, тоже не ждала от жизни ни жирного куска, ни побоев - равнодушно оглядывала проходящих, свесив длинный язык. Антонио нащупал в кармане серебряную монетку. Бланка звякнула о мараведи, положенные для почину самим музыкантом на дно старой шляпы. Он сдержанно кивнул, не переставая наигрывать грустную мелодию. Баски в красных шапочках спросили у Антонио, где найти алькальда. Он проводил их до здания городского управления. Послонялся по торговым рядам, дошел почти до Алькасара, надеясь встретить возвращающегося Андреса. Но кроме усталости ничего не выходил.

Андрес пришел поздно и был возбужден сильнее обычного. На вопросительный взгляд друга ответил лишь двумя, словами: "Не волнуйся, выяснил". Больше пока говорить не стал - Луиса подавала еду. Хоть в собранных им сведениях не было ничего крамольного, лучше было сообщать их наедине. Все что-нибудь вешало. Сначала незнакомый манчего постучался, требуя сеньора Мея. Достал из традиционно коричневой куртки тетрадь, в которой Андрес признал свою, с кое-какими рецептами, оставленную у отца. Спасибо тому - отправил вдогонку. Потом заявился садовник из Алькала. И словно испытывая терпение, долго докладывал молодому хозяину как собирался перепланировать розарий. "Я полностью полагаюсь на твой вкус", - прервал его Антонио.

Дело шло к вечеру, Луиса накормила садовника и оставила ночевать на кухне, бросив тюфячок на стопку циновок. Она рада была ему, знавшему ее с рождения. Забросала вопросами о родителях, о прислуге, рассеявшейся по Алькала после отъезда господ...

Наконец-то друзья смогли уединиться в кабинете Антонио.

- И кто - Марина?

- Нет никакой Марины!

- ???

- То есть обнаружилась, но не та...

- Ты можешь говорить яснее?

- Сейчас все поймешь. Та прекрасная дама - герцогиня Инеса де Алькала.

- Ах! - только и смог вымолвить Антонио.

- А Марина - ее камеристка. Невзрачнее старого веника. Особенно на фоне герцогини. Мы, дурачье, не сообразили сразу. Разве кто-нибудь решится, вопя во всю глотку, окликать на улице герцогиню?

- Но мы ведь знали, что это - она.

- Теперь знаем...

Ну да, конечно, теперь все мелочи, не замеченные раньше, слились в единую картину. На карете сверкал герб Алькала. А Тони не придал ему особого значения. Хотя родители его говорили, что, может быть, скоро вернется герцог из Италии, отзовет, мол, его Филипп с поста вице-короля. А слава о красоте Инесы давно разнеслась по Испании. Не видел же Тони раньше герцогиню потому, что до ее отъезда из Алькала он был слишком юн, а когда вошел в сознательный возраст, Инеса, причисленная к королевской свите, почти не покидала чету монархов.

Все надежды рушились. Но Антонио, упрямо вскинув голову, бормотал:

- Ну и пусть. А для меня она все равно останется Мариною.

- Марина... Инеса... Какая разница?

Андреса заботило что-то еще. Он проверил, плотно ли прикрыта дверь, опустил тяжелую штору на окне, снизил голос до шепота:

- Мне нужна твоя помощь.

- В любой момент!...

- Сегодня ночью. Но ты сначала подумай. Если откажешься, я не обижусь.

- Ближе к делу! Без объяснения не получится.

- Ты же знаешь, как хочу я стать хорошим медиком?

- Это знают все.

- Ну вот... А для этого нужны пособия. Никак не постигнуть тонкостей анатомии, не изучив, костей скелета, не прикоснувшись к скальпелю, чтобы вскрыть мертвое тело.

Запахло жутковатыми приключениями.

- И что же ты хочешь?

- Не бойся, никого убивать не надо. Это уже сделали судьи и палачи. Помнишь казнь разбойников?.. Недели две тому назад...

- Тех, что были доставлены в Мадрид братьями святой Германдады? Среди простолюдинов выделялс кабальеро, которому досталось больше других. И поделом!

Он вспомнил одетого в балахон молодого мужчину. Болезненную гримасу тот пытался обратить в ухмылку. Ему дали возможность помолиться перед казнью. Он опустился на колени и замер. Палач триады прошептал "Te deum". Должен был за ним успеть и осужденный...

- Не знаю, насколько поделом. Оставим справедливость наказаний на совести судей. Мне кажется, не числилось за ним преступлений, которые окупались бы жизнью. Но мы уходим в сторону. Прости, если мои дальнейшие слова покажутся тебе слишком жестокими, но я хочу стать профессионалом, и иначе мне нельзя. Обычно те, кто попадает в костер, уже сильно изувечены, и огонь завершает уничтожение тела. Но один из последних несчастных, видно, сразу сознался, его почти не мучили, к тому же жар костра, похоже, мгновенно вызвал шок, смерть... доброхотам не интересно стало подкладывать хворост. Он медленно тлел... Я тогда еще взял его на примету.

Антонио с трудом заставлял себя слушать. Тошнота подкатывала к горлу. Не выносил вида физических страданий. Но время было такое: не уклонишься от присутствия на казни без очень уважительных причин. Иначе неминуемо попадешь в разряд соучастников или сочувствующих им. Даже отворачиваться от виселицы или огня не рекомендовалось. Одна отрада - научились палачи запихивать кляпы во рты осужденных. И то - не из-за стонов и воплей, а чтобы не слышать неистовых проклятий всем - от собратьев до короля. Но тут же появились и люди, недовольные тишиной, сопровождающей теперь казни, - особо ярые поборники чистоты и справедливости: пусть посильнее вопили бы в назидание потенциальным преступникам против веры и чужих кошельков. Но натурам чувствительным полегчало. Можно прикрыть глаза - и будто ничего не происходило. Коли б еще не запах горелого мяса...

Антонио налил в бокал лимонной воды и стал медленно пить ее маленькими глотками. Андрес продолжил:

- Я сегодня был там. Мышцы расклеваны птицами. Скелет почти чист и сух. Антонио, милый, я понимаю, что кража мертвецов не лучшее занятие для поэтов. Но мне некого больше просить. Один я не справлюсь. Если тебе что-либо потребуется, я тоже сделаю все возможное и невозможное. Понимаешь... мне кажется, такого случая больше не выпадет.

- Допустим. Но вдруг кто-то узнает про скелет? Как объясним его наличие дома?

Антонио пытался оттянуть время решения.

- Я подумал. Я посоветовался с профессором. Он не против. Сказал, что если получится, как задумано, он напишет документ: получил, мол, скелет из университета в Болонье, специально для меня.

- А Луиса? Если она сейчас... завтра увидит его.

- Тут уж ты придумай что-нибудь, отправь ее с садовником в Алькала на несколько дней! - с умоляющей настойчивостью говорил Андрес.

Антонио после некоторого раздумья позвал Луису:

- Луисита, - сказал он, - ночью мы будем заняты, поэтому не зови нас утром рано к завтраку.

- Хорошо, - ответила она и повернулась, чтобы выйти.

- Подожди, это не все. Завтрак оставь, а сама отправляйся с Микаэлом в Алькала. Проследи за перепланировкой им розария. И, самое главное - привези сюда гобелен из моей спальни. Неуютно здесь с пустыми стенами. Вот тебе деньги, - он отсчитал ей реалы. - Сейчас еще записку напишу, чтобы управляющий отдал тебе все, что посчитаешь нужным. Понятно?

- Да, дон Антонио. Хорошо, дон Антонио.

- И родителей проведаешь заодно.

С Луисой разобрались. Тони вздохнул, приподнял шторы, посмотрел на темнеющее небо:

- Ну что ж, пойдем.

Андрес принес плетеный короб, в котором везли сюда одежду и книги, оглядел его придирчиво, "должен подойти", набросал туда зачем-то старых тряпок, ветоши, сказа:

- Тогда - вперед.

Часа через два Луиса поднялась с постели. Проснулась от сердцебиения. Подошла к двери Антонио, потом - Андреса. Ни звука. Ни света в щелочках. Как же так? Она думала, что друзья работают - пишут, читают, занимаются важными и умными делами... Значит, ушли. Куда? Ночью? Она подумала единственное, что могла, в меру своего разумения: имя "Марина" вспыхнуло перед Луисой ярким Факелом. "Антонио специально высылает меня из Мадрида. Чтобы не путалась под ногами. Он привезет эту девицу сюда. Сейчас он тоже возле нее. Поет нежнейшие серенады. Или, того хуже, - поднимается по веревочной лестнице... скрывается в ее окне...". Лица Марины Луиса представить не могла - лишь тонкую белую руку, откидывающую кружевную занавеску, унизанную кольцами... А Андрес? Охраняет на улице их блаженство?

 

Тем временем молодые люди беспрепятственно прошла через городские ворота. Если бы стража их остановила, Андрес показал бы хирургические инструменты и сказал бы, что срочно вызвали его в Махалаонду, бедное селение близ Мадрида, к крестьянину, сломавшему ногу... а короб с собой - чтобы захватить обратно овечью шерсть, если удастся купить ее подешевле... Но стражники лишь молча посмотрели им вслед.

Три четверти лунного диска освещали окрестности. Листва еще не успела покрыть остовы деревьев. Дубы стояли по обочинам, растопырив черные руки-ветви. За каждым из них могли скрываться привидения, разбойники или защитники путников из братства Святой Германдады. Завыла собака. Как раз там, куда они направлялись. Тони встревоженно повернулся к другу. Тот шел все так же быстро и спокойно.

- Ничего страшного. Возле одного кострища сидит пес. Видно, сожгли его хозяина. Днем я бросил ему сыр. Не берет. Лишь воет. Не обращай внимания. Он никого не трогает.

Как ни настраивал себя дорогой Антонио, а все равно неожиданным и жутким показалось ему в ночи зрелище крестовин и столбов с чем-то, утратившим форму, но бывшим когда-то людьми. Андрес уверенно обогнул пса с задранной к небу узкой мордой, свернул влево. Подошли. Да, эти останки отличались от других. Помост, видно, был высоким и сгорел вместе с хворостом. А цепи удержали тело на весу. И шакалы не смогли разодрать его. Зато постарались хищные птицы, коршуны и вороны, освободив кости от мышц.

Андрес, подкатил к столбу валун. Вскарабкался. Все еще было низко. Подобрал обугленные доски, связал их своим поясом, пристроил у столба:

- Я тебе буду подавать, а ты укладывай в короб, - и отчленил руку скелета.

- Как? Я? Сейчас... - Тони вспомнил, что у него с собой есть перчатки.

Первые кости он едва не швырнул в короб, чтобы побыстрее избавиться от прикосновения. Они сухо брякнулись о дно. И тут же Тони пристыдил себя. Как бы ни был виновен несчастный, а кто-то его любил. И если не для жены, так для матери эти останки - самое драгоценное... Дальше он осторожнее укладывал передаваемое Андресом.

- Правильно, - похвалил друга помощник профессора. - Главное - понять: это не что иное, как будущее учебное пособие, и относиться соответственно. Переложи кости ветошью и подай мне нож - связки успели так высохнуть на ветру! Не поддаются.

Заполнив короб, они отошли к деревьям от места, могущего вызвать подозрения случайных путников, дождались рассвета, смены стражи. Увидели стайку селянок, несущих молоко на продажу в город. Пошли с ними, завязав разговор о погоде и первом в сезоне бое быков. В это же время через ворота Пуэрта дель Соль Луиса с покрасневшими от бессонной ночи и слез глазами выехала на муле в Алькала вслед за садовником Микаэлом.

 

Инеса при первой же возможности покидала неуютный Алькасар и устремлялась к летней резиденции Филиппа в Аранхуэсе. Здесь король тоже предоставлял апартаменты герцогу де Алькала с супругой. Но герцог так долго находился в Италии по королевскому приказу, что черты его лица припоминались Филиппом весьма смутно. Роскошные помещения, к украшению которых приложили умение лучшие испанские мастера, предназначались Инесе, и только ей. Два месяца провела герцогиня рядом с мужем и столько же потратила на дорогу. Особой необходимости в поездке не было. Тяготы путешествия по унылым пространствам Месеты утомляли до регулярных приступов мигрени. Дражайший супруг вовсе не тосковал по ней. Даже напротив, Инеса постоянно чувствовала там, как она стесняет его привычную свободу. Но какой же шальной ветер погнал ее из Мадрида? Показалось, что король охладевает к ней. Конечно, управлять владениями столь огромными, что на разных концах их одновременно сияет утро и опускается вечер - труд едва ли посильный даже солидному Совету, а Филипп все берет на своя, вникая в суть мелочей, и пишет, пишет что-то на самом верхнем этаже Алькасара, вознесенный над миром, обозревающий свысока едва ль не всю Кастилию. Государственное дела прежде всего. Но неужели нельзя уделять Инесе больше времени за счет часов, отведенных для молитв? Сама герцогиня считала их - кроме обязательных для примерной католички - совсем не нужными. Ну, право же, зачем беспокоить Всевышнего бесконечными просьбами? Тем более, когда она довольна жизнью. Все, чего добилась - дело рук, а вернее ума, ее собственного. Инеса знала это лучше других. Пусть шепчут за спиной: "счастливица, дал Бог красоту и удачу". Красоту - может быть!

И еще она уезжала, потому что подходила зима, а январь в Мадриде и Риме - земля и небо. Филипп не позволял устраивать печей и каминов на манер английских, а традиционные испанские жаровни распространяли тепло лишь на расстояние вытянутой руки - от стен веяло холодом и муфта едва согревала пальцы. В Италии было теплее и дышалось легче. Даже взять одежду... Льстило, что именно Испания - законодательница европейской моды, что и при английском дворе, и в итальянских вельможных домах воротники-фрез, кринолины и подкладки на вате завоевали признание. Но если на Пиренейском полуострове платье было лишь футляром для тела, жестким и неудобным, созданным прежде всего для внешнего эффекта и возможности поразить взор объемом и огромным числом украшений, обременительных для слабых женских плеч, то Апеннины, не намного уступая в богатстве одеяний, были снисходительны к плоти - тоньше слой ватина, слабее узы корсета...

Инеса привезла оттуда светло-серое, муаровое платье. Но поскольку отличалось оно заметно от черных бархатных, принятых при дворе, первое, что сделала герцогиня - это испросила разрешения у королевы нарядиться по-иному. Впрочем, в ее согласии Инеса и не сомневалась. Исполнила формальность. Слух о кроткой и доброй Изабелле Испанской полностью соответствовал действительности. Королева, которая не имеет ни только врагов - даже недоброжелателей... Мыслимо ли? Но так оно и было. Инеса представила молодую королеву. Темные волосы, забранные под алмазную диадему, белоснежный высокий лоб, полукружия тонких бровей, спокойный взгляд. Нос чуть массивнее, а верхняя губка чуть тоньше, чем хотелось бы для завершения облика красавицы, теплая улыбка на лице, объединившем черты родов Валуа и Медичи.

Самым тревожим для Инесы было время после кончины Марии Тюдор. Дважды овдовевший Филипп лихорадочно перебирал возможные партии. Будто пасьянсы, раскладывал портреты и генеалогические списки возможных претенденток. Месячный траур не завершился, а он уже завел переговоры о браке с Елизаветой, сестрой и наследницей Марии. Очень, судя по всему, хотелось королю добавить и Англию к своим владениям. Но, к величайшему сожалению, та Елизавета слыла еретичкой. Нарушением монархической логики и падением в собственных глазах был бы брак с нею человека, который заявлял за весь свет: "Если мой сын впадет в ересь, я самолично принесу хворост, чтобы сжечь его". И это в присутствии, дона Карлоса. Чтобы принял к сведению. А впрочем нет - знаменитую фразу он произнес чуть позже, на аутодафе в честь Изабеллы - королевы Испании. Блуждающий по Европе взгляд Филиппа остановился, наконец-то, на Елизавете Валуа. "Ну что ж, - решил он, - раз Англия никак не дается в руки, совершим другое богоугодное дело - закрепим договор, подписанный в Като-Камбрези. И мы, и французы устали... Пусть союз с домом Валуа станет символом мира в Европе". Династический брак - все понятно. Но вдруг юной парижанке удастся очаровать короля? И весь замок, возведенный ею из золотых паутинок, заколышется и растает под влиянием чар по-детски наивной Елизаветы? Прошел месяц, и Инеса успокоилась. Елизавету переименовали на испанский лад в Изабеллу, к четырнадцатилетней девочке обращались "Ваше королевское Величество...", но ублажить короля, зажечь в прохладном сердце Филиппа настоящий факел, а не тусклую лампадку, ей не удалось и - теперь же вряд ли удастся... "Блаженная" - думала про королеву Инеса под плохое настроение, "святая" - превозносила ее в другое время. Девочке ничего не нужно было добиваться в жизни. Все подносилось на золоченой тарелочке. А впрочем, будем справедливы, ей никогда и не требовалось слишком многого.

- Марина, - позвала герцогиня камеристку, - пора одеваться. Король обещая посетить меня вечером.

- Что приготовить, госпожа?

- Подай синее платье, венецианское, с жемчугом.

Как бы там ни было, а Филиппу поневоле приходилось сравнивать Инесу с супругой. И если юная Изабелла отличалась свежестью, то герцогине приходилось добирать умением преподносить себя. В обаянии, в том, что французы зовут "шармом", итальянцы - "изюминкой", а испанцы - "солью", ей нет равных в Кастилии. И пусть Изабелла уродует себя царственным нарядом с воротником похожим на мельничный жернов!.. Инеса приняла из рук камеристки атласное платье. Воротник его тоже был велик, но - в отличие от надоевших брыжей - поднимался над затылком, окружал прическу полупрозрачным ореолом, служил фоном, подарочной бонбоньеркой для прекрасной головки. Парикмахер недавно уложил волосы. На сей раз по его совету она велела после мытья сполоснуть их слабым отваром луковой шелухи, отчего они бесцветно-белокурые, приобрели золотистый оттенок.

- Марина, - сказала она, что-то вспомнив, -пожалуйста, не показывайся на глаза королю без важного, повода. Твой вид портит ему аппетит.

- Хорошо, - усмехнулась камеристка. - Только если позовете...

Она тоже знала о неприязни короля. Открыла причину, увидев портрет покойной Марии Тюдор. Живую-то королеву увидеть не довелось. А та, что, смотрела с куска холста в дорогой раме, очень похожа была на Марину. Такая же сухость черт, желтоватая болезненность, отсутствие женской привлекательности и примирение с неказистою внешностью. Но недолговременная супруга Филиппа иссушила себя страстью к политике и придворным интригам. Этот ли огонь или болезни свели ее в могилу? А Марину беспокоили лишь редкие боли в желудке. Зато некая общность с покойницей тешила самолюбие.

Инесу во всех отношениях устраивала камеристка. Филиппу же приходилось мириться с ее обликом, потому что знал - Марина умна, а значит, не болтлива. Вряд ли заведет, себе любовника, а значит, не проговорится в пылу откровений на широком ложе. Да просто - достаточно порядочна и предана своей госпоже.

Инеса провела щеточкой по темно-русым бровям, едва коснулась губ розовой помадой и почувствовала как сильнее забилось сердце. Пора бы привыкнуть, но нет - всегда волновалась перед встречей с монархом. От одного имени его кружилась голова. А если б не был королем? Вряд ли обратила бы герцогиня внимание на достаточно блеклого внешне мужчину. Белобрысый потомок Габсбургов о водянистыми глазами, которые спасала лишь сила, таящаяся в глубине, смешавшись с толпой, совсем потерялся бы среди выразительных, чеканных лиц. Но избранность Богом делала Филиппа недосягаемым. Умел он так посмотреть, качнуть головой, шевельнуть холеной рукой, что трепет помимо воли охватывал собеседника.

Инеса поощрительно улыбнулась своему отражению. Она могла думать что угодно по поводу собственных достоинств, но так никогда и не узнала о причине влечения к ней короля.

Филипп любил анализировать все, что не касалось Святой Веры. Будь то происки врагов, увещевания Пия V или отношения к женщинам. Так вот: волна желания накатывала на него при одном виде ямочек в уголках красиво изогнутых и в меру пухлых губ Инесы. Будто они возникали в одном углублении и исчезали в другом. Ну, и к тому же она была превосходной любовницей, которую выпестовал для себя де Алькала, но отдал королю. Редкий случай: желания всех троих совпадали. Герцог жаждал разнообразия. Он его получил в Италии, даже, пожалуй, перебарщивая. Но король был не против подразнить благообразного старца Пия V и смотрел сквозь пальцы, когда ему доносили, мол, герцог призывает папского нунция, лежа в постели, и частенько - с разными прелестницами. Пусть развлекается, как может. Это Филипп не склонен к мимолетным увлечениям. Он обошелся бы даже и без Инесы, будь рядом здоровая и всегда радующая его супруга. Но после бракосочетания с Марией, которой, к тому времени исполнилось тридцать восемь, и у которой не было сил для любви, король, еще молодой, двадцативосьмилетний, понял, что ему нужна тайная подруга, и оглядевшись, выбрал герцогиню де Алькала. Снизошел сам и возвысил ее. С тех пор, где бы ни пребывал - в Брюсселе, Вальядолиде или Мадриде - она была рядом.

Филипп любил, появляться неслышно. Чтобы не его, а он увидел нужного человека первым. Застать врасплох, прочитать на лице никому не предназначенные мысли... Филипп слегка отодвинул тяжелые портьеры. Облик герцогини переполняла безмятежность. Как так? Или предстоящий визит уже не волнует Инесу? Она не мечется по комнате и не ломает рук от нетерпения в преддверии встречи? И, может, это лишь он скучал долгое время от ее надуманной и никому не нужной отлучки. Герцогиня, почувствовав его присутствие, ласково улыбнулась, повелителю, и ему не осталось ничего иного как войти. Черный колет с мерцающим орденом Золотого руна на цепочке из темных гранатов, черный бархатный плащ, черная шляпа, украшенная жемчугом, бледное лицо человека, всегда скрывающегося от солнца - большая черная болезненная птица.

- Ваше Величество, я счастлива вернуться, - Инеса присела в глубоком реверансе.

- Могли бы и не уезжать, герцогиня, - Филипп поцеловал гладкую ручку и левый уголок рта. -

Кривобокий поцелуй как всегда удивил Инесу. Прихоти короля были вообще своеобразны. Мать, отдавая Инесу герцогу, наставляла дочь:

- Главное для женщины - тайна. Ты не удержишь мужа, если не останется у тебя ларца, недоступного ему. Пусть впоследствии откроет его. А там еще один, чуть меньше...

Но или была Инеса в то время слишком неопытна, или герцог тоже оказался оригиналом - секреты супруги его мало волновали. Новизна ощущений впрямую связывалась с другой телесной оболочкой, названной новым женским именем. Тем не менее Инеса была благодарна де Алькала - за некоторые уроки, позволившие ей до сих пор удерживать короля. А тайна?.. Инеса конфузливо улыбалась, когда Филипп напоминал ей про повязку. Было так: еще перед первым свиданием, едва убедившись, что слабая улыбка и внимательный взгляд монарха, обращенный к ней, могут иметь заманчивые последствия, она твердо вознамерилась сделать все зависящее от нее и привязать Филиппа накрепко. Если, конечно, Богу и деве Марии будет угодно помочь ей. Инеса думала ночь и день. К нужному моменту идея появилась. Но красавица слишком прямолинейно воплотила материнский совет. Замотала шелковой лентой ногу чуть ниже колена, и, когда король, не придававший поначалу значения перевязи, или, может, видевший в ней украшение, хотел распустить бант, оказалось, что узел затянут намертво, а у женщины встревоженные глаза: "Нельзя!" - "Королю?" - "Все, что хотите, но не это!" - "В таком случае я ничего не хочу!"

"Проказа, язвы, шрамы? - пронеслось в голове Филиппа. - След дьявольского когтя - черное пятно, поросшее волосами? Отправить ее на освидетельствование Везалию? А не лучше ль взглянуть самому?", и он, не колеблясь более, сжал ноги Инесы - "Столько силы?!" - еще удивилась она - и вспорол золоченым клинком голубой шелк. Он, не веря глазам, коснулся атласной кожи с легко розовеющими следами от перевязи. "Зачем?" Пришлось объяснить. Это был первый и, кажется, единственный случай, когда Инеса слышала смех короля. Он упоенно хохотал, а потом будто в изнеможении молча сидел, откинув голову на спинку кресла.

Но ключик, к королю Инеса нашла. Странному человеку доставляли удовлетворение физические страдания. Не только других людей - это-то было бы вполне понятно. А и свои собственные. Боль представлялась ему неотъемлемым признаком жизни. Если б Филипп родился нищим, то с радостью облачился бы во власяницу, надел вериги, ходил босяком по раскаленным камням... Инеса знала в какой момент можно и нужно причинить ему боль. Это подстегивало, возбуждало... Кроме нее никто на свете не решился бы фамильярничать с неприступным монархом.

Филипп считал ниже своего достоинства жаловаться окружающим на недомогания. Лишь профессору Везалию сообщал о приступах колик, сердцебиения или ломоте в суставах. Боялся из-за усиления болезни оставить без присмотра обширнейшие владения. Нет надежного наследника, и это куда тяжелее всех вместе взятых недомоганий. Инеса, будто услышав его мысли, спросила, освобождаясь от объятий:

- Как поживает его высочество дон Карлос? После возвращения я еще не видела принца.

- Не много потеряла.

- Вы никогда не любили, его,

- Он не давал мне возможности любить себя.

- А женитьба Карлоса?

- Кому нужен калека и недоумок?

- Но вы поговаривали о Мари...

- Да. Если бы он был хоть немного разумнее... Красавица и умница Стюарт рядом с ... - он передернул плечами. - Больше всего я боюсь, что Господь призовет меня к себе до Карлоса. И Испания достанется безумцу. Когда случилось несчастье - помнишь? - он разбил себе голову на охоте...

"Не без помощи Вашего Величества", - мысленно усмехнулась Инеса.

- ... я, и меня не в чем упрекнуть, возблагодарил Всевышнего. Но сто знал, что Везалий окажется столь искусен?

- Как называете то, что сделал он?

- Трепанация черепа. Я стоял рядом и видел, как он выпускает гной из глазницы Карлоса. Думал, что врач завершит богоугодное дело и поможет ему умереть. А он!..

- Вы обладаете одним из лучших медиков Европы. Ваше Величество, а сами здоровы ли?

Филипп нахмурился:

- Ты же знаешь...

- Не сердитесь, я в Италии прослышала о редком и прекрасном средстве от подагры.

- Ну и...

- Норманнский канцлер Маттео д'Анджелло для излечения ее опускал ноги в чан, куда стекала кровь только что обезглавленного тела. Епископу, говорят, помогала.

Глаза Филиппа потемнели от расширившихся зрачков, и рот приоткрылся. Он задумчиво произнес:

- Во-первых, это должны быть здоровые люди, во-вторых, осужденные, но не еретики, чтобы не оскверниться. А кто поручится, что в последнюю минуту жизни человек не отступился от Бога и меня не коснется кровь нечестивца? Надо поговорить с Везалием, можно ли применять для лечебной процедуры кровь бычью или овечью.

- Он, верно, пичкает вас модными новинками?

- Нет, все по старинке, как пользовал еще отца-императора, царствие ему небесное. И советует меньше времени проводить на коленях перед распятием.

- О! Я ведь говорила вам то же. Долгие часы на ледяном полу...

- Я пошел на уступку - приспособил подушечку.

- И все же... Неудобная поза...

- Неудобная? Кому? Тем, кто не привык воздавать Богу Божье. Я молюсь не только за себя, но и за миллионы подданных, и за безумца-сына, и за тебя, не изнуренную постами.

- Вам этого хотелось бы?

- Нет. Потому и замаливаю свои и твои грехи. Кстати, профессор говорит, что мне, несомненно, помогло бы лечение в Путеолах. Ты ведь была там?

- Это возле Солерно? Лишь слышала.

- Я приезжал с отцом в Путеолы перед самым землетрясением, уничтожившим курорт. В тридцать восьмом году.

- О! Я только родилась тогда.

- Да. И я был подростком, знал о подагре понаслышке, но прекрасно помню мраморные бассейны, полные горячей целебной воды.

- А говорят, струи грел огонь, карающий грешников.

- Ну... вряд ли они тогда приносили бы пользу. И знаешь ли, что восхищало меня?

- Что, Ваше Величество?

- Разумность древних устроителей. Они умудрялись наводить порядок в вавилонском столпотворении разноязыких людей: вместо надписей - скульптуры. Фигуры слепых, калек, людей, скорчившихся от боли в животе протянутыми руками указывали направление к нужному источнику.

- А теперь?

- Все разрушено. Прежнего не вернуть. Господь разгневался на Путеолы. А ты сетуешь, что мои молитвы слишком длительны. Кто ж, если не я?

- О, Ваше Величество, вместе со всей Испанией я преклоняюсь перед вашей самоотверженностью. Но, дорогой мой друг, подумайте о рецепте канцлера д'Анджелло...

 

Везалий, как личный врач короля, был вхож во все покои Алькасара и Аранхуэса. Для него давно не были секретом интимные отношения Филиппа. Андрес тоже стал понимать многое, тенью следуя за учителем. Он был рассудителен и жалел Антонио, тратившего душу впустую на чувства и фантазии, которым никогда не суждено воплотиться в реальность. Как отвлечь его от бесполезных мыслей? Рассказать, что герцогиня, кроме подарков и впечатлений, привезла из путешествия полную голову вшей? И профессору пришлось основательно потрудиться над избавлением Инесы от мерзких насекомых, не доверяя роскошные волосы даже камеристке Марине. Бывают же причуды у поэтов. То ли в морское имя - кстати, не ее - влюбился дон Антонио, то ли в красоту герцогини. И нет никакого дела до действительности. Упрямец. При его родовитости, богатстве мог бы попытать счастья в свите короля. Стать для начала пажем. И, возможно, многое открыл бы для себя. Коли б захотел видеть, а не только смотреть. Но тот предпочитает грезить во сне, наяву, с пером в руке или гуляя по бережку Мансанареса. Уж дважды просил передать герцогине стихи. Называя ее при этом Мариной.

- Зачем? Не делай этого, - отговаривал его Андрес. - Ты ставишь себя в смешное положение.

- Неправда! Любовь не может быть смешной.

- Но, милый мой дон Антонио, ты уверен, что нужны Инесе, или ладно - Марине, твои стихотворные признания?

- Не может быть, чтобы Даму не радовало восхищение.

- Ну, разве лишь потешить самолюбие...

- Оставь. Не придирайся. Это нужно мне!

Тут возразить было нечего. Тони обитал в другом мире. И та Марина была хоть столь же недоступной, но доброй, почти святой. Если бы Андреса просили передавать послания ей, а не светлейшей герцогине во плоти и в ореоле золотистых волос!

- Антонио, мне очень не хочется этого делать! -Добром не кончится...

- Ты обещал! Я помогал тебе в поистине богопротивном деле - расчленении трупа, а ты!..

- Я все помню, - вздохнул Андрес. - Что ж, будь по-твоему.

Ему следовало лишь проследить, чтобы письмо подаю адресату. И он, улучив момент, когда камеристка отстала от герцогини, склонив голову согласно этикету, попросил донью Марину передать обвитый золотистой нитью конверт ее госпоже. И ушел, увидев, как послание приняли белейшие на свете ручки.

- Письмо? - удивилась Инеса. - От кого?

- Передал помощник профессора Андреа Везалия. Его, кажется, зовут Андресом. Да-да. Андрес Мей.

Пройдя в свою гостиную, Инеса развернула похрустывающий лист. Имени в обращении нет. Просто и мило - "Прекраснейшей из женщин". Вероятно, в благородных целях, оберегая ее честь.

- Стихи? О, он к тому ж и поэт? Да неплохой, - она наслаждалась строками, пронизанными нежностью и восторгом Но имя внизу страницы насторожило ее. Вовсе не Андрес. Антонио. Антонио де Гассет. Сна вспомнила почтенного дона де Гассета из Алькала. Значит, его сын. И тут из памяти выплыла картинка, кажется, связавшая ниточки в узелок. Два то ли монашка, то ли студента на обочине дороги. Наверное, все же студенты. Похоже, тот, что стоял возле коня, забавно вылупив глаза - дон Антонио. И правда, похож на своего отца. Она еще тогда отметила сдержанную красоту второго юноши. Но только сейчас пришло в голову, что это - молодой лекарь. Однако, хорош собою. "И даже, - мелькнула у герцогини кощунственная мысль, - неплохо бы познакомиться с ним поближе. Вот, если бы Его Величество уехал надолго, допустим, в Эскориал, чтобы лично следить за возведением своего любимого детища - дворца-мавзолея". Туда Филипп не брал с собой Инесу. Среди груд строительного материала и суеты мастеров нельзя было отыскать местечка для изнеженной герцогини или для прихварывающей последнее время королевы. Хотя монарх-аскет чувствовал себя в Эскориале превосходно. "Так вот, если бы найти повод и на несколько недель выбраться в Алькала...". Она прикрыла глаза, и мечтательная улыбка скользнула по розовым губкам. Герцогиня тоже не лишена была склонности к фантазиям. Ах! Жаль, стихи писал не красивый лекарь. Увы, дон Антонио не вдохновлял своим ликом Инесу на возможную измену. Совсем не стоил он безумного риска, связанного с любовным приключением подруги короля.

- На письмо ожидают ответа? - внимательно глядя на госпожу, спросила Марина.

- Нет, нет... Пустое, - проговорила Инеса. - Но если этот лекарь принесет следующее, пусть вручит лично мне.

- Хорошо, ваша светлость.

 

Луисита подурнела от переживаний и частых слез. Делала домашнюю работу механически, не вкладывая душевного тепла ни в паэлью, ни в стирку. Поэтому из дома улетучивался уют. Каждый из его обитателей был погружен в свои проблемы. Андрес с утра уходил или в церковную больничку, или в Алькасар. Антонио, лишь бы не оставаться наедине с Луисой, бродил по мадридским окрестностям, обедая в придорожных тавернах. Луисита перебирала каждый день жизни, принесенный в жертву хозяину, и не понимала, чем могла не угодить ему. Если бы ей не внушали с детства, что колдовство, магия, ворожба - от происков дьявола, и не видела она своими глазами, как сжигали колдуний на аутодафе вместе со впавшими в ересь, Луиса попробовала бы вызнать у старух - да хоть у той же Маргеле, - каким привораживающим зельем можно удержать дона Антонио. Но если бы на двух чашах весов оказались ее жизнь и ее любовь, то жизнь, хоть и не намного, а перевесила бы. Поэтому искать ворожею она боялась.

Попросить помощи можно было и у Андреса. Улучив момент, когда тот пришел, а Антонио все еще где-то слонялся, Луиса постучала в дверь его кабинета:

- Сеньор Андрес, я вам не помешаю?

- У меня чисто, Луисита. Я научился сам поддерживать порядок.

- Мне бы поговорить...

- Сейчас...

В комнате зашуршало, зазвенело, что-то сухо щелкнуло... С некоторых пор Андрес стал запирать кабинет на ключ и разрешал мыть пол там дважды в неделю, и только в своем присутствии.

- Заходи. Садись вот здесь, поудобнее. Что случилось?

- Будто вы не знаете! - сказала она укоризненно.

- Антонио?..

- Ага.

- Чем я могу помочь?

- Поговорите с ним, сеньор Андрес!

- Луисита, милая ты моя, нельзя ж заставить любить! А поговорить... Я пробовал. Он ничего не слышит.

- А как вы думаете, может он, переболев этой мариной, вернуться ко мне?

- Может.

- Точно?

- Ну, Луиса, я же не ясновидец.

- Хоть бы знать, что будет после и не мучиться попусту. - Она помолчала и добавила тоскливо: - Уйду я от вас.

- Наверное, так и вправду будет лучше. Зачем каждый день сыпать соль на раны?

- Ага. Извелась уж... Надо или уходить, чтоб с глаз долой, или знать, оставшись, что со временем снова нужна буду.

- Решай сама. Слушай свое сердце. А впрочем, у меня есть немного волшебной воды. Капли ее меняют цвет, отвечая на вопросы. Правда, выбор небогатый -"да" и "нет". Но, если хочешь, можно попытаться.

- Хочу. Давайте, сеньор Андрес!

Но тут они услышали усталые шаги Антонию под окном, и Андрес с видом заговорщика приложил палец к губам:

- Тсс... До завтра... Я приду пораньше.

Пусть и не очень умно придумал он, но жаль было Луиситу. Хотелось хоть как-то утешить ее и натолкнуть на единственно верное решение. С вечера Андрес приготовил итальянский синий - будто и впрямь для волшебной воды предназначенный - флакончик с нидерландской жидкостью, которою химики и аптекари проверяли, есть ли кислота в микстуре; отрезал полоску бумаги и, когда Луиса уже сидела перед ним, округлив глаза от предчувствия встречи с магией, незаметно окунул кончик мизинца в тонкий белый порошок - сухой сок лимона.

- Ну что ж, задавай вопросы. А всеведущие добрые силы попытаются помочь тебе ответами.

Тихо было вокруг. Только шорох занавесок от ветра...

- До Антонио любил меня?

- Смотри, капелька капнула и осталась бесцветной. Значит - "да"!

- А сейчас? Любит?

Андрес едва коснулся мизинцем бумаги. Новая капелька вспыхнула алой звездочкой.

- Нет, - шепотом сама себе ответила Луиса. - Это надолго?

- "Нет", - увидела она слабо обнадеживающий ответ.

- Значит, он вернется ко мне?

"Да". Наивная улыбка осветила личико Луиситы.

- Он женится на мне?

"Нет". Скорбные морщинки пересекли гладкий лоб.

- И так будет всегда?

"Да".

- Я буду счастлива с ним?

"Нет".

- А если уйду, буду счастлива?

"Да".

- Все, - сказал Андрес, - больше не получится. Но самое главное для себя ты узнала? Верно?

- Да. Смотрите, сеньор Андрес, гроза, кажись, начинается, надо окна закрыть плотнее. Где ж Антонио?..

Поднялась со стула и вдруг... порыв ветра сдул со стола бумажку с четырьмя красными кляксами, перевернул подставку с гусиными перьями и взметнул покрывало, которым были укутаны - так ей показалось - колет и шаровары на вешалке у стены. Но - "Ах!" - там белело что-то странное, страшное. Андрес повернулся вслед за ее ужаснувшимся взором. Покрывало сползло с одноногого скелета, и тот, собранный на проволочных петельках, подрагивал на сквозняке. Луисита с воем бросилась из кабинета. Андрес догнал ее на кухне. Девушка дрожала и часто-часто крестилась, шепча молитвы.

- Ну, чего ты испугалась? Он же не настоящий. Это мне дали на время в Алькасаре. Специально, чтобы я учился и твердо знал, как соединять кости, если случится перелом. Луисита, я же врач!.. Он положил теплые ладони ей на голову, гладил по волосам, повернул к себе за подбородок, заглянул в глаза, все еще говоря, какой необходимой для каждого лекаря вещью является это. Андрес не решался произнести жутковатое для непосвященных слово.

- Успокоилась? Ну и хорошо.

Он замешкался, подбирая слова: как попросить Луису помалкивать, иначе хлопот не оберешься с объяснениями альгвасилу - полицейскому.

- Луисита, золотце, ты не говори никому пока... - Андрес кивнул в сторону своего кабинета. - Профессор часть разрешений получил, но еще не все. Осталось, кажется, от коррехидора... А пока, чтобы не терять времени, я попросил себе. Поучиться. Пусть побудет, а? Как думаешь? Ну, хочешь, пойдем, я тебе покажу, расскажу... Убедишься, что ничего страшного. Только интересно. А хочешь - потрогай.

Но она лишь вздрагивала, сжавшись в комочек, уткнув лицо в колени.

- Эх... - огорченно вздохнул Андрес и пошел к себе.

Придется разбирать скелет и прятать его до лучших времен. Но спасибо и за то, чего удалось уже достичь с помощью "наглядного пособия". Ведь Андрес любовно отмыл и отскоблил каждую маленькую косточку. Словно сложную мозаику, собирал, прилаживая один кусочек к другому, поворачивая и так, и эдак. Делал работу почти ювелирную, особенно подгоняя части черепа. Жалел , что низ скелета пострадал особенно. Видно, пламя слева было сильнее - огонь повредил берцовую кость. Поэтому скелет пока был одноногим. А Андрес поздними вечерами продолжал приводить в порядок останки: снял обугленную часть - остались вмятины. Под руку подвернулся старый пергамент. Приложил его к кости. Обернуть - что ли? Все поприличней. И приклеил специальным составом. Занялся другими делами, чтобы потом, глянув свежим взором, завершить работу. Накануне он вновь извлек кость из короба - думал приладить к скелету - но она разрушала его, такой аккуратный - вид. На пергаменте проступили - от клея что ли? - темные полосы. Он был неопрятен и превращал кость в некое подобие святых мощей. Но зачем ему мощи?

И вот теперь Андрес, осторожно перекладывая ветошью, заполнил хорошими частями скелета прочный кованый сундучок. Берцовую кость, с которой еще предстояло работать, он завернул в мягкую ткань. Постоял в раздумье, осмотрелся - куда бы пристроить, открыл ковчежец с крестом, оставленным в наследство матерью, анатомией Галена и старой Библией в кожаном переплете на застежках. Кость не укладывалась прямо. Пришлось поместить ее наискосок, предварительно вытащив анатомию.

Теперь все.

Сундучок перекочевал на чердак, в самый темный и пыльный угол. Пусть ищут, у кого есть желание. А может, и не скажет никому Луиса... Тем более, что уедет от них, наверное, скоро.

Но дни шли за днями, а она все так же готовила ужин, подметала пол... На вопрос Андреса, останется ли? - ответила, что - нет, - но пока никак, не подворачивается приличное место. В кабинет его Луиса, если и заходила, то лишь, бросив сначала опасливый взгляд на чистую стену, где однажды, грозовым вечером, она видела тут жуткое нечто.

 

А Тони все еще был влюблен. Почему - все еще? Потому что очень сложно любить эфирное создание, которое хоть и живет, и говорит в воображаемом мире, но говорит и делает лишь то, что велит фантазия создателя. То есть его собственная, Антонио, фантазия. Любовные отношения развивались, двигаясь к своему логическому концу. "Марина", - еще всхлипывал он ночами. Никто так не слеп, как не желающий видеть. Но если в начале своей платонической страсти он тоскующим трубадуром слонялся по дорогам, продирался сквозь заросли исполинского чертополоха, то позже, отлив часть обожания в изысканные строки и лучшие из них отослав герцогине, Антонио перешел к фантазиям более земным. Мысленно он уже обладал своею Мариной. Хотя в один из дней снова отстранился и вознес ее - уверил себя, что так будет лучше. Он опять испугался привязанности, ответственности, скуки, неотъемлемых от клятв "навеки". Он оставался кабальеро и предпочитал не давать обещаний, чем не выполнять их. Итак, Тони понял, что следовало выкинуть из головы свою глупую любовь. Он твердо не ответил бы играет ли в страдания и страсть, или переживает их на самом деле. Впечатление перетекало в чувство. Но когда дело доходило до вдохновения и казалось, его устами говорила Поэзия, в горячку эмоций втекал ручеек холодного разума. Без него не подогнать было строки сонетов одну к другой, не избежать шероховатостей и разрывов. И потом, хватило же у него рассудительности, чтобы прощальный венок сонетов не передать герцогине. С кем бы она прощалась, не догадываясь о близости, существовавшей, лишь для Антония?

А он писал:

Мечта всегда прекрасней прозы жизни.

Прозрачней краски.

Чистые тона

Ласкают словно теплая волна.

Что ж до того, что это только призрак?

Вы думали, надеюсь я на приз?

А приз - альков, уютные пенаты...

"Я жажду!" сменит равнодушье "надо б".

И дальше тихо-тихо с горки вниз.

Так до конца - спеленутым обетом - Существовать по чьим-то трафаретам? Нет, не хочу и не могу - навек.

Предвижу осужденье с укоризной.

Добавят сплетен, вылепят навет.

Вы снизошли - и шлюп уткнулся в пристань,

Погас ли искры, заскучал поэт.

Ристалища, звон денег и мечей, Корзины снеди и разливы вин... Я ухожу, спокойный и ничей.

А Вы... Вы будьте счастливы.

Аминь!

Антонио прочитал написанное шепотом, повторил задумчиво:

- Я ухожу...

- Куда это ты уходишь? - спросил появившийся в дверях Андрес.

- Пока не знаю. Я задыхаюсь тут.

- Поедешь в Алькала?

- Там мне тоже нечего делать. Если б ты знал, какой ты счастливый! Любимое дело, нужное всем...

- Ну, придумай, наконец, себе занятие.

- Вот именно - придумай.

- Возьмись сочинять роман.

- У меня не хватит сил.

- Ты, и вправду, неважно выглядишь. Хоть проводишь в прогулках столько времени. Я слышал: кашляешь. Может, тебе сменить климат. Поезжай на время в Андалусию. Морской воздух, обилие зелени поставят тебя на ноги. А цыганочки там, говорят!.. Вот вернусь, подумаем, как быть.

- Ты уезжаешь? Куда? - встревожился Антонио. Надолго?

- Нет. Отец прислал письмо, худо ему совсем, - Андрес погрустнел. - Да я и так знаю. Мне бы сейчас не отходить от него. Последние недели ему, видно, остались. А я здесь. Не отхожу от профессора. Все надеюсь узнать что-то сверхважное. Как пиявка высасываю его знания. Надоел, наверное, до смерти своими вопросами. А иначе не могу. Вот еще чуть-чуть и откроется мне причина отцовской болезни, и смогу ему хоть немного помочь... Ты говоришь - счастливчик... Хуже нет стоять у постели больного, обреченного, опустив руки. Да ладно, у тебя своих забот хватает. Я ненадолго. Постараюсь привезти отца к маэстро Везалию.

Прошло четыре дня. Каждый из них принес Антонио часы вдохновения. Еще четыре сонета были начисто переписаны. Они не предназначались никому. Просто завершали историю придуманной любви. И хоть писал он так:

Взаимность губит счастье.

От размененности утрачиваем часть.

Разделенное чувство половинно

И вянет обреченною травинкой

В осенний, серый и недужный час,

следуя поэтической тропой, проложенной трубадурами, и восхищаясь пожизненной верностью Петрарки, но при всем преклонении перед небесным обликом герцогини он знал, что не сможет до глубокой старости думать и тосковать лишь о ней. Хотя был благодарен "Марине" за время светлой печали и желал навсегда сохранить трепетность чувства, пережитого весной и в начале лета. Прощальный сонет сложился таким:

Будь счастлива.

Прости меня. Пойми,

Как жаворонок в клетке золоченой

Я угасал бы рядом обреченно.

Я стал бы равнодушным и немым.

Но кто без песен я?

Безногий пилигрим.

Невыносимо.

А в дали зеленой сложу о Вас высокие кансоны.

И вновь украсит лик нежнейший нимб.

Там, в неподвластье бедам и годам,

Останетесь навек Прекрасной Дамой,

Загадочной прелестной и желанной.

А я... Я буду вечно помнить Вас

И встречу у жемчужного фонтана

Весенним днем

в благословенный час.

Если бы прочитал стихи Андрес, то, вероятно, посмотрел бы на друга с сожалением: "Где ты видел фонтаны? Не было ничего кроме пыльной дороги. Разве ж что капли, падающие из бурдюков развозчиков воды, привиделись тебе хрустальными струями? От перегрева и усталости..." Но ведь даже глядя на цветок розмарина, одни видят его нежность, беспомощность, а другие - не более, чем составную часть лекарства: "Перетереть с солью, добавить оливкового масла и приложить к месту ушиба".

Перо будто само пробежалось по бумаге, оставив росчерк, символизирующий окончание работы. Тема закрыта? Но у Антонио было еще несколько - как ему казалось - удачных строк, воспевающих прелестную Марину. Жаль, что не дошли до адресата и не порадовали герцогиню. А почему бы и не передать? Последний раз. Он выискал в черновиках еще не доведенные до совершенства четверостишия. Переставил кое-где слова, пригладил ритм, поправил рифму и успел переписать все набело, когда Андрес, уставший, осунувшийся появился на пороге.

- Здравствуй, - обрадовался ему Антонио. -Луиса, скорей подай воду сеньору Андресу. Напиться, умыться... Подогрей обед. Ну, как сеньор Энрике?

- Я привез его.

- Где он?

- Оставил в больнице.

- А почему не сюда?

- Он не захотел. Тебя стесняется. К тому же, там - постоянный уход братьев-иоаннитов.

- Дома Луиса могла бы тоже присматривать.

- У нее не хватит опыта. И терпение нужно особое. Антонио, я, собственно, на минутку зашел. Сказать лишь, что приехал. Луисита, будь добра, вычисти мне, пожалуйста, плащ. Вернусь к отцу. За его удобство не волнуйся. Устроил в сухой чистой келье. Еще надо побывать у профессора. Договориться с ним о консультации для отца.

- Ты идешь з Алькасар?

- Да.

- Я понимаю, что тебе сейчас не до моих стихов и увлечений. Но, если не затруднит, может быть, в самый последний раз, больше никогда.

- Опять письмо?

- Ты угадал.

- Тут и угадывать нечего. Но обещаешь, что - в последний?..

- Я - кастилец!

- Ладно, давай...

 

С Везалием договорился быстро. Прошел по сумрачному переходу. Миновал мощеный гранитными плитами дворик, поднялся по ступенькам, ведущим в покои герцогини. Страж-швейцарец преградил ему дорогу.

- Письмо, - сказал Андрес, протягивая конверт.

Швейцарец не знал и не хотел знать испанского, объяснять ему что-либо было бесполезно. В прошлый раз стражник сунул послание за перевязь. В этот, не дотрагиваясь до него, крикнул что-то в глубину помещения. Выглянула горничная. Увидев письмо, скрылась. Через минуту появилась камеристка Инесы де Алькала.

- Пропустить! - приказала она швейцарцу.

Тот отступил в сторону.

- Ее светлость велела передать письмо лично в руки, - обернувшись к Андресу, пояснила Марина.

Герцогиня была в прелестном голубом платье. Головка на фоне высокого кружевного воротника имела вид вполне подарочный. Женщин красивее Андресу встречать не доводилось, золотистые волосы и почти черные глаза... Своевольно изогнутые губы...

- Приветствую вас, ваша светлость, и прошу прощения за беспокойство.

Инеса молчала, улыбаясь и разглядывая молодого врача. И вправду - хорош!

- Возьму на себя смелость также просить вас извинить моего друга, дона Антонио де Гассета, за назойливость. - Он протянул письмо. - Я говорил ему, что не стоит тревожить вашу светлость, даже несмотря на безмерное восхищение, которое вы ему внушили. Но - вы не поставите это в вину дону де Гассету? - он уверен, что женщине, и вообще, человеку, не может быть неприятно, если превозносят, если дарят любовь... Боюсь, не переступил ли Антонио границ дозволенного в своих посланиях. Но он - поэт и, возможно, не всегда дает себе отчет в существовании этих границ.

- Не беспокойтесь, сеньор Андрес, так вас, кажется, зовут? Стихи де Гассета очень милы и обличают в нем талант незаурядный. А вы? Считаете истинным то, что он пишет?

О чем она? Андрес глянул пытливо в лицо Инесе. За полуоткрытыми губками два ряда белейшего жемчуга. В глазах ожидание.

- Несомненно. Я не был в других странах, но, думаю, что в Испании вам нет равных.

- И вы тоже мечтали о встрече со мной?

Вот оно! Теперь Андрес понял... Герцогиня ждала от него не просто восхищения. А поскольку не испытывать влечения к такой женщине невозможно, особенно находясь вблизи, опьяняясь ароматными волнами ее обаяния, Андрес почувствовал легкий трепет. Захотелось, закрыв на все глаза, устремиться к наслаждению. Но... Мало ли чего хотелось... Тут же всплыло в памяти лицо маэстро Везалия. Он никогда не позволял себе даже с любимым учеником, которому доверял сокровенные мысли, обсуждать интимную жизнь короля. Но случалось, в интонации, в полунамеке, сквозила мысль, о связи Филиппа с Инессой де Алькала. А если так... что похоже на правду, то вряд ли следует рисковать не только карьерой - жизнью, ради мимолетных утех. Теперь нужно отступить, не уронив ни ее, ни своего достоинства. В любом случае, сейчас нет времени на флирт - отец ждет, считая минуты его отсутствия.

- Конечно, ваша светлость! Я и мои друзья наслышаны о вашей образованности. Вы объездили Европу, беседовали с умнейшими людьми Брюсселя, Парижа и Рима...

Лицо Инесы порозовело. Или не понимает, или не желает... И то, и другое разочаровывало. Если глуп, то глупцы ей не нужны. А если пренебрегает... В этот момент взгляд ее привычно скользнул по циферблату часов. И она внутренне подтянулась, почувствовав присутствие короля. Да, король был рядом. У него и у Инесы существовали две разные тайны, упрятанные в часы. Тайной короля были два прозрачных глазка в фигурной металлической решетке с синими стеклянными вставками, украшающей коробку часов за маятником. Стена отделяла гостиную, герцогини от покоев короля. И он в любой момент мог подсмотреть, что делает Инеса, находясь у себя. Подразумевалось - секрет Филиппа никому не ведом. Но у герцогини сообразительности тоже было предостаточно. Она сопоставила кое-какие Факты, свидетельствующие об удивительной осведомленности короля, разузнала через Марину о помещениях, окружающих ее покои. Тщательно осмотрела стену, вызвавшую подозрения. И нашла. Даже более того, наблюдая исподтишка за решеткой, научилась определять, следят за нею или нет. Правда, делать это было можно лишь, когда соседняя, Филиппова, комната освещалась солнцем или свечами: занавес или картина - уж не знала она, чем там прикрывал король эти глазки - отодвигались, свет мимолетно, пока не закрыла его голова, пробивался сквозь стекло, и два синих стеклышка слегка светлели.

Благодарение деве Марии! Она не допустила ни одного компрометирующего жеста. И надеялась, что тайные желания тоже не отразились на ее лице. А Филипп? Разве он не в кабинете на самом верху башни? Ах, какой осторожной следует быть! В это время король всегда занимался государственными делами. А сегодня еще собирался отправиться в Эскориал.

- Ну что ж, возможно, нам еще придется побеседовать.

- Я буду счастлив, ваша светлость. А сейчас разрешите удалиться, и еще раз извините дона Антонио. Тем более, что он собирается уехать в ближайшее время.

Инесу не интересовали путешествия де Гассета. Она, уже занятая другими мыслями, безразлично кивнула Андресу, учтиво раскланявшемуся, и позвала Марину.

Король, как обычно, появился у герцогини поздним вечером. В то время, когда суета в Алькасаре утихала, священнослужители, советники, чиновники, просители, пажи и основная часть прислуги разбредались по домам и гостиницам.

- Ты принимала посетителя? - полуутвердительно спросил Филипп.

- Нет. Если не считать нескольких минут, которые пришлось уделить молодому лекарю, помощнику профессора.

- Что ему понадобилось? - вроде бы равнодушно поинтересовался король.

- Передал любовные послания. - Правда, от своего приятеля, Антонио де Гассета. Но, я думаю - все равно это можно считать дерзостью.

- И что ты ответила?

- А что я могла ответить? Постаралась быть вежливой, но дала понять, что оскорблена притязаниями этих юнцов. Уверена - подобного не повторится.

Чуть-чуть пошатнувшаяся в мыслях Инесы верность королю была упрочена. Главное - всегда сохранять присутствие духа. А впрочем, у случившегося оказалась положительная сторона: на этот раз Филипп был нежнее обыкновенного...

 

Андрес застал Везалия за беседой с двумя странными мужчинами. В первую минуту он не сообразил, что именно удивительным показалось в них. Потом присмотрелся: бороды. Светлые, окладистые, не отделенные от кудреватой гривы остальных волос. Среди испанского дворянства было принято: если - усы - то изящно подстриженные, если бородка - то аккуратным клинышком. Чужестранцы... Один из них, свободно владеющий латынью, был переводчиком. Второй, напряженно вслушиваясь, кивал, временами говорил что-то на незнакомом языке.

- Это послы из Московии, - сказал Везалий, представив своего помощника, - Ждан Квашнин, Никита Седой...

Московия. Страна далекая и такая же сказочная как Китай. В московские меха куталась зимой придворная знать. В университетской библиотеке ему приходилось листать роскошно изданный в Риме труд упсальского священника Улава Магнуса "История северных народов". Там рассказывалось о морском чудовище, губящем корабли, о морях, покрытых льдом, о воинственных женщинах, оборотнях-волках и необыкновенной птице "барнаклас". В другое время Андрес с удовольствием побеседовал бы со столь редкими гостями, но сейчас душа болела за отца. Поэтому он едва прислушивался, выбирая удобный момент, чтобы напомнить профессору о своем.

Говорил тот, кого величали Седым:

- Сеньор Везалий, значит, вы и вправду думаете, что это отговорка? Три недели здесь торчим... Сначала отвечали, что король в Эскориале. Теперь - что болен. И потому не принимает никого. Вы уж простите нас за беспокойство. Иначе не могли. Знать хотели, насколько серьезно ухудшилось здоровье Его Величества. Ждать ли? Или убираться восвояси?

- Решайте сами. Я сказал уже - он не вполне здоров. Но болезнь его давняя. Он к ней привык и чувствует себя сейчас не лучше и не хуже, чем год назад. А вам удалось встретиться хоть с кем-то из советников?

- Да. Нас принял министр Его Величества Матео Васкес. Но спрашивал больше об английских купцах. Успешно ли торгуют с нами, и правда ли, что гораздо быстрее, чем морем, добираются посуху до Персии и Китая через нашу страну.

- А передали ли вы грамоты и послания королю?

- Сразу как приехали... И горностаевую мантию, и икру астраханскую, "кавьер" по-вашему...

- Ну что ж, Его Величество не любит встреч, не запланированных им самим. Наверное, если сочтет необходимым, напишет сам вашему царю, пришлет послов.

- Остается надеяться, - вздохнули московиты и отправились снова в неуютную мадридскую гостиницу, сокрушенно переговариваясь:

- А мы-то ждали торжественной встречи.

- Князь Засекин рассказывал, что когда прибыл в Испанию с толмачем Власом, их встречали как самых желанных гостей и домой отпустили, одарив пребогато подарками.

- Да, я знаю. Другое время - другой король. И не забывай, что Карл V очень хотел заручиться поддержкой царя Василия против турецких нехристей.

- А вот, что еще чудно: у царя Ивана сынок вроде блаженный так? Все молится и по колокольням шастает, добрых людей пугает. И здесь то же...

- Дон Карлос? Наш-то Федор - святой перед здешним принцем. Дон злой, будто бесом одержимый. Со свитою на охоту ехал - видел? - вопил на слуг и попусту копьем размахивал.

- Я и говорю - не в себе он. И цари: что наш - грозный, что этот - суровый. Не подступиться.

- На то они и цари.

- Жаль, не получилось с аудиенцией... Сколько проехали... Ты говоришь - Карл. А вспомни - Филипп, когда восседал на английском престоле возле Марии Католички, тот же Филипп, а однако, как принимал Осипа Непею?

- Ну да. Тогда его процветание Англии заботило, а Ченслер с Непеей льготные грамоты для английских купцов привезли. Опять же выгода, и за нее благодарность.

- Что ж, скажем Иоанну, мол, не до нас королю было.

- И распрощаемся с посольским приказом.

Филиппу, и правда, было не до них. Мало того, что его идиот-отпрыск порывался бежать в Нидерланды, сообщая всем и каждому, что иначе король его погубит. Так угораздило придурка при всем честном народе ползать на коленях перед королевой в поисках защиты. Дня не прошло, как слухи поползли: Карлос любви своей мачехи добивается! "Нет, он дождется... Сгною! - думал король. - А престол передам племянникам, хоть Альберту, хоть Венцеславу. Оба эрцгерцога куда достойнее моего выродка". Нужно было успокоиться.

Филипп час простоял на коленях перед распятием. Поднялся просветленным но, не пройдя и трех шагов, остановился, скрипнув зубами, и стал растирать больные колени, потом заглянул мимоходом в потайной глазок: герцогиня - одна отрада - перелистывала Библию. И наконец, король занялся неотложными государственными делами: на дипломатическое донесение легла резолюция: "Ссорить англичан с французами хорошо, я одобряю. То, чего не должно, это пытаться сейчас примирить меня с англичанами..." Тысячелетие то Англия, то Франция взлетали к небесам на качелях европейского соперничества. И следовало держать нос по ветру - вовремя пристроиться к сильному, особенно, если своя казна пуста, а все необъятные земли, все подданные живут лишь молитвами богоданного короля.

 

Профессор, осмотрев Энрике Мея, не стал обнадеживать Андреса. Опыт и интуиция подсказывали ему, что несколько дней осталось старику смотреть в окошко кельи на кастильское небо, то сапфировое, то белесое, вспоминать прожитое и наставлять сына. Единственное желание оставалось у Энрике - по возможности уберечь своего мальчика от ошибок, предостеречь от происков врагов и завистников, помочь в очень сложном лекарском деле. Сам он добился не многого. Микстуры по установленным навек прописям смешивал, порошки - не так, чтобы очень целебные, но и не приносящие вреда - готовил, травы душистые собирал. А сын... далеко бы пошел, если б учиться была возможность. Что за страна? В Париже, говорят, анатомический театр построили и корону над куполом вознесли. Даже в Падуе судья Канторини назначал дни казни преступников согласно расписанию, чтобы и медикам от этого толк был. И только мы штудируем медицину по допотопным книгам Галена. Много ли в них проку? Так, исподволь, подобрался он к решению, оскорбившему не одну католическую душу.

- Андрес, сын мой, ты должен меня правильно понять. Давай без околичностей, как мужчина с мужчиной...

- Я весь внимание, отец!

- Мне, сам знаешь, нечего, завешать тебе кроме доброго имени.

- Ты дал мне жизнь, остального добьюсь сам.

- Дай бог тебе счастья и успеха. Но речь не об этом. Я не могу оставить в наследство и десяти дублонов, но отдаю для работы профессору и тебе все, что имею - свое старое изношенное тело. Подумай, как оформить завещание, чтобы не было потом неприятностей от церковников. И не смотри на меня такими глазами!.. Все правильно. Я обдумал. Никаких возражений! Это моя последняя воля! Ты не имеешь права ее нарушить. Обговоришь текст завещания с профессором, завтра - надо дожить! - пригласи нотариуса. Все. Иди. Не могу больше разговаривать.

И, прикрыв глаза, отвернулся к стене.

Везалий удивился и обрадовался предложению сеньора Мея. Хотя, "обрадовался" - это, наверное, не совсем точное слово. Он последнее время все более ощущал, что теряет рабочую форму. Как музыканту невозможно творить без инструмента, так ему - хирургу божьей милостью - необходимо было постоянно тренировать свои способности, делая операции и анатомируя трупы. Пальцы рук теплели, когда он -думал о предстоящем вскрытии. Особенно важным было - проверить себя. Осматривая старика, он создал в своем представлении картину болезни. Мысленно проследил ток крови по сосудам и движение органов, откликающихся на короткие глотки душноватого летнего воздуха. Так ли оно в действительности? Профессор, насколько мог, старался смягчить душевные муки Андреса.

- Коллега, - говорил он, - вашему отцу не поможет уже ни чудо, ни Всевышний, вы должны с благодарностью принять дар сеньора Мея. И, я говорю сейчас, потому что во время работы будет не до лирических отступлений - настройтесь так, чтобы думать лишь о науке и о той пользе, которую сможете принести людям, достигнув умения и знаний, необходимых настоящим медикам. Сегодня мне еще предстоит добиться разрешения короля. Если он окажется не в духе, затея сеньора Мея может оказаться пустой тратой сил и чувств.

Филиппу уже утром донесли о предстоящей просьбе профессора. И он, вопреки своим правилам, решил посоветоваться с женщинами - королевой и герцогиней. Вопросом вскрытия трупа рядового аптекаря, тем более, что этот аптекарь сам настаивал на анатомировании, не стал бы заниматься ни один монарх, поскольку дело не стоило и выеденного яйца. Но в Кастилии - оплоте католической религии!.. Филипп - не какой-нибудь правитель-еретик!..

В общем, и за разрешение не осудили бы, и запрещение поняли б правильно. Дело щепетильное, но к политике, страсти Филиппа, отношения не имеющее. И он решил положиться на волю случая: если одна из двух будет против - Везалий уйдет ни с чем.

Изабелла была польщена - король ценил ее мнение.

- Нужно подумать, - сказала она. - Конечно, Ваше Величество, мы не вправе позволять вашему подданному, а значит, католику, уродовать ножом божье создание, даже когда душа отделилась от тела и предстала перед святым Петром. Господь дал жизнь и взял ее. Но... - королева помедлила, - если бы профессор не знал устройства головы, он не смог бы спасти после злополучной трагической охоты дона Карлоса...

"Далось всем оживление этого идиота," - подумал Филипп.

- ... и, я не боюсь за свою жизнь, хотя последнее время чувствую как она уходит. Маленькая инфанта... я думаю, ее здоровье бесценно не только для меня! Как это ни грустно, но профессору на чем-то надо совершенствовать свое умение.

А Инеса де Алькала к моменту встречи с королем была осведомлена о предстоящем Мариной и парикмахером. Она восприняла вскрытие как дело решенное и после обмена приветствиями с Филиппом заявила:

- Ваше Величество, я понимаю, что хочу невозможного, но было бы очень заманчиво находиться рядом с Везалием при анатомирования. Мне всегда было любопытно - что скрывается под кожей, а во время казней я ничего не могу рассмотреть. Но, если нельзя, пусть в комнате, где будет это, для меня сделают потайное окошко, - герцогиня, упомянув окошко, прикусила язычок, но тут же защебетала дальше...

Филипп, кажется, не придал значения легкой паузе:

- Исключено! И пользоваться дворцовыми помещениями для богопротивных дел я не позволю. Пусть ищет себе место для опытов за стенами Алькасара.

Так он и сказал Везалию. Добавив, что приказывает проводить вскрытие только в присутствии своего советника, священника и не менее чем двух врачей в звании профессора. Одного нашли в Мадриде, - за вторым пришлось послать в университет. И другие организационные вопросы волновали Везалия. Помещение было найдено, как ни странно, только в здании инквизиционного трибунала - чур нас, чур!... Всегда бы быть подальше отсюда. Но договоренность истекала через неделю. Успеют ли? И коллега де Мендес из Алькала не хотел ждать. А когда наступит исход? Нужно караулить каждую минуту. Хотелось работать с тканями, которых еще не коснулось разложение. Раз уж обстоятельства благоприятствовали... И свет... Хорошо бы дневной - при свечах правильно не оценить окраски органов.

Все произошло вроде бы по задуманному. За Везалием прислали в полдень. Рядом со стариком в келье были Андрес, Антонио и доминиканский священник в белой рясе. "Только что причастили", - шепотом шепнул он. Умирающий потерял сознание. В груди его что-то хрипело и булькало. Андрес гладил... гладил руку отца. Глаза Антонио заволакивало слезами. Он прижал к ним платок, потом с неприязнью посмотрел на профессора, думая: "Как черная хищная птица! Коршун, ждущий падали..."

Еще немного и праведная душа сеньора Энрике Мея вознеслась к небесам. Профессор, напомнив, чтобы не мешкали, почти бегом направился к зданию трибунала - проверить все ли готово и позвать коллег с королевским советником. Священник должен был сопровождать носилки от монастыря.

Около десяти человек собралось возле стола приспособленного для анатомирования. В последнюю минуту пожаловал и штатный палач инквизиции.

- Выйдите! 3десь вам не место, - потребовал Везалий.

- В этом здании любое место - мое, - ухмыльнулся тот.

- Я прошу вас! Наука и пытки несовместимы. У нас разные цели, - профессор едва удерживал себя от резких слов.

- Это точно. Мы-то служим божьим помыслам. А вас пощупать не мешает. Да ладно, если просите - уйду.

Везалий незаметно сжал руку Андреса. Постарался передать ему спокойствие и мужество. Все перекрестились и помолились под пристальным взором священника.

- Приступим, - сказал профессор и протянул руку за ланцетом. Начиналась работа.

Антонио сидел на валуне возле окна, забранного кованой решеткой. "Бедный сеньор Мей", - вздыхал он. Вдруг до него донеслось многоголосое "Ах!". Антонио встрепенулся, прислушался. Господи, что же могло произойти?

- Вы зарезали его!

Это голос священника?

- Он был жив!

- Все видели, как дернулась рука!

- Это часто бывает... Вы не знаете медицины...

- Зарезали!!!

- Да каждый студент знает - даже лапка лягушки, если ее отделить...

- Оставьте свои сказки для школяров!

- Видит Бог!..

- Бог все видит и накажет вас!

- Пусть накажет. Потом. А сейчас - не мешайте работать!

- Профессор де Мендес тоже констатировал смерть!

- Значит, тоже - преступник. Все хороши. Готовы покрыть друг друга. Я обо всем доложу Его Величеству.

- Докладывайте. Только сейчас помолчите.

Скрипнула дверь. Несколько минут длилась напряженная тишина. Ее прервал голос Везалия, говорившего громко и четко:

- Записываете? Желудок без повреждений. Печень нетронута, но очень велика. И полая вена увеличена. Порвана там, где соприкасалась с аневризмой. Селезенка бледна и наполовину гнилостна... Опухоль содержит подобие сгущенной крови, окруженной твердым бледным веществом в толщину пальца, похожим на вареный свиной жир...

Волна тошноты подкатила к горлу Антонио, и он, вскочив с валуна, зашагал куда-то, не разбирая дороги.

Спустя два дня Везалий предстал перед королем. Филипп, кривя губы, разглядывал его, будто нашкодившего школяра. Пауза, кажется, длилась вечность. Наконец он спросил:

- Что скажете в свое оправдание?

Он был столь снисходителен, что позволял профессору защищаться.

- Мне не в чем оправдываться, Ваше Величество. Люди, сообщившие о моем якобы умертвлении сеньора Мея - не медики. Врачи, находившиеся рядом и ассистировавшие... спросите у них. Призовите к ответу молодого Мея. Он, несмотря на молодость, уже является хорошим врачом. Он не может сказать неправду - на анатомическом столе лежал его отец.

- Даже так? Это тот самый юнец, который везде следует за вами?

- Он мой ученик.

- Да-да... - проговорил король и опять надолго замолчал. Везалий понимал, что сейчас решается его судьба. Он стоял посреди королевского кабинета, похудевший изжелта-бледный от последних бессонных ночей и не мог отделаться от мысли - сколь значительную роль в нашей жизни играет одежда. Он знал до мелочей состояние организма, сидящего перед ним в желтом кресле с позолоченной спинкой. Когда королю приходилось разоблачаться, с каждой снятой деталью одежды он становился беспомощнее. Хотел Филипп или не хотел, но были моменты, когда к суровому вопросу во взоре его примешивалось заискивание. Профессор знал сколько людей беззащитных, невинных гибнет по его велению или из-за его равнодушия. Садист и фанатик герцог Альба уже запалял костры для сотен тысяч нидерландцев. Кажущаяся холодность Филиппа несла разрушение его же собственной стране. А он, Везалий, был могущественнее монарха, потому что распоряжался королевской жизнью. Он мог найти способ отправить Филиппа на тот свет. Пусть даже король, подозревающий всех и все, дает пробовать микстуры и еду своим прислужникам. Но что значит смерть Филиппа? Этот кабинет и обширнейшие владения перейдут к дону Карлосу, жалкому безумцу. Уничтожить и его? А дальше? Пустые мысли... Даже по причине высшей целесообразности он не смог бы убить человека. Это знал император Карл, оставивший Филиппу в наследство Испанию, Новый Свет и Везалия - врача безупречной порядочности. Что теперь? Ах, если бы король избавил его от высочайших привилегий придворного медика! Вернуться в Брюссель... Анна с дочерью были бы, наконец, удовлетворены и, может быть, даже счастливы.

Филипп же думал так: "Зря я разрешил Beзалию вскрытие. Первый и последний раз я доверился совету женщин. Недаром, говорят, что они - исчадие ада. Выслушав их, следовало, конечно же, сделать наоборот. Но теперь - поздно. Хуже всего - поползли, слухи о кощунственных деяниях профессора. И если я его не накажу, кое-кто сможет подумать, что пособляю еретику. Наказать... Отправить на костер? Жаль. Как ни странно. Он неплохо мне служил. И - не сомневаюсь - не виновен. Как говорил Екклезиаст? "Всевышний из земли сотворил врачевателя, и муж праведный да не презрит его". А распрощаться с ним все-таки придется.

- Как вы мыслите дальнейшее?

- Я всецело в вашей власти, Ваше Величество. Но если есть хоть какая-то возможность, отпустите меня в Брюссель. Я устал... Я действительно очень устал... В происшедшем при анатомировании ничьей вины не было, но, боюсь, что, не отдохнув в иной обстановке, могу на какой-то момент потерять бдительность, расслабиться, допустить промах - я старею, силы мои не безграничны. А я буду ежечасно молиться за Ваше Величество.

- Молиться-то - молиться, но нужно что-то более весомое, чтобы загладить грех. Даже если он существует лишь в восприятия нескольких людей. Эти несколько - служители божьи, пастыри моих подданных.

Король поднялся, подошел к массивному серебряному распятию:

- Пожалуй, я нашел выход. Отправляйтесь в Палестину, станьте паломником, замолите грехи у гроба Господня. И после этого я отпущу вас в Бельгию. А чтобы вы убедились в моей личной к вам непредвзятости, я разрешаю теперь же вашим близким - супруге и дочери - покинуть Мадрид и отправиться в Бельгию для постоянного жительства.

- Я безмерно благодарен вам, Ваше Величество. - Везалий преклонил колени, коснулся губами холеных пальцев Филиппа. - Я могу идти?

- Идите. Собирайтесь в путь. Кстати, напомните, как зовут этого юного врача?

- Андрес Мей, Ваше Величество. Он подает большие надежды. - Везалий подумал, что расставаясь с ним, король озабочен выбором нового придворного лекаря. Андресу еще не хватает опыта, но все впереди. Возможно, Филипп посчитается, с рекомендацией Везалия и в дальнейшем обратит внимание на достоинства Meя.

Но кто может быть уверен в мыслях другого? Простой смертный предполагает, а правитель, располагает.

Филипп размышлял, постукивая по столешнице отполированные ногтем. Если бы не этот студентишка со своим отцом, он не потерял бы одного из лучших врачей Европы. Мало того - мальчишка оказался столь дерзок, что посмел объясняться в любви его Инесе? Надо бы намекнуть кардиналу де Эспиносе: пусть займется и Андресом святейшая инквизиция. Пусть проверят, так ли чисты его помыслы, как смазлива физиономия. Кстати об инквизиции, кажется, святейший трибунал стал лениться. Мои кастильцы распустились и больше времени посвящают балаганам, бою быков, чем молитвам. А когда души этого развеселого люда предстанут перед всевышним, обремененные не замоленными грехами, Господь спросит, чьи же это подданные? Какой король не в силах следить, чтобы народ его был послушным стадом божьим? И апостол Петр скажет: "То Филипп, сын императора Карла".

В ближайшее воскресенье по главным церквям города после торжественной литургии был провозглашен указ, текст которого тут же распечатали и расклеили на всех площадях, чтобы никто не мог сказать: "Не знал, не видел, не читал..."

"Мы, инквизиторы еретической испорченности и отступничества в королевстве Испанском, назначенные и уполномоченные апостольской властью, посылаем всем гражданам и жителям приветствие о Господе нашем Иисусе Xристе, который несет истинное спасение. Мы оповещаем, что прокурор-фискал святой инквизиции доложил нам: с некоторых пор в Мадриде не производилось инквизиции и ревизии, вследствие чего не дошли до нашего сведения проступки, совершенные против святой католической веры, и остались они без наказания и кары. Издаем настоящий указ с тем расчетом, чтобы вы сказали нам, если узнаете или поймете из разговора, что какой-нибудь человек или люди исполняли, говорили или верили в некоторые убеждения или слова еретические, непристойные или богохульные... что соблюдались субботы для почитания закона моисеева, когда одевались в чистую одежду или в праздничные платья в означенные субботы. Или кто, зарезая животных и птиц для приготовления пищи, произносил известные слова, пробуя сначала нож ногтем и прикрывая кровь землей. Или кто праздновал праздник кущей, paсстилая зеленые ветви, вкушая, прощая яруг друга. Или соблюдал праздник светильников, зажигая свечи одну за другой до десяти часов вечера, а затем принимаясь их гасить, произносил еврейские молитвы... Или если знаете людей, утверждающих, что вера Магомета хороша... Или если слышали, что кто-либо под предлогом астрологии по звездам, по линиям рук или другим каким способом возвещает будущее, говоря, что существует наука для познания подобных вещей... вы обязаны, не сообщая никому, лично являться к нам, чтобы заявить о проступках и преступлениях в течение первых шести дней после ознакомления с указом. Мы предупреждаем вас, что по прошествии означенного срока, если вы не исполните долг, будем вести процесс против вас, как против мятежников, ослушников и злонамеренных укрывателей. И тогда злые будут наказаны, добрые и верные христиане - известны и почтены, а наша святая католическая вера усилится и возвеличится..."

Антонио выслушал указ спокойно. Это его не касалось. Даже если совершит небольшую оплошность по незнанию или легкомыслию, его никогда не посмеют тронуть, за спиной де Гассета старинный знатный род, богатство, уважаемые родители. Но все равно приятного мало: и так не бойкая мадридская жизнь приутихнет, послышатся причитания, плачи, потянет от костров вонью паленого волоса.

У Андреса было больше поводов для волнения. Его бабка с материнской стороны была дочерью маррана, а значит, текла в его жилах доля еврейской крови. Четыре поколения, а по отцовской линии множество, были крещены и мнили себя примерными католиками. Но это требовало доказательств каждый раз, когда речь заходила о чистоте крови. Андрес знал, что не сможет из-за своих еврейских предков достичь звания профессора медицины, если только не приобретет сертификат, подтверждающий злополучную чистоту. Сертификат с подправленной родословной стоил больших денег. А их не было. Отец его с ранней юности учил спокойному, разумному отношению к проблемам, касающимся марранов. "Выходцы из евреев и мавров, - говорил он, - презираемы лишь снобами и глупцами. Мавры превратили пустыни Испании в житницы, принесли сюда искусства, науки и ремесла. Евреи дали твоей родине мудрость, надежность и богатство. Те и другие создавали блага для себя, но вместе с тем - для Испании. А теперь? Изгнали морисков - опустели, обнищала селения, зачахли мастерские. Изгнали евреев - лишились дипломатичности, рассудительности и денег. Очистили нацию? Ерунда. В каждом исконном испанце, десятая или двадцатая, но живет частица мавров и евреев. Сын мой, я знаю как минимум двух епископов, которые ночью выкапывали останки своих предков, погребенных по еврейскому обычаю, чтобы перезахоронить их по-христиански".

Нельзя сказать, что Андрес тщательно скрывал свое происхождение, но и афишировать его было бессмысленно, а временами и опасно. И потом, Андреса волновал скелет, хранящийся дома, вернее, не сам скелет, а Луиса, видевшая его. Он подумал: "Заявит в трибунал инквизиции, с нее станется. И ничем не отбелишься".

Андрес попросил у Антонио самой лучшей бумаги, и на голубоватом хрустящем листе с водяными знаками написал расписку от лица, якобы, Везалия, что "учебное пособие в виде скелета, изготовленное из бумаги, картона и слоновой кости в городе Болонье, данное на время лиценцианту университета Алькала Андресу Мею для совершенствования медицинских знаний, получено от него обратно".

Достал из ларца отцовскую аптекарскую печать и скрепил ею нарочито эффектную подпись. Теперь следовало ненавязчиво заставить Луису прочитать "документ".

- Луисита, золотко, - позвал он девушку. - Ты очень занята?

- Нет, - ответила она из кухни. - Я нужна? Сейчас расставлю посуду и приду.

- Выбить циновки, да? - спросила она, зайдя через несколько минут.

- Ты такая превосходная хозяйка, что пыль не успевает их коснуться. Я - о другом. Мне нужно одновременно сделать два очень срочных дела - переписать главу из фолианта, полученного всего лишь на день, и найти в тетрадях рецепт Апрасиева масла. Помоги, пожалуйста. - Он знал, что Луисе льстят все задания, связанные с чтением и письмом. Редкая служанка хорошо владела грамотой. И в ее умении была заслуга Антонио. В благословенные месяцы искренней близости он оказался прекрасным учителем, она - прилежной ученицей.

- Сеньор Андрес, но я не знаю латыни.

- Тебе и не нужно. Я сам займусь перепиской. А рецепт написан по-кастильски. И кажется, на отдельном листочке, вложенном между страниц. Всю латынь пропускай. Договорились?

- Да.

И Луиса уселась у окрошка, медленно перебирая записи, шепча при чтении доступные тексты. Наконец, Андрес услышал:

- Расписка. Я, профессор медицины и королевский придворный врач Андреа Везалий...

Тут голос Луисы примолк. Андрес весь обратился во внимание. Пауза была столь долгой, что давала основание убедиться - девушка прочитала бумагу не менее трех раз. Перелистнула страничку, снова зашептала, не прошло и четверти часа, как нужный рецепт был отыскан.

- Спасибо, - ласково сказал Андрес.- Не знаю, что бы я делал без твоей помощи.

Но, стоило ему остаться в одиночестве, достал кресало, высек искорку, улыбнувшись наивности Луисы, и красивый листочек, сыграв свою роль, почернел, скорчился и превратился в невесомую горстку пепла, сдунутую Андресом за окно. Одной проблемой стало меньше.

Пришел Антонио - Андрес поделился с ним тревогой по поводу своей родословной. Не тем, что хотел изменить ее, а опасением - не кинет ли он тень на друга. Может, лучше разъехаться им по разным домам?

- Нет-нет! - воскликнул Тони. - Ни в коем случае. И даже, напротив, я постараюсь держаться возле тебя. А они не посмеют задеть моего друга. И, если надо, я тебе дам денег, сколько надо, чтобы ты мог выкупить правильный сертификат!

Луиса в этот момент находилась возле их двери и почти все слышала. Во всяком случае, сущность разговора уловила. Ей вовсе не свойственно было подслушивать - Луиса хотела только спросить Андреса: для чего ж применяется Апрасиево масло? Может, им смазать давно досаждаюшую Луисе трещинку в углу рта? Мед, смешанный с оливковым маслом помогал плохо. Именно поэтому она подошла к двери и, услышав разговор, хотела дождаться паузы, чтобы постучать и войти. А тут такие новости - Андрес из марранов! Она почувствовала легкое превосходство. Среди ее предков все были чисты! Ей расхотелось расспрашивать о масле. На цыпочках отошла к кухне. Антонио, как всегда, благороден. Даже узнав об ущербности Мея, не расстается с ним. Такого достоинства и доброты, нет больше ни у кого. Милый, самый лучший на свете Антонио! И перестал писать стихи своей неведомой Марине. Перестал бродить по зарослям ивняка у Мансанареса. Перестал наперегонки с судьбой скакать по окрестностям на взмыленном коне. Стаял спокойнее, заботливей. Еще чуть-чуть я он снова будет ее? Луиса вдруг вспомнила алые капельки на бумажной полоске. Верить или не верить пророчествам Андреса. И тут, словно что-то щелкнуло в голове, она снова услышала мягкий и одновременно угрожающий голос инквизитора в церкви святой Анны - покровительницы Мадрида: " ... если знаете, что кто-то... возвещает будущее... обязаны заявить, а если... не исполните долга... как мятежников, злонамеренных укрывателей..." Ой, что же делать?

Луиса сжала ладонями виски. Идет четвертый день после указа. Осталось еще два. Она настоящая католичка, и ей следует немедленно сообщить о магии, к которой прибегал Андрес. Волшебная вода не от Божьей воли, а по дьявольскому наущению меняла цвет. Это колдовство, переданное ему предками евреями. Она накинула мантилью, чтобы бежать к зданию инквизиции. И остановилась на пороге. "Но Андрес всегда был добр ко мне! Худого слова не сказал. Может быть, не докосить?" Она сияла мантилью... снова надела. И неизвестно сколько бы колебалась, если б в этот момент не позвонил дверной колокольчик. Она вышла и... святая дева Мария избавила ее от сомнений. Именно к Луисе пришел викарий, помощник инквизитора.

- Я оделась, чтобы идти к вам. Я так и собиралась, и уже оделась... - лепетала она. - Мне предупредить хозяев, куда иду?

- Без надобности! И даже лучше, что именно ты открыла дверь. Ничего никому говорить нельзя.

- А если будут искать?

- Скажи, к молочнику пошла, или за фруктами.

Так она и сделала.

Инквизитора звали Лаврентий де Каррьон. Его, когда-то бывшая белой, доминиканская сутана не блистала чистотой, и кожа лица неопрятно шелушилась. Но вид был вовсе не злой, и голос не таил угрозы, как недавно при чтении указа. Он спросил с отеческой улыбкой, не хочет ли Луисита рассказать что-либо о своих хозяевах, особенно об Андресе Мее?

- Хочу, хочу! - закивала она головой. - Видет Бог, я только сегодня вспомнила, что сеньор Андрес умеет колдовать. А как вспомнила, сразу к вам побежала и викария встретила в дверях, уже выходя...

- Ну-ну, успокойся, дочь моя. Говори подробно, когда и что замечала.

- Сейчас... И бабка его, оказывается, из марранов... А было так... - И Луиса до мельчайших подробностей описала все магические действия Андреса, перечислила свои вопросы и его ответы.

Правда, пришлось рассказать и об отношениях между нею и Антонио. Она покраснела, слегка сбилась, помолчала. Де Каррьон не мешал ей собраться с мыслями. И она добралась до ненароком подслушанного разговора. Про скелет, памятуя о расписке Везалия, Луиса сообщать не стала. Перед ученостью профессора, его авторитетом, привыкла преклоняться вслед за хозяевами, а слухи о неудачном анатомировании по чистой случайности до нее не дошли. Уважение осталось незамутненным, расписка - подлинной, а скелет, хоть и жутковатый, но сделан руками итальянских умельцев, а значит, безобидный и даже нужный. Тем более он давно исчез из дома. Таким образом все прегрешения Андреса были сообщены инквизитору. И ей стало немного жаль молодого врача.

- Ваше святейшество, не относитесь к сеньору Мею слишком сурово. Если можно, смягчите наказание, а я помолюсь, чтобы он поскорее раскаялся и сам пришел к вам, дабы очиститься от грехов.

- Не волнуйся, дочь моя. Инквизиция лишь призывает заблудшие души к покаянию и благоразумию. Мы не наказываем, а врачуем отбившихся от стада овечек церкви. И не забывай, что с каждым сообщением, полезным инквизиции, душа твоя приближается к вратам рая.

Луиса вернулась домой спокойная, умиротворенная.

 

Король обсуждал текущие дела со своим советником и главным инквизитором Диэго де Эспиносой. Как бы между прочим упомянул он имя Андреса:

- Испытайте, сколь чист он перед Господом и святой нашей католической верой.

Де Эспиноса ждал продолжения, особых указаний. Их не было. Уточнить, что хотел бы Его Величество от инквизиции в отношении Мея? Но Филипп ценил тех приближенных, которые понимали его с полуслова и между слов. Поэтому де Эспиноса почтительно кивнул и разговор зашел о распятии и живописных полотнах, которыми намеревался королъ украсить свой ненаглядный Эскориал.

Теперь главному инквизитору нужно было давать распоряжения помощникам. Все было бы просто, если б речь шла об испытании, допустим, богатого торговца-еврея. Тут и думать нечего. Имущество конфисковать. Одна часть в королевскую казну, другая - церкви, третья - инквизиции. А его самого, если уж совсем никаких улик, выгнать в одной рубахе из Мадрида, и пусть благодарит Всевышнего, что жив остался. Иначе широкий выбор: от гарроты до костра. С богатым и работать есть смысл. Но Мей, насколько он знал, был беден. Де Эспиноса, будучи председателем Совета по делам Кастилии, часто встречал его в Алькасаре, среди врачей, окружающих Везалия. Юный лекарь производил впечатление человека серьезного, учтивого и неглупого. Де Эспиносе как-то довелось присутствовать на лекции профессора. Везалий, говоря, обращался будто бы только к Мею. Это значит немало. А вдруг Филипп хочет проверить юношу, чтобы затем повысить его в должности? От придворного врача завидит не только самочувствие Его Величества, но, подчас, жизнь подданных и судьба страны. Посему следует быть нейтральным.

И Лаврентий де Каррьон получил указание, произнесенное тоже без особых интонаций и намеков, - познакомиться поближе с Андресом Меем. Так маховик инквизиции, подминая сотни молящихся и воющих, задел Андреса. Сбор сведений, как всегда, начали с прислуги. Донос Луисы значительно облегчал дело. Одного его было достаточно. Подтверждающие признания сеньора Мея - ерундовая задача для опытного палача. Если б Лаврентий сам через донос служанки или показания соседей вышел на предполагаемого колдуна или еретика, участь его была бы печально предрешена. Но что значило слишком бесцветное указание главного инквизитора? Совсем недавно он упрекал подчиненных в лени и отсутствии профессионализма. Слишком много, мол, одинаковых приговоров, всех стрижете под одну гребенку. А в то же время совсем нет оправданий, что настраивает народ не лучшим образом. Страх - страхом, но должно быть и уважение, и вера в справедливость наказаний... Фактом является то, что де Эспиноса сам будет следить за ходом процесса против Мея. И необходимо быть особо бдительным.

Кроме короля не существовало в Испании человека, чья душа при словах "инквизиционный трибунал" не замирала бы как жалкий зайчишка перед неумолимым взором удава. Ты - избави Бог! - и не думал есть скоромное во время поста, а соседу, зашедшему одолжить мерную чашу, показалось, что пахнет в доме тушеной бараниной, и он подозрительно посмотрел на капустный пирог, слишком пышный и аппетитный, с румяной горочкой. Что делать? Бежать за ним, убеждая, что ел лишь овощи и хлеб? Только разбередишь подозрения. Или лучше... успеть к инквизитору самому, пока сосед еще спит, ест или собирается... А что сообщить про него? Да было бы воображение. Ну хоть... А ведь точно - вспомнил: видел как мочился тот, поглядывая на крест церкви Сан-Фелипе!

 

Викарий, ранняя пташка, не дал досмотреть Андресу утреннего сна - впрочем, сон был тревожным и вязким, - не дал одеться, не говоря уж о завтраке. Андрес накинул видавший виды дорожный плащ, в дверях обернулся к Антонио и Луисе, застывшим в скорбных позах. Потом уже, оставшись в одиночестве, он будто заново рассмотрел лицо служанки, остающейся в спокойном благополучии. На нем лежал отпечаток вины. С таким выражением Луиса просила прощения за ненароком разбитую чашку или задержавшийся обед. Неужели - она?.. Но из-за чего? Скелет?.. Вряд ли. Не предугадать, что могло придти в голову девчонке, насторожить ее. А значит, и рассчитывать ходы в опасной игре с инквизицией пока бесполезно. Лишь изнурять себя и делать податливым для предстоящего общения с палачом.

Андрес вторую неделю сидел в заключении - в здании, где так несчастливо закончилась сумасбродная затея доброго сеньора Мея. Камера была не слишком плоха. Хотя бы потому, что отличалась от "каменного мешка" наличием окошка. А в сумеречном свете, даримом им, можно было сосчитать пальцы на руках, прорехи циновки, брошенной на каменный лежак. Андрес не хотел думать об обвинениях, судилище... Поэтому искал и находил, способы занять время. Сначала стал высчитывать, в каком месте здания находятся. Получалось - угол северной стороны. Чтобы проверить, влез на лежак - углядеть краешек близлежащего дома или купол какой-нибудь церкви. Не получалось. Высоковато расположили окошко строители. Неба тоже не было видно: над "бойницей" такой массивный козырек соорудили, что любопытному заключенному за стенами камеры можно было разглядеть лишь выемки на карнизе. Андрес подпрыгнул на лежаке. Выше, еще выше... С третьего раза увидел зеленеющее вечернее небо и крест над церковью святой Анны. Похвалил себя за правильный расчет, будто он мог помочь ему в побеге. Потом попрыгал еще. Сказал себе: "Хорошо, что никто не видит дурака, прыгающего в темнице! Ведь, и правда - дурак! Нет, чтобы поберечь силы... На куске хлеба в день быстро ослабеть не мудрено. А кто его знает, через какие испытания предстоит пройти?" Он лег, сосредоточился, стал воспроизводить в мыслях отдельные главы из труда Везалия "О строении человеческого тела..." С тем и уснул.

Антонио ждал его возвращения два дня. В чем обвиняли Андреса, он не догадывался. Правда, мысли по поводу скелета появлялись, но ведь Андрес сказал, что переправил его надежным людям, студентам-медикам в Алькала. Про то, что кости видела Луиса, он и не знал. Хотя, если б Антонио был наблюдательнее и романтический туман не скрывал от него реального окружения, непременно заметил бы изменение в поведении Луиситы - стала она суетливой и отчасти похожей на нашкодившую собачонку. А впрочем, даже зная все, он мало чем мог бы облегчить судьбу Андреса. Инквизиционный трибунал славился своею неподкупностью, объективностью. Тем не менее, на третий день он решил попытать счастья. Лаврентий де Каррьон принял его в мрачном высоком и длинном зале. От двери до стола, за которым сидел инквизитор, было шагов двадцать. На стене, над головой его святейшества, висело огромное распятие. Оно притягивало к себе взоры присутствующих. Так искусно неизвестный художник изобразил страдания Христа, так ужасны были раны на его измученном теле, терновые колючки продавливали кожу, впивались в чело, а в каплях крови отражалось угасающее солнце.

Возле Лаврентия, боком к Антонио, сидел человек, одетый достаточно состоятельно но скромно: не брыжи, а мягкий шелковый воротник; не бархат, а тонкое сукно. Хотя крест с изумрудами, украшающий грудь, стоил хорошего дома. Этого человека лет сорока с небольшим звали Уго де Касо. Был он однокашником де Каррьона по учебе в Саламанке, с тех пор поддерживал связь. А сейчас в качестве отца-провинциала приехал он с ревизией в иезуитскую коллегию Мадрида. Прослышав о развернувшихся процессах против еретиков всех мастей, заглянул к старому приятелю. Смотрелись они рядом как ночь и день. Лицо Лаврентия было круглым, мясистым, глаза -маленькими, рот узким, нос пуговкой. Оставалось слишком много места на щеки, подбородок и лоб. Серо-белая сутана добавляла облику расплывчатости и неряшества. Глаза же Уго были распахнутыми, сочувствующими. Четкий росчерк носа, трепетные губы, аристократическая бородка подчеркивали одухотворенное благородство. Черно-белый костюм довершал образ. Но Антонио увидел и отметил его вскользь, не подозревая о роли де Касо в своей дальнейшей жизни. Тони собирался защищать друга. Остальное пока было не важно. Поэтому, на секунды остановленный распятием, он подошел ближе к столу, поклонился...

- Дон Антонио де Гассет? - уточнил инквизитор. - Вы хотите сообщить нам сведения, касающиеся вашего квартиранта Андреса Мея?

- Да. Но он не квартирант. Друг. Почти родственник.

- Я не думаю сеньор де Гассет, что дружба, а тем более родственность с марраном делают честь вашему семейству.

- У сеньора Мея куда больше испанской крови.

- Не зря говорят: "даже волосок тень свою дает". Знаете ли вы, что в семействе обувщика на улице Орталеса пропал младенец, мальчик? Еще перед еврейской пасхой...

- Какая связь?..

- Простая. Марраны подозревается в умерщвлении его, дабы использовать кровь для пасхальных опресноков. Все крещеные евреи в душе и тайно отрицают христианство.

Обвинение было жутким и неминуемо влекло за собой казни сотен ни в чем, конечно же, неповинных людей. Как, что доказывать?..

- Я давно знаком с сеньором Меем. Он никогда не давал повода для упреков в неискренности по отношению к нашей святой вере. Он вместе со мной посещал все службы и всегда молился как истинный католик.

- А не замечали ли вы, как он тушит свечи?

Антонио вспомнил об упоминаемом в "Указе..." еврейском празднике светильников. Каверзный вопрос?

Также как и я. Наберет воздуха побольше и дунет, чтоб все сразу погасить - две или три...

- А как режет птицу? Что говорит при этом?

- Никогда он... ни разу не резал птицу. У нас есть прислуга., Луиса занимается едой. Или мы покупаем готовую. Или едим в таверне.

- Ну, так что вы хотите нам сообщить?

- Что сеньор Мей добропорядочный христианин, прекрасный человек, великолепный врач...

- Достаточно. Пустые слова!

- Но я клянусь именем своего рода!

- Дело не в доверии к вам. Клятвы никому не нужны, если за ними не стоит обвинения. Благожелательные показания инквизицией не учитываются. И если у вас нет сведений, порочащих Андреса Мея, вы можете быть свободны. Пока. Но помните, что дружба с подозреваемым вас не красит. Не хотелось бы... но, боюсь, как бы вам не пришлось разделить с ним ответственность.

Лаврентий возвел глаза к потолку, к распятию, нависающее символом искупления.

Антонио с чем пришел, с тем и ушел. Хотя нет. Ушел он с грузом несовершенных преступлений.

Уго де Касо проводил его задумчивым взглядом.

- Кто этот юноша?

- Если тебя интересуют подробности, спросим у викария. Все, что касается сбора сведений и слежки - на нем. И надо сказать, я доволен его работой.

Викарий, действительно, дал исчерпывающую характеристику всей семьи де Гассетов.

- Пожалуй, я не против заняться Антонио, - промолвил Уго и, спохватившись, добавил: - Если, разумеется, тебе он не нужен.

- Многого с него не возьмешь, несмотря на богатство родителей. Пока они живы, пока он не получил части состояния, чтоб свить свое семейное гнездо, он нищ и полностью зависит от их воли. Они ж за тридевять земель. Значит, если мы задумаем заняться конфискацией имущества де Гассетов, придется приложить слишком много усилий для затевания процесса. И не известно, чем он закончится.

- Финансовая сторона вопроса мне не безразлична, - прервал его Уго, - но сейчас для меня важнее другое. Нужен помощник. А в этом юноше есть основные качества, необходимые, членам нашего ордена. Обаяние, вызывающее расположение окружающих. За милю чувствуется искренность, порядочность, верность и, что встречается еще реже, потребность дарить дружбу, любовь.

- Да, он, похоже, не греховней ягненка. Но мне кажется, юный де Гассет не вполне разбирается в жизни.

- И пусть. Тем удобнее будет работать с ним. Определенный риск потратить время впустую есть. Без этого не бывает. Посмотрим, что поучится. Может, прорежется у него предусмотрительность, сметливость. А если нет... если останется романтиком, не переболеет мадригалами, сделаем из него послушного исполнителя, выточим нерассуждающую стрелу.

- Договорились. Что еще нужно от меня?

- Если не затруднит, пусть твои люди слегка. обработают де Гассета. Чтобы стал совсем ручным.

 

Наконец Лаврентий де Каррьон решил, что достаточно "выдержал" Андреса, и велел его привести. Страж-монах пропустил юношу в зал и остался возле двери. Андрес шагнул раз, другой, остановился, не зная близко ли нужно подходить к столу, над которым возвышалась серая груда инквизитора, осененная самым натуралистическим из виденных распятии. Повелитель над жизнями и распределитель мучений что-то тихо прошептал. Андрес не понял. Он находился далеко - не мог услышать сказанного и непонимающе оглянулся на монаха. Вид того был невозмутим.

- Простите, ваше святейшество, я не понял.

Лаврентий снова едва пошевелил губами. Андрес оказался в глупом положении. И когда, решившись, пошел прямо к столу, приблизился к доминиканцу, тот вдруг закричал, срываясь на фальцет:

- Или вы не слышите?.. Я потерял голос, наставляя таких как вы на путь истинный.

Андрес вздрогнул, отступил назад. Он не мог подумать, что де Каррьон таким образом сбивает с толку подозреваемых. Инквизитор снова зашептал. Андрес разобрал только слово "шабаш", но, вспыхнув, все же смог взять себя в руки.

- Ваше святейшество, простите за дерзость, но позвольте предложить вам несколько рецептов микстур, настоек целебных трав, чтобы восстановить голосовые связки, а если разрешите осмотреть ваше горло...

- Обойдемся без знахарей, продавшихся дьяволу! - сказал Лаврентий чуть громче и снова закричал: - В третий раз спрашиваю, когда вы посещали последний шабаш? Где он проходил? В Пиренеях? В Наварре?

Андрес молчал, теперь уж точно сбитый с толку.

- Кого из знакомых встречали там среди прислужников сатаны и ведьм?

- Я не знаю ни про какие шабаши!

- Хотел бы я увидеть дьявольское отродье, сразу признавшееся в преступлениях... Скольких католиков вы отправили на тот свет, пользуясь их доверием и правом, данным званием врача? Скольких отравили, скольких зарезали?

- Никого! Спросите жителей города, профессора Везалия.

- Везалий уже замаливает грехи на дороге паломников, а отравленные не могут быть свидетелями.

Западня. Даже святой Петр не сумел бы защитить себя здесь.

- Молчим? Тогда, может быть, сразу признаетесь в приверженности своей иудаизму? Богу не угодны верующие по принуждению, ибо их вера не имеет ценности.

- Нет! Мои родители всегда были добропорядочными католиками.

- ... в глазах о кружащих, - подхватил Лаврентий, - а сами тайно справляют праздник кущей...

- Нет! - вскричал Андрес.

- Ну ладно, достаточно. Я всеми силами пытался помочь вам почувствовать свою вину и раскаяться, так как апостол учил соблюдать доброту и терпение. Но чувствую, что наряду с кротостью придется проявить суровость.

Лаврентий встал в торжественную позу, взял со стола бумагу и произнес, уставясь в одну точку - разбуди его среди ночи, тотчас отчеканит привычную, как белая сутана, формулу:

- "Мы, Божьей милостью инквизитор, внимательно изучив материал дела, возбужденного против вас, и видя, что вы путаетесь в своих ответах, и что имеются достаточные доказательства вашей вины, желая услышать правду из ваших собственных уст и с тем, чтобы больше не уставали уши ваших судей, постановляем, заявляем и решаем завтра в третьем часу дня применить к вам пытку".

"Началось", - крепко, до боли, сжав зубы, подумал Андрес. Монахи повели его по темным коридорам обратно в камеру, и в одном из переходов он на несколько шагов разминулся с Антонио, спешившим к инквизитору с радостной, как ему казалось, вестью. На этот раз де Каррьон был один.

- Ваше святейшество, - сразу приступил к делу Антонио, - вы говорили про малыша, которого погубили евреи... сына обувщика... я нашел его]

- Обувщика?

- Нет, малыша!

Действительно, промучившись всю ночь после беседы с Лаврентием, Антонио за завтраком спросил у Луисы:

- Луисита, не знаешь ли ты, где улица Орталеса?

- Слышала. Сейчас вспомню... Ну конечно... Это там живет семья, у которой евреи украли младенца?

- Да. Кажется.

- Я слышала про этот ужас на ярмарке! Гнать их надо отсюда поганой метлой! А еще лучше - жечь! Чтобы семя зловредное не оставляли.

- Луиса, ну, так где же эта улица?

- У Гвадалахарских ворот.

И Антонио, не теряя времени, отправился туда. Дошел до нужного места, увидел поворот на улицу Орталеса. Но здесь его внимание привлекало яркое пятно на городских воротах. Он подошел ближе. Отпечатанный в типографии листок был размалеван красным и желтым. Лукаво ухмыляющийся дьявол на нем мешал еврею прочесть и понять ветхозаветное пророчество. От листка еще пахло краской и клеем. Антонио повернулся, и убыстряя шаг, двинулся на поиски. Вывеска обувщика оказалась недалеко. Из мастерской доносилось ритмичное постукивание молотка. Хозяин сам вышел к клиенту.

- Что вам угодно, сеньор? Нарядные туфли? Сапоги?

- Покажите образцы, - попросил Антонио, не зная как начать разговор.

- Пожалуйста, - достал мастер несколько пар. - Еще никто не жаловался на мою работу. Прочно и красиво. Смотрите сами...

- А такие можете? - Антонио показал туфли, стачанные в Алькала.

- О! Узнаю руку моего брата. Этот знак. Так вы из Алькала?

- Да, но давно не был дома.

- Не беспокойтесь, сделаю и такие.

Антонио оставил неплохой задаток и, уже на выходе, будто невзначай спросил:

- Это не про вас ли говорят, что пропал малыш?

- Да, - обувщик сокрушенно покачал головой. - Гнусные вымогатели!..

В его голосе звучала досада, но не отчаяние.

- Какие вымогатели? Кто?

- Да цыгане... Кто ж еще!

- А я слышал про евреев.

- Ну, мало ли кому и что удобно болтать!

- Так в чем же дело? Расскажите, - почти взмолился Антонио. Мастеру хотелось услужить выгодному клиенту, и он не стал отказываться.

- Получилось так. Один цыган купил у меня сапоги. Хорошие, крепкие, век не сносить... Хвалил, спасибо говорил, а через день приносит какую-то рвань, сует мне - вот что, мол, осталось от сапог, гниль, дрянь, говорит, давай деньги назад. А с какой стати, ваша милость? Я разгорячился. Наверное, слишком, и ткнул его в бок вот этим сапожным ножичком. Тут целый табор набежал, растрещались, его унесли, а наутро жена вышла с сыночком, Рамиро нашим, в садик, на свежий воздух. Тут снова цыгане появились и будто порчу навели - она смотрела, как малыша уносили и ни слова вымолвить не могла. Только потом закричала. Да поздно. Успели спрятать Рамиро.

- А вымогает-то кто?

- Да они же. Триста реалов требуют. А откуда у меня? Все, что можно было, продал. Работаю, не покладая рук. Вот и вам спасибо за хороший заказ.

- Но что с малышом? Жив?..

- Вроде жив-здоров. Цыганка какая-то вскармливает. Подмастерье мой был в таборе. Часть денег относил. Ему маленького показывали.

- Сколько еще платить осталось?

- Сотню реалов.

- Я дам вам их. В долг. Когда-нибудь отдадите. Когда сможете.

- Господи! Неужели есть еще доброта на свете? Да я вам всю жизнь буду обувь тачать. И молиться за здравие.

- У меня нет с собой денег. Я пришлю со служанкой через час-другой. Нет. Лучше привезу их сам. И мы вместе съездим в табор. Вы знаете, где он сейчас?

- Да недалеко. Все время следим за ними.

И к вечеру того же дня Антонио на коне, а обувщик на муле отправились в путь. Через сутки были на месте. Казалось, еще день - и дома. Но нет, то ли на самом деле приболел крошка Рамиро, то ли цыгане цену набивали, сказали: лечить будут и только здорового отдадут. Антонио вернулся в Мадрид, чтобы не волновались из-за их отсутствия Луиса и жена обувщика. А мастер остался ждать...

Проезжая мимо Гвадалахарских ворот, Антонио осмотрелся - не видит ли кто, и сдернул размалеванный листок с дьяволом. Было время сьесты, площадь опустела, стражник дремал, прислонившись к стене.

Каждый день Антонио наведывался в мастерскую, но лишь через неделю увидел настрадавшееся семейство в полном составе.

- Наш благодетель, - кинулась к нему счастливая женщина.

- Вижу, все в порядке, - улыбнулся Антонио. - А теперь хочу попросить вас об одном небольшом одолжении.

- Все, что хотите! Я уже начал ваши туфли шить.

- Дело в другом. Нужно пойти в здание инквизиции и сообщить о сыне, найденном у цыган.

- Как? Туда? Зачем?

- Нужно. Чтоб знали - ребенок нашелся.

- Я сейчас же, немедленно, пойду в управление, и скажу об этом альгвасилу. Мы ему заявляли, он помочь, правда, не смог.

- Нет. Надо к инквизитору.

Обувщик сгорбился и умоляюще смотрел на Антонио. Тот не выдаржал:

- Ладно. Я сам схожу. Пишите расписку, что малыш найден. Покажу ее де Каррьону. Но если будет необходимо, если он мне не поверит, отправитесь туда и вы. Подтвердите.

- Ну что ж... - вздохнул мастер. - Договорились. А за деньги не беспокойтесь. Я быстро соберу.

И теперь Антонио рассказал о цыганах де Каррьону. Как ни странно, но инквизитор не обрадовался.

- Ну и что? - равнодушно спросил он.

- Как - что? Евреи здесь ни при чем. А Андрес Мей тем более!

- Сеньору Мею предъявляются не менее тяжкие обвинения. К сожалению, я не могу разглашать их до суда. - Он помолчал. - А впрочем, если хотите, можете в качестве свидетеля присутствовать на завтрашнем допросе.

 

Так Антонио де Гассет очутился в комнате пыток. Она резко разделялась на две половины. Та, где стоял стол инквизитора, была торжественной и благолепной. Пол покрыт хорошо выделанными циновками, стены обтянуты тисненой кордовской кожей, массивное серебряное распятие, на добротном столе, покрытом сукном - Библия, чернильный прибор, стопка бумаги - ни дать ни взять: кабинет прелата. Другая половина была каменной. Пол в темных подтеках - уж не кровь ли? - и по нему канавка от лежака - уж не для крови ли? В углу - дыба и еще какие-то приспособления: ужасные и дикие. Стол был здесь тоже, но на нем - щипцы, крючки и молоток... Как в медицинском наборе Андреса, но - грубее и грязнее. Орудия, несущие не выздоровление, а бессмысленные муки. Антонио пожалел, что пришел. Если друга будут пытать, он сам умрет здесь же. И зачем он в камере? Неужели де Каррьон не понял: ни слова, порочащего Андреса, от Антонио не добиться.

- О чем я должен свидетельствовать? - спросил он инквизитора.

- Вы должны будете подтвердить росписью объективно произошедшее здесь: а именно - признал ли себя виновным Андрес Мей, и как это случилось. Под пыткой, или раскаялся до ее применения. И как вел себя. Был ли спокоен или, может, озирался в поисках сатаны с приспешниками.

- Он не станет озираться.

- Тем хуже. Значит, слуги ада облегчают пытку, - де Каррьон с удовольствием смотрел в лицо поэта, на глазах теряющего уверенность. Так-так, еще не видел ничего, а уж холодным потом покрылся и пальцы дрожат, не находя себе места, теребя край одежды. Как сказал вчера приятель Уго: "Кошку бьют - невестке знать дают!".

Андреса ввели. Он, заметив Антонио, кивнул ему, спокойно, улыбнулся. Ответная улыбка друга была вымученной, больше походила на гримасу.

- Андрес Мей, признаете ли вы свои преступления против Господа Бога нашего и святейшей церкви?

- Нет.

- Последний раз до начала пыток вопрошаю, с кем вы участвовали в ведьминских шабашах и какой магией - белой или черной - владеете?

- Никакой.

- Ну что ж, я сделал все возможное для облегчения вашей участи. - Он глубоко задумался, видно перебирая в уме все виды пыток, уместные для начала в данном случае.

- Двадцать плетей. Чтобы привести в чувство.

Поднялись четыре монаха, сидящих до того на лавке у двери. Обязанности были распределены заранее. Трое рядком стали у стены. Четвертый со знанием дела выбрал плеть из десятка, торчащих в подставке, молча стащил с Андреса плащ, кинул на лежак, подтолкнул туда подозреваемого в колдовстве, оголил его спину. И тут гнусаво запели монахи. Пятидесятый псалом

- Miserere... - тянули они, - помилуй мя, Господи!..

"Miserere!.." и первый раз опустилась плеть, опоясала спину кровавой тесьмой.

"Помилуй мя, господи!", и еще капельки крови потекли от жалящего конца. "Miserere!".

Антонио покачнулся, падая в обморок. Пение было прервано. Викарий плеснул горсть воды в лицо дону де Гассету. Тот, еще не вполне очнувшийся, был выведен монахами из камеры. И все снова заняли свои места.

- Ну, подозреваемый Мей, может, вы соизволите сказать, кто снабдил вас колдовскою водой?

Будто солнце вспыхнуло рядом с Андресом. Будто груз свалился с плеч. И боль стала почти сносной.

- Вот вы о чем! Скажу, конечно. Давно бы так и спросили, ваше святейшество!

- Я или вы, кто должен знать о вашем колдовстве?

- Так потому и молчал - не понимал про что речь. Никакое не колдовство это! А волшебную воду я купил у аптекаря.

Он стал торопливо рассказывать про свойства нидерландской жидкости, в состав которой входит настой растущего только там лишайника; а цвет ее меняется при соприкосновении с кислым...

- Зачем вы обманывали бедную женщину?

- Обычным моим словам она бы не поверила, а советам не последовала. Грешен я, ваше святейшество, но от желания блага для ближнего. И без всякой корысти. Только, чтобы успокоить Луису.

- Вы хотели сыграть роль колдуна и провидца. Но наша жизнь не театр, где люди знают об искусственности происходящего на подмостках. Вы взяли на себя слишком многое, пытаясь своею волей подменить волю Господа. Одно это не проступок, а преступление. Сегодняшнее наказание остается в силе. А ночью молитесь святому Франциску. Рассказывают, был случай, когда он разрушил цепи и выпустил из тюрьмы одного безвинно осужденного на сожжение. Ха-ха!. Молитесь! Если он вам поможет, я, доминиканец, велю послать партию свечей в монастырь францисканцев.

Де Каррьон сделал разрешающий знак монахам, и на сей раз они зачастили, догоняя упущенное время. Miserere... Помилуй... Miserere... Помилуй... Помилуй мя, Господи!

 

Он лежал на животе в своей камере. Спину саднило, жгло, морозило - все сразу. Он надеялся уснуть. Но когда проваливался в забытье, - стонал и снова просыпался от собственного стона.

Дверь заскрипела, и в щель просунулась голова его мучителя - монаха.

- Ну как? - с ухмылкой спросил он. Андрес отвернулся к стене. Неужели, мало?

- Монеты есть?

- Какие монеты? Сами же обчистили в первый час... Ни мараведи не оставили.

- А что еще есть?

- Зачем?

- Я бальзам принес. Могу помазать спину. Ну хоть крест давай. Если серебряный...

- Да? Благодарю за совет! Чтоб ты тут же к инквизитору кинулся и сказал, что я крест - символ веры и страданий Христа - на ерундовую мазь променял? А сам скорей снова за плети? Перстень Гиппократа тоже не отдам. Слишком дорог. Не тебе, а мне. Так, что ж еще? Придумал. Если хочешь, бери цепочку от креста.

- Давай!

И монах, положив рядом с Андресом сосудик с бальзамом, пошел к двери.

- Эй, куда ж ты? А мазать кто будет? Я шевельнуться не могу.

Монах нехотя вернулся:

- Сейчас вонять от меня будет, и братия заподозрит...

- Ничего отмоешься. Отблагодарю, коли живым выберусь.

Ран коснулись жесткие мозолистые руки и мятный холодок.

- Вот... нечего грешить было и против церкви идти... наказание неотвратимо.

- Сделай милость, приятель, помолчи. И так тошно. Никакой вины на мне нет.

- Господь, он все видит, - не унимался монах, - а доминиканцы - возлюбленные чада его.

- Самые жестокие чада.

- Самые справедливые. Сам Господь осудил первых еретиков Адама и Еву. Святой Доминик лишь подхватил зерно, оброненное Творцом, и вырастил из него инквизицию. И превратил одежду Адама и Евы в санбенито, символ вероотступничества... Молись своему святому, кайся, и будешь прощен после положенного наказания.

И ушел, тщательно вытерев пальцы о рубаху Андреса.

Стало легче. Спустилась ночь. Андрес лежал, уткнувшись носом в драную циновку, и думал, что какое-нибудь чудо очень бы не помешало. Думал, думал и уснул. А дальнейшее подсказал сон. Приснился ему - ни много ни мало - сам святой Лаврентий. Вернее, скелет святого, прогуливающийся по Эскориалу. Андрес открыл глаза - темнота уже чуть-чуть рассеивалась - и стал размышлять, чем бы мог быть полезен ему святой Лаврентий? Личный патрон инквизитора - это раз, покровитель Эскориала - это два. Там к августу возвели огромный купольный храм, посвященный ему. Но причем тут скелет? Не тот ли, хранящийся дома? Мощи. Мощи святого Лаврентия? О! Да в кабинете же, в ковчежке - берцовая кость. Похожая на мощи. Лучше не придумаешь. Именно берцовые кости почему-то чаще встречаются как "чудотворные" у святых. А как доказать, что это именно Лаврентий? Он погиб мучительной смертью на раскаленной решетке. И мой несчастный был подожжен. Решетка... А там, где пергамент потемнел от клея - вроде кость потемнела... Хорошо, что я не успел довести ее до ума. Вот где чудо совпадения. Вполне сойдет за след от решетки. Если захотеть, чтоб сошел. Но попробовать надо. Дальше. Как ко мне попали святые мощи? Есть время придумать. Отец - благодарный больной - чужеземные страны...

Незнакомый монах, принесший Андресу хлеб с водой, был удивлен бодрому виду подозреваемого в ереси. "Или горячка началась или Сатана поддерживает", - подумал он.

- Передайте, пожалуйста, его святейшеству, отцу Лаврентию, что я последовал его мудрому совету, и чудо свершилось. Я прошу аудиенции.

- На допрос ты попадешь, а не на аудиенцию, - буркнул монах, но просьбу передать не отказался.

Прошло несколько часов ожидания. И ближе к вечеру за Андресом пришли.

Он хотел натянуть рубашку. Но поморщился и не стал.

Навстречу ему из комнаты пыток вытащили, кажется, бездыханное тело. Пахло горелым. Де Каррьон восседал на своей половине. Перед ним на столе стояло большой блюдо с пирожными, пирожками, пончиками на меду. Графин был наполовину опорожнен. Инквизитор отпил немного из бокала, отставил его в сторону. Скривившись, потер переносицу. Голова болит, что ли? Андрес сглотнул голодную слюну.

- Ваше святейшество, извините, что без колета. Помощник ваш постарался на славу...

- Де Каррьон смотрел на него скептически, пренебрежительно, но не без интереса:

- Вы хотели признать свою вину и покаяться?

- Я уже не раз раскаялся в своей неосторожной и глупой шутке со служанкой де Гассета. И, видит Бог, я уже наказан сполна. Но я хотел вас видеть, по другому поводу. Вы поступили великодушно, посоветовав молить о заступничестве святого Франциска. И он услышал мои молитвы. Явился во сне. И совершил чудо. Он взял меня за руку и повел куда-то вдаль. А там, в сиянии святости над головою, на позолоченном троне восседал Сан-Лаврентио. И Франциск, подведя меня к святому Лаврентию, исчез. А тот молвил следующее: "Сделай так, чтобы мощи заняли подобающее место в храме Эскориал. И этим ты с лихвой искупишь все свои прошлые прегрешения. Но в дальнейшем будь осмотрителен и неотступно следуй учению Христа". Тут я проснулся и почувствовал, что телу моему стало легче и ссадины перестали кровоточить. Вот, смотрите... - он повернулся спиной к столу.

- А не сказал ли тебе святой, где взять мощи?

"Неужели клюнуло?" - с сердечным трепетом подумал Андрес.

- Он потому и обратился ко мне, что знал - у меня они.

- Где?

- 3десь, в Мадриде, в квартире, которую мы снимали с доном де Гассетом. Пошлите кого-нибудь туда. В моем кабинете стоит ковчежец. Там лежат Библия, распятие и святые мощи. Я уже давно подумывал подарить их какому-нибудь монастырю или храму. Не место бесценной реликвии среди вещей бедного врача. Но теперь я отдам их вам.

Де Каррьон задумался. Если Мей не врет - а какой смысл врать? - то мощи достанутся ему. И стоит еще поразмыслить: может, сохранить их для себя. Он уже представлял, как будут завидовать ему прелаты: мощи покровителя Эскориала - собственность инквизитора. А как достроят храм, можно и продать их туда. Ну, не впрямую, конечно. Принести в дар. И дар окупится сторицей. Спросят - откуда? Окажу: это ж мой покровитель - что правда! - поэтому с огромным трудом добыл я их в дальних странах.

- А откуда они у вас?

- О! Это длинная история, ваше святейшество! Из дальних стран. Если у вас есть время послушать...

- Только короче.

- Отец мой с юности увлекался медициной, хоть и не смог завершить образования. Помогал больным тем, что было в его силах. Однажды пригласили его к умирающей сеньоре. Она рыдала от внутренней боли. Отец облегчил ее страдания. И провел возле два дня. Муж этой женщины был моряком. Однажды у берегов восточной Африки на его корабль напали пираты, но просчитались - их перебили. И честные моряки завладели всем награбленным пиратами добром. Мужу Мануэлы - так звали женщину - достался при разделе добычи серебряный ларец с золотой пластинкой, на которой была высечена следующая надпись: "Чудодейственные мощи святого Лаврентия. Кто посягнет на них и продаст их, получив деньги взамен, умрет страшною смертью". Так и стоял ларец в доме моряка, и счастье не оставляло семью, пока не умер хозяин от старости. Мануэла была много младше мужа, ей бы еще жить да жить. Но ничего ей не осталось в наследство кроме ларца. Хотела продать его, хотя бы без мощей, но никто, прочитав надпись, не желал покупать даже задешево. Тогда она, завернув мощи в тряпицу, собственными руками разрубила ларец, отдала в переплавку, а потом взяла за золото и серебро хорошую цену. Появились деньги, но тут же скрутили болезни. А когда болен, нет ведь радости от денег, правда, ваше святейшество? Так, умирая, завещала она святые мощи моему отцу. И хранил он их долго. Перед смертью мне передал. А теперь я - вам...

Мысленно Андрес произнес: "Отец, прости, что упоминаю всуе имя твое. Если б ты был рядом, понял бы меня правильно". Мы всегда понимали друг друга.

Лаврентий де Каррьон слушал внимательно. Потом позвал к себе викария:

- Отправляйся к де Гассету. Найдешь в кабинете этого молодого врача ковчежец...

- Он прямо на моем, рабочем столе стоит, - вставил Андрес.

- Найдешь его, достанешь оттуда мощи, уложишь в м-м-м... ну, выбери у нас что-либо подходящее. И принесешь мне. Сейчас же.

Викарий удалился. Время шло. Иногда появлялись монахи и люди, одетые в светское платье, подходили к инквизитору, о чем-то тихо переговаривались, исчезали. Он потягивал лимонный напиток, откусывал понемногу пирожные и растирал лоб с переносицей.

- У вас болит голова, ваше святейшество? - насколько мог участливее спросил Андрес.

- К сожалению, - откликнулся де Каррьон. - Часто.

- А зрение? Зрение не ухудшается перед этим?

- Да. Почти всегда.

- Я в своей практике встречался с подобным случаем. Если вы снизойдете, чтобы выслушать меня.

- Уж сколько слушал, послушаем и это.

- Тогда обычные врачебные вопросы. Для уточнения диагноза. Вы хорошо спите по ночам?

- Увы. Мучаюсь едва ль не до утра, а потом лишь к обеду могу проснуться. И тут как тут моя головная боль.

- А раньше, в юности, вам лучше работалось днем или ночью?

- Днем, утром... По ночам спал - пушкой не разбудишь. Да и когда работы не очень много, тоже сносно себя чувствую.

- Ясно. Вам следует изменить режим. Вечером, глядя на... проводя время в пыточной камере, вы излишне возбуждаетесь, и мозгу надо несколько часов, чтобы успокоиться. А долгий сон во время, которое отведено изначально организмом для бодрствования, вызывает приступы боли - от сжатия кровеносных сосудов. Попробуйте наблюдать за происходящим здесь лишь в первой половине дня, не ешьте на ночь мучного и сладкого... Думаю, вы забудете о головной боли.

- Хм, - произнес Лаврентий. - Возможно, - посмотрел на блюдо с пирожными. - Если хотите, разрешаю вам съесть что-нибудь.

Андрес не стал отказываться. Нужно быть разумным, раз уж так случилось, и воспользоваться приглашением, поддержать силы. Приторная сладость наполнила рот. Андрес протянул руку к графину:

- А запить?

- Не наглейте, юноша, - стукнул его по пальцам Лаврентий и указал перстом на чан с водой в "черной" половине. То ли для особых - водяных - пыток, то ли для приведения в чувство погибающих.

Андрес зачерпнул ладонью воду со странным привкусом и с трудом сделал глоток.

Тут и викарий явился, неся коробок на вытянутых руках. С благоговением откинул крышку. Андрес заглянул туда тоже. На темно-малиновом бархате мощи смотрелись великолепно. Де Каррьон осторожно потрогал их.

- Хорошо б доказать, что это мощи именно святого Лаврентия.

- Я думал, об этом, - стараясь говорить внушительнее, произнес Андрес. - Вы ведь помните, как погиб святой?

- Конечно.

- Ну, вот и доказательство. Следы от раскаленных прутьев решетки.

- Да, действительно, -с некоторым удивлением подтвердил инквизитор.

Андрес поблагодарил случай или Всевышнего - отпечатки, вроде бы, решетки оказались даже темнее и естественнее, чем представлялось ночью.

- В общем-то, вы уже наказаны, но отпустить вас я не имею права без согласования с главным инквизитором. Де Эспиноса сам решит ваш вопрос. Но я со своей стороны постараюсь посодействовать освобождению. Если вы поклянетесь, что ни в каких разговорах и ни с кем не будете упоминать в дальнейшем о мощах святого Лаврентия.

- Слово кастильца! Я выполнял свой долг, я передал их в руки достойного человека.

Сказал так, поддерживая и доводя до конца затеянную игру, а сам передернулся внутреннее. Не этот ли "достойный" человек позаботился, чтобы нога одного из несчастных превратилась в мощи?

- В таком случае отправляйтесь в камеру.

- А вы не забывайте моего совета. И спокойной ночи, ваше святейшество. Не работайте больше сегодня.

Вот и камера. Андрес вздохнул. Монах закрыл за ним дверь снаружи. Андрес прошел три привычных шага к лежаку. Едва не уселся на него в темноте, но кто-то охнул под его руками и он отшатнулся.

- Кто здесь?

Только стон в ответ. И так спина болит, а тут неизвестный расположился на его циновке. Но не по своей же воле? И, кажется, в беспамятстве. Наверное, перепутали камеры. Андрес не знал, что делать. Если б еще посветлее... Он нащупал свой плащ, скомканный в углу. Расстелил его на полу. Улегся. Потом вспомнил о баночке с мазью. Если изловчиться и потерпеть, можно снова помазать спину. Быстрее заживет. Без рубашки идти к де Эспиносе не хотелось. Стал мазать - подумал о человеке рядом. Может, ему еще нужнее. В конце концов, Андрес - врач.

- Эй, приятель, очнись, что с тобой? Скажи... Вроде бы услышали его. Разобрал сквозь стон:

- Руки...

Андрес потрогал их. Что-то странное. Не сразу сообразил, в чем дело.

Все суставы были вывернуты или выломаны. Господи, какую боль, должно быть, он переносит. Андрес даже забыл про свои подживающие раны.

- Спокойно, дружище, кажется, можно помочь. В костоправном деле я кое-что смыслю... Давай-ка сюда руку...

И пальцы Андреса уверенно, ласково, сильно стали прилаживать на место сустав за суставом.

- Ну что? Полегчало?

- Спасибо, добрый человек. И еще нога. Горит. Щипцами огненными приложились.

- Давай смажу. У меня бальзам остался.

- Ты ангел? Или святой?

- Человек. Да еще не из самых счастливых. И врач. А за что - тебя?..

- Играли с хозяином в барру. Стал выигрывать. И хвастовство поперло... Брякнул, не подумав, мол, даже если б ему сам Господь помогал, не обыграл бы он меня. Всего-то. Дурак. А тот донес. Про дьявола, который на моей стороне. Да провалились бы все игры в преисподнюю!

- И посоветовать нечего. Сам кое-как выкарабкиваюсь из такого же переплета.

- Ведь не отпустят. Или лучше сказать, что был дьявол, но потом я его прогнал и раскаялся?

- Попробуй. Не знаю. Слово чести - не знаю. Хотя... а если так: я постучу в дверь, скажу стражнику, чтобы увел тебя, что, ты не в своей камере и мне спать не даешь. А поутру попросись к инквизитору и скажи, что вот, приходил святой Франциск и... исцелил тебя. Вправду ведь чудо, что суставы оказались не раздроблены и я смог их вправить. Покрути у него перед носом руками. Пусть вспомнит, каким ты был вчера. Скажи, что ты - глупец, давно раскаялся, а слова обронил случайно. Не надо - про дьявола. Ну еще что-нибудь придумай. Желаю выбраться. Ну, попытаемся.

Он забарабанил в дверь, обрадовался сонному голосу монаха: "Чего там надобно?"

- Да вот тут кто-то разлегся на моем лежаке. Нельзя ли увести его? Или меня?

- Как? - сон окончательно слетел со стражника. - Двое? В одной камере?

И суетливо, пока никто не приметил и не донес начальству о нарушении правил, отпер дверь, не обратив внимания на улучшение самочувствия очередного еретика, и перевел его в соседнее помещение. Андрес прислушался к их шагам. Когда все утихло, постучал в левую стенку. Ему слабо, но ответили. Все в порядке.

 

Диего де Эспиноса сам пожаловал в вотчину де Каррьона. Занял его место под аляповатым распятием, призванным устрашать и прекрасно с этим справляющимся. Выслушал отчет Лаврентия, снисходительно покивал на явное преувеличение тем своих достижений в деле искоренения ереси. Лаврентий подумал, стоит ли говорить про святые мощи. Нет, наверное, лучше переждать. Пройдет аутодафе, назначенное через месяц, все преступники и отступники получат по заслугам, страсти улягутся. И в спокойной обстановке можно будет эффектнее преподнести свой дар Эскориалу. Король оценит его по заслугам. Де Эспиноса не вечен и гораздо старше Лаврентия.

- Как обстоят дела с молодым врачом, помощником Везалия, Андресом Меем?

- Он у меня. Я самым строгим образом придерживался правил, предписанных ведению дел такого рода. Вот протоколы. Донос, обвинение, признание, раскаяние, наказание. Все.

- Что-нибудь серьезное?

- Нет. Мальчишеская шутка. Не более. Двадцать плетей уже получил. Больше шутить не будет.

И тут у Лаврентия мелькнула удачная мысль. Мей, скорее всего, человек порядочный и надежный, не проболтается, раз поклялся. Но кто его знает... Вдруг заболеет и в бреду ляпнет про святые мощи, переданные де Каррьону. Пойдут сплетни о взятке... И вообще - ни к чему... Как бы избавиться от него? Хорошо бы казнить, но де Эспиноса пристрастен, а документы в представленном виде на смертную казнь никак не тянут. Просто выкинуть мальчишку за пределы Испании, что ли? Ну, конечно. Это легко!

- Но...

- Что-нибудь за ним еще числится?

- Нет, но вам для полноты картины следует знать, что он ведет происхождение от марранов. Поэтому не уверен, место ли ему при дворе. И вообще - в Кастилии. Вы же знаете, что все беды и смуты, от евреев с арабами.

- Ну, хорошо. Я посмотрю сам. Закончим с вами - пусть приведут.

Так Андрес предстал перед всепроникающим взором главного инквизитора.

- Я ознакомился с вашим делом. Вы раскаялись искренне?

- Да, ваше преосвященство.

- И вы искренне преданы католической церкви?

- Да, ваше преосвященство.

- Насколько я знаю, вы - потомок евреев. А значит, должны проявлять еще больше благочестия и проводить все свободное время в молитвах, искупая грехи предков.

- Я молюсь, ваше преосвященство.

- Вы не проводили обрядов в традициях иудеев?

- Нет.

- И над вами их не проводили во младенчестве? Я имею в виду обрезание.

- Нет, ваше преосвященство.

- Вы можете доказать?

- Конечно...

Андрес относился к своему телу, как и к телам других - профессионально.

- Хорошо, допустим. Я все же не уверен, что с вашей родословной, вернее без оной, можно находиться в непосредственной близости к королю.

- Не знал... Но знаю, что сам Торквемада был из "новых христиан".

- Да? - главный инквизитор чуть запнулся. Да, действительно, его предшественник не отличался особой чистотой крови. - У Торквемады были особые заслуги перед церковью. - И перевел разговор на другое: - Веруете ли в Иисуса Христа, родившегося от пресвятой Девы Марии, страдавшего, воскресшего и вознесшегося на небеса?

- Верую.

- Веруете ли, что за обедней, совершаемой священнослужителями, хлеб, и вино божественной силой превращаются в тело и кровь Иисуса Христа?

- Верую.

- А искренне ли вы веруете в непорочное зачатие девы Марии?

- Я могу себя в этом убедить, но не знаю, нужно ли?

- Что вы хотите сказать?

- Я - врач. Работая в университетской библиотеке, знакомился с богословскими и философскими трудами Альфонса Тостадо, где епископ Авалы утверждает в комментариях к Библии, что у Марии были месячные, как у всякой женщины, и вряд ли свободна она была от первородного греха...

- Достаточно... - главный инквизитор протестующе поднял ладонь.

- Ваше преосвященство, я бы никогда не заикнулся об этом, если б не ваш вопрос.

- А если б на моем месте оказался другой человек?

- Я бы просто сказал - верю! Но от вас не считаю нужным скрывать свои познания. Тем более, что тема соприкасается с медициной - делом, к которому я призван.

- Ну что ж, - де Эспиноса возвел взор к небесам, то есть к потолку, - помолимся справедливейшему Творцу нашему и Спасителю. Надеюсь, что после аутодафе увижу вас живым и невредимым. А пока велю, чтобы вас содержали получше. Вы свободны.

- Безмерно благодарю, ваше преосвященство.

Андрес попятился к двери, потом все же повернулся спиной. "О, исполосовали как следует", - отметил про себя главный инквизитор и вдруг понял, что его тревожило в разговоре с Андресом.

- Постойте. Вернитесь!

Андрес опять подошел к столу.

- Где ваш крест?

Андрес знал, что этот вопрос последует рано или поздно, и не без некоторого удовлетворения разжал кулак:

- Вот. К сожалению, с цепочкой пришлось расстаться, Она была слишком хороша для моей камеры.

- Благочестивый христианин оторвал бы полоску одежды, но повесил святой крест на надлежащее место.

- У меня не хватило сил, ваше преосвященство. Но конечно же...

- Идите. Все.

В этот же день де Эспиноса беседовал с королем. И в лучшие-то времена не отличавшийся отменным цветом лица, Филипп был пергаментно-бледен - давала знать о себе подагра. Везалий уже, верно, добрался до Палестины. Ах, какая разница? Он все равно не вернется. Профессор Лассари, занявший его пост, слишком суетлив, слишком готов к услугам и думает не столько о болезнях, сколько: "не оплошать бы".

- Кстати, как закончилась ревизия благочестия и приверженности святой вере помощника Везалия, Мея?

- Ваше Величество, за ним, как и за большинством молодых людей, числились некоторые, не очень серьезные, провинности. Протоколы допросов я изучил, лично с подозреваемым беседовал. Он уже наказан. Но, возможно, у вас будут особые указания?

Филипп представил себе Андреса, изящного, свежего, преклоненного перед Инесой. Да, она верна королю. Это несомненно. Но зачем искушать судьбу? Хорошего врача он еще добудет. Хорошую любовницу - нет. Слишком многое вложено в Инесу и связано с нею.

- Как? Разве вы его не казните, монсеньор?

Де Эспиноса выругался про себя. Не угадал. Ну отчего бы королю не дать знать сразу о желании избавиться от Мея? А теперь нужно заново обдумывать, проводить, разыгрывать процесс. И потом было два "но". Первое: главному инквизитору - что случалось исключительно редко - был просто по-человечески симпатичен Андрес Мей. У де Эспиносы не было детей, но, если ему случалось вообразить приемника и сына, тот походил на Андреса. Второе и более серьезное: иногда де Эспиноса позволял себе при внешней безупречной почтительности быть не вполне согласным с королем и даже строптивым. Причина этого крылась в пресловутой чистой крови. Голубая кровь, текущая в жилах Габсбурга Филиппа, выходца из центральной Европы, казалась слишком блеклой для Испании. Почему именно он, да еще с женами иностранками, должен вершить судьбу Кастилии? Неужели нет достойных среди высокородных испанских грандов? Он знал, что до сих пор король чувствует себя здесь неуютно. Почему бы не обосноваться ему в прекрасном Толедо на берегу золотоносного Тахо, где мягче климат, ярче зелень и величественнее здания? Но толедская знать дала понять королю, что он, чужестранец, ничем не лучше их. А почему бы не остаться Филиппу в Вальядолиде, городе тоже красивом и благоустроенном? Тем более, что просила его об этом юная Елизавета-Изабелла... Да по той же причине. И вот в окружении иностранных придворных, защищенный швейцарской стражей, он устроился в бедном и безводном Мадриде. Да Андрес Мей с его долей иудейской крови куда более испанец!

- Его не за что казнить!

Филипп почувствовал, как закипает раздражение. Чтобы успокоиться, он стал считать пуговки на малиновой кардинальской мантии де Эспиносы. Одна, две, три... Взгляд перескочил, он сбился. Начал снова... девять.

- Вы хотите сказать, что все сжигаемые вами -виновны серьезнее...

- Да, Ваше Величество, - голос де Эспиносы был невозмутим, но он понял, что заходит слишком далеко. И бог с ним, с Меем, не стоило из-за ерунды лезть на рожон. Придется идти на попятную, искать компромисса.

- Ваше Величество, не зря трибунал инквизиции зовется справедливейшим. Мы стараемся наказывать по заслугам. Казнить Андреса Мея мы не можем, а изгнать его из Испании - пожалуйста. Как вы смотрите на это, Ваше Величество?

- Ну что ж... Когда думаете проводить аутодафе?

- Через две недели, если Ваше Величество ничего не имеет против.

Так участь Андреса была решена.

Не зная этого, но надеясь на самый благоприятный исход, он ожидал свободы. Камера, в которую его перевели, была просторнее и светлее. На лежаке - новый тюфяк, на полу - циновка, за окошком - небо, с облаками, птицами и верхушкой Алькасара. Еда тоже стала почти сносной. Андрес с теплотой вспоминал Антонио. Чем занимается сейчас, не кашляет ли? Слабые легкие Тони давно заботили друга.

Андрес, не подозревал, что де Гассет-младший проводит ежедневно по несколько часов рядом, у входа в здание инквизиции. Его обязали являться к этим дверям и стоять тут от завтрака до обеда и от обеда до ужина на случай, если святейшим и справедливейшим потребуются его показания. Ослушаться он не мог. Тем более что викарий приходил недавно и - хорошо Луиситы не оказалось дома, она очень болезненно переживала отсутствие Андреса - потребовал проводить его в кабинет сеньора Мея. А там подошел прямо к столу, заглянул в ковчежец Андреса, достал кости от скелета, завернул их в холстину, уложил в принесенный короб и унес, ничего не объясняя. Антонио и не знал, что часть скелета - дома. А где остальное? Теперь он стоял на солнце, на ветру, в старом плаще, чтобы не привлекать внимания прохожих. И придумать, не мог, как отвечать, если спрашивать будут про "учебное пособие". Значит, кто-то видел их, кто-то донес. Никакая версия, Объясняющая появление костей дома, не казалась Антонио удовлетворительной. Наказание могло быть жесточайшим. Но раз его не забрали в тюрьму инквизиции - Андрес его не выдал. Взял все на себя. Но и правильно. Антонио ведь не хотел идти. "Господи Боже и святая дева Мария, помогите мне!" А если Андрес скажет под пытками, что был не один? Стоять не было сил.

Он пробовал отвлечься складыванием стихов. Не задумывался раньше, что сочинять хорошо лишь, когда ходишь, лежишь или сидишь за рабочим столом. Уткнувшись взглядом в старые каменные стены, он не мог слепить и четырех строк. Единственная рифма, назойливо копошилась в мозгу: "Двери ада - Торквемада".

Хорошо, ее не слышит главный инквизитор.

В один из дней, когда Антонио тупел и изнемогал от бесцельного стояния, участливый голос окликнул его:

- Дон Антонио де Гассет, если не ошибаюсь?

- Да. К вашим услугам... Но, простите, я вас не знаю.

- Мы встречались в этом доме, - мужчина постучал по стене здания инквизиции. - Лаврентий де Каррьон беседовал с вами, а я сидел возле него.

- Возможно. Припоминаю.

- Не мудрено, что узнали не сразу: вы были слишком увлечены целью - обелением вашего друга.

- Он не нуждается в обелении.

- Ну-ну... не сомневаюсь. Инквизиция слишком жестока. И склонна видеть пороки, которых нет.

Антонио не верил своим ушам. Что за человек? Если он находился в помещении трибунала и не был подозреваемым, то значит был осведомителем, помощником или хотя бы сторонником инквизиции. И стоил опасения. Наверное, попытается выведать что-нибудь новенькое. Но не на того напал. Антонио нахмурился и отвернулся, сказав то, что должен был ответить по его разумению добропорядочный католик:

- Кто-то ведь должен искоренять ересь...

- Конечно. Если бы инквизиция не проявляла излишнего усердия, прежде всего, в корыстных целях. Что-то не припомню, чтобы сюда попадали цыгане, хоть еретики они и мошенники все подряд. Но с них нечего взять. Не правда ли?

- Вы меня вынуждаете соглашаться с мыслями очень странными для находящихся у этих дверей. Кто вы, сеньор?

- О... Я - отец-провинциал святого ордена иезуитов. Нахожусь в Мадриде по поручению генерала ордена. Я действительно знаком с де Каррьоном, мы вместе учились. Давно это было. Я считаю, что могу довериться вам, поскольку с первого взгляда я разглядел вашу честность, порядочность, искренность... А говорить могу все, что считаю нужным, потому что инквизиции до меня не дотянуться.

- Вы так всемогущи?

- Не надо ирония, милый юноша. Папа называет епископов - "братья мои", инквизиторов - "сыновья мои", а иезуитов - "друзья мои". И знаете ли, здесь неподалеку, в Алькала...

- Я там родился и вырос.

- Очень приятно. Так вот в Алькала был арестован инквизицией основатель нашего ордена Игнатий Лойола, тогда он только начинал свою проповедническую деятельность. И на него, святого, донесли как на еретика. Все обошлось благополучно. Но каш первый генерал передал своим последователям неуважение к инквизиция. Что оказать, если даже над головой Лойолы они не увидели сияния? Да, кстати, я не представился... Уго де Касо. Я обладаю достаточным влиянием. И хотел бы зам помочь. Если не возражаете...

- Я буду бесконечно признателен. Я, правда, очень устал. Но почему вы хотите сделать это?

- Особых причин нет. Просто в моих правилах - помогать благородным людям.

- Что вы потребуете за освобождение? Нет, я не так сказал. Чем я смогу вас отблагодарить?

- Достаточно слова "спасибо".

Неужели спасение близко? У сеньора де Касо мягкий голос и ласковый взгляд. Но не вкрадчивый и не льстивый. Если однажды столкнулся с доносчиками, так что ж теперь - никогда и никому не доверять больше? Как тогда жить?

Прошли считанные минуты, и Антонио вызвали к инквизитору. Он услышал долгожданные слова: "Обвинение не доказано". Это означало не того, что греховного пятна нет на человеке, а данную ему трибуналом неопределенную отсрочку. Пока еще, мол, не доказано. Но такая формулировка была благоприятнейшей для всех, на ком останавливался леденящий взгляд инквизиции. И Антонио даже, может, почувствовал бы счастье, если б не беспокойство за друга.

Де Касо пригласил его к себе домой, вернее, в снятую на месяц квартиру. Тем более удивительным показалось Антонио умение отца-провинциала создать располагающую к неге атмосферу во временном пристанище. Луисита при всем старании не могла навести уюта, подобающего семейному дому. А тут - розы в высоких хрустальных вазах, отблески тлевшего в жаровне угля, запах горячей смолы, лимонов, свежего хлеба... Ступни касаются пушистого ковра. И дружелюбие... Уходить не хотелось.

- Милостивый сеньор, если бы вы еще помогли моему друг, известному вам уже Андресу Мею. Он очень...

- Хороший человек, - продолжил за Антонио Уго Де Касо, - так вы хотите сказать? Не сомневаюсь. Но не просите об этом. Я исчерпал свои возможности. Еще одна просьба об освобождении была бы неверно понята.

- Но пусть хоть смягчат наказание. Право, даже не знаю, за что. Андрес такой...

- Мое сердце слишком расположено к вам. Трудно отказывать. Ну что ж, я попробую, но на этот раз не обещаю.

Антонио не умел и не желал сдерживать свои чувства. Он упал на колени перед Уго и приник к руке, пахнущей розовым маслом. На его глаза навернулись слезы благодарности.

 

Андрес снова предстал перед инквизитором в длинном зале с распятием. Но что-то изменилось. Ах, вот - на стене появилась алая надпись с изображением костров по краям: "Кто не пребудет во мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; и такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают. Иисус Христос".

Лаврентий де Каррьон улыбался почти отечески:

- А голова моя, и в самом деле, болеть перестала. Вот что значит хороший врач.

Андрес вежливо кивнул:

- Я не сомневался в успехе.

- Мне осталось завершить с вами некоторые формальности. Здесь, - он протянул Андресу бумагу, - текст клятвенного обещания. Вы должны прочесть его вслух и подписать.

Андрес с опаской взял лист. Что еще приготовила святая инквизиция?

"Я клянусь и обещаю до тех пор, пока смогу это делать, преследовать, разоблачать и способствовать доставке иудействующих еретиков так же, как верующих разных сект, их защитников и тех, о которых я знаю или думаю, что они открыто проповедуют ересь - в любое время и всякий раз, когда обнаружу их".

Де Каррьон уже обмакнул перо в чернила для Андреса. Тот замешкался, стал читать документ заново.

- Похоже, вы не торопитесь с нами расстаться, -ухмыльнулся де Каррьон.

Андрес знал - никто его без расписки в приверженности инквизиции отсюда не выпустит. Принял уже подсыхающее перо, оставил росчерк под текстом.

- Завтра вы будете на свободе.

По наивности Андрес полагал, что накинет плащ, выйдет из ненавистных дверей и отправится домой, чтобы встретиться с другом и отведать Луисиных пирогов, запить их терпким вином и выкинуть из головы жутковатое приключение. Но как бы не так!..

Монахи принесли ему санбенито и коросу. На желтом холсте накидки был нашит красный крест и рожа дьявола. Бумажный шутовской колпак тоже украшали кресты и неумелые рисунки, изображающие муки ада. Андрес с ужасом смотрел на одеяние обвиняемых в ереси:

- Зачем? Де Каррьон сказал, что меня отпустят сегодня...

- Может быть. Все в руках Господа нашего. Надевайте...

Лицо монаха было постным, взгляд - благостным. Видя неловкость Андреса, он сноровисто - не первого провожал - натянул на плечи санбенито, завязал на узел под подбородком тесемки коросы и потрогал, проверяя - не свалится ли колпак с головы во время шествия - дело шло к осени и ветер дул нешуточный.

Дальнейшее Андресу виделось будто в тумане.

Он оказался в цепочке таких же горемык, ряженых в желтое. Один из монахов затянул каждому руки, другой вложил по зеленой свече в ладони, наливающиеся тяжестью от тесной перевязи. Рядом с Андресом стояла девушка. Глаза у нее были как у агнца перед закланием. Где-то тут находился и неудачливый игрок в барру, суставы которого вправил Андрес. Полтора десятка несчастных в окружении монахов, викария и осведомителей в белых капюшонах, скрывавших от зрителей их лица.

А зрителей набралось предостаточно. Город, затаившийся на время инквизиторских следствий, праздновал "акт веры" Будут казни, но они означают избавление Мадрида от еретиков. Все остальные жители чисты, безгрешны... Пока еще чисты. И передышка будет, может, в год, а может, дольше. Как Бог пошлет...

Улицы расцвечены флагами, оплетены гирляндами. Цветы в каждом окне и на балконах. Помост, покрытый черным сукном, как обычно, был возведен на плаццо Майор. Под красным балдахином восседало в ложе королевское семейство с самыми близкими придворными. На большой открытой трибуне разместились аристократы и городские власти. Возвышение у помоста предназначалось для грешников. Зрители толпились по краям площади, выглядывали из окон, едва ль не вываливались с балконов. Женщины надели лучшие наряды. Из праздничного разноцветья выделялись белые пятна доминиканцев с осведомителями и желтые - осужденных и швейцарцев, окружающих короля.

Но вот глашатай протрубил о начале аутодафе. И зазвучали первые приговоры. Поняла ли девушка с безумными от страха глазами, как будет наказана? А старик, изможденный, трясущийся, - за что будет сожжен? Слова падали огненными камнями с неба, несли кару Господню.

"Томас Кест, англичанин, кузнец, сорок лет, сеял рознь среди христиан и жил по лютеранским обычаям. Он примирился с церковью и наказывается отлучением и пожизненным тюремным заключением с отбытием первых двенадцати лет за веслом на галерах... Конча, девушка, дочь Хуаны де Товес, вслед за некоторыми лицами восприняла иудейские обряды... Она приговорена к покаянию и должна шесть лет находиться в тюрьме. Санчо Нуньес, торговец полотном, пятидесяти лет, занимался колдовством и черной магией, принес неисчислимый вред жителям Кастилии, наказывается отлучением и передается в руки светского правосудия, коррехидору города Мадрида Луису де Бариосу..." Не одно сердце захолонуло при этих словах. Последняя формула означала сожжение. " ... Андрес Мей, врач, двадцати трех лет, иудействуюший, примирен с церковью, предстал, как покаявшийся, в санбенито, каковое да будет снято с него по прочтении приговора; определено ему пожизненное изгнание из Мадрида, Алькала и всех земель, Его Величества..."

"Miserere..." - затянул хор уже не из трех, а из дюжины голосов. "Помилуй мя, Господи, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих, очисти беззаконие мое..."

Монахи развели приговоренных на три группы. Андреса с пожилой женщиной викарий отвел в сторону. Он снял с них позорные одеяния. Аккуратно, свернул санбенито и сложил в суму, один колпак насадил на другой и привязал к поясу - не пропадать же добру, для следующих пригодится. Викарий же проводил Андреса домой, взяв с него обещание не позже завтрашнего утра покинуть Мадрид.

Самую многочисленную группу несчастных - с огненными языками, намалеванными на шафранных накидках - повели к ослам, топтавшимся на углу улицы Толедо. Ни воя, ни плача не слышалось - знали приговоренные, что при первом же их проклятии или вопле кляпы, заготовленные палачом, будут вбиты в глотки. Процессия водруженных на ослов еретиков во главе с глашатаем двинулась к выходу из города, к месту, предназначенному для кострищ. Чтобы не перекинулось племя на дома и чтобы не осквернили грешники ядом своего последнего выдоха царственный воздух Мадрида. Нарядная и возбужденная толпа следовала за ними. Звуки псалма затихали вдали.

Антонио потерял Андреса из виду. И теперь спешил по замусоренным послепраздничным улицам домой, надеясь застать друга там. Да, он ничком лежал на своей постели. И не шелохнулся на стук двери. Антонио постоял рядом, коснулся его плеча. Андрес резко сел, поднял к Тони лицо с воспаленными глазами:

- Как можно выгнать меня из Испании? Здесь моя родина и мой народ. Все мои предки лежат в кастильской земле. Называют марраном... Если быть до конца честным, я, действительно, помню некоторые еврейские обряды. Бабка показывала, толковала... Но куда идти? В Иерусалим?

Антонио не знал, чем его утешить.

- Ты врач. Врачам везде рады.

- Везде. Точно. Только не в Испании.

- Может быть, в Рим? Там живется свободнее. Или в Болонью, где преподавал Везалий. А если тебе попробовать догнать профессора?

- Нет, он, наверное, уже в Палестине. Замаливает грехи. Какие??! У него нет греха, кроме службы негодяям!

- Тише... Тише... Нас могут услышать.

- Ах, да... Мне-то уж все равно. Отправлюсь куда глаза глядят. Ты остаешься, и в следующий раз могут явиться за тобой. Не дай Бог! Им надо доставить на костер неповрежденных еретиков. Чтобы народ не связывал святого имени инквизиции с кровожадными палачами. На допросах они отбивают все внутренности и выворачивают суставы - кровь идет горлом, а вид целехонький, - и повторил снова: - Не дай Бог тебе!..

- За меня не волнуйся. Лучше скажи, чем тебе помочь? Я продам обстановку в Алькала. Дам тебе денег. Но куда ты пойдешь?

- Отец мне говорил как-то, что, если придется уехать, надо держать путь в Голландию. Не думал, что его совет пригодится.

- Но почему - Голландия?

- Там не обращают внимания на исповедание. Главное - то, что умеешь и имеешь. И там привечают евреев за разумность, деловитость, - он на минуту умолк и вдруг лихорадочно зашептал: - Отрекусь... сразу же отрекусь от католичества!..

- Не надо так. Господь накажет. Хотя бы пока, здесь... не говори этого.

- Моя совесть чиста, а приходится вечно жить с оглядкой.

Я сам - враг себе, я сам

Мщу себе словом и делом:

Не делаю, что сказал,

Не расскажу, что сделал.

Самим собою томим,

Плачу один над уделом -

Не делать, что говорил,

И не говорить, что делал.

(Перевод В.Парнаха).

- Чьи это стансы?

- Оливы.

- Не слышал...

- Его мало кто знает. Прочитал один раз, давно, не думал, что запомню, а вот поди ж ты... Само улеглось в душе... И спасибо тебе за доброту. Не надо ничего продавать. На хлеб я всегда заработаю, а деньги с собой - лишний соблазн для спутников, случайных людей... И разбоя хватает на дорогах Испании.

- Я не хочу... Как я останусь совсем один? Прости, что о себе в такое время. Вырвалось...

- Рад, что хоть для тебя чего-то значу.

- А если отправиться с тобой?

- Я уезжаю рано утром. А на тебе - имение. Не бросишь же так. Надо распорядиться. И спросить совета родителей. А может, поедешь к ним?

- Стать плантатором и выколачивать деньги из спин рабов?

- А не на эти ли средства ты живешь? И снимаешь эту квартиру?

- Что же делать?

- Не знаю.

- Я умею только писать стихи. Но кому нужны они? Кто бы стал платить за сонеты?

- О! Филипп Католик. Попробуй сочинять посвящения семейству Его Величества.

- Не надо смеяться надо мной...

- Антонио, послушай, от родительских денег отказываться глупо. Испания и так переполнена нищими кабальеро. Тебя оправдывает поэзия. Оставайся и постарайся быть счастливым за нас обоих. А если найду где-нибудь землю обетованную, сообщу тебе, и опять будем вместе.

- Я все хочу спросить: что с тем скелетом?.. Викарий приходил и забрал какие-то кости из твоего ковчежца. Они - те?

- Да. Но не расспрашивай меня дальше. Я поклялся молчать. Скажу лишь, что, возможно, благодаря им я остался в живых.

- Удивительно. Ведь именно из-за этого я волновался более всего. А помог тебе мой новый знакомый. Он оказался однокашником де Каррьона.

- Не его ли я видел в трибунале возле Лаврентия?

- Наверное.

- Как же его зовут?

- Уго де Касо. Он иезуит.

- Не слышал про него. Но знаю тебя. Ты слишком доверчив.

- Я несколько вечеров провел у него в доме. Мы беседовали о самом разном. Он хороший, честный человек.

- Являющийся другом инквизитора?

- Поверь мне, Уго осуждает инквизицию. И не друзья они.

- Не хочется ненароком обидеть незнакомого. Но прошу тебя - будь осторожен. Не знаю, чем он мне помог, - задумчиво проговорил Андрес. - Не знаю. Но все, что касается инквизиции, имеет свою логику, не понятную таким, как ты и я.

- Уго добр, - еще пытался защитить де Касо Антонио.

- В таком случае, я спокоен за тебя. А говоришь - остался один...

- Без тебя - все равно один.

 

- Ну как, милый Антонию, вы проводили сеньора Мея? Уго де Касо, подержал, ладони над жаровней, отломил кусочек от ароматической палочки и бросил его на тлеющие угольки. По комнате пополз смолистый, ладанный, очень вкусный дымок. Он смешался с запахом роз, лепестки которых были рассыпаны по полу.

- Да. И мне очень жаль.

- Я думаю, вам не столько жаль его, сколько грустно потерять хорошего собеседника.

- Нет. Андрес...

- Да, да. И вы быстро забудете о нем. Я вижу, вам не дает покоя меланхолия. И не мудрено в таком климате. Сам - родом из Кастилии. Но лишь проведя несколько лет в дивной Индии, я понял, как прекрасна может быть жизнь. Вы чувствуете запах? Это аромат Индии. Я всю юность мечтал попасть туда. Стать миссионером и осветить цветущий край святой католической верой, чтобы превратить эту землю в подобие рая.

- И вам удалось?

- О, это долгая, кропотливая работа. Нам нужны помощники на праведном пути. Люди, стремящиеся принести очищение, счастье служения Господу в темные или заблудшие души. Милый Антонио, ваши способности незаурядны. Подумайте, не хотели бы вы стать моим учеником... нет, другом, и отправиться в Индию? Не торопитесь отвечать, у меня есть еще неделя. Приходите через день. Или лучше так: я привязался к вам, и мне было бы больно услышать "нет"... Если не можете, а это значит - не хотите, отправиться со мной, не надо появляться здесь. Чтобы не расстраивать меня. Лишний раз. Поездка в Испанию и без того ухудшила мое здоровье. Только, если решитесь уехать, известите...

Уго и вправду пора было покидать Мадрид, ревизия работы иезуитской коллегии завершена. Сведения для папы Пия V собраны.

В том числе и о взаимоотношениях Филиппа Католика с женой, любовницей и сыном, находящимся ныне под жестким надзором, почти в заключении. А также удалось добыть копии с черновиков писем Филиппа еретичке Елизавете Английской. И письма эти были переполнены дружескими изъявлениями. Конечно, король мог в любой момент представить их всего лишь средством тонкой политики. Но, кто знает, какой ветер будет дуть в Европе будущим летом? В дело может пойти все. А удивительно, почему нет особой симпатии между Пием и Филиппом? Два человека из самых могущественных под христианским солнцем, два столпа католицизма и... неприязнь.

Если Филипп, наслышанный о легкомыслии, разврате и сребролюбии предыдущих первосвященников, с недоверием относился к Пию V, считая себя достаточно преданным религии и осененным благословением господним, чтобы заявить: "В Испании нет папы, кроме короля!", то папа, теряющий в Европе то герцогство, то королевство, зараженное протестантской или лютеранской ересью, прикусывал до синевы и без того тонкие - в ниточку - губы, желая подчинения Испании. Это страна, где стараниями блаженной памяти Торквемады и последователей так чисто были выпороты сорняки на ниве благоверных католиков, что - и это может подтвердить Уго де Касо - инквизиции приходилось придумывать еретиков, выбирая их из марранов или морисков побогаче, чтобы не остаться без хлеба насущного. Испания была близка, как тот локоть, которого не укусишь. Пий V останется доволен Уго и в какой-то мере отмщен за унижение, когда его, папского, нунция развратный герцог де Алькала принимал лишь в спальне, а какая-нибудь ухмыляющаяся дама полусвета глядела на них, едва прикрыв чресла, с широкого ложа. И это - лишь чтобы досадить старцу, считающему женщин отродьем дьявола, а если уж будет невтерпеж, призывающему к себе мальчишек. Так вот Пий удовлетворенно хихикнет, узнав, что Изабелла в Кастилии чахнет и долго не протянет, придурок Карлос, если не постарается умереть сам, будет прикончен собственным отцом, а казна Филиппа давно продырявлена, и из нее утекает больше, чем кладется. Чем бы еще порадовать папу за страсть, которую он вкладывает в служение святой церкви? А скажу-ка я, что герцогиня де Алькала принадлежит не только мужу и королю, но и путается с кем попало. Думаю, буду недалек от истины. У нее глаза скучающей женщины и, если бы у меня нашлось желание и время, стоило бы только подмигнуть с улыбкой. Неохота пачкаться. Хотя... любовницы королей всегда были идеальными шпионками. А значит, и рекомендация на такой случай не помешает папе, нет, лучше сообщу я об Инесе генералу ордена. Иезуиты куда больше смогут выудить из красавицы-герцогини. Пусть бы только подольше оставалась в фаворе. С нею можно будет поладить. А чтобы не рисковать самому, - действовать через... ну хотя бы юного Гассета. Просто удовольствие видеть на наивном челе все, что он думает сейчас, и предвидеть то, что подумает завтра. Жаль - не обучен он и не проверен в деле. Герцогиня едва ли устояла бы перед свежестью и обаянием Антонио. Ну да ладно, раз решил взять с собой дона Поэта, придворные планы строить нечего. Приятно будет поработать с ним и написать на его души заповеди иезуитов. Приятно будет и поболтать с ним на кастильском диалекте. В Мадриде уже забывается, как не хватало в Гоа, среди португальцев, индийцев и другой разноплеменной толпы, мелодии испанской речи.

Антонио шел домой в некоторой растерянности. Конечно, он давно задумывался о дальнейшей жизни. Мечтал о путешествиях. Знал, что рано или поздно покинет Мадрид, который теперь, без Андреса, казался иным, чуждым. Но чтобы так вот, сразу? Заманчиво испытать себя в роли миссионера. Как же раньше не приходило подобное в голову? Спасибо Уго... Уехать... Можно было уехать и с Андресом. Но - в никуда.

Не признаваясь в этом даже себе, Антонио, тем не менее, оставался избалованным дворянским чадом. Воображая и почти по-настоящему мучаясь от выдуманных страданий, он знал, что в любой момент защищен с тыла родословной, обладанием особняка с обширным виноградником, конюшни с чистокровными андалузскими рысаками, энкамьенды в Новом Свете и, на худой конец, горячего обеда, приготовленного руками Луиситы. Путешествовать с Андресом - обрекать себя на лишения. Где будет пристанище - один Бог ведает. И совсем другое дело - отправиться с Уго де Касо. Кажется, возле него в любой точке земли будешь чувствовать себя уверенно и уютно. Вот бы научиться! Он, как и Андрес, всегда знает, чего хочет. А может, это перст судьбы - знакомство с Уго. Андресу повезло - у него был Везалий. Учитель. А у Антонио - никого. Университетские профессора не оставили в памяти ничего, кроме закостеневших латинских цитат и унылых физиономий. Все достояние ума почерпнуто из книг и развито размышлениями. Уго - всеведущ и, кажется, не против передать ему толику драгоценного опыта. И если сейчас Антонио упустит возможность и не прилепится к умнице-иезуиту, неизвестно до каких пор будет он, гонимый Случаем, бесцельно бродить по жизни.

- Луисита, мне придется уехать. Надолго. Только не реви, пожалуйста. Дело решенное, и уже ничего не изменить.

Слезы росинками покатились по щечкам Луисы. Как?.. Едва-едва она, проводив Андреса и избавившись от слепой ревности, вознамерилась стать единственной для Антонио. Уже почти стала. Ночью он приходил к ней и был, если и не слишком пылок, то все же нежен. Целовал не для того, чтобы восстановить мир, а укрываясь в ней, спасаясь от невзгод и от себя самого, А теперь вот... Почему?

- Луиса, хорошая моя, добрая девочка, я не хочу оставаться в Мадриде, в Кастилии. Мне нужно ехать, чтобы разобраться в себе и, возможно, принести пользу людям.

- А здесь?

- Я понимаю, что виноват перед тобой. Но скажи, что хочешь ты получить от меня? Я тебе оставлю денег. Если не желаешь возвращаться к родителям, живи у нас в Алькала. Хотя бы в тех комнатах, которые вы занимали. Правда, деньги рано или поздно кончатся. Давай-ка так: поедем завтра в Алькала, и я все устрою - договорюсь с управляющим, ты будешь помогать садовнику и забирать для продажи часть винограда и фруктов. Да не иссякнет земля наша! И горя не будешь знать. А выйдешь замуж... Ну, успокойся, выйдешь, дело житейское. Вон ты какая милая и хозяйственная...

Чтобы успеть съездить в Алькала, он, не откладывая до назначенного срока, зашел к Уго:

- Я решил. Еду с вами!

Уго, ласково улыбаясь, поднялся со своего любимого мягкого кресла, протянул к Антонио руки:

- Иди, мой мальчик, я обниму тебя!

Прижал его к своей груди, для чего привстал на цыпочки. Дохнул на Тони свежим запахом мяты и розмарина - только что отпил травяной настойки, успокаивающей и бодрящей одновременно.

- Будешь внимательным и послушным, станешь счастливейшим. А теперь перейдем к делу. Какой суммой наличными ты располагаешь?

- Реалов четыреста. Надо спросить у Луиситы, она знает точнее.

- Ты доверяешь служанке денежные расчеты? Зря.

- Она честна и гораздо хозяйственнее меня. Я растерял бы деньги или раздал беднякам.

- Ну зачем же? Всевышний неспроста создал богатых и бедных. Помогать нищим надо, но не иначе как чтением молитв. Раздавая свое добро, можно и самому впасть в бедность, то есть выйти из своего звания, а это проступок и зло, куда худшее, чем смерть бедняка. И всем не поможешь.

- Да? Вы так считаете?

- Это не мнение мое, а истина.

- Деньги, присылаемые мне родителями, добыты потом рабов на плантациях тростника. Они временами жгут мне руки... рад бы отказаться...

- Какие глупости! Ты запомнил, что я сказал минутой назад? Или повторить?

- Запомнил.

- Отныне я стану заботиться о твоем хлебе насущном. Поэтому рассчитай служанку, передай мне деньги, да и с квартиры можешь съехать. Поживешь здесь, привыкнешь ко мне.

- Простите, ваша милость, мне нужно побывать в Алькала, устроить там Луиситу - она для меня не просто прислуга. Надо уведомить об отъезде управляющего,

- И не забудь реализовать в золотых монетах все, что сможешь. Нужны деньги на дорогу. Знаешь ведь, что наш орден нищенствующий, у него нет недвижимого имущества. Мы существуем на добровольные пожертвования. Внесенные деньги служат не для того, чтобы набить едой животы бедняков - через час они проголодаются снова, - а чтобы коснуться лучами веры душ заблудших или еще не проснувшихся. Чтобы из полу-зверей сделать людей в высшем понимании этого слова. И чем больше окажется твой первый взнос, тем большим ты сможешь послужить ордену, а значит и всем страждущим.

- Хорошо, я распоряжусь, чтобы продали ковры, украшения, мебель...

- У вас ведь и конюшня?

- Да, андалузские кони. Вы думаете и их?.. Боюсь, отец с матушкой будут очень расстроены...

- Возможно, они огорчились бы, если б им сообщали, что вы прокутили все состояние. Но на святое дело...

- Все-таки я хотел бы дождаться их разрешения.

- Это исключено. Слишком долго. К тому же, избавившись от лошадей, вы могли бы рассчитать конюха, не тратить денег на овес. Нужно быть разумным.

- Разумным... - повторил Антонио. - Так и Андрес говорил часто.

- Вот видите, ваш друг меня правильно понял бы.

Антонио с Луисой прибыли в Алькала. Она, поняв, что прошедшего не вернешь, что расставание неизбежно и что нищета ей не грозит, почувствовала себя взрослой и свободной. Перестала плакать и глядела на Антонио сухими чужими глазами. А он, избавленный от сцен и рыданий, был почти благодарен Луисе. Он хотел думать, что любила она его искренне, не помышляя лишь о том, чтобы привязать покрепче к своим юбкам. Обвинял ее в расчетливости, а она... увидела шрамы на спине Андреса и тесьму, на которой как у нищего болтался крест, расплакалась. И побежала к даренному доньей Хосефой сундучку, где хранила добро, достала серебряную, тонкой работы, крученую цепочку. Своими руками сняла веревку, заменила ее на цепь, перекрестила Андреса. Странно лишь, что он, отменно учтивый и всегда защищающий Луиситу, не поблагодарил ее на этот раз. Смотрел молча и серьезно. Ну, да можно понять, мысли его были заняты предстоящей дорогой.

Антонио погулял по городу, вновь смешавшись с толпами студентов, дошел до Энареса, постоял у тихо заводи, окруженной уже желтеющими, ивами. Вернулся домой для завершения всех дел.

Управляющий поначалу сопротивлялся, будто бы собственное его хозяйство собирался Антонио продать с молотка. Потом, уловив, что забот у него будет меньше - остаться сторожем при пустом, заколоченном имении, а оклад останется прежним, смирился. Но потребовал подробного письменного указания. Чтобы никаких претензий не имел к нему хозяин де Гассет-старший. Антонио в результате переговоров и сделок со скупщиками оказался владельцем двух смен одежды, коня, с которым ни разу не расставался надолго, и мешочка, набитого золотыми монетами.

Луиса проводила его до городских ворот, поцеловала трижды, едва касаясь холодами губами, сказала: "Да поможет вам Господь!" и ушла, не оглядываясь, в свою собственную жизнь, где места для Антонио уже не было. Он сорвал здесь же у ворот веточку полыни - так делали герои романов, расставаясь с родиной, - сунул ее в нагрудный карман и, пришпорив коня, поскакал в Мадрид.

- Нельзя быть таким легкомысленным, сын мой, - сказал Уго, увидев, что Антонио вез золото без сопровождающих, привесив мешочек просто к поясу. - Ангел-хранитель, верно, летел рядом. Ну ничего... Теперь деньги в надежных руках. А ты избавлен от их охраны.

- Хорошо. Но какую-то часть мне придется все же держать у себя?

- Зачем? У ордена общая касса. Ты, верно, забыл писанное в "Деяниях апостолов"? Святой Петр очень рассердился на новообращенных Анания и Сапфиру, которые имели дерзость удержать у себя часть своего имущества, не хотели отдавать его в общий котел. Глава апостолов был возмущен злостным утаиванием, который свидетельствовал о недостатке веры и доверия к нему лично. Святой Петр сказал, что, обманывая его, они обманули святой дух, и наказал их внезапной смертью, чтобы отмстить за покушение на дух Божий и в назидание другим,

- Я... Я вовсе не хотел... Я доверяю. Но вдруг случится, мне отстать в дороге, нужно будет купить овса коню, заплатить за постой...

- Все будет предусмотрено. И отказа в средствах для тебя не будет. Но пока, хотя бы для того, чтобы почувствовать причастность твою к святому нашему ордену иезуитов, ты должен передать мне все до последнего мараведи.

Что и было сделано. День спустя из Толедских ворот Мадрида выехал купеческий обоз. К ним прибились несколько монахов и два сеньора, выделяющихся не столько одеждой - на всех были темные дорожные плащи - сколько благородной внешностью и статью своих коней. Да, этими кабальеро были Уго де Касо и Антонио де Гассет. Отъехав на милю от городских стен, Антонио оглянулся. Над мадридскими постройками возвышалась крепость Алькасар. Возможно, Филипп Католик смотрел на них сейчас из окон кабинета под самой крышей. А может быть, он в этот час отправился к Эскориалу. В прозрачном осеннем воздухе дворец-монастырь виднелся светло-серым квадратом на фоне темных скал Сьерра-Гвадаррамы.

Пыль и камни под ногами. Чахлая трава на обочине дороги. Высохшая канава Мансанареса. Казалось бы, о чем жалеть? Но Антонио прошептал строки одного из своих последних сонетов:

Закрою двери, оглянусь с дороги,

Взмахну рукой, и горько сердце дрогнет...

Он прощался с Кастилией на самом деле, но столько было уже предчувствий, разыгранных и воображаемых, зафиксированных в памяти и на бумаге - с достоверностью прожитого, что прощальный взгляд, жест и печаль были будто эхом, повторяющим давнее.

Обоз неторопливо тянулся по безрадостному плоскогорью Месеты. Деревушки, слепленные из камней и глины, сливались с землей. На ночлег останавливались в вентах. Их помещения более всего походили на сараи, просторные, пыльные, с крошечными оконцами. Разве что - лавки у стен да огромный очаг. Антонио еще плотней заворачивался в плащ, клал под голову сумку и погружался в сновидения. Они были обрывочными, наверное, из-за непривычно-жесткого ложа, и не приносили настоящего отдыха. Сменялись лица Марины, Андреса, Луисы, как и наяву, пылилась дорога, скрипели, колеса, цокали копыта.

Беспокойство не оставляло его. Де Касо помалкивал, укрывшись от резкого ветра за суконной дорожной маской. Он предоставил Антонио самому себе. А тот нервничал, не зная ничего о предстоящем. Можно было мечтать о сказочной Индии, но мало что было известно о ней. Про миссионеров кое-что слышал, но погружаться в фантазии не хотел, боясь снова тяжело пережить несовпадение с действительностью. И еще не понятно: стать членом ордена иезуитов, значит, поначалу, монахом? Так же как у доминиканцев, славящихся суровостью, или у францисканцев?.. Антонио за годы учебы привык к студенческому одеянию, сходному с монашеским, но на самих монахов смотрел с непониманием - в чем смысл их жизни? Бесцельно бродили они по городам и селам Кастилии, питаясь подаяниями...

На одном из постоялых дворов встретился им один чудак. Назвался - Фра Себастьяно. Сам - высокий, костистый, с огромной лысой головой и сивой бородкой. Вытащил из дорожного мешка пухлую замызганную тетрадь, походный письменный прибор и стал обходить по очереди всех монахов, собравшихся переночевать в венте "Три дуба". Подойдет, перебросится десятком слов, черкнет что-то в записях, и дальше... Мимо других путников проходил, будто они не люди, а столбы каменные, подпирающие конический потолок венты. Антонио с интересом наблюдал за странным человеком - все развлечение среди бесконечной дороги - потом рискнул спросить:

- Уважаемый фра Себастьяно, простите меня, если покажусь излишне любопытным, но скажите, пожалуйста, чем вы так заняты? Ломаю голову, не в состоянии объяснить себе ваших действий...

- А кто вы, милый юноша?

- Пока - никто. Но ближе всего мне поэзия. А зовусь Антонио.

- Поэту вряд ли удастся меня понять. Вы учились?

- Да. В Алькала.

- Видите ли, если о моих целях спрашивают монахи, я говорю, что сам епископ поручил мне пересчитать их, чтобы знать, сколько самых чистых и искренних молитв возносится ежевечерне и ежеутренне к Господу нашему и доказать всему миру благочестие Испании.

- Да? - только и спросил Антонио.

Фра Себастьяно кивнул и испытующе посмотрел на него.

- Только очень немногим я говорю об истинном положении дел. Отойдем подальше, мне не очень нравится ваш спутник.

Антонио по доброй своей прямоте начал было защищать Уго, но фра Себастьяно замкнулся: "Как хотите!". И теперь уж Антонио пришлось уговаривать его прогуляться под звездным небом.

- Ах, какая нынче луна! Какой чистый воздух! Ну ладно, скажу... Только вы уж помалкивайте до поры до времени. Не для блага монахов я их пересчитываю, а для блага Испании. И не в молитвах дело. Был я перевозчиком грузов, почты, денег, и все смотрел на монахов, снующих везде - чем живут они? Сколько надо хлеба и овощей, чтобы прокормить такую ораву? Потом подумал, а, может, их немного, и лишь мне случайно попадаются одни и те же? Стал спрашивать имена и записывать. Накопил несколько сот. Дальше - больше... Пришло на ум: что, если, и правда, сосчитать всех и прийти с расчетом в Мадрид к Его Величеству, вот, мол, сколько бездельников в нашей стране. А если заставить их трудиться? В Мадриде воду от источников к горожанам провести некому... Ткацких фабрик вовсе не осталось. Поля, с которых прогнали морисков, заросли сорняками... Я потратил три года. Все меньше попадается мне неучтенных монахов. Еще немного и отправлюсь к королю. А если не до меня будет Его Величеству? Выслушает хоть какой-нибудь министр? Выслушает, если любит Испанию. Одним королевским указом можно будет возродить былое богатство края.

- И сколько вы насчитали уже?

- Сто восемьдесят тысяч четыреста двадцать шесть было вчера. Сегодняшних еще надо добавить. Я давно отказался от записи имен. Ставлю палочки и все. А как вы думаете, - фра Себастьяно вдруг заволновался, - могут мне не поверить? Заподозрить, что лишние черточки пририсовал? Но как доказать? Я - марагат, и только нашему племени доверяют перевозку самых ценных грузов...

- Ваша честность сомнений не вызовет. Ну а если вас обманул кто-нибудь из монахов? Записался два или три раза?

- Это предусмотрено: из каждой десятки палочек я одну вычеркиваю - скидка на шутников.

- Так и скажете. Вас поймут.

- Вы и вправду так считаете?

- Конечно.

- Я счастлив, что достойные люди понимают меня.

Было странно видеть вдохновенные по-детски прозрачные глаза на морщинистом лице.

- Желаю успеха, - уважительно сказал Антонио.

Фра Себастьяно сдержанно поблагодарил его.

А утром Уго де Касо впервые за всю дорогу сам начал обстоятельный разговор с юным спутником. Причем поводом послужило ночное уединение Антонио с фра Себастьяно:

- Что поведал тебе этот подозрительный человек?

- Ничего особенного. Он просто считает монахов.

- Зачем?

Антонио замялся. Он обещал ведь не передавать никому ночного разговора. Чтобы не помешать планам фра Себастьяно. Но Уго... От него ли скрывать затею, которая, возможно, послужит родине?

- Ну, как хочешь. Я не буду настаивать.

Антонио внимательно посмотрел на него. Кажется, не обижен. Уго продолжал:

- Вы ведь изучали богословие в университете?

- Да, в какой-то степени. Каюсь, не придавал ему особого значения, занятый больше литературой.

- Это видно. И главная ошибка ваших профессоров в неумении наполнить столь важный предмет живым трепетом любви. Даже поэзию можно преподнести так, чтобы отвратить от нее стихотворцев. Я обещал сделать тебя счастливим и постараюсь выполнить обещание. Но мне нужно твое полнейшее доверие и желание подчиниться. На первых порах... пока не проникнешься идеями иезуитов, не примешь их с такой полнотой, будто напоен ими как материнским молоком. Ты согласен?

- Да, - серьезно сказал Антонио. Отступать было некуда.

- Итак, начнем с первоосновы. Истинно ли ты веруешь в существование Бога?

- Верую, - кивнул Антонио. А как же иначе? Разве не посещал он, как примерный католик, всех богослужений?

- Иисус и Бог едины. Иисус основал нашу церковь, - голос Уго, изменившись совсем незначительно, лишь в интонации, вдруг превратился в Глас Истины и стал вливаться в душу, намертво прилипая к ней остывающей смолою. - Церковь и ее глава, папа, не могут ошибаться, они непогрешимы, вне церкви нет спасения, поэтому принадлежность к ней необходима... ад, чистилище и рай так же реальны, как вот эти камни, песок и заросли тимьяна возле ручья. Ад и рай вечны... Все, не выполняющие предписаний церкви, очутятся в аду. А это невыносимо ужасно и больно. Ты боишься боли?

- Боюсь, - будто в полусне согласился Антонио. С детства он, обжегшись или ссадив коленку, терял сознание, а очнувшись, долго мучился от ранок, на которые сверстники и внимания не обращали. Уго сразу заметил, как даже при упоминании о физических страданиях расширялись зрачки Антонио.

- Поэтому и надо любой ценой избежать ада. А единственный способ спастись - безраздельно доверять своему наставнику и церкви. Все остальное не имеет ровно никакого значения. Цель твоего существования - очутиться впоследствии в раю.

Прежде чем продолжить, он дал своему спутнику время осмыслить сказанное.

- И ты ведь хочешь пребывать в нашем Обществе к вящей славе Божьей?

- Хочу.

- Так вот, для начала познакомимся с сороковым правилом положений ордена. А гласит оно следующее: кто хочет следовать за нами, должен с большим смирением и чистосердечием, в форме исповеди или секрета, или в любой другой, способствующей утешению, давать отчет в мыслях или происшедших событиях своему наставнику. Чтобы тот мог поправить страждущего, провести его на первых порах по скользкой тропе между ошибками и искушениями. Фра Себастьяно доверил тебе какие-то сведения?

- Да.

- И это прекрасно. Твой облик, действительно, располагает людей к доверчивости. И когда придет время мне уронить факел Истины, ты сможешь подхватить его и стать Учителем. Ты не поклялся хранить сказанное в тайне?

- Нет. Лишь обещал. Он не требовал клятв.

- Вот видишь, значит, в его словах нет ничего особенно секретного и опасного.

- Конечно, нет. Иначе я сразу сказал бы вам. То, что он делает, должно способствовать благу Испании.

- Интересно. Да и мы стремимся к этому. У фра Себастьяно есть рецепт? И он достаточно прост?

- Проста идея. Но он потратил на ее воплощение три года. Говорит, что конец близок.

Антонио все-таки пересказал заинтересованному Уго смысл действий фра Себастьяно.

- И всего-то?.. - снисходительно улыбнулся де Касо, переводя разговор на историю Толедо, сердца Испании, красивейшего города, показавшегося у далеких холмов.

Остановились на отдых они во вполне приличной гостинице, где можно было смыть с себя дорожную грязь и заказать на ужин все, что душе угодно. Пока Антонио отдыхал, Уго де Касо беседовал за графинчиком менсанильи с двумя братьями ордена святой Германдады. Путь их лежал к Мадриду. Предназначение братьев-законников было в охране обозов и добрых людей, странствующих по земле Испании, от разбойников, мошенников и прочих злодеев. Правда, самые матерые грабители чувствовали Германдаду за десять миль и не спешили попадаться в сети закона. Впрочем, чтобы прокормить орден, братьям хватало и мелких нарушителей порядка вроде пьяниц, воришек и задир.

- А не встречался ли вам некий фра Себастьяно?

- Это блаженный, считающий молитвы, возносимые Господу?

- Если бы он считал молитвы!..

- Что вы хотите сказать?

- А то, что ваш нюх, милостивые сеньоры, давно притупился. Себастьяно - наиболее опасный преступник из пасущихся в здешних краях.

- Он не похож на вора или убийцу...

- И, тем не менее, - убийца! Он готов уничтожить всех монахов. Расшатать устои церкви и королевства. И молитвы... Свести их на нет!

Уго пересказал им слова Антонио. Глаза законников вспыхнули неумолимым огнем. Руки потянулись к арбалетам, прислоненным к стене. "Именем правосудия!"

- Где этот негодяй?

- Движется к Мадриду, надеясь на встречу с Его Величеством католическим королем.

- Ему не ускользнуть от нас.

- Да он и не будет пытаться. И вот еще: когда доставите его в столицу, отдавайте не в полицию, а везите прямо к инквизитору. Это по его ведомству. Сейчас напишу записку его святейшеству.

"Дорогой мой Лаврентий, - легли на бумагу каллиграфически выведенные строки, - спешу отблагодарить тебя за выполненную просьбу - подготовку для меня юного де Гассета. Приведенный к тебе преступник против нашей веры и церкви, если возьмешься за дело с умом, даст возможность тебе провести показательный и яркий процесс, заслужить благодарность самого короля Филиппа..."

Антонио смотрел с обрывистого берега на золотистые струи Тахо, а стражники святой Германдады уже устремились вдогонку наивному чудаку Себастьяно. "Царствие ему небесное!".

 

Толедо выглядел наряднее ярче, величественнее северо-испанских городов. Стены его домов были гладко-белыми, крыши - плоскими. Исчезли любимые кастильцами балконы. Зато появились ухоженные, зеленые внутренние дворики. Дыхание востока ощущалось в архитектуре, узорах-арабесках и мелодиях серенад, звучащих ночами. Но крепостью веры толедцы не уступали мадридцам, и каждый мориск состоял на учете инквизиции, как потенциальный носитель ислама, мог быть вышвырнут с земли, которую облагородили его предки, проведя каналы, построив Фонтаны и мечети, превратившиеся в церкви, насытив романо-германский язык арабскими словами.

Если бы Антонио посетил Толедо с Андресом или родителями, он непременно побывал бы на ярмарке, посмотрел бы представление в балагане, оценил 6ы танцы местных цыган и искусство толедских виноделов. Но Уго де Касо решил, что ни к чему Антонио сейчас светские развлечения. Могли они разрушить тот настрой на боговдохновенные размышления, который, как ему казалось, удалось создать, беседуя с юношей. И пока Уго посещал епископа и инквизитора, встречался с собратьями по ордену, Антонию проводил время в полутемной монастырской келье.

- Тебе многое дано, - внушал ему вечерами де Касо, - мысль твоя не скована цепями предрассудков, может свободно парить в любых сферах. Это простые людишки ходят в церковь, молятся, исповедуются, ищут хотя бы слабого утешения и поддержки в мелких своих горестях. Погляди на ремесленников, занятных добычей денег на день-два, торговцев, считающих реалы, на сотни чиновников, думающих лишь о карьере, у них нет ни сил, ни способностей к проникновению в мир священных знаний. Размышляй! Перед тобою Библия, Евангелие, "Деяния апостолов", не отвлекайся на мирскую суету. Пусть водовоз видит только внешнюю канву событий в жизни Спасителя, слышит малопонятные изречения в устах святых. Ты сможешь постичь высший смысл в каждом слове!..

Подошло время отъезда из Толедо. Стояла поздняя осень. Уже другой обоз с купцами, монахами, стражниками переехал по Римскому мосту через Тахо, мутная вода которого бурлила в предчувствии ледяного плена. Теперь путь лежал на восток к портовому городу Валенсии, откуда корабли отправлялись в Италию. Опять под копыта коней и мулов ложились пустынные каменистые земли. Холодным ветрам было вольготно на плоскогорье. Антонио вслед за Уго натянул дорожную маску с тремя прорезями, оставляющую возможность смотреть и дышать. А если еще прикрыть глаза, доверившись коню, получалась уединенность гусеницы в оболочке кокона.

Уго говорил, что для принятия в орден нужно не менее чем годовое послушничество. Следовало пройти испытания в периоде искуса. И он познакомится с требованиями иезуитов, и к нему присмотрятся. Но жили обычно новиции в особых Домах послушания, и дорога до такого - индийского - ох, неблизкая. Поэтому Уго под свою ответственность принял де Гассета в послушники, считая, что путь до Гоа будет для него проверкой искушением.

Что же требовалось от Антонио сейчас? То, что всегда давалось ему легко - воображать разные сцены. Со своим участием. Но декорациями должны были быть не увитые вьющимися розами балкончики под лунным небом и не лужайки в дубовом бору, а адский огонь или безнадежный мрак. "Час созерцания вечных истин" длился от завтрака до полудня, от привала до привала, чтобы продолжиться снова. Волю требовалось убедить воображением. Логика и вера были не лучшими соседями.

Струи ветра забирались под плащ, просачивались сквозь швы, морозили спину. И последние круги ада виделись Антонио. Грешники, наполовину вмерзшие в то, что было гноем и кровью, а стало гнусным льдом, не могли молить о пощаде языками, слипшимися с нёбом. Смотрели и будут вечно смотреть взорами полными беспросветной тоски. За что они очутились здесь?

А потом, в венте, после горячего ужина у пышущего жаром камина, ад превращался в факелы, которыми дьяволы обжигали пятки, в решетки и сковороды, на которых корчились нарушившие заповеди...

Антонио, как Данте, бродил кругами ада, но Вергилия не было рядом. Уго лишь велел: "Думать про ад. Не отвлекаться. Нет ничего, кроме ада. Бог пошлет тебе познать ад". Но среди криков и стонов, огня и тьмы он оставался в одиночестве. Только черти в свете костров отплясывали хоту, и дьяволы, ухмыляясь, кочегарили у печей. Маленький юркий чертенок, подставил ножку Антонио, и тот, не удержавшись, стал падать на жаровню, полную раскаленных углей. "А-а-а!" - закричал он. Кто-то тряс его за плечо.

- Что с вами, сеньор?

Антонио, открыв глаза, озирался по сторонам. При чем тут эта пожилая женщина со встревоженным лицом? Два пастуха тоже удивленно повернулись к нему.

- Вам не здоровится? - снова спросила хозяйка венты.

- Нет, нет, все в порядке, - смущенно ответил Антонио.

- Значит, приснилось что-то... бывает... Налить вам чарочку? Чудесная лимонная настойка... Лучшее лекарство для освежения чувств.

Антонио потрогал ладонь правой руки. Почему-то она болела. Присмотрелся. Красный след. Будто от ожога. Его не было раньше. Откуда? Этой рукой он в сновидении, падая, коснулся адской жаровни. Значит, все-таки был там? И грешники в пламени - не простая игра воображения? Ожог - знак, который подал ему Иисус в подтверждение своего внимания к нему.

На очередном отчете-исповеди о проведенном дне, он рассказал про случившееся Уго. Тот воодушевился:

- Прекрасно. Я же говорил, что ты отмечен благорасположением Всевышнего.

А чуть позже, возле Санкары, произошло вот что... Может, забавное, а скорее печальное ...

Антонио ехал, смежив веки, погруженный в размышления о чистилище. И вдруг размеренный шум донесся до его слуха. Конь остановился, заржал. Подумалось: "Водопад?". Дорожная маска съехала набок, и глазам - пока Антонио лихорадочно стаскивал ее - мешало пропыленное сукно. Чудовище великое предстала перед ним, размахивая крыльями. Люцифер? Механический стук и поскрипывание доносились от него. Нет, не живое... А если - дьявольская машина для истязаний? Вроде увеличенной дыбы, как в пыточной камере инквизиции. Неисчислимы способы, которыми можно мучить и убивать беззащитных. И крутится устрашающее нечто - для него? Три крыла - серые, надутые парусами, четвертое - коричневое, плетеное... Материала что ли не хватило?

Рядом с ними остановился торговец кожами, везущий товар в Рим. И какой-то монах разинул рот, взирая на такую невидаль.

- Что это? - послышался шепот.

Антонио ждал подъезжавшего Уго.

- О! - сказал тот. - Неужто, мельница? Слышал, что есть такие, но в наших краях?!

Из домика, приткнутого к сооружению, вышел мужчина в белой мучной пыли.

Поприветствовал путников, с гордостью оглянулся на мельницу:

- Вот какая она у меня! Единственная на всю округу.

Оказывается, фламандские предприниматели построили ветряк на плоскогорье, где вечно дул если не солано, так норте, и уехали домой, сдав ветряную мельницу в наем. На диковинку приезжали посмотреть из Ла-Манча, Андалусии и Арагона. Один стареющий сеньор, кабальеро в дырявых латах, сдуру али спьяну принял ветряк за дракона, изувечил оружием одно крыло и сам едва жив остался. Подходящего полотна пока нету. Пришлось циновку приспособить. Пока... Многие ходят... Кое-кому за определенную мзду дозволяется снять размеры и составить чертежи.

Привыкший за лето к любопытствующим, хозяин повел гостей показать чудо. Чудо, а не чудище!.. Антонио было не по себе от пережитого ужаса, обернувшегося уважением к людям, создавшим вещь сложную и полезную. Хорошо, что до него в тот момент никому не было дела, и он не успел пасть на колени перед многокрылым Люцифером. Раньше Антонио подосадовал бы на себя, усмехнулся б, опомнившись, а сейчас... слишком сильна была инерция религиозных размышлений. Но из колеи он был выбит, возбужден, и Уго поторопился восстановить равновесие.

- Мой милый Антонио, все, кто намерен вступить в наше общество, должны, прежде чем принять на себя бремя послушничества, хорошо взвесить и подумать, обладают ли они для этого достаточной душевной силой - с Божьей помощью взобраться на такую высоту.

- А в чем обязанности? В подчинении? Вам, генералу ордена?

- Подчинение - слишком упрощенное понятие. Обет послушания состоит в том, чтобы всегда, немедленно и беззаветно повиноваться всему, что прикажут нам нынешний и будущий папы, насколько это послужит для блага душ и распространения религии, какие бы поручения они нам ни давали. Хоть к туркам послали бы или к другим неверным... Подумай, не падешь ли под великим бременем нашего призвания?

- Я не знаю. Я хочу, но не уверен в силах своих.

- Для этого проводятся искушения. И твердо решившись быть воином христовым, члены ордена должны денно и нощно носить меч и каждый час должны быть готовы применить его по велению начальника. А в нем приучайся видеть самого господа нашего Иисуса...

- Я не хочу никого убивать!

- Ну-ну, не беспокойся, для тебя "оружие" - пока лишь в переносном смысле. Врагов человечества, бесовского отродья, хватает. Но честь их уничтожения должна быть заслужена. Не каждый член ордена может этого добиться. На чем остановился я? Ах, да, начальник...

Они ехали рядом, кони постукивали копытами в такт словам Уго.

- Игнатий Лойола, заботясь о благе новициев, о том, чтобы легче им было освоиться с правилами ордена, поучал: отрешитесь от собственной воли, отдайте начальнику, проникнутому Божественной волей, свой разум, повинуйтесь ему как труп, который можно переворачивать во всех направлениях, как шар из воска, который можно мять как угодно...

"Всегда мне не хватало целеустремленности, всегда легче оказывалось повиноваться, чем настаивать на своем. Наверное, и правда, лучше отдать себя в распоряжение людей порядочных", - думал Антонио.

- И нужно научиться выполнять задания самые неприятные. Готов ли ты?

- Готов, - ответил Антонио, не подозревая, что за этим последует.

- Проверим?

- Как угодно, ваша милость.

- Вот и прекрасно.

Уго оглянулся, изобретая задание. Холмы, обвалившаяся башня и стены укрепления, оставшегося от арабов, валуны, засыпающая земля, виноградники, подготовленные к зиме, горка навоза, оброненная конем Антонио, птица, спланировавшая к ней и принявшаяся выклевывать семечки из парного катышка. По лицу Уго скользнула легкая улыбка.

- Спустись с коня, - сказал он, - освободи свой фальдрикер. Антонио послушно отстегнул от пояса фальдрикер, переложил в суму огниво, четки, набор зубочисток и вопрошающе посмотрел на наставника.

- Видишь на дороге катышки навоза?

- Да, ваша милость. Ну и что?

- Положи один из них в фальдрикер.

- Как?

- Ты не понимаешь как? Руками. И сними перед этим перчатки. Чтобы чувствовать тепло испарений.

- Я не могу, - побледнел Антонио. - Зачем?

- Странно, что такое простое задание останавливает тебя. Тем более, что это твой конь, твой любимый конь. Ну!..

Антонио медленно прошел шесть шагов остановился, нагнулся. Птица, отлетевшая недалеко, смотрела на него круглым застывшим глазом. Он протянул руку, но, вспомнив о спутниках, вновь поднялся. Обоз, обогнав его с Уго, удалялся. Антонио, отворачиваясь от навоза, решившись, быстрым движением руки перекинул рассыпающийся комок в фальдрикер. Теперь придется распрощаться с вышитым серебром красивым мешочком. Он тщательно обтер пальцы сухим виноградным листом, валявшимся рядом. Что теперь?

- А теперь возьми пояс или бечеву, и подвяжи фальдрикер себе на грудь, так, чтобы вонь была доступна твоему обонянию.

- Нет!

- Да!

Глаза Уго оказались прямо перед глазами Антонио, и голос его стал настойчиво-вкрадчивым.

- Или ты забыл о поучениях святейшего Лойолы? Повиноваться без всяких разговоров, даже если придется совершить грех, смертный или простой, коли требует этого начальник во имя Господа нашего. Быть палкой, послушной каждому моему движению.

Антонио сделал все, чего велел Уго.

- Можешь сесть в седло, - разрешил учитель. - О чем ты размышлял сегодня утром?

- О чистилище, пороках, проступках и сроках очищения.

- Ответь, чем отличается проступок от преступления?

- Когда неукротимая страсть портит душу и тело - это проступок, когда она действует во вред другим - преступление, - заторможенно и послушно проговорил Антонио, повторяв слова Блаженного Августина.

- Хорошо, правильно. Вернемся к аду. Тебе удобнее будет размышлять о нем с навозом под носом. Выкинешь перед ужином. Остановимся в гостинице Рекены. А там и до Валенсии рукой подать. И еще, - подожди, мой милый, я обратил внимание, как ты оглядываешься, боясь свидетелей твоего унижения. Так вот: унижение во славу религии и Всевышнего - счастье. И не смущаться надо, а действовать, словно совершаешь подвиг... Но почему "словно"? Это и есть подвиг. Учись наслаждаться повиновением. И счастье будет безграничным.

Антонио старался ехать в отдалении и с подветренной стороны от обоза. Добравшись до городских ворот, он был уже белее гандульской муки. Перед гостиницей Антонио вытряхнул содержимое фальдрикера, хотел выкинуть и его, да пожалел. Поскольку, принюхавшись, почти перестал ощущать запах навоза. Он попросил у Уго два реала, отдал их одному из слуг, чтобы хорошо выстирали и проветрили фальдрикер до утра.

Ужинать он не мог. Воротило даже от любимой с детства пастилы из мембрильо. На ночь он, как и предписывалось, воображал ад. Но сцены на сей раз были серее обычного. И, будто механические, двигались вокруг костров хозяева ада.

На следующий день ход обоза ускорился. Дорога лежала все под гору. Вниз, вниз, с пустынных плоскогорий к долинам Валенсии, к синеве моря, которого никогда еще не видел Антонио. Кони, мулы и люди предвкушали длительный отдых. Из поздней осени в лето вернулись они. В валенсийцах сильнее была заметна арабская кровь - бронзовые лица, сухощавые фигуры, легкая походка. И язык, в котором с большим напряжением улавливались знакомые слова. Пейзаж был радостным, одежды - разноцветными. Привычные темные и строгие платья Кастилии сменились под стать цветущему, ласковому миру. Вот идет валенсиец перед Антонио: голубая бархатная, расшитая позументами, куртка, белые штаны, широкий красный пояс, а на голове - надо же! - косынка, завернутая наподобие тюрбана. Куда он идет? Миновали высочайшую восьмигранную башню, "Микалете" - так, кажется, назвал ее Уго, показывая Антонио городскую панораму. За башней находился собор, возведенный в европейском стиле.

Антонио забрел туда, уже порядком уставший от новых впечатлений и блужданий по городу. Преклонил колени перед деревянным распятием, и вот здесь это произошло... Загудели и зазвенели колокола, им ответили другие, рядом и издали. Вдруг все смолкло, и странную радость, незнакомую ему доселе, ощутил он. Это было как прикосновение прохладной материнской ладони к лихорадочно горящему лбу. Слезы благодарности подступили к глазам. Всхлип сжал на мгновение горло. Антонио замер, охваченный экстазом, вдохновением большим, чем при создании лучших сонетов. В страстном порыве взлетела душа, она принадлежала Богу. Неизвестно, сколько времени простоял Антонио у распятия. Вечерело, собор стал заполняться людьми. Антонио не хотел никого видеть рядом с собой. Он шел по розовым от закатного солнца улицам, боясь расплескать благость, переполнявшую его. Ноги подкашивались словно от хорошего бокала малаги, но вина он не пил давно. Уго встретил его суровым взором, хотя и не спросил ничего. Антонио сам, как повелось, перед сном рассказал наставнику о явлении в соборе.

- Так и должно быть, - услышал в ответ. - Отдыхай, заслужил, скоро отправимся в Рим. Надо бы подкрепить силы, побыть подольше в Валенсии, но мы задержались в Толедо и, боюсь, не успеем на праздник. Ах, я не говорил тебе. Мы решили - и папа разрешил - строить в Риме собор Иисуса. Предстоит положить первый камень первого собора иезуитов. Событие не малой важности. У причала Эль-Грао стоит карака из Марселя. Дальнейший путь ее лежит в Рим. Поплывем с французами. Антонио кивнул. Одно омрачало его настроение: приходилось расставаться с конем. Он прошел к конюшне. Унизительно было недавнее задание Уго но и положительный эффект его проявился - впервые сын де Гассета не поморщился от запаха нечищенного стойла. Антонио потрепал коня, погладил его по крупу.

- Жаль, дружок, но ничего не поделаешь... я постараюсь устроить тебя получше.

Покупателя удалось найти по соседству. Ювелир приобрел его для десятилетнего сына. Антонио долго рассказывал маленькому Мигелю о пристрастиях и характере коня и при прощании договорился, что, если вернется раньше, чем через пять лет, выкупит его обратно.

Моря он еще толком не видел. Подходы к порту загромождались складскими постройками, конторами, лавками и тавернами. Морскую даль закрывали галионы, шлюпы, лодчонки... Карака, на которой предстояло путешествовать дальше, называлась "Святая вера". Антонио, всходя на борт, глянул вниз. Вода как вода. Ничего особенного. Он испытал некоторое разочарование. Ждал-то сказки...

Наконец, выбрались в открытое море. Ветер надул паруса. Антонио посмотрел вперед. Только ослепительный блеск. Оглянулся - зеленые сады Валенсии. Снова заныло сердце.

Капитан самолично отвел испанских кабальеро на корму. И выделил им лучшие места возле своей каюты. Но Антонио не хватало пространства - ноги упирались в перегородку, потолок был так близок, что глаза поневоле разглядывали каждую щербатинку в обшивке, и воздух, несмотря на скорый ход корабля, застаивался. Поэтому четко воображать рай, как на этот раз задал Уго, не получалось. Восхищение пришло позже и тоже на закате. Он еще дома заметил, что к вечеру обостряются все чувства. Вот и теперь, промучившись в каюте положенное число часов, но так и не приблизившись к сферам обитания ангелов, Антонио выбрался на палубу. И замер, ошеломленный красотой. Солнце опускалось за море. Туда, где осталась Испания. Золотая с красными искрами дорожка пролегла от него к ногам Антонио. Небо желтело, зеленело, синело, единственное облако отсвечивало багровым. И море повторяло все краски, добавляя в них ультрамарина. "Ультрамарина", - прошептал Антонио, и снова повторил чем-то завораживающее слово. Ах, ну конечно же... Марина!!! Вот что значит - "Марина". Это не голубизна, а многоцветье. Феерия. Марина, красивейшая из женщин, загадочная улыбка, промелькнувшая в окне кареты. Трижды видел ее Антонио и этих коротких мгновений оказалось достаточно для венка сонетов и множества стихов. Теперь у него появился ключ к представлению рая.

Святая дева Мария гуляла в саду Эдема. Но лик с темно-карими очами, стройный стан и лилейные пальцы позаимствовала она у Марины. Нет, нет, - остановил себя Антонио, - не позаимствовала... так случилось... Марина оказалась подобием святой девы. А впрочем, неважно. Главное, Уго говорил: "Все мы рыцари Санта-Марии". Блаженная улыбка легла на лицо послушника.

Де Касо был им доволен - Антонио весьма успешно управлял настроением и рассудком.

Он спросил позволения Уго ночевать на палубе. "Ну что ж...", - согласился тот. На корме возле гакаборта был закреплен какой-то ящик. Рядом с ним бросил Антонио свой неизменный плащ. Подложил руки под голову. Звезды, ярче которых он раньше не видел, наплывали, слегка покачиваясь, усыпляли. Он вместе с Марией-Мариной слушал журчанье кристального ручья и звуки виолы, струн которой касались ветви ивы, колеблемые нежным ветерком. Вдруг кто-то с силой тряхнул его за плечо. Он обернулся. А это святой Петр с видом непреклонным. И сказал он грозно: "Рано тебе блаженствовать в раю. Отправляйся-ка в чистилище!". И вышвырнул его с чудесных высот, словно нашкодившего котенка. Бах! Только удивленный взор Марины проводил его. Еще удар! Антонио приподнялся, протирая глаза. Штормило. Брызги достигали его на верху кормы. Ящик ерзал по квартердеку, стукаясь о борт. Это он разбудил Антонио. Трах! "А вдруг там что-нибудь бьющееся?", - подумал юноша. Встал. Попробовал сам подтянуть веревки. Не получилось. Ветер налетал резкими порывами. В темноте не видно было узлов. И сноровки Антонио не хватало. Он позвал на помощь. Первым откликнулся Уго. Разобравшись, в чем дело, он пошел за хозяином ящика. Тот, встревоженный, кинулся к своему грузу, и едва не срывая ногти, вцепился в него, удерживая от грядущего удара. Антонио стал помогать, Уго больше не появился. Вдвоем, объясняясь на смеси французского, испанского и латыни, они перетянули ремни, укрепили ящик. И тут Сальвиати, так звали его незадачливого владельца, оглаживая стенки, нащупал пролом в одной из них. Он охнул, засуетился, бормоча что-то уже по-итальянски.

- Что случилось еще? - спросил Антонио.

- Добрый сеньор, - сбился на причитания Сальвиати, - а вдруг она раскололась?

- Что - она? Ваза?

- Статуя. Везу в Рим. Подарок от королевы матери Французской Екатерины папе Пию V. Что же делать?

Если бы было светло, Антонио увидел бы как побледнел папский нунций.

Екатерина Медичи предвкушала: папа, этот фанатик-доминиканец, будет ожидающе следить, пока прислужники освобождают статую от мягкой упаковки - ветоши с бумагою, тонкие губы Пия сложатся в улыбку, подобающую самому умному и святому, из ныне живущих, и подходящую ко всем случаям в жизни. И что же предстанет пред его глазами? Перед глазами человека, почитающего лишь двух женщин - мать Иисуса и бабку его, святую Анну... Все остальные - дьявольское отродье. Предназначенное для искушения. А увидит он деву Марию. Кому ж придет в голову прислать его преосвященству что-либо другое? Внизу, чтобы папа мог, не поверив глазам своим, пощупать надпись, было так и выбито "Отдыхающая Санта-Мария". И одета была дева, возлежащая на ложе, чтобы не осквернить взор Пия. Но под легким, пусть и каменным, одеянием бушевала страсть, еле сдерживаемая пышными, но прекрасными формами. Вслух вряд ли выругается благочестивый старикашка, но уж в мыслях помянет Екатерину как следует. А придраться особо не к чему. Хоть так досадить святейшему, укоротить на день-другой его затянувшуюся жизнь. Непременно нужно было Екатерине выдать дочь Маргариту за Генриха Наваррского. И она прилагала все силы для осуществления этого плана. Почему - она? А не сын ее Карл IХ? Да потому, что он был также безволен, как кроткая его сестра, ставшая Изабеллой Испанской. Казалось, мать оставила весь страстный и сильный характер себе, пожалев наделить им старших детей. Королевский двор Франции не мог дождаться свадьбы. А папа упирался. "Как? Маргариту Валуа, жемчужину Европы, отдать еретику Наваррскому? Ни при каких условиях!".

Мраморная статуя плыла в подарок папе.

- Ну, давайте вскроем ящик, чтобы убедиться, что все цело, - сказал Антонио.

- Придется. Иначе я просто не доплыву до Италии. Сердце сразу прихватило, - ответил Сальвиати.

Они снова ослабили ремни. Настолько, чтобы можно было вытащить крышку. Покряхтели, выдирая гвозди, добрались до мягкого хлама.

- Помогай проверять, - говорил Сальвиати, - голова на месте? Руки целы? Пальчики на ногах потрогай - не отломились ли?

Антонио, как копают норы, стал углублять ладони в тряпичную мякоть. Руки его остыли на ночном ветру, а ветошь сохраняла тепло, накопленное за день. Пальцы Антонио коснулись теплой девической груди, и он, словно обжегшись, выдернул их из ящика. Осталось четкое ощущение, что там не камень, не мрамор, а заснувшая и поэтому не ответившая на прикосновение живая девушка.

- Что? Трещина? - в ужасе прошептал Сальвиати.

- Нет, нет. Все в порядке.

И выругав себя за дурацкую впечатлительность, он довел дело до конца. Потом поменялись местами. Антонио придерживал крышку, а почти успокоенный Сальвиати проверял целостность статуи. Укрепили все заново.

Ветер, а с ним и качка, стали утихать. Можно было попробовать уснуть наконец. На этот раз Антонио улегся в каюте. Сон пришел сразу, но не властны мы над сновидениями - снилась ему лесная поляна, на ней ворохи душистой, нежнейшей, только что скошенной травы и полевых цветов. Марина-Мария, усыпанная лепестками, протягивает к нему руки, и он гладит атласное тело, смахивая мешающие травинки...

Утром Уго показалось, что послушник выглядит несколько виноватым.

- Что-то произошло? - полуутвердительно спросил наставник.

- Да... Нет... Не знаю.

- А все-таки?

- Нынешней ночью я обладал девой Марией, - покаялся Антонио.

- Во-от как... - протянул Уго.

- Я понимаю, что это - искушение. Создатель проверял меня. Не случайно я очутился во время шторма возле ящика со статуей... - Антонио рассказал о случившемся ночью. - И я не удержался во сне.

- Ничего страшного, мой мальчик. Это кровь твоя все еще бурлит в жилах, не усмиренная спокойствием веры. Не думай больше о сне. Пустое и вредное занятие... А искушение... Его не было. Вот если бы рядом оказалась живая соблазнительница, и ты по своей воле отказал бы ей или напротив поддался бы бесовским чарам - другое дело. Зачлось бы как грех или подвиг. Ты все понял? Не будем больше возвращаться к теме плотской любви. Задание на путь до Рима - Нагорная проповедь. Помнишь ли ее?

- Да, учитель.

- Думай о грехах, от которых необходимо уберечься. И о наказаниях, которые непременно последуют за ними.

Об этом и размышлял Антонио, стараясь не обращать внимания на красоту Средиземного моря, на цветущие и благополучные розово-мандариновые острова, проплывающие мимо. Его огорчало то, что грехи воображались гораздо ярче, чем праведные поступки и наказания. Долго же предстоит ему очищать душу от скверны.

 

Хоть и стар был папа Пий, но все внутренности его скрежетали, когда приходилось ему сталкиваться с женщинами. Если б можно было их всех уничтожить, оставив в резервации долю, необходимую для воспроизводства мужчин! И молока их даже не давать младенцам. Пусть лучше волчицы вскармливают человечье потомство. Не нужны те, что съедают половину земных плодов и отравляют воздух своим дыханием!

Сам папа Пий V в бытность свою поваренком в доминиканском монастыре стал любимым мальчиком отца-настоятеля и, войдя в зрелый возраст, тоже лишь красивых юношей терпел возле себя. За долгую жизнь добравшись от скромной должности помощника инквизитора до поста великого инквизитора, Гислиери приложил усилия к казням не одной сотни человек, но особо изощрялся он, собственноручно пытая женщин. А уж, коли подозреваемая в ереси носила плод в чреве, и оказывалось, что плод этот, выковыренный во время пытки, намеревался стать девочкой, - двойной праздник просветлял душу будущего первосвященника. Жаль, что сан папы не обязывал к присутствию в пыточных камерах. Жизнь потеряла остроту ощущений. Хотя забот и без этого хватало.

Екатерина! Флорентийка Медичи надеялась задеть присылкой развращающей статуи самые тонкие струны его души. Так нет! "Псевдо-Марию" запихали в самый дальний чулан. А Екатерине он тоже ответит ценным подарком - отправит две, нет, лучше три голые статуи. Пусть видит безобидность папы. И кому еще? Всем правителям Европы разошлю венер, купидонов и давидов. Чтобы не спотыкался о них взор, чтобы не мешали они воспитывать благонравных католиков. Так тому и быть. А с Екатерининой дочерью проблема остается. Что же делать, что же делать? Надо посоветоваться с генералом Борджия-Гандия. Пусть подумает, кого из иезуитов можно будет подослать к Маргарите. Пусть внушит ей, что союз с маленьким, но обещающим большие неприятности гугенотом, является оскорблением для Господа, что душа ее будет потеряна для рая. А мы уж постараемся, подберем ей партию получше. Ну, хоть короля Португальского...

И все-таки папу Пия влекло к присланной статуе. Но не за тем, чтобы полюбоваться на нее - хотелось изувечить. Ладони покалывало от желания разбить ее голову молотом. И сил-то почти не осталось, но он потратил бы последние, чтобы раскрошить мрамор, растереть его в пыль. Но - нельзя.

Пий был умен, не стоило лезть на рожон. Он ограничился тем, что, оставшись один на один с "Марией", заплевал ей лицо. Пусть пылится и покрывается паутиной до скончания века. Екатерина Медичи далеко, Елизавета Английская еще дальше, непросто дотянуться до еретичек. Так почему бы не отыграться на тех, кто поближе? Надоели притоны, подрывающие устои церкви. Такое чувство, будто проституток в Риме больше, чем священников. Так совершу я подвиг, который войдет в историю: очищу от разврата Вечный Город.

Папа занялся подготовкой устава.

Тем временем под будущий иезуитский собор был заложен первый камень. Три дня продолжались торжественные богослужения. Начали работу строители. Генерал иезуитов Франческо Борджиа-Гандиа самолично поправлял эскиз анаграммы Иисуса - символа ордена - которую предполагалось высечь на фронтоне.

Уго де Касо, знакомый с планом собора, водил Антонио среди груд земли, камней, песка, показывал, где и что будет располагаться.

- Здесь возведем капеллу Иосифа...

Более других святых почитали иезуиты первого наставника Спасителя.

- Передача ученикам всего, чем сам владеешь, - продолжал Уго, - одна из основных наших задач. Кстати, пока мы в Риме, не попробовать ли тебе себя в роли наставника?

- Мне не приходилось никого учить... - и тут же вспомнил про Луису, хотел поправиться, но де Касо заговорил снова:

- Придется. Тебе предстоит просвещать слепые души язычников. Так поработай для начала с детишками.

И Антонио стал вести уроки богослужения в школе, основанной святым Игнатием Лойолой. "Бесплатно" - значилось на вывеске. Два десятка наивных, лукавых и серьезных глаз ожидающе смотрели на нового учителя. В перерывах между уроками мальчики разбивались на группки, и сразу становилось ясно, кто пришел сюда только по бедности - поднабраться грамоты, поскольку и ремесленнику надо уметь составить расписку да проверить правильность счетов. Были такие, кому все равно чем заниматься, лишь бы поменьше утруждать себя. Но некоторые, и их отличали все учителя, предназначались для служения церкви. Истинным благочестием, близким к вдохновению, светились мордашки маленьких святош, когда они распевали псалмы. И от чистоты высоких мальчишеских голосов мурашки пробегали по спине. Самые маленькие учили молитвы наизусть, повторяли за Антонио "Те Deum".

Он жил, если не счастливо, так, по крайней мере, спокойно. Ему выделили комнатушку при школе, и он редко удалялся от своего временного пристанища. Но однажды, задумавшись на прогулке, Антонио оказался в малознакомом месте и, оглядываясь в поисках ориентиров, увидел унылую процессию, судя по всему, отправлявшихся в дальнее путешествие. Кто пешком, кто на мулах, кто в каретах. Но лица даже самых богатых казались удрученными. Женщины... Нарумяненные их щеки пересекались дорожками слез. Вздохи и причитания витали над улицей. Кое-кого из бедняжек сопровождали мужчины. Вот еще один благообразный сеньор, высмотрев свою знакомую, хотел было сам передать ей снятую с груди серебряную цепь. Потом, спохватившись, видно, что может скомпрометировать себя, подозвал глазеющего на процессию мальца, прошептал ему на ухо о поручении, и цепь перекочевала по назначению. Ответом был благодарный взгляд.

- Что происходит? - спросил Антонио у купца, тоскливым взором провожающего жалких, даже в пышных каретах, женщин.

- Все Пий V. Неймется старику. Приказал в считанные дни покинуть Рим и вообще Италию всем дамам, торгующим своим телом.

- И там, - Антонио махнул рукой вслед последнему мулу, - ваша... - он хотел сказать "возлюбленная", но запнулся, - женщина, к которой вы привыкли?

- Привык? О, если бы! - вскричал купец. - Но уплывают не проститутки, а мои денежки!

Он вытащил из-за пазухи пачку счетов и затряс ими перед лицом Антонио:

- Мало того, что десятки из них мои должницы, и теперь я - банкрот... Кто и кому будет покупать украшения, сладости и наряды? Женихи - невестам! И все! Две трети купцов вместе со шлюхами рвут на себе волосы, проклиная судьбу и папу заодно.

- Папа хотел, наверное, сделать как лучше?.. - вступился за наместника Бога на земле Антонио.

- Кому?

- Людям.

- И потому вопли наполнили Рим, - саркастически усмехнулся купец.

- Но потом они поймут, что лучше жить честно, в ладу с церковью и совестью.

- Ха-ха! - сказал купец.- Далеко пойдешь, однако, молодой человек... И иди! Иди хоть к папским приспешникам доносить на меня. Все равно уж петлю на шею накинули.

И он сплюнул в сердцах. Рядом кто-то смачно выругался. Антонио обернулся, ожидая увидеть мастерового, потерявшего работу, или домовладельца, оставшегося без жильцов. Но это оказалась упитанная матрона. Вид ее был торжествующ.

- Наконец-то! Давно пора!

И должен бы Антонио, защищавший папу и нравственность, порадоваться вместе с нею, но уж больно отталкивающе выглядела она. Наверное, был повод ликовать. Наверное, не один десяток дукатов из семейной копилки перетаскал муженек своей "птичке" или "кисоньке". Но вот станет ли ему супруга милее с отъездом римских гетер?

- Самое забавное в этой истории, что микро- и макро-трагедии, которым вы свидетели, не надолго изменят сложившийся веками порядок, - это произнес сеньор средних лет с ироничной улыбкой на длинном лице. - Коли в шлюхах есть потребность, они будут. А уж кому они больше всего нужны, так это тем же святошам всех рангов, - и пояснил, заметив негодующий взгляд Антонио, - чтобы подчеркнуть чистоту помыслов пастырей наших.

Антонио спросил, как добраться ему до квартала Трастевере, и направился к Уго де Касо, снимающему там квартиру.

- Очень кстати ты явился, - встретил его де Касо, - а я уж хотел послать за тобою. Как дела в школе?

- Хорошо. Кажется мне. Но не знаю, даю ли ученикам все, чего ждут они от учителя.

- Главное - твое старание и желание служить делу, завещанному Иисусом.

- Вы сказали, что я нужен?..

- Есть задание, достойное тебя. Одну падшую душу нужно вернуть богу.

- Я постараюсь. Кто этот несчастный?

- Несчастная... Некая Сусанна Эльмиретто, вдова ростовщика.

- В чем провинилась она? Не посещает церковь?

- Посещает, даже чаше, чем следует. Чтобы прогуляться и показать свои наряды. Дело не в этом. Есть сведения, что она - гетера высокого полета, предпочитающая кардиналов. Папа выгнал из Рима сорок пять тысяч "жриц любви". Но, к сожалению, Сусанна не зафиксирована в их списках. Иначе, если не сама... то под конвоем бы выдворили. Как заноза она в сердце папы.

- Разве есть списки?..

- А как же? Во всем должен быть порядок. Все публичные женщины пересчитаны и зарегистрированы. Только клеймо проститутки освобождает такую от обвинения в ереси с последующим сожжением - есть сведения, что среди них полно кальвинисток.

- И что же требуется от Сусанны Эльмиретто?

- Пусть немедленно или выходит замуж, или становится монахиней. Пусть посвятит остаток жизни Богу или найдет глупца, готового своей честью прикрыть ее распутство. А уж тогда воспитатели сыщутся. Слишком досадила она папе. Найдут свидетелей ее измен и, согласно прошлогоднему указу, для начала выпорют на площади...

- И вы полагаете, она меня послушает?

- Посмотрим. Но хочу тебя предупредить: беседовать с женщиной не достаточно благоверной не рекомендуется члену нашего ордена, не говоря уж о падших, публичных... По самым строгим правилам даже исповедовать женщин следует через решетку и в отдаленном присутствии другого собрата. А если в коллегию или обитель явится дама, и не успеют ее задержать у входа, то выпроводить ее лучше немедленно, и тут же вымести пыль за нею, дабы отцам не оскверниться пусть и косвенным прикосновением к женщине.

- Так как же?..

- Дослушай. Но... И новициям, и членам ордена дозволяется посещать места разврата с целью наставления девиц на путь истинный. И, надо сказать, бывали случаи вовлечения в грех наших братьев. Это и будет для тебя проверкой на искус. Да, запомни еще: все в нашей жизни расписано по правилам. Но нет правил без исключения. Главное - выполнение... достижение цели, поставленной папой, генералом или начальником. Любыми средствами цель быть достигнута. Меня радуют первые этапы твоего послушничества. Теперь тебе следует проверить силу своего внушения и гибкость ума. Благословляю тебя, мальчик мой. Вот адрес.

Он написал на листе название дома на пьяцца Навона. Даже нарисовал план площади с подходящими к ней улицами.

И вот Антонио поднимается по мраморным ступеням к тяжелой резной двери. Дернул за витую шелковую веревочку с кистью, колокольчик над дверью звякнул. И с другой стороны, в помещении, тоже зазвенело. Там тоже колоколец? Зачем? Антонио снова протянул руку к кисточке. Да. Точно. Звук второго, внутреннего был сильнее, гуще. Что уж там за хоромы такие? Наконец, дверь приоткрылась. Служанка внимательно разглядела юношу. Вид его казался благочестивым и внушал доверие. Она впустила Антонио в небольшой зал, украшенный богато и прихотливо.

- Что вам угодно?

- Я хотел бы увидеть сеньору Сусанну Эльмиретто.

- Просто увидеть? - не без ехидства спросила служанка.

Антонио смутился:

- Увидеть и побеседовать.

- Кто вы, и о чем собираетесь вести разговор?

- Сообщите хозяйке, что пришел я с самыми благими намерениями. А о теме беседы скажу ей сам.

- В таком случае - прощайте.

- Вы даже не доложите о моем визите?

- Доложу. Но вам от этого легче не станет.

- И меня не примут?

- Нет.

Приходилось подчиняться правилам этого дома.

- Ну... Я в какой-то степени по делу, касающемуся пристрастий вашей госпожи, и отношения к ним церкви и папы.

- Так вы монах? - служанка удивленным взором еще раз окинула Антонио. По дорожному испанскому плащу и скромной одежде нельзя было сделать никаких выводов о состоятельности и занятиях гостя.

- Нет.

Ему почему-то не хотелось говорить, что он причастен к ордену иезуитов, а представиться следовало. Инструкций на этот счет Уго не давал, и Антонио после заминки промолвил:

- Путешественник.

- А при чем же тут папа?

При слове "папа" глазки девушки прищурились и губы сжались. Деваться Антонио стало некуда.

- Я - новиций ордена Иисуса.

- Ах, так! Ждите меня здесь.

Она, гордо вскинув головку, двинулась в глубь покоев, но перед дверью из залы обернулась:

- И не вздумайте идти за мною.

Словно Антонио мог, сметая все на пути, ринуться к Сусанне. Прошло с четверть часа. Может и меньше, но Антонио, стоявшему истуканом, казалось, что про него просто забыли. Легкие шаги...

- К сожалению, госпожа не имеет возможности принять вас сейчас.

- А когда?

- Подождите, спрошу, - и она снова исчезла.

Антонио терял терпение.

- Приходите, если хотите, завтра вечером.

- В какое время?

- Когда солнце коснется купола собора Святого Петра.

- Хорошо. До свидания.

Он возвратился в школу уставший и раздраженный. Надо ж такое придумать! Теперь придется смотреть не на часы, а на собор и солнце. В действительности, все оказалось еще неопределенней. Антонио никогда не любил математику, и нынче был за это наказан. Проходя мимо собора спустя час после полудня, он, вспомнив указание Сусанны, посмотрел на солнце. И к удивлению увидел, что светило, по дневному ослепительное, уже опускается за купол. Он отбежал на десяток брасов в сторону, посмотрел прищурившись, снова - солнышку до собора еще клониться и клониться... Значит, над ним подшутили? А он... наивней младенца.

Перекусив в соседней траттории, Антонио решил идти. Путь к пьяцца Навона неблизкий. По дороге обдумает, как вести себя, что говорить. Хотя, по правде, он с момента получения задания, ни о чем другом и думать не мог.

Вот и знакомая дверь с двойным колокольчиком.

- Что так рано? - недовольно встретила его служанка.

- Но солнце уже... - и Антонио хотел рассказать, откуда именно он наблюдал касание светилом собора, как раз это он прикинул в пути.

- Ладно, - оборвала его девушка, - Ждите. Узнаю.

Антонио в процессе наставительных монологов, составляемых уж второй день, представлял свою оппонентку дамой зрелых лет - вдова же - с лицом, носящим следы порока - гетера, любовница кардиналов. Увиденное обескураживало. Но сначала, открыв дверь, на которую ему пальчиком в дорогих кольцах указала служанка, он отшатнулся назад. Перед ним стояла огромная пятнистая гладкошерстая собака. Она повернула голову и лениво оглядела гостя. Путь назад был невозможен, а вперед не прост. Собака вела себя спокойно, рычанья не слышалось. Антонио на полшажка продвинулся в комнату. И тут зазвенел веселый смех.

- А вы не из последних трусов.

Можно ли было рассматривать сказанное как похвалу?

Антонио повернулся на голос:

- Прошу прошения, но я договорился о встрече с Сусанной Эльмиретто.

- Ну, да! Поэтому вы и здесь. Я слушаю.

- Так вы - Сусанна?!.

Женщина, полулежащая на бархатной софе, была юна и очаровательна. Антонио очень хорошо помнил, как выглядели продажные женщины в родном Алькала. Нарумянены, набелены, с развязно-заискивающим выражением глаз. А эта - яркая игрушка, только что появившаяся из рук мастера. Синие глаза, розовые губки, каштановые локоны, свободно рассыпанные по почти обнаженным плечам. Свобода и естественность - вот что было, кроме красоты, присуще Сусанне. Женщины Испании воспитывались в жестких тисках правил поведения, одеяния, ношения причесок. Семья, соседи, знакомые строжайшим образом следили за соблюдением канонов. К "жрицам любви" требования значительно смягчались, но сам дух Кастилии располагал к суровой сдержанности. Свобода испанских цыган? Антонио вспомнил шумный табор и малыша, украденного у сапожника "евреями". Воли у них было хоть отбавляй, но цыганская гордость не подтверждалась уважением горожан и сельских жителей. Самолюбивые, хитрые, обособленные...

- Вы удивлены? - она смотрела смело и весело.

Антонио понял - читать нотации бесполезно, глупо. Продуманные проповеди никуда не годились.

- Да.

- Понимаю. Рассчитывали увидеть старую каргу, продающуюся за кусок хлеба.

- Но, мне говорили - вдова.

- И что? Стала женой в четырнадцать, вдовой - в пятнадцать. Перейдем к делу. Зачем вас прислал папа?

- Не папа, я ж сказал вашей горничной. Я - послушник ордена иезуитов, и меня попросили попытаться спасти вашу душу.

- Почему именно мою?

- Пия V задевает ваше поведение.

- Что именно?

- Один из кардиналов, сообщили ему, является вашим другом.

- Что ж тут плохого?

- Точнее - любовником. Это не делает чести ни ему, ни вам.

- А что - есть свидетели? Или сам кардинал донес Пию?

- Нет, наверное. Но папа подозревает. И нет дыма без огня.

Сусанна задумчиво смотрела на новиция. Супруг ее был старым, умным и добрым, по крайней мере - к ней, царствие ему небесное. Так вот он как-то наставлял юную и наивную женщину: "Будь осторожной с иезуитами. Ты и глазом не моргнешь - обведут вокруг пальца. Это говорю тебе я - потомственный ростовщик". "Ну, поглядим, кто - кого, святоша", - подумала она.

- А как зовут тебя?

- Антонио де Гассет.

- Испанец? Впрочем, это и по выговору понятно. А говорят, испанцы пылки и очень искусны в любви...

- Мне трудно судить об этом.

- Может, вы и женщин не знали?

- Почему же?! - возмутился Антонио и покраснел.

Ему показалось, что даже пальцы на его ногах залило алой волной.

- С одной... - и тут он разозлился. - Ну почему я должен отчитываться перед вами?

- А почему я перед вами?

Она права. Он получил легкий щелчок по носу и успокоился.

- Нет, не должны. Но папа сердится. Значит, для его и вашего блага нужно исправиться.

- Опять...

- Мне тоже будет жаль, если ваша душа не попадет в рай.

- Правда? Спасибо. Но не волнуйтесь, она будет только в раю.

- Отягощенная грехами?

- Зачем? Недавно я листала "Таксу апостольской камеры". Вы знакомы с нею?

- Нет.

- А зря. Полезная книга. Полезней молитвенника. Почитаете - узнаете обо всех пороках, существующих на свете. А рядом с каждым - стоимость индульгенции, отпускающей грехи. Мне нет охоты мелочиться и оплачивать грешки по одному. Я богата. Я даже не беру денег с поклонников, поэтому не попадаю под разряд продажных. Я близка с мужчинами, которые мне по нраву. Ради наслаждения. Думаю, лет через десять наберу побольше проступков и оплачу все сразу. И пожалуйста - местечко среди ангелов! Как просто, не правда ли? Выли бы дукаты, дублоны, песо... А ведь "Такса" не без ведома папы составлена!

- Но не лучше ли жить в чистоте?

- Ты хочешь сказать, что безгрешен?

Антонио ответил не сразу. Наверное, грехов немало. Луиса...

- Нет, но считаю, что лучше замаливать грехи, чем оплачивать их.

- Можно так, а можно иначе... Кому как нравится. И все же, чего добивается от меня его преосвященство папа Пий V?

- Чтобы вы образумились.

- А именно?

- Ну... Или вышли замуж снова, или постриглись в монахини.

- А в противном случае?.. Он подошлет отравителей или припишет еретические измышления и отправит на костер? Так?

- Нет. Не знаю наверняка. Но постарайтесь, хоть на время, не привлекать ничьего внимания.

- Каким образом? Если на улице все оборачиваются вслед... Мазать щеки углем и надевать отрепья?

- Вы понимаете, о чем я говорю.

- Да. Не повезло нам с папой на этот раз. Не ценит женщин. Святее некуда!

- Не надо иронии.

- Ах, если бы вместо него был Павел III...

- И что?

- Посмел бы он требовать целомудрия, если все знали, что его сын является его внуком.

- Как так?

В Испании Филипп Католик был главным церковником, а сплетни про римских пап не всегда долетали из-за моря.

- Очень просто. И в то же время головоломно. Определите, кто кем кому приходится, если дочь - любовница отца, а ее сын - одновременно и ее брат, ставший к тому же ее любовником.

- Но Пий не может отвечать за прегрешения предшественников. Он, говорит мой наставник, совершил столько богоугодных дел, что покрыл многие проступки занимавших святой престол ранее.

- Ты так защищаешь папу, будто он - отец твой родной.

- Он - наш общий пастырь. И поэтому заботится о вашей душе.

- Ты хоть видел его?

- К сожалению не довелось,

- Ну и ладно. Останемся при своих мнениях.

Сусанну угрозы папы не очень волновали. Кардинал Фарниери ее в обиду не даст. Более того, ситуация щекотала нервы и посему была пикантно-приятной. Как кьянти, в который добавили индийских пряностей.

- А не выпить ли нам по бокалу хорошего вина? За знакомство, за то, чтобы не расстаться недругами...

Антонио был озабочен. Что ж делать? Уго огорчится, а может, рассердится. Задание не выполнено, и никакой надежды. Нет, уходить пока рано.

- Как вам угодно.

- Анжела! - хлопнула в ладоши госпожа.

- Да, сеньора, - горничная будто и от двери не отходила.

- Подай нам кьянти в синем графине.

Сусанне захотелось расшевелить и, заодно, наказать любителя молитв. В заветном синем графинчике к, действительно, превосходному вину была примешана настойка корней мандрагоры, калгана и петрушки. Волшебный напиток безотказно разжигал страсть. Пускай отведает милый Антонио! Она сама прекрасно обходилась и без искусственного подогревания. Но иногда для разнообразия позволяла себе сделать несколько глотков. И влияние такого кьянти испытала не раз. Вино было подано. К нему - закуска. Мягкий сыр из молока буйволиц - моццарелла - прямо таял во рту. Жареные в меду орешки соблазнительно золотились на блюде. Кисти черного и розового винограда соперничали в красоте.

- Не стесняйся, - улыбаясь, проговорила Сусанна. Антонио с удовольствием выпил полный бокал чудесного вина. Хозяйка отпила треть.

- Расскажи-ка об Испании. Лучше Италии она или хуже?

- Как можно говорить "лучше или хуже" о родной матери? В Кастилии мало зелени. Все больше камни, горы. Есть поговорка про Meсету - это наше плоскогорье - "три месяца хлада и девять ада". Наверное. Но испанцы честны и чисты. Я очень люблю свой город. Алькала. Там множество студентов и школяров. Потому что - университет. Я не так давно из Испании, а уже скучаю.

- Знаю. Бывает.

С Сусанной легко. Она все понимает. Она - очаровательная женщина. И, конечно, счастлив тот, кто находится возле нее. Кровь быстрее заструилась по жилам Антонио. Ему было хорошо, и не хотелось думать о дальнейшем. Только б сидеть у ног Сусанны, смотреть в синие глаза, слушать переливчатый смех и нежный голосок.

Она поднялась, погладила его по голове, взъерошила волосы, села к Антонио на колени:

- Поцелуй меня.

Он выполнил просьбу. Оказалось, что сделать это совсем не сложно. И погладить ее можно тоже. И поцеловать затем в ложбинку, стекающую к вырезу платья.

Сусанна повлекла его за собой в спальню, расположенную рядом. Что-то еще в нем сопротивлялось.

- Забудь обо всем, - говорила она. - Живи сегодняшним днем, этой минутой. Ты боишься согрешить? Ерунда. Грехи я беру на себя - женщинам не привыкать.

- Я не сделал того, за чем шел сюда.

- Ах, это! - Сусанна задумалась ненадолго, улыбнулась. - Тебе нужно мое обещание? Клятва? Я обещаю, что выполню повеление папы. Потом. Если ты будешь нежен и пылок. А посему - обними меня! Крепче.

Страсть закружила Антонио. Да, он, наверное, и правда, немого смыслил в альковных утехах. И сравнивать смешно простушку Луису с римской гетерой. Одно мешало: огромная собака, лежащая у ложа и равнодушно взирающая на любовников. Становилось не по себе на секунду-другую...

Неизвестно сколько времени прошло. Но окна враз потемнели. Антонио подумал, что добираться до школы далеко и сложно в ночном Риме. Он поцеловал Сусанну напоследок, вернулся в комнату, где синий графин был заменен на зеленоватый, бокалы вымыты, и свечи зажжены в канделябрах.

Сусанна вышла из спальни через минуту вернулась такой же свежей и красивой как раньше. Она и не думала смущаться, отводить глаза.

- Так что ж мне передать для папы Пия V? - спросил Антонио.

- Я не постригусь в монахини. Хотя согласна выйти замуж. Но только за определенного человека.

- Естественно.

- Ты спросишь за кого?

- Если вам угодно ответить.

- За тебя! - и она рассмеялась. Да еще как! Закинув голову и хлопая от удовольствия ладошкой по бархату кресла.

- Как з-з-за меня?

- Очень просто. Ты не женат. Еще не принял обетов ордена, значит, не можешь быть наказан и отлучен от церкви. Я свободна и богата. Вот тебе и проверка искушением. Если дорого самочувствие папы, его душевный покой, женись на мне. А иначе не кичись своею преданностью его преосвященству. Ради церкви и папы подвиги совершали, жизни отдавали, гибли мученически. А ты сомневаешься принять ли в собственность красивейшую женщину Рима, дом, загородные владения... Разве это жертва?

- Нет... Но... - Антонию искал соломинку для спасения. - На брак нужно благословение родителей. Они не переживут, если я женюсь без их ведома.

- А где родители?

- На Кубе. Это Новый Свет.

- Далековато, - сказала Сусанна, потирая висок. - А благословение их на вступление в Орден Иезуитов ты получил?

Ну что бы сказать "да" и прекратить пустой разговор?

- Нет, но религия - совсем другое дело.

- Конечно. Другое. Но решающим образом касающееся всей твоей жизни. У тебя есть братья, сестры?

- Я один.

- Так вот, примешь обет безбрачия и лишишь родителей внуков, ваш род угаснет. А деньги? У тебя были деньги?

- Да. Мы не из бедняков.

- Не забывай, что я была женой ростовщика. И кое-что смыслю в финансах. Орден, если не отобрал у тебя все до последней монетки, так рано или поздно обдерет словно липку. И родителям твоим будет от этого не легче. Чем от брака их сына с молодой вдовой из старинного рода. Ну что?.. Решайся. Не хочешь? Боишься... Ну и ладно. Подумай. Мне торопиться некуда. А папе, или тому, кто тебя прислал, передай: согласна, мол, согласна выйти замуж, но... Чао, милый мальчик! - Она хлопнула в ладони: - Анжела, проводи гостя.

И беззаботно улыбаясь, помахала ему вслед.

Антонио был удручен. С заданием не справился. Да еще поддался соблазну. Его обманули и выставили дурачком. Хотя, почему обманули? Сусанна сказала, что сообщит о своем решении, устраивавшем Пия, после... И действительно, наверняка, папа удовлетворился бы. Но почему за счет Антонио? Сусанна прелестна, превосходна. Чтобы быть подругой. Но не для семейной же жизни. Быть рядом с нею всегда, до смерти? Зная, что она любила и позволяла любить себя многим до... и то же будет после свадьбы. Тут возмущалось не столько чувство собственности, сколько естественная брезгливость. "Тем не менее, не помешавшая слиться с Сусанной в объятии", - укорил он себя. И что теперь? Де Касо придется рассказать все начистоту. Придумать что-либо уместное для отвода его недовольства или гнева? Антонио любил фантазировать, но терпеть не мог лгать. Из-за необходимости хорошо помнить, как и о чем соврал, чтобы не попасть впросак. А это приводило к зависимости, пусть и от собственных придумок, чувства же зависимости он не выносил.

Итак, канва приключения на пьяцца Навона была пересказана наставнику. Он выслушал отчет, хмуро сдвинув брови. Хитрой бестией оказалась Сусанна Эльмиретто. Отдавать ей своего ученика он не собирался, хотя знал, что мог бы убедить Антонию жениться на ней хоть завтра же. И появились бы новые заботы. Сусанна не изменит образа жизни. Уго прекрасно знал таких женщин. Значит, придется ему, а если он покинет Рим - другому члену ордена, выслеживать ее любовников, бичевать девицу на площади, потом разыгрывать процесс, сопровождая его до казни... Папе - что? Дал приказание и ждет отчета. А все хлопоты - иезуитам. Сусанне дали шанс спастись. Она его отвергла. Ну что ж... Часы начали отстукивать последние часы ее жизни. Судя по рассказу Антонио, в доме мало прислуги. И проникнуть туда под утро, во время сладчайшего сна, проблемой не будет. Мгновенных ядов - полный набор. Человек на примете - не чета слюнтяю Антонио - имеется. Завершат порученное, и можно будет отправляться на восток. Уго соскучился по Индии. Нигде не чувствовал он себя лучше, чем в Гоа.

Все произошло так, как запланировал де Касо. Единственное, чего не было предусмотрено - существование в доме, в спальне, огромной собаки. Антонио, занятый больше оправданиями, забыл упомянуть про нее... И прежде, чем умертвить Сусанну, пришлось расправиться с собакой. А это оказалось нелегко даже мастеру своего дела, прекрасно владеющему клинком. Если бы знал Антонио о трагической кончине юной вдовы, много лет мучился бы угрызениями совести и ругал бы себя, что не спас красавицу, пусть даже ценой женитьбы.

А пока Уго смотрел на послушника, не справившегося с заданием:

- Подведем итоги. Ты пытался описать Сусанне муки, ожидающие блудницу в аду?

- Нет. Она не хотела слушать.

- Неважно. Надо было заставить. Дальнейшие прегрешения еще серьезней. Зачем ты пил и ел в ее доме?

- Вы не говорили, что этого нельзя делать. Но в то же время советовали действовать сообразно обстоятельствам.

- Не думал я, что ты окажешься столь глуп, слаб и неспособен... Она опоила тебя зельем.

- Сусанна пила то же самое,

- И столько же?

- Меньше. Гораздо, - упавшим голосом прошептал Антонио.

- Вот видишь! - Уго торжествовал от униженности юноши и своей воли над ним. - Мало того, не ожидал, что ты так легко поддашься соблазну. Одно слово потаскушки - и ты почти продал ей душу...

- Сусанна обещала дать ответ. Я подумал, что утром же она уйдет в монастырь...

- Подумал! Вряд ли получится миссионер из столь легкомысленного послушника.

Сердце Антонио сжалось.

- Я хотел, как лучше...

- И можешь ли ты теперь считаться новицием? Не выдержал искуса. Конечно, нет. Что ж делать с тобою?

"А если откажется от него Уго? Вернуться в Испанию? Без мараведи в кармане? А потом?", - лихорадочно думал Антонио.

- Ну ладно, последний раз прощаем тебя. Очень тяжко, но возьму грех на душу, укрою твой дикий проступок от генерала. Буду молиться, чтобы очиститься самому, да еще придется искать, кем заменить тебя в деле наставления на путь истинный заблудшей Сусанны Эльмиретто. А ты... - Уго выдержал долгую паузу, - а ты пройдешь паломником по святым местам. И мне нужно будет сопровождать, раз взялся отвечать за тебя. Хотя совсем недавно я имел несравненное счастье поклониться гробу Господню. Путешествие в Иерусалим задержит, конечно, и удлинит мой путь в Гоа, но что ж поделаешь? Ради ученика, которого успел полюбить всем сердцем.

Через неделю, когда, де Касо убедился, что тело Сусанны Эльмиретто предано земле, он велел Антонио собираться.

 

Неисповедимы пути Господние. Год назад и подумать не мог Антонио, что придется ему с толпой паломников входить в ворота Синайского монастыря. Церковь Преображения была выложена мрамором, белым да синим. У стены против престола, в гробнице, лежали мощи святой христианской великомученицы Екатерины. За алтарем - предел неопалимой купины. Именно здесь святой старец Моисей увидел богородицу, в огне стоящую. Не чудо ли? - Куст терновый целехоньким остался, а камни вокруг опалило дочерна.

Антонио выполнял все указания сведущего в монастырских правилах Уго. Они переоделись в чистую одежду, приготовленную заранее, вымыли ноги - только босым или в суконных чулках можно было приблизиться к камню мраморному на месте святом. И целовали опаленные огнем камни, не подходя вплотную, по земле распластавшись. А над ними сияли три неугасающих кандила, да справа на полотне останавливало взгляд Моисеево видение, написанное дивным художником.

Лица паломников дышали восторгом. Блаженным почитанием были проникнуты их мысли и чувства. Поклонились они и источнику на горе. Это старец Синайский молитвою воду вызвал из скалы каменной, и ныне та вода шла по трубе, поила монастырский виноград. А в центре монастыря - колодец, откуда Моисей овцу свою напоил, и древо окаменевшее стоит, посаженное им же. Видели камни, у которых Моисей змею медянку встретил и темницу, где постился он сорок дней и ночей, отпили воды холодной и горькой из источника "Мерра".

Словно завороженный, бродил Антонио по монастырскому двору и окрестностям. Лишь однажды будто горячей иглой пронзило сердце, встрепенулась и заболела душа - три церкви стояли рядом: Илии-пророка, Елисея-пророка и святой великомученицы Марины. Будто под тяжелой мраморной плитой лежали не высохшие останки чужого человека, а истерзанное тело его Марины.

Дальше путь паломников лежал в Иерусалим. Подъезжая, не видели города. Только за полмили открылся он им. Спешившись, прошли в Давидовы ворота. А справа - Двор Давидов с крепкими стенами из резного камня. Прибыли вечером. Отвели их в гостиную келью. Накормили ужином, а перед тем умывальщицы омыли им в серебряных тазах ноги, утомившиеся в долгом пути. Вода пахла мятой и полынью. Уго протянул женщинам по реалу.

А наутро они влились в поток людей, движущихся через Гефсиманские ворота к Юдоли плачевной и далее в сторону Иордана. Шли старые и молодые, иноки и миряне, женщины и мужчины, греки, итальянцы, армяне и русские, истинные католики и разные еретики, считающие себя также христианами. И не было здесь презрительных и ненавидящих взглядов. Будто хоть в этом месте договорились о терпимости к "отступникам" верующие разных толков. И что самое невероятное - процессии паломников направлялись мусульманами. Да, да! Палестина входила в Османскую империю, и паша Иерусалимский со своим войском оберегал христиан от степных арабов. Люди, проходя мимо шатра паши, платили пошлину за охрану своих жизней, а воины-арабы бдительно следили, чтобы звон монет отмечал каждого, следующего святым путем.

Пещера Лазаря, где тело его мертвое лежало четыре дня, выложена тесаным камнем. И вход туда - из церкви его имени. А литургию служат по очереди - то католические священники, то православные. Только вот ключ от церкви у турка, и турок же деньги собирает за право проведения службы.

Наконец они добрались до самой главной святыни - гроба Христова. Но, наверное, оттого, что душа не может быть бесконечно долго напряжена преклонением, а реликвии следовали длинной чередою, каменная палата длиной в три, шириной в четыре шага не произвела на Антонио должного впечатления. Вместо двери - проем. Камнем вход был когда-то заложен. Место, где тело лежало, высечено вроде лавочки из того же единого с горой камня. Царица Елена, придя в Иерусалим, повелела стены выровнять, обтесать, белым мрамором и гипсом приклеенным выложить, а поверху досками укрыть. Ведь если б не это - все по крошечкам растащили бы. Поскольку каждый паломник норовил прийти целовать гроб с шилом или долотцем, и тайно колупал на благословение хоть частичку. Дозволили б, не только сам гроб - гору до основания разнесли бы по свету.

Вот столп, к которому был привязан Иисус в палатах Пилатовых. Одна часть в Палестине, другая - в Константинополе, третья - в Риме... Антонио вслед за Уго приложился в лобзании к венецианскому стеклу, за которым находилась часть креста Христова. Было прохладно. Стекло мутнело от дыхания. Слева у стены стоял престол Марии Магдалины и орган. Один монах учил другого игре на нем. Неуверенные звуки нарушали благоговение.

Осталось поклониться Голгофе. Где основание креста земли касалось, скважина возникла - здесь кровь Спасителя стекала. А место вокруг серебром было выложено. Когда шли к горе, тучи набежали, и ветер холодный пронизывал, но теперь солнечные лучи освобожденно брызнули и, отразившись от серебра, кольнули глаза Антонио. Он зажмурился и сквозь красные искры увидел крест, распятое тело, рыдающую женщину, скорбную толпу... Антонио шепотом помолился. У Голгофы хозяйничали греки. Они ревниво посматривали в сторону католика. Была пятница. Вот-вот должна была начаться литургия по византийскому обычаю... Уго и Антонио повернули к Иерусалиму. Паломничество подошло к концу.

Но конца всего пути не было видно. С караваном дошли до Красного моря. Там погрузились на джельбу - грубое, неуклюжее и непрочное судно с парусами из травяных циновок. Матросы в пересменку откачивали воду, просачивающуюся меж досок, скрепленных веревками. Днем потихоньку плыли, вечером раскидывали шатры на берегу. Не торопились. Торопиться было некуда. Без муссона до Индии не добраться. И они ждали в Адене попутного ветра.

Город был красив по особенному. Дома террасами поднимались вверх. Чистейшая вода по цепи резервуаров, устроенных в ущельях, ниспадала к жилью. Массивное кольцо стен с башнями из известняка и серого камня оберегало Аден от врагов и сглаза... Множество паломников проплывало мимо. И христианских, и мусульманских, направляющихся в портовый город Джидду и оттуда в священную Мекку.

Потом был долгий путь к Индии. Утомительно-однообразное скольжение по синей глади прерывалось кратковременными шквалами, когда от качки внутренности рвались, наружу.

Однажды попали в полосу штиля и трое суток простояли на месте. А за неделю до конца плавания кончились почти все продукты, остатки сухарей подмокли, вяленое мясо загнило. Антонио не мог заставить себя есть эту гадость. Предпочел попоститься. И тогда его стали посещать голодные галлюцинации. То ли Ева, то ли Марина в костюме Евы все срывала и протягивала ему райские яблочки. У него слюнки текли - так хотелось отведать плодов, но за деревьями притаился Змей-искуситель, и нельзя было есть. Антонио прятал руки за спину, отворачивался от яблок, чтобы не соблазниться. Наверное, он бредил и говорил про пищу в горячке. Потому что Уго, как всегда подтянутый и серьезный, встряхнул его за плечо и положил перед Антонио чудные сухарики, пропитанные оливковым маслом, и небольшую свежесваренную рыбку.

Антонио, поблагодарив, проглотил - и вкуса не распробовал. Галлюцинации больше не возвращались, хотя он предпочел бы дождаться конца путешествия в садах Эдема, чем видеть все те же угрюмые лица моряков, голодные - пассажиров, и бесконечную рябь волн. "Гоа, Гоа, ах, быстрее бы - Гоа", - словно заклинание повторяли все вокруг, и Антонио уверился, что город этот - Португальские ворота в Индию - земля обетованная.

Глава 2

КОРСАРЫ

Андрес, хоть и сказал Антонио, что намерен отправиться в Голландию, выехал из Мадрида, не зная твердо, какой путь избрать. У него не было особняка, как у де Гассетов, и значит, никто не ждал его указаний по случаю отъезда. Но все же некоторая недвижимая собственность имелась - маленький отцовский домишка в селении Хетафе. Возврата в Кастилию нет, и ничего не оставалось, как попытаться продать домик и весь немудреный скарб, еще сохранившийся в нем. Сосед, из тех, что побогаче, предложил пятьдесят реалов - мизерная цена даже для сарая, но деваться было некуда - со дня на день могли нагрянуть с проверкой бдительные стражи порядка из братства Святой Германдады. "Убирайся-ка, ты, потомок марранов, подобру-поздорову, и благодари Бога, что жив остался".

Зашив реалы в пояс, Андрес выехал на большую дорогу, надеясь встретить добрых попутчиков. Если посмотреть на карту - до Голландии и не очень далеко: иди себе на северо-запад, за Испанией Франция, пересечь ее наискосок - вот и земля, будто кружевная от голубых озер и заливов. Если б он был птицей! Кордильеры и Пиринеи вознесли свои скалы в заоблачную высь - не проехать обозам. А одному отправляться в труднейший путь на зиму глядя равносильно самоубийству. И пришлось выбирать кружную дорогу, отправляясь не на север, а на юг. Андрес утешал себя тем, что пойдет вслед за уходящим летом, побывает в Андалусии, о которой столько песен слышал, попрощается с Испанией, прежде объяв ее на сколько хватит рук и глаз. Он выполнит приговор - уедет. А куда - это никого не касается.

До Толедо Андрес добрался, пристроившись к купеческому обозу. Но никакого терпения не хватало у него на движение черепашьим шагом. И Андрес решил - будь, что будет: грабители не особенно наживутся, даже если нападут на него - одинокого странника. А главного - того, что хранит память, ума и послушных рук не отнять никому.

Мул резво постукивал копытцами по дорогам. За неделю, удалось объехать Толедские горы, пересечь Ла Манч, по узким тропам над ущельями Сьерра-Морены спуститься к Андалусии. Горная гряда со скалистыми уступами падала к долине Гвадалквивира, и, обернувшись назад от Андухара, трудно было поверить, что мощные, суровые эти горы имеют лишь южные склоны. И получалось, пустынная родная Кастилия лежала сама чуть ли не в поднебесье.

Добравшись до Андухара, Андрес расстался с добродушным мулом, подаренным Антонио, продал его на конском базаре. И дальше до Севильи плыл на барже.

Город пленил его своей бесшабашностью. Портовые кабачки, сотни игорных притонов, тысячи гулящих девиц. Цыгане, мусульмане, язычники, протестанты, католики - всех хватало. И кажется, никто никому не мешал. Вот бы где развернуться инквизиции и альгвасилам со Святой Германдадой!.. Карточные шулеры, карманники и мошенники всех мастей грабили и дурили простофиль.

Андрес несколько дней бродил по причалам и тавернам, подыскивая судно, отправляющееся к Голландии. В Севилье можно было затеряться так, что ни королевские, ни инквизиторские сыщики не найдут - сменить имя, отпустить бородку; за соответствующую мзду лечить раны, полученные в пьяных драках.

Андрес прислушался к себе и решил, что не хочется ему подпольной жизни, не в его это характере. Манили университетские аудитории. Не доставало серьезных бесед со старшими коллегами. Уезжать - так уезжать. Он старался быть экономным, но деньги таяли быстрее, чем хотелось бы. А на попутных кораблях места матросов были заняты, да и каким он был бы матросом, еще не видя моря - несколько миль судоходного Гвадалквивира отделяли его от Севильи. Правда, Андрес надеялся на свою сноровку, на то, что сразу научится морскому ремеслу. Но тем, кто подбирал команды, достоинства кастильца не были известны.

Как-то вечерком сидел он в шумном кабачке под названием "Веселые медузы". Экономя, ел все ту же дешевую олью-подриду, хотя еда здесь подавалась на любой вкус. Христиан угощали вином, мясом, птицей, пирогами, какими-то подземными грибами - тартуфоллями, итальянскими трубочками из теста... Сыновья пророка ели лепешки, вяленую баранину, пряно пахнущую похлебку - чорбу, пили шербет, густой виноградный сок. Тюрбаны, фески, тюбетейки, береты и шляпы выдавали приверженность своих владельцев определенным занятиям и религии.

Так вот, потягивая дешевое винцо, Андрес услышал сетования старого боцмана на то, что лев, которого предстоит доставить в Лондон для зоопарка Елизаветы Тюдор, что-то чахнет. А заказ этот выгодный: привезет зверя в целости и сохранности - отхватит хороший куш, а погубит - путь в Венецию будет закрыт. Но - вот несчастье! - лев дурной хандрит, от мяса свежего отказывается, того гляди - подохнет царь зверей... Андрес раздумывал недолго. Наскреб по сусекам души немного нахальства и обратился к боцману:

- Простите, ваша милость, коли лезу не в свое дело. Но, кажется, вам повезло. Я не раз лечил хищников, могу осмотреть и вашего. За осмотр денег не возьму. А если потребуется лечить, рассчитаемся потом.

- Да? - обрадовался боцман. - Прекрасно. Господь меня не оставляет. Пойдемте же немедленно, уважаемый сеньор. Каравелла недалеко, лев там, на борту.

- Только захватим инструменты. Это рядом. На постоялом дворе. - Ящичек с медицинскими принадлежностями, как самое дорогое, он оставил на хранение хозяину гостиницы.

Пока дошли до причала, совсем стемнело. Непонятно как боцман вообще отыскал свое судно. Темное и без огней покачивалось оно на волнах Гвадалквивира.

- Эй-е-у! - окликнули вахтенного, и через борт перекинулся трап.

К клетке пробирались почти на ощупь, ориентируясь по резкому запаху.

Андрес взглянул на безлунное небо:

- Нужен свет. Побольше.

Боцман вздохнул:

- Да понимаю... Ну ладно, сейчас... - и приказал зажечь факелы. Лев шарахнулся от огня. Собственно, это и не лев был, а так... подросток. Еще без гривы. И с видом довольно жалким, что обрадовало Андреса - он всю дорогу придумывал, как ему справиться со зверем и сколько помощников понадобится - сеть накинуть, лапы связать... Не пригодилось. Львенок скалил зубы, пытался рычать, но, видно, чувствовал, что с добром к нему, дал осмотреть себя. И заскулил, когда Андрес тронул заднюю лапу.

- Ну, потерпи, милый, потерпи, - приговаривал лекарь, а ловкие пальцы уже нащупали припухлость. То ли от укуса насекомого нарыв образовался, то ли в царапинку грязь попала... Раз - и лезвие вспороло кожу, два - на очищенную ранку легла повязка с мазью, вытягивающей гной.

- Вот и полегчало, да, звереныш? - потрепал львенка за ушами Андрес, а боцману сказал: - Завтра надо сменить повязку. Но у меня кончилась мазь и худо с деньгами. Или отправьте своих людей к аптекарю...

- Нет уж, вы лучше сами. Вижу, что вы человек умелый и надежный. Но вот беда - оставаться дольше в Севилье не можем. Надо отчаливать. Кто же долечит зверюгу?

- Я слышал, каравелла плывет в Лондон?

- Да.

- А мне нужно в Голландию. Если капитан не будет против, принимайте в свою команду. Я врач, но при необходимости могу делать все, что нужно.

- По рукам! Но... с провиантом как? Еще на одного едока не рассчитывали.

Ерунда! Утром закуплю еду. Что?.. Сухари, вяленую рыбу, пастилу... заодно и лекарство для львенка.

- Да, да! Эй, Алонсо, посвети мне, - он отсчитал Андресу пять реалов, подумал, добавил еще один - за лечение.

- Как найти вас завтра? Как каравелла называется?

- "Ла пас".

- Хорошее имя. До встречи.

Утром он уже спокойно гулял по Севилье. Кафедральный собор, построенный на месте огромной мусульманской мечети, поражал своим величием. Говорили, что он второй по размерам после знаменитого римского собора Святого Петра. И дня бы не хватило, чтобы помолиться в каждой из пятидесяти четырех часовен и поклониться каждому из восьмидесяти алтарей. Останки Альфонса Мудрого покоились здесь. А башня Хиральда взметнулась прямо к облакам. И на пике ее вместо сброшенного мусульманского полумесяца был водружен бронзовый флюгер - символ Веры. Странные, иронические и даже крамольные мысли появлялись у глядевших на этот флюгер. Ветер дует - он крутится. То туда, то сюда. И Вера, значит, подвластна погоде? Какая вера? Католическая? Или вера - вообще? Закинуло на восток - стал мусульманином, попал на север протестантом... Удача - несчастье, фортуна - рок, жизнь - смерть, одно сменяет другое, как направление ветра. Возле Золотой башни у моста святого Тельмо Андрес обнаружил богато оснащенную аптеку. Он купил впрок разных порошков, мазей и настоек.

Пора было отправляться в порт.

Десятки кораблей стояли у причалов. Мощные галиоты, легкие каравеллы, неуклюжие галеры... Но каждое суденышко, даже малый шлюп, хозяева украшали по своему вкусу, изощряясь в выдумках и стараясь перещеголять друг друга. Алые ободки портов, белые паруса, позолоченные скульптуры, украшающие носы, яркие флаги, вымпелы... Среди такой пестроты еле сыскал Андрес свою каравеллу. Первый в жизни его корабль был до обидного невзрачным - серые паруса, сине-серая обшивка, еле заметные буквы на борту: "Ла пас". Потом-то он понял, в чем смысл унылого вида каравеллы. Капитан смертельно боялся пиратов. Казалось бы, зачем тогда в море выходить? Сидел бы возле домашнего очага, хозяйничал в таверне или венте. Нет, без палубы, качающейся под ногами, не мог жить капитан. И придумал себе способ защиты - невзрачность. Чтобы не зарились, считали нищим. И чтобы на воде почти не видно было каравеллы - в цвет сумрачного моря окрасили ее. Потому и фонари не зажигали ночами. Жаль... Но, в конце концов, не это главное для Андреса - добраться б до Голландии.

Звереныш еще грустил, но матрос приставленный к нему, облегченно сказал, что поел наконец лев свежатинки. "Чем же его в дороге кормить собираются?" - подумал Андрес. Ему ответило блеянье козы. Он перенес свои веши к полубаку, где устроился с остальными матросами. Не хотел ни минуты чувствовать себя обузой. Потому, перезнакомившись с командой, стал помогать то одному, то другому, схватывая на лету матросские хитрости, приспосабливаясь к нелегкой жизни над синей бездной.

Гвадалквивир вынес каравеллу в открытое море. Андрес услышал гортанные крики чаек, вдохнул влажный йодистый воздух и, хоть не считал себя сентиментальным, почувствовал, как заныло сердце - словно мачеха, Испания выгнала пасынка за порог родного дома.

День прошел в работе. Ночь не сразу одарила сном. Без привычки, матросский гамак, выданный боцманом, казался ужасно неудобным - и зачем было перенимать у индейцев манеру спать в сетках? Темная каравелла скользила по темной воде. Слышался лишь легкий плеск волн, да матросы похрапывали на все лады. Ничто не предвещало беды.

Он проснулся от боя судового колокола. За ним раздался пронзительный боцманский свисток. Андрес скорее вывалился, чем вылез из гамака. С удовольствием потянулся, разминая затекшие мышцы, оглядел горизонт. Показалось? Или правда далеко слева по курсу плыл маленький кораблик? И тут же зазвучал сигнал тревоги, деловито забегали матросы, принимая меры предосторожности, расчехляя пушечку, подводя ее к отверстию для стрельбы - порту. Боцман, поставив мушкет у ноги, старался разглядеть приближающийся по траверсу корабль. Вопрос "Чей он?" был на устах у всех.

- Без флага, - как приговор произнес боцман и выругался.

Капитан побледнел. Враг - а без опознавательных знаков мирного судна быть не могло - шел быстрее них. Три мачты нес корабль, как и "Ла пас", но ему помогали весла.

Андресу передалось общее настроение команды: собранность, настороженность, готовность к бою. Жаль, оружия подходящего у него не было.

Он спросил у одного, другого. Отослали, к капитану. Тот вытащил из-под койки неповоротливую алебарду. Андрес прикинул, что в ближнем бою она вряд ли пригодится. "Ладно, - решил он, - обойдусь своим толедским клиночком, - и усмехнулся: - может, знание анатомии пригодится".

Подошел к клетке. Львенок тоже нервничал. Рыкал, топтался, приседал, будто готовясь к прыжку. Кончик хвоста раздраженно бился о пол. "Ну, ну, не бойся", - сказал ему Андрес и, рискнув, снял замок с дверцы. Едва закрепил ее, чтобы пока казалась закрытой. А вдруг послужит устрашению противника? Не взрослый зверь, конечно, но горло перегрызть вполне сумеет. Или лапкой погладить так, чтоб калекой оставить.

Андрес выпрямился, посмотрел в сторону чужаков. Да! То, чего больше всего опасались. Над грот-мачтой уже взвивался зеленый флаг. И тюрбаны можно было разглядеть на головах корсаров. Ближе, ближе... Враждебные намерения угадывались в угрожающих криках, доносившихся от корабля сыновей пророка. Что ж молчит пушечка "Ла пас"? Бах!.. Бум!.. Наконец-то! Попали!! Язычок пламени взметнулся над вражеским бортом. Но тут же пропал. С обеих сторон зазвучали выстрелы. Андрес пригнулся. Матрос рядом перезаряжал мушкет. Стал подниматься и вдруг... упал с простреленной головой.

Андрес осмотрел рану... Помочь было невозможно. И в этот момент обитый железом острый нос корсарского судна протаранил борт "Ла пас". Абордажные крючья просвистели в воздухе. Три лестницы одновременно перекинулись с борта на борт. "Вот как это происходит", - будто у зрителя промелькнула у Андреса мысль. Турок прыгнул едва ль не на шею ему, и он, ни секунды не колеблясь, вонзил клинок во врага. Почувствовал как ослабело, тюфяком свалилось с него тело. Андрес прижался спиной к борту под турецкой лестницей. Так удобнее было разить еще не оглядевшихся, не опомнившихся янычар - в одно и то же место: под левую лопатку. Пять их уже лежало у ног Андреса, и шестые башмаки показались над его головой. Как просто, как легко оказалось избавлять людей от бремени жизни! Взмах клинка - и нет одной судьбы с бедами и надеждами. На секунду лишь отвлекся Андрес, но она ему дорого обошлась. Корсар, подобравшись сбоку, оглушил его доской по голове. В глазах потемнело. Андрес упал, успев подумать: "Ну вот и Голландия!.."

А бой продолжался. Сцепленные намертво корабли плыли под всеми парусами, делая двадцать узлов в час. Радоваться бы людям попутному ветру, синему морю и теплому солнцу. Ан-нет! Боцман, уже умирая, с кинжалом в груди, перекинул за борт одного и полоснул ножом по горлу другого корсара. Капитан, которому цыганка нагадала, что погибель ему принесут пираты, и который всеми силами старался обмануть судьбу, живя со своей перекрашенной каравеллой жизнью мышки-норушки, вдруг ощутил, что в груди его бьется храбрейшее сердце викингов. Он стрелял, колол, рубил, дрался, как если бы на него смотрел и смелостью храбреца вдохновлялся весь мир. Нет, никому не было дела до капитана. Каждый защищал свою жизнь, единственную и бесценную.

Львенок, возбужденный криками и запахом людской крови, ощерился, ткнулся лбом в дверцу и - вдруг! - она отворилась. Не веря глазам, зверь высунул из клетки лапу, будто пробуя - нет ли других преград, Выход был свободен. И он, одолеваемый пылом игры или схватки, забыл про больную лапу, прыгнул вперед. Перед ним растянулся человек, зеленый тюрбан закрывал лицо. Львенок ткнул его лапой. Человек не шевелился - не хотел играть, тюрбан мячиком покатился по палубе. Звереныш проводил его взглядом, ждущим приключений. С бака его заметил корсар, посчитавший, что убил уже достаточно гяуров и можно спокойно понаблюдать за последними минутами боя. Силы были неравны. Каравелла, получившая две пробоины, начала тонуть. Корсары уже шныряли по каютам, коробам и ящикам. Пленным наскоро связывали руки и пихали к лестнице. Выхода не было: или тонуть, или перебираться на мусульманский корабль, -сдаваясь на милость победителей. "Эй, осторожно, здесь зверь!" - крикнул турок своим и, размахнувшись, швырнул в львенка обломком доски. Попал. Прямо по хребту. Зверь взвыл от неожиданности и боли, крутанулся, ища обидчика, кинулся на ближайшего корсара, хватив его лапой по плечу. Тот завопил, и вся орава бросилась его спасать. Львенок не успевал поворачиваться на удары. "Эй, посторонись!". И вслед за криком раздался выстрел из мушкета. Львенок поднял перебитую лапу, будто прося пощады.

Сознание вернулось к Андресу, когда враги, схватив зверя за лапы, раскачивали его, собираясь вышвырнуть за борт. "Зачем? Не надо! Не смейте!" - рванулся он к гогочущим пиратам. Те, торжествуя, воскликнули "Ур-р!" и желтый ком полетел в воду. Андрес успел поймать ненавидяще-умоляющий взгляд тонущего львенка.

Почему мы так привязываемся к тем, кому сделали добро? Беззащитного и ничего не понимавшего звереныша ему было жаль куда больше, чем всех погибших в этом ненужном, глупом и ужасном сражении.

Он не сопротивлялся, когда его руки опутали веревкой и острием кинжала ткнули в спину, сказав: "Пошел!".

 

Искандер-Али - так звали арраиса корсарского судна. А лет десять назад он носил имя Алессандро и был, может быть, побогаче папы Пия IV. Потому что тот всю ватиканскую казну развеял по ветру, распутничая и пируя, а Алессандро все еще собирал деньги, находясь в преддверии жизни, когда можно будет отдыхать, наслаждаясь богатством. У папы Пия IV, впавшего к тому времени в старческий маразм, все интересы были ограничены пыточной камерой инквизиции и залами, где еженощно гудели оргии с фаворитами и любовницами. Но кардиналу Марку, фактическому правителю Рима, покоя не давало достояние купца. Хотя не просто купцом был Алессандро. Вернее - и купцом, и капитаном, и проводником, и главарем шайки... Сам с десятком проверенных людей добирался до Индии, пересекал горы и чащи, обходил вооруженные до зубов кордоны и незаметной змейкой скользил к сказочной Голконде в сердце страны. И там, обменивая немудреную пищу на невзрачные сероватые с проблесками камешки, они имели дело прямо с рабами, минуя охрану и надсмотрщиков, ежесекундно рискуя головами. И недосчитывались на обратном пути кое-кого из сотоварищей. Убивали. Но лишь тех, кто сам грозил смертью. От Голконды до Рима они не платили, дани ни одному перекупщику или сборщику пошлины. Все сами - путями окольными. Только искуснейшему ювелиру, преображавшему камни в драгоценности, перепадала доля. А Марк, сам бывший фаворитом папы Пия IV, должен был своей любовнице за кольцо со средненьким бриллиантиком, отваливать баснословные суммы. Ну не обидно ли? И кардинал подкупил охрану особняка - Алессандро обзавелся к тому времени красивым домом - нанял взломщиков. Те отомкнули тяжелые двери подпола, вскрыли тайник и доставили кардиналу шкатулку полную искристых камешков. Шкатулку Марк уничтожил, драгоценности пересыпал в ларец, оправы велел переплавить. А на камнях хозяйских знаков не обнаружишь. Никто не докажет, откуда они. Да и найдутся ли рискнувшие выступить против единовластного правителя? Не к Пию IV же обращаться с мольбой о защите, с требованием наказать его любимца, вернуть все отнятое, ради чего шел на смерть, потому что считал - или, поставив жизнь на карту, потом ни в чем не знать отказа, или погибнуть в краткой кровавой схватке.

Истерзанному обидой и ненавистью Алессандро передали к тому же письмо без подписи, но с угрозой: мол, если не уберется из Рима, будет прибит в темном переулке или вызван на допрос в трибунал инквизиции, где кончают, известно как. Помянув недобрым словом Господа, чьим наместником на земле был папа римский, Алессандро продал особняк и отправился на службу к Сулейману II. Тот принимал всех, был бы храбр или искусен. Смельчаки воевали под знаменем пророка, богатели сами и переправляли кошели, полные золота - одну десятую от награбленного - в Стамбул. Мастеровитые делали жизнь подданных Высокой Порты более приятной.

Турецкие корсары рыскали по теплым морям. Алессандро, ставший ренегатом, знал как в считанные дни добиться авторитета окружающих. И кому же, если не таким как он, командовать с капитанского мостика? Искандер-Али был единственным итальянцем на корабле. Кроме него - несколько венгров, тоже принявших мусульманство, один испанец - христианин, и более того - священник, одна женщина - француженка, восемь турок и основная масса, считавшая себя арабами. Почему - "считавшая"? Да потому, что родом они были из Испании. Предки их пришли к Пиренеям из суровых пустынь, завоевали земли, но и оплодотворили их. И когда трижды проклятый Фердинанд сказал: "Принимайте католичество или убирайтесь вон из моей страны", они, смирив гордыню и отплакав, перекрестились, лишь бы не расставаться с землей, ставшей Родиной. И вот, теперь снова... Не угодишь... Тише воды, ниже травы жили мориски в испанских селениях. Но и существованием своим мешали церкви. Покоя не давали мориски тем, что своими неусыпными трудами могли лачугу на тощем клочка земли превратить в процветающую усадьбу. Но не воровством же! Сто лет назад прогоняли арабов. Завоевателей. Теперь - морисков. За что? Они бросали ненавистным испанцам дома и поля, нищими и раздетыми тянулись на юг, погибая по пути от голода и болезней Но, покинув Испанию, те из них, кто выжил, недавно -забитые и несчастные, гордо вскинули головы: "Мы - арабы!" и поклялись мстить католикам до последней капли крови. Клубок ненависти к христианскому миру - вот чем был корабль арраиса Искандер-Али. Но откуда же здесь взялся священник?

На юго-западе Испании мориски готовились к восстанию. Им нужно было оружие. Его-то и доставил корабль корсаров в бухту возле Картахены по заданию алжирского бея Ульдж-Али. К тому времени тлеющее недовольство среди морисков, запугиваемых инквизицией, превратилось в костерки. К ним стягивались братья святой Германдады и королевские войска. Крещеных арабов усмиряли, наказывали, высылали... Инквизиция провела в Валенсии показательный процесс - казнила нечестивца Аликаша, чтобы остальные мориски устрашились, еще тише и ниже стали! Где предел? Оружие неприметно растеклось с корсарского судна по домам морисков, придав им уверенности. Но за казнь Аликаша следовало отплатить не менее весомо. Тут Искандер-Али отыгрался. Лишь три человека помогали ему в операции. Безлунной ночью перемахнули они через монастырские стены, пробрались в келью священника, отца Клементия, слегка пристукнули его, чтобы не мешал, запихали в рот кляп, запеленали в простыни будто младенца и вынесли. Через ворота, запираемые на засов изнутри. Искандер-Али, выпроводив подручных с драгоценней ношей, снова задвинул засов. Вернулся в келью и, не зажигая свечи, на слабо белеющем листе неоконченного богословского труда, над которым допоздна засиделся священник, начертал: "Аликаш погиб от ваших грязных рук, отец Клементий примет смерть еще более мучительную. Я, Искандер-Али, клянусь, что голова его будет торчать на крюке алжирских ворот!".

Потом он серой молнией мелькнул над забором и утром корабль уже покидал Валенсию. Дальше, сыграв роль добропорядочного купеческого судна, вполне итальянского, они зашли в порт Севильи, запастись продуктами и посмотреть, чем тут можно поживиться. И зоркие глаза Искандера-Али высмотрели на причале каравеллу "Ла пас". Неспроста вид ее был столь невзрачен. Не иначе, как под нищенским убранством скрывалась богатая невеста. Только спасая большие ценности, следовало притворяться бедняком. Значит, было что оберегать. Так судно Искандера-Али вышло в море одновременно с "Ла пас"- параллельным курсом. Задание бея было выполнено. Настало время свободной охоты.

 

С тех пор, как турецкое название корабля, означающее "Серебряный полумесяц" и радующее слух правоверных, заменилось на короткое "Аме", ничего не говорящее непосвященному, жизнь на корсарском судне осложнилась. Кажется, Искандер-Али был прав, "Аме", уже не привлекая внимание названием, мог заходить в любой европейский порт. Выбирались из связки соответствующие случаю флаги. Тюрбаны на время прятались. Часть команды, владеющая лишь турецким, отсиживалась на корабле. Мориски же, венгры и сам арраис изображали христиан, Благо опыт натягивания личины истовых католиков у них имелся. Это - с одной стороны. А с другой? Разве место женщине среди корсаров? И ладно бы пленная!.. Довезли б до Алжира, продали подороже... Товар - есть товар, пусть и в юбке. Но... Именем женщины назывался теперь корабль. И уж команда прекрасно знала, что "Аме" это сокращение от "Амелия", а сама она прочно заняла место в каюте арраиса. Позор! И, надо сказать, что доблести сие событие капитану корсаров не прибавило. Издавна прославившийся бесстрашием, он стал бояться за свою жизнь. В бою с каравеллой "Ла пас" Искандер-Али получил рану, но вызывала не уважение, а усмешку команды. Один из снарядов, попавших на "Аме" из пушечки испанцев, пробил крышу капитанский каюты, и, уже со сбитой скоростью, скользнул по бедру успевшего уклониться от смертельного удара Искандера-Али, оставив за собой разодранную одежду и ссадину с солидным кровоподтеком. А что капитану было делать в каюте в начале боя? Успокаивать пошел свою возлюбленную. Увидев, что произошло, Амелия побледнела, раскудахталась, мол, надо перевязку сделать. На каравелле уж кровь ручьем лилась, а она его все убеждала штаны переодеть, чтобы открытую рану - да какая там рана? - не засорить.

И, что смешнее всего, арраис послушался девчонку. Сначала переоделся, смазав ссадину целебным настоем, а потом уж выскочил на палубу. Хорошо - корсары знали свое дело! Схватка была закончена. Пленные - целые и легко раненые - переправлялись на "Аме". А те из них, на лечение которых надо было бы затратить денег больше, чем можно получить на рынке за раба, оставлялись на тонущей каравелле или спихивались, с лестницы за борт. Работа есть работа. Она у каждого своя.

Амелия, как ей и было велена, сидела в каюте, с сожалением разглядывая проломленные доски над головой и вмятину под ногами. Столько сил и тепла вложено в эту будку, носящую высокое звание "каюты арраиса". Придется латать, чинить. Ладно хоть персидский коврик у кровати уцелел - главная вещь, превратившая укрытие от глаз и ветра в жилье. Амелия вздохнула. Милая мамочка в домике близ Марселя посреди ухоженного сада и не подозревает, чем занята ее дочь. Думает, что живет она с Жаном в прекрасном городе Неаполе. А что думает Жан? И вспоминать о нем нечего!

Жан был художником и, наслышавшись о красотах Италии, отправился посмотреть, так ли великолепна она, а заодно поучиться живописи у тамошних мастеров. Добрался он до Неаполя и решил, что чудесней, чем Неаполитанский залив и Везувий над ним, места нет на земле. А потому вызвал из Марселя невесту, наказав садиться лишь на судно, которое капитан поведет без выхода в открытое море - прямо вдоль берега, от причала к причалу: шалили пираты, промышляли разбоем под всякими флагами. Амелия послушалась, но не зря волновался Жан. Прямо в порту Ливорно захватили их караку турецкие корсары и запихав пленных в трюм, привезли их в Алжир. А там, едва дав умыться, поволокли продавать. Тот турок-матрос, которому в числе еще пяти досталась Амелия, спросил только на ломаном французском - кое-как поняла она что к чему - девственна ли? Такие ценились подороже. Вот и не увидела Амелия застывшую лаву Везувия, протянувшую языки меж виноградниками, и не насладилась величественной панорамой залива. Но что ж теперь об этом?.. На рынке первым, кто подошел к ее хозяину, был Искандер-Али. Он спросил на итальянском, потом на французском, откуда она и как очутилась здесь. Дороги их пересеклись. Пришло на ум арраису свить настоящее гнездо в Алжире. А значит, нужна была женщина. Потаскушек всех мастей хватало вокруг. Но дело шло к старости, и хотелось ко всем испытаниям и приключениям бурной жизни добавить и это - узнать, как может чувствовать себя семейный мужчина. А где достать корсару невесту? Не на балу же в герцогском замке. И времени на ухаживание нет - завтра снова в море!

Он раз, другой прошелся по рынку. Приценился. Уже дошел до конца, и вдруг стукнула мысль в голову, что пока он раздумывает, кто-нибудь купит юную француженку - в прислугу, в гарем, в притон... Алессандро рванулся назад и, увидев, что стоит она на том же месте, грубо схватил Амелию за руку. Так что охнула она. И сказал: "Даю минуту на раздумье - или будешь двадцатой в гареме, или единственной - у меня. Условие: любить..." Наслышавшись ужасов про мусульман и натерпевшись унижений от турков, она согласно кивнула. Досрочно. Раз так, то пусть хоть - свой. Обрадованная звуками родной речи, Амелия не придала значения зеленому тюрбану на голове итальянца. Он был мужествен, строен, решителен. Амелия перешла из рук в руки.

То, что новый хозяин оказался тоже "сыном пророка" ее удивило, но не потрясло - она стала спокойнее принимать превратности судьбы. А то, что сам оказался корсаром, даже успокоило. Уж он-то защитить сможет. Если захочет. Значит, надо заслужить, угодить. А привязать к себе Алессандро она смогла без особых усилий - морской волк впервые почувствовал не продажное, а идущее от сердца женское тепло. Раз ушел в море, оставив женщину в "гнездышке", два... И - сам не ожидал - извелся от тоски и волненья: где она, не обидел ли кто, и языка не знает - слуги могут обмануть. Успокоился он лишь, когда решил брать Амелию с собой в море. Тогда и соскоблили с борта поэтическое название, заменив его коротким "Аме". В честь любовницы - или рабыни? - арраиса. Неважно кем она была фактически, но возлюбленной - точно. И забубенный головорез впервые испугался за свою жизнь, которую раньше ни во что не ставил. С одной стороны, он дорожил каждым днем, дарящим ему Амелию, с другой - понимал, что если - не дай Аллах или Бог, в общем, Всевышний - он погибнет, женщину, его, единственную, раздерут на части. Или захватит самый наглый, чтобы доказать равенство с арраисом, и будет использовать, не любя. А вдруг убьют Амелию - не поделив, или убедившись, что мешает она доблестному корсарскому занятию, или продадут сутенерам... Нет, нет... Искандер-Али должен жить долго и возвратить счастье Амелии. Пока ему везло. Даже от пушечного ядра сумел уклониться.

Андрес сидел, поджав ноги, на палубе. Руки его были вывернуты назад и связаны. Подходила его очередь. Двое корсаров вытряхивали все из карманов пленных, снимали фальдрикеры, украшения, срезали пуговицы, если хоть они могли пригодиться. А рядом один из турков обрабатывал раны своим соплеменникам. Но так варварски делал это, так неумело, будто не пальцы были у него, а копыта лошадиные. И тряпицы какие-то грязные на открытую кровь накладывал.

- Эй, ты, горе-лекарь, чего уродуешь людей? Или вам команду ополовинить надо?

Турок не очень разобрал слова, но интонацию и смысл уловил, ответил ему по-своему:

- Заткнись, христианский пес, а-то тебя сейчас полечу!.. Двое с мешком, полным награбленного барахла, пододвинулись к Андресу. Тот, что оказался ближе, пнул его:

- Поднимайся! Не понимаешь, что ль?

Андрес встал будто нехотя. Старался не суетиться. Спокойно! Не будет он унижаться перед гнусными отщепенцами.

Все его богатство - оставшиеся реалы - были быстренько извлечены на свет божий.

- Это за проезд до Алжира, - хихикнул один из мучителей, стал шарить по одежде дальше, но ничего не нашел. Хотя нет... Нащупал все-таки... Лицензию университета Алькала, подтверждающую врачебное звание.

Таких бумаг турку видеть не доводилось, а читать - тем более по-испански - он не умел. Едва не обнюхал красивые буковки и хотел уже за ненадобностью выкинуть документ за борт, но арраис крикнул:

- Постой, давай сюда!

Тут внимание второго привлекла цепочка, подаренная Луиситой. Он сдернул ее с шеи Андреса, показал приятелю:

- Серебро?

- Серебро!

- С паршивой овцы хоть шерсти клок, - и ухмыльнулся. Швырнув снятый крест на палубу, стал топтать его: - Вот тебе! Твоему Богу!..

Ожидал, что пленный кинется спасать свою святыню. Но Андрес смотрел спокойно, только сказал:

- Жаль.

Арраис подошел ближе:

- Чего тебе жалко?

- Креста. Память о родителях.

- И только-то?

- Да. - Действительно, всего лишь... Покинув Кастилию, он перестал считать себя христианином. Раз инквизиция осудила его, посчитав неверным, раз Бог, которому он молился с малых лет, не защитил, так значит, и он отказывается от него. И есть ли Всевышнему дело до тысяч несчастных и безвинно убиенных? И есть ли Всевышний?

- Ты хочешь сказать, что не чтишь католическую церковь? - уточнил арраис.

- Мой дед был марраном.

- Кем-кем?

- Крещеным евреем

- Ну и что?

- Меня выгнали из Испании, подозревая в тайной приверженности иудаизму, в соблюдении обрядов предков.

- А на самому деле?

Андрес пожал плечами:

- Нет, конечно. Хотя теперь, назло... почему бы и нет?

- О! Да ты, похоже, свой парень. А коли все равно тебе, переходив мусульманство. Аллах всех собирает под свое крыло. Смотри, какие молодцы вокруг!

- Да уж вижу.

- Так как насчет смены убора? - он, улыбаясь, погладил тюрбан на голове, поправил щегольское белое перо, воткнутое в материю.

- Воздержусь, пожалуй. Нельзя же дергаться от Иисуса к Яхве и тут же к Аллаху.

- Прогадаешь.

- Посмотрим.

- А вот... - он, потер переносицу пальцем с массивным золотым перстнем, - если я тебе сейчас приставлю нож к горлу и скажу: или голова с плеч, или становись сыном пророка? Тогда как?

- Из двух зол выберу меньшее. Но много ли чести пророку, если так вербуют в его семью? Наверное, больше ведь ценятся осознавшие и добровольно вверившие себя Аллаху?

- Да ты, пожалуй, не дурак.

- Спасибо.

Искандер-Али помахал перед лицом Андреса лицензией:

- Это твой документ?

- Да.

- Значит, Андрес Мей?

- Верно.

- Врач?

- И это так.

- А что тебе приходилось лечить?

- Я не против побеседовать на близкую мне и любимую тему, но... - он повернулся спиной к арраису и выразительно пошевелил пальцами связанных рук.

- Развязать! - приказал Искандер-Али.

И Андрес освобожденно потянулся. Кровь живее побежала по сосудам, забилась в кончиках пальцев.

- Зачем говорить, когда можно делать? Смотрю я на вашего коновала и думаю, лучше б ему не касаться ран. Меньше бы вреда было...

- Ну-ну! Эй, Курбан, отойди-ка в сторонку. Уступи место новоявленному лекарю. Посмотрим, на что он горазд. А ты, как там тебя, Андрес Мей, не вздумай шалить. Чуть что - отправишься кормить рыб. Или пеньковый галстук тебя больше устраивает? Ха-ха!

Андрес скомкал грязную ветошь, которую вместо тампонов использовал Курбан, и выкинул за борт.

- Ты! Расхозяйничался! - взъерепенился устраненный от дела корсар, замахнулся кулаком, но был усмирен окриком арраиса.

- Не жалейте чистого полотна. В нем - половина выздоровления, - Андрес осмотрел инструменты. - Это все? Что еще из лекарств есть?

- Дайте ему, что требует, - распорядился Искандер-Али. Оказалось, что и аптечка была неплохой, и набор инструментов - приличным. Не таким, конечно, как лелеемый, наполовину подаренный Везалием, а теперь покоившийся на морском дне. Но все же...

Андрес занялся привычной работой. Резаные раны даже проще было сшивать и обрабатывать, чем рваные, с которыми приходилось иметь дело во время коррид. И корсары, страдающие, от боли, оставались обычными людьми. Следовало лишь забыть про упоение, с которым они несколько часов назад убивали себе подобных и хохотали, глядя на тонущую каравеллу с еще живыми... Если забыть... А теперь их спасать? Но те же ли это корсары? А на войне? Когда победители сметают все на своем пути? Кто прав, кто виноват?

Со временем он узнал, какие несчастья принесла католическая церковь большинству матросов - во времена, когда они были, не морскими разбойниками, а мирными землепашцами, ремесленниками и купцами. "Око за око, зуб за зуб". Андрес не оправдывал их, но, кажется, понимал. Сам прошел через жерло инквизиции. Другое дело, что он не мог поддаться слепой ярости, редко испытывал ненависть. Потому что знал: под любым одеянием - сутаной ли, мантией или рубищем скрывается тело, неповторимое, хрупкое загадочное, в котором от устройства костей, мышц, мозга, от их связей зависели, сила, характер, душа...

Корабль плыл к Алжиру. Андрес, в отличие от остальных пленников, получил свободу передвижения. Хотя первое время сумрачной тенью следовал за ним Курбан. Потом отвязался, предупредив, чтобы в трюм нос не совал - там, мол, сидит главный пленник. Но на вопрос "Кто же?" он промолчал многозначительно.

Андрес утром и вечером делал перевязки, осматривал раненых, украдкой помогая и пленным. А впрочем, ему не препятствовали: здоровые рабы стоят дороже. Что будет с ним самим он не знал. Искандер-Али о своих планах в отношении лекаря помалкивал... Может, думает так и оставить врачом в составе команды, а может, надеется продать, получив солидный куш за ученого раба. Пока, во всяком случае, кормили его наравне с командой, давая остальным заплесневевшие сухарики, вяленую рыбу и воду, сдобренную капелькой оливкового масла. И не помрешь, и сыт не будешь. А Андресу перепал даже кусочек свежатинкн - в один прекрасный день пустили на убой козу, предназначенную бедному львенку с "Ла пас". В тот день Андрес помог хорошенькой Амелии, и она самолично проследила, чтобы лекаря не обошли обедом. А было так.

Утром почувствовала она, едва проснувшись, что не может шевельнуть головой. Каждое движение причиняло мучительную боль - от затылка и по позвоночнику. Искандер-Али всполошился. Он и не подозревал, что чужая боль может так его тревожить. Хотя, чужая ли?.. Он готов был перетерпеть и что-нибудь похуже, но только б Амелия не смотрела несчастными глазами, тихо постанывая. И арраис, естественно, вспомнил об Андресе:

- Позвать сюда этого дипломированного лекаря.

- Что случилось? - Андрес уже спешил с коробом, который успел оборудовать по своему вкусу: каждому инструменту - удобную ячейку.

- Ладно, раны перевязывать ты умеешь... А если посерьезнее? - Заметив, что кое-кто из команды прислушивается, ухмыляясь - он знал: привязанность к Амелии раздражает корсаров - арраис принял беспечный вид и, поигрывая клинком, добавил: - Шучу. Чепуха, а не болезнь. Но глянь на всякий случай.

"Знаем мы этих фавориток власть имущих, - подумал Андрес, - лучше б сам Искандер-Али захворал или любой корсар". Но деваться некуда - стал спрашивать юную женщину, что и как беспокоит.

- Все понятно. И правда - ничего серьезного. Прохватило ветерком, - осматривая, он едва касался Амелии под бдительным взглядом арраиса. - Я принесу согревающую мазь. Надо будет втереть, сделать массаж. День, другой - и все как рукой снимет.

Андрес достал нужную баночку. В воздухе разлился терпкий запах. Лекарь отодвинул с шеи Амелии густые кудрявые волосы и показал арраису, что следует делать.

- Не буду вам мешать, - сказал он и вышел из каюты.

Но минуты не прошло, как раздался женский вопль, а за ним чертыханья капитана. Снова был призван врач. Слезы ручейками текли по бледным щечкам.

- Давай-ка сам попробуй. - Вид Искандер-=Али был растерянным, а потому забавным, с перекинутой через плечо женской шелковой рубашкой. Он отодвинул покрывало, обнажив шею и часть спины своей возлюбленной ровно на столько, сколько считал допустимым - даже для такого неординарного случая. Теплые пальцы Андреса мягко и властно нажали на позвоночник. Амелия молчала, терпела. Вдруг Андрес резко ребром ладони ударил по основанию шеи. И не успев отнять руки, получил пинок, не удержался на ногах, отлетел в угол каюты. Арраис грозной горой навис над ним.

- Вы чего? Я все делаю правильно. Так надо! Так быстрее пройдет. Спросите сами. Ей, должно быть, уже полегчало!

- Угу, угу, - бормотала Амелия, шевеля головой, - правда, меньше болит.

- Ладно, - сконфузился Искандер-Али. Он не узнавал сам себя.

- Я продолжу? Или хватит? - Андрес поднялся, потирая ушибленную ногу.

- Продолжай.

- Арраис! - позвали из-за двери.

- Что случилось? - спросил Искандер-Али, выглядывая наружу. Хорошо, хоть рубашку Амелии успел сбросить на кровать.

- ... этот христианский выродок... - смог уловить Андрес. Неужели про него? Нет... - ... не ест ничего... обморок... не довезем.

Арраис на мгновение вернулся, хмуро погрозил Андресу: смотри, мол, и ушел по каким-то важным делам.

Вероятно, речь шла про того особенного пленника. Здоровье остальных несчастных корсаров не очень волновало. И смысла не было пленным отказываться от жалкой еды. Хотели б смерти - нашли 6 способ и силы перевалиться за борт.

Амелия шевельнулась нетерпеливо. Пора было заниматься ею. Андресу было практически безразлично чье тело растирать - девушки, ребенка или старика. В движения, кажущиеся ласковыми, он вкладывал все умение, подаренное ему отцом и Везалием. Пальцы, смазанные жирным бальзамом, перебирали позвонки, разминали скованные болезнью мышцы. Амелия молчала, уткнувшись лицом в подушку. Она уже забыла про боль. Ей было хорошо как никогда. Смутно припоминались нежные прикосновения матери, отмывающей свое чумазое чадо от летней пыли перед сном. Нет, руки матушки, вечно занятой хозяйством, были добры, но нетерпеливы. А Жан, даже будучи женихом, почти не ласкал ее. Ох, эти художники!.. Был бы скульптором, может также таяла бы она, откликаясь на нежные и властные касания. Но Жан любил глазами. Амелия и не помнила толком его объятий. Он присаживался рядом, потом вскакивал, менял место, чтобы лучше видеть девушку, разглядывал, изучал, впитывал ее взором, потом вдруг бросался лихорадочно искать палочку угля, краски, хотя бы кусочек бумаги... "Замри! Не шевелись!" - умоляюще вскрикивал Жан, и Амелия смиренно застывала в нужной позе на столько, сколько требовалось художнику. Он любил модель. А вот Амелию?.. Дорожил бы ею, приехал бы сам, чтобы доставить ее к Неаполю. Увидит ли она когда-нибудь воспетый Жаном город?

Но от судьбы не уйдешь. А если бы ее вместе с Жаном захватили турки? И стояли бы они рядом на рынке рабов. Она бы мучилась за двоих, и он - тоже. А Алессандро не купил бы ее, видя привязанность Амелии к жениху. И что тогда? Жан бы, наверное, не пропал. Мастера ценятся по всему свету. Может, сам султан восхитился б его талантом живописца. А Амелии точно было бы хуже. Рабыня-служанка, гарем, притон -выбор не из доброго. Собственно, и выбора-то нет. На корабле - плохо ли, хорошо - она сама по себе, никто ею не помыкает, даже стараются исполнить каждую прихоть. Но Алессандро мало похож на пылкого и темпераментного итальянца. Он грубоват, неловок и - смешно сказать - совсем не опытен. В глазах его - нежность, а руки жестки. Не ей же, сопливой девчонке, учить седеющего арраиса, как нужно ласкать ее, чтобы тело затрепетало, откликнулось на призыв...

- Уже все? - сожалеюще спросила Амелия, когда Андрес после легкого хлопка натянул покрывало почти до ушей, еще и подоткнул, чтобы не сползло ненароком.

- Да. Должно помочь. Денек полежите, а завтра посмотрим на самочувствие. Всего хорошего...

Амелия рассказала Искандеру-Али, какое чудо совершил лекарь, и для убедительности наклонила улыбающуюся головку к одному, потом к другому плечу. Арраис едва не побежал благодарить Андреса. Но вовремя сдержался. Много чести... Пусть сам, скажет "спасибо" за оставленную жизнь. А вообще, ему, можно сказать, повезла с таким пленным. Потому что теперь вот со священником не понятно, что делать. Неужели кто-то из команды шепнул ему о предстоящей казни в Алжире? Не верится. Зачем им? Верно, просто сам предчувствует. И хочет тихо, спокойно: отдать Богу душу. Не выйдет!

Корабль проходил мимо Танжера. "Ла пас" огибал Португалию, двигаясь на север, когда на него напали корсары. После этого ветер отнес "Аме" в открытый океан и, описав широкий полукруг, они двинулись к Гибралтару. Дальнейшая охота не была успешной.

Несколько раз возникали паруса над горизонтом, но одиночек не встречалось. Купеческие корабли сопровождались мощными галиотами. Подступаться к ним равносильно самоубийству. Уже приближаясь к Танжеру, захватил Искандер-Али бедный рыбацкий шлюп. Улов забрали, четверых рыбаков, сильных и здоровых, присоединили к пленным с "Ла пас". Один из испанцев был убит выстрелом наповал. Стариков оставили в шлюпе и даже не потопили его. Хотя по всем правилам следовало это сделать. И корсары, ждавшие кровавой расправы, с недоумением смотрели на арраиса. А его душе, размягченной любовью, уже не требовалось развлечений, кончавшихся смертями. "Пусть плывут. Что с них возьмешь? И так помрут скоро..." - думал он. "Но это ж - католики! И просто отпустить?" - молча негодовали остальные.

А испанский берег, то людный и цветущий, то пустынный был совеем рядом. Только что до того Андресу? Если, б ждала его Родина, он бы рискнул, бросился в море и попытался добраться до Андалусии. Но, выросший в засушливой Кастилии, плавал совсем плохо. И даже не в этом дело. Вахтенный с заряженным мушкетом бдительно следил за пленными, сбитыми в тесную кучу. Велено было стрелять без предупреждения. У Андреса же, хоть руки и ноги были свободны, свободы не было. Каждое его движение отмечалось чьим-нибудь взором. И ночью металлическая цепочка, едва ли толще Луисиной, но тем не менее не поддающаяся разрыву руками, накрепко привязывала лекаря к борту, как и других невольников. А в проливе и вовсе вся команда была начеку. И Андрес доверился судьбе. Жизнь привлекала его даже такою. Пока не понимал он людей добровольно расстающихся с жизнью. Вот взять хоть валенсийского священника, отца Клементия...

Андрес вместе со стражем мориском-мусульманином спускался несколько раз к нему в трюм. Несчастный священник... две недели сидеть, не видя солнца, в затхлой бочке! Андрес просил арраиса выпустить отца Клементия к остальным пленным. Говорил, что слишком дурно пахнет в корабельном чреве - там несложно голодать, потому что вонь любой аппетит отобьет. А на воздухе, на ветерке, мол... Но Искандер-Али уперся "Наверху, за компанию, и любой его кушать уговорит. А ты попробуй в трюме уломать!" Молчал валенсиец, лишь губы двигались в такт молитвам. Посмотрит на еду в лучах света, скупо впущенных приоткрытым люком, и отвернется. А уж ему не зеленоватый от плесени сухарь протягивали - самый лакомый кусочек, со стола арраиса. Охранник покрутит-повертит перед его лицом блюдо: "Будешь есть, наконец?". От соблазнительной золотисто-прожаренной рыбки у стояих возле слюнки текут, а он морду воротит. "Будешь? - еще раз прикрикнет-спросит корсар. - Нет? Ну и не надо!" И сам с хрустом прямо с пропеченными косточками слопает обед. А священник? Изображает мученика? Или в другом дело? Арраису позарез нужно было довезти его живым. И он, не отвлекаясь на охоту за одинокими суденышками, поспешил в Алжир. Никак нельзя было доставить бею Ульдж-Али труп священника. Весь смысл - во всенародной казни. Чтобы мучился мерзкий католик не меньше, чем Аликаш, которого сожгли валенсийские инквизиторы. И даже дольше пусть бы мучился он. Огонь - что? Раз - и сгорит. А насаженному на крюк долго придется молить своего Бога, чтобы душу на небо забрал. Но, похоже, хочет этот священник обхитрить арраиса. Казалось, все предусмотрел Искандер-Али. Не случайно держал в трюме дорогого пленника. На палубе мог он уговорить соплеменников задушить его, накинув цепь на горло, или расковырять вены, чтобы истечь кровью. А в трюме нечем было, перерезать, не на чем повеситься, чтобы предотвратить более кошмарное умирание. Андрес жалел священника. Да, католик, и, скорее всего, причастен к работе инквизиции. Но человек же. Страдает. И он не знал, чью сторону принять. Пусть погибнет отец Клементий, раз заслужил, но - мгновенно. Хорошо ли гноить его в трюме? "Разрешите перенести его на палубу. Он не убьет себя просил арраиса Андрес, - религия не позволяет, а он, как верный сын церкви..." - "Но отказ от пищи - не самоубийство ли?" - парировал Искандер-Али. "Да", - приходилось отступать Андресу. "Будем кормить насильно!"- решил капитан.

Операция по введению пищи в организм священника была не для слабонервных, но зато развлекла корсаров, ворчащих, что возвращаются домой почти с пустыми руками. Четверо матросов распяли отца Клементия на палубе, пятый приподнял голову, а шестой, вставив в глотку священнику воронку, вливал в него крепкий рыбный бульон, заболтанный капелькой муки. Тот конвульсивно дергался, синел на глазах. Когда воронку извлекли, валенсиец попытался выдавить из себя бульон, не дающий ему ускользнуть из лап корсаров. Но, если этого хотел разум, то желудок, напротив, не отпускал добычу, спеша передать живительную энергию слабеющим членам. Бедного священника после экзекуции, при которой он, правда, увидел небо и море, вновь запихали в трюм. Андрес попросил допустить его к отцу Клементию без свидетелей, пообещав, что будет действовать лишь в интересах корсаров. Его опять встретило молчание.

- Как хотите, отец Клементий, но лучше прислушайтесь к моему совету. Не отказывайтесь от еды. Не знаю, повинны ли вы, в гибели и изгнании морисков... Если так, вам не должно быть пощады...

- Я никого не убивал!

Это были первые слова священника на "Аме". Голосовые связки, отвыкшие от напряжения, а может, поврежденные воронкой, издавали скрип несмазанных колес.

- Мои руки чисты, - добавил он, подкрепляя свои слова предъявлением Андресу давно не мытых ладоней.

- Не обязательно ведь отсекать голову лично. Достаточно и заготавливать дрова для костра или подтаскивать хворост поближе к ногам горящего. Можно одним кивком отправить на тот свет целое селение.

- Не было этого.

- В таком случае надо надеяться на спасение. Святой Франциск, говорят, помогает безвинно страдающим. Хотя мне однажды помог святой Лаврентий. Да неважно... Чудо в любой момент может произойти.

- Какое чудо? Разве только христианские пираты захватят мусульманских. И то... дьявол настолько разрушил душу человеческую, что дети одной церкви ради золотого тельца готовы продать ближнего. А собственно, кто вы?

- Такой же пленник. Но, будучи врачом, я оказал небольшую услугу капитану, которого зовут здесь арраисом, и потому получил толику свободы.

- О! Значит, вы христианин! И не откажетесь помочь мне? О, неужели в этом вместилище греха я встретил католическую душу? Эти... псы-ренегаты, эти вшивые собаки-мусульмане...

- Воздержимся от ругани. Я не христианин и не мусульманин.

- Язычник? - с презрением произнес отец Клементий. -

- Нет. Я исповедую собственную религию. Я сам по себе.

- Чепуха. Так не бывает.

- Почему? Вот я перед вами... И, - ему в голову пришла забавная мысль, - Иисус Христос ведь тоже когда-то был первым, единственным, самим по себе, пророком. А вдруг и я буду основателем новой церкви?

- Что? - удивленно и неприязненно воззрился на него священник. - Не много ли берете на себя? Кощунствуете? Все люда делятся на две части: истинные католики и те, кому суждено гореть в аду.

- Время покажет, но сейчас в ваших интересах выжить. Надеясь на благосклонность судьбы. И - прав капитан - голодная смерть, которой добиваетесь вы, тоже самоубийство. Так что, как ни крути, рая вам не увидеть. Живите, пока живется. Понимаю, вы боитесь пыток. Но вспомните многочисленных святых, которые обрели ореол именно подвергшись истязаниям. Меня бы такая мысль не успокоила, а вас, как верного сына церкви, может, поддержит? И вот еще что, - Андрес заговорил совсем еле слышно: - В аптечке есть сильнейший яд. Можно смазать им сутану у ворота. Если к вам применят насилие, прикусите, пососете материал... и умрете почти безболезненно. Хотите?

Священник задумался. Андрес, видя его колебания, продолжал убеждать:

- Вы до последней минуты останетесь хозяином если не своей жизни, то уж смерти. Решение будет зависеть от вас. Или муки с блаженством на том свете, или ад. А может, отделаетесь чистилищем. Ну, так как? Принести?

- Нет! - яростно воскликнул священник.

- Не хотите? Ну ладно... Я намеревался облегчить ваш уход в мир иной. Чем еще помочь, не знаю. Будем ждать и надеяться.

- Что он вопил "Нет"? - спросил Андреса матрос, задраивая люк. - Наверное, ты уговаривал его перейти в мусульманство?

- А нельзя было? - уклонился от прямого ответа Андрес.

- Бесполезно. Никто его и близко к мечети не подпустит. Нам нужен христианин. Живой христианский вшивый вонючий пес. И только так! И он будет прибит к алжирским воротам.

 

Амелии опять понадобился врач. То ли, и вправду, заломило спину, то ли показалось. Но Искандеру-Али она пожаловалась. Тот нахмурился и сказал: "Ладно, пришлю". И так как доверие врач вроде бы завоевал, а у арраиса были срочные дела, Искандер-Али почти со спокойной душой оставил Андреса возле больной.

- Неужели не помогло, сеньора, - удивился тот. -Средство безотказное.

- Спасибо. Острая боль прошла. Но где-то глубже ломота осталась. Ваши волшебные руки...

- Ну что вы... это сделал бы любой врач.

- Нет. Не говорите. Знаю я их! И денег потребуют, и толку никакого.

- По поводу денег - действительно... - усмехнулся Андрес, - на вашем корабле порядки наоборотные.

- Все отняли? - сочувственно спросила Амелия. - Я попрошу, чтобы вам вернули добро. Алессандро мне не откажет.

- Буду премного благодарен. Но Бог с ними, с деньгами, хотя нищим быть невесело, только б в рабство не продавали. Как-то не представляю я себя в роли невольника. И за что спрашивается? Бр-р!

Амелия оттягивала начало лечения. Опять придется лежать ничком, разглядывая перышки, вылезающие из подушки. А хотелось посмотреть в глаза человеку, умеющему усмирять боль. До этого видела его мельком, отметила нечто стройное, светлоглазое. Теперь появилась возможность познакомиться поближе.

Расскажите что-нибудь о себе. Где учились?

- Алькала де Энарес. Слышали про такой город?

- Кажется. Не помню.

- Ну вот. Я провел там шесть лет. Фактически всю жизнь учился, учился, учился. Даже и рассказывать, нечего. Не главы же из "Анатомии" декламировать.

- А семья? Жена? Или невеста?

- Никого. Родители умерли. Невесты нет. И, думаю, не будет в ближайшее время.

- Вы презираете женщин?

- Отнюдь. Но смотрите сами, если даже удастся безболезненно выкарабкаться с корабля, названного вашим именем, надо будет где-то обосноваться, заработать и накопить некоторую сумму для обеспечения семьи. Нельзя ж обрекать на жалкое существование близкого человека.

- Как вы предусмотрительны, - иронично улыбнулась Амелия. - А если любовь?

- О! Тут есть маленький секрет. Надо уметь управлять чувствами.

- Как? Научите. Может, пригодится.

- Ничего сложного. Когда вы чувствуете, что простыли... пока не серьезно... болезнь не навалилась, а только подкрадывается. Что станете делать? Если разумны... Правильно. Нужно прогреться, выпить, горячую травяную настойку, лечь пораньше спать и так далее. Обхитрить болезнь и уговорить организм. А когда чувствуете, что вот-вот влюбитесь? Обхитрите любовь, объясните себе, что у девушки - это в моем случае - слишком хриплый голос, или злой взгляд, или, наверняка, она плохая хозяйка...

- Обхитрите себя... - вставила Амелия.

- Пусть. Да. Только б не заболеть любовью... Потому что в горячке может померещиться Фея, обернувшаяся потом занудой.

- Ах, как скучны ваши слова. Лишаете себя половины жизненных радостей.

- Да? Вы были слишком счастливы? И мне следует вам завидовать?

- Нет, но... - смутилась Амелия.

- Вот именно. Об истинной любви слагают легенды. И верно, такая - очень редка. То ли явится к тебе, то ли нет. А ради того, чем обладает большинство, не стоит бросаться в брак, очертя голову. Надо хотя бы не терять разума. Вы не согласны?

- Может, вы и правы, - задумчиво сказала она, - но долго рассуждать перед каждым поступком - это не для всех. Не для меня. Тоска смертная - все взвешивать. И просто не получится... Забуду все предписания. Стыдно признаться, я еще и не любила по-настоящему, так как в романах...

- Видите...

- А все равно знаю, что, коли влюблюсь, уговаривать себя подождать, не увлекаться, не стану.

- Каждый сам делает свою жизнь, - пожал плечами Андрес. - Но давайте вернемся к вашему недугу.

- Отвернитесь! Я разденусь.

Андрес выполнил приказание.

- Все!

Он подошел к постели:

- Болит все там же?

- Да. Но меньше, - Амелия устроилась поудобнее, закрутила волосы, заколола их шпилькой.

Андрес капнул несколько капель Апрасиева масла на ладонь, растер, приложил руки к щекам - не холодны ли? - потряс и размял кисти, и только после этого разогретыми уверенными пальцами приступил к массажу.

- Не больно? Нет? Если будет больно, потерпите немного.

- Хорошо.

Ей и было хорошо. Ничуть не больно. Сладкая истома, вовсе не относящаяся к Андресу, охватила ее. Боясь, что удовольствие скоро кончится, она чуть-чуть постонала и произнесла:

- Сеньор Андрес, я забыла сказать, у меня ночью и пониже спина болела, до самой поясницы...

Не отказывать же себе в маленьких радостях, и так вечно в каюте, будто пленница, как и те, на палубе. Им, может, даже веселее, разговаривают... а тут - лишний раз не выйдешь, лица у моряков чужие, подозревающие ее неизвестно в чем. Или, наоборот, заискивающие. Чтобы арраис приметил приветливость к своей подруге. Но ни одного просто дружелюбного. Разве только доктор... Нет, и он отстранен. Хотя, на самом деле, оба - рабы. А свободы у нее - как у птички в клетке: хочешь ешь, хочешь пей, хочешь прыгай... Повезло им с врачом. Теперь понятно, что такое - хороший массаж. Приходилось Амелии слышать про египетских цариц в давние времена. И купались-то они в молоке кобылиц, и все тело им растирали придворные лекари. Как это, должно быть, восхитительно!

Но все удовольствия рано или поздно кончаются, и на этот раз сеанс был прерван Искандером-Али. Он вошел тихо и минуту наблюдал за процедурой. Профиль Андреса выражал лишь сосредоточенность, но блаженная улыбка Амелии, прикрытые глаза, сладострастие, исходившее от нее, удивили и насторожили арраиса. Простыня опущена ниже всяких границ. Даже розовое ушко Амелии показалось ему оскорбительно нагим.

- У тебя и там болит? - угрожающе спросил Искандер-Али. - Речь, ведь шла только о шее!

Андрес почувствовал, что находится вне подозрений, а вот Амелии несдобровать.

- Ваша милость, это - я... Я понял, что очаг болезни опускается по позвоночнику, и решил предупредить развитие воспаления. Из самых добрых побуждении. Но если вы считаете дальнейшее лечение излишним, прекращаю. Разрешите идти?

Амелия закуталась в простыню так, что лишь глаза виднелись, смотрела независимо и виновато одновременно.

- Идите.

Тут Андрес кое-что вспомнил. Он немного понимал арабский язык морисков. В селении, где прошло его детство, жили несколько семей. А корсары шушукались между собой, не подозревая о случайном свидетеле заговора. Да! Они с некоторых пор презирали арраиса. Мол, удачливость им изменила. Вот-вот Алжир... Надо было решаться! Что они замышляли? Наверное, убить арраиса. И что потом? Искандер-Али, при всей своей грубости, все же способен понять Андреса. И даже слегка признателен ему. А выкинут капитана за борт? Что сделают с Амелией - понятно. И между собой передерутся, потому что явного главаря не видно. Значит, добрая половина захочет властвовать. И рабства при таком раскладе Андресу никак не избежать. Если до того не прирежут в потасовке! Слышал уже за спиной: за что, мол, христианскому ублюдку корсарскую еду подают? А не их ли раны он перевязывал и кое-кого, точно, спас от неминуемого заражения крови?

- Арраис, будьте осторожны, на корабле неспокойно. - Андрес знал, что Амелия слушает. Но она была союзницей. И ей тоже угрожала опасность. А вне каюты говорить о тайных вещах почти невозможно. Андрес шептал и-то не был уверен, что за дверью никто не подслушивает.

- Да? Хотя я догадываюсь... Что вам известно?

Андрес замялся.

- Кто зачинщик? - допытывался Искандер-Али.

- Вот этого я не знаю. Боюсь, что и нет его. Все сразу.

- Ясно. Идите.

Андрес шагнул к двери. И сделать ничего нельзя. А вдруг? Он вернулся.

- Прошу прощения. Арраис, а если мы освободим пленных? Они ослабели. Но надежда на освобождение придаст им сил. Я сам уберу надсмотрщика. Только дайте оружие!..

Глаза Амелии вспыхнули. Она уже вообразила себя свободной, на мачте взовьется христианский флаг - итальянский, французский, испанский - неважно. Она все это время старательно отпихивала от себя ненависть к туркам, а та все-таки заползла в душу, выросла, всю заняла.

- Дай ему мушкет, Искандер-Али, пусть будет так, как говорит сеньор Андрес. Ты снова станешь Алессандро.

- Нет! - вскричал арраис, но тут же, опомнившись, зашептал негодующе: - Я добровольно принял мусульманство. Как и все мои люди. Их ненависть к католикам справедлива. Я не предам команду!

- Лучше, если они предадут вас? Плохо будет не только вам, - Андрес выразительно поглядел на Амелию, зная о болевой точке арраиса.

Лицо Искандера-Али будто окаменело:

- Благодарю вас, сеньор Мей, но в советах не нуждаюсь. Решение буду принимать сам. Вы свободны.

- Как вам угодно. - Андрес, пожав плечами, вышел из каюты, уселся на свободное место у гакаборта и стал смотреть на пустынный африканский берег, тянущийся совсем рядом. Он был похож на родную Кастилию, такой же спокойно-суровый, каменистый, разве что желтых оттенков побольше...

Арраис лихорадочно обдумывал ситуацию. Подозревая неладное, он - до разговора с врачом - все же рассчитывал мирно добраться до Алжира. Там будет видно. Может, команду поменяет, может, Амелию оставит в городе. Теперь, получалось, опасность подкралась близко. Уж коли Андрес заметил это, команда стала бочкой с пороком - неосторожное слово равносильно искре. Но он, арраис, тем не менее, знал и ценил каждого своего корсара, не хотел идти против них. Значит, надо попробовать вызвать их на разговор. Искандер-Али приказал собрать команду. Ударили в гонг, и все моряки, свободные от вахты, в считанные секунды оказались перед капитаном. Настороженные взгляды, сжатые кулаки. Чувствовалось, что они сами себя распаляют воспоминаниями о бывших или придуманных обидах.

- Корсары, я считал вас своими! братьями, но сейчас вижу, что клинок брошен между нами. Призываю вас к спокойствию.

Он говорил по-турецки. Пленники из доносившихся к ним обрывков речи ничего не могли понять. Но тревога от соседства с неуправляемой стихией охватила их.

Арраис продолжал:

- Я хочу выслушать вас. Но пусть от имени всех скажет самый рассудительный. Может, Махмуд? Выбирайте сами. Ярость -не лучший помощник в спорах.

Моряки пошушукались. Выступил вперед тот, кого звали Махмудом.

- Извини, арраис, раньше мы тебя уважали. Иначе на твоем месте был бы другой.

- А теперь? Нет?

- Угу. Ты стал бабским угодником. Она превратила тебя в тряпку. Мы теперь не считаем тебя арраисом.

- У-у-у-угу, - подхватили остальные корсары.

- Вы хотите убить меня? - голос Искандера-Али был спокоен. Он просто уточнял желание команды.

- Ты нам не враг. Но ты потерял нужную нам силу. А потому - живи. Если сам себе не навредишь.

- Кто примет командование?

- А никто. Ты и не заметил, как команда обходится без капитана. Доплывем. До Алжира рукой подать.

- И потом?..

- Ты не покупал корабль и не захватил его у неприятеля. Он принадлежит Ульдж-Али. И сейчас ты - никто. Доложим ему об этом.

Они были правы. Искандер-Али за несколько лет плавания совсем забыл, что судно вовсе не его собственность. Так сросся в кораблем. И дал ему название. Можно было спасти положение, пообещав оставить Амелию на берегу, забыть ее. Но что больнее - расставание с кораблем или с Амелией? О, нет! Только 6 не потерять ее. И потом... он действительно чувствовал, что утрачивает корсарскую хватку. Не смелость, нет! Безжалостность.

- Я доложу бею сам, - смирился он. - Это все?

- Почти, - Махмуд посмотрел на бывшего арраиса с некоторым злорадством. - Еще про добычу. Мы не считаем, что ты заслуживаешь доли большей, чем другие. Скажи спасибо, что получишь двух рабов и полудохлого священника. Вещи и деньги тоже - как

- Ну что ж... Это было не самое страшное. Искандер-Али посмотрел вдаль, будто пытаясь разглядеть свою судьбу. Перевел взор на помягчевшие лица корсаров, увидел врача, будто приготовившегося к прыжку.

- Его вы считали в числе невольников? - кивнул Иакандер-Али в сторону Андреса.

- А как же?

- Уже поделили рабов?

- Нет.

- Ну тогда отдайте его мне, вместе с любым вторым.

- Врач стоит дороже. Ну, да ладно, арраис, - по привычке Махмуд назвал так капитана, но не стал исправляться, слегка даже сочувствуя ему.

Корсары расслабились. Нельзя сказать, что они были довольны. Они ждали большего. Арраис должен был бы выхватить пистолет, пригрозить, даже пристрелить кого-нибудь за неповиновение - каждый при этом думал о соседе - обозвать их шакалами, предателями, и все - громовым голосом, доказав, что он еще может привести в чувство свихнувшуюся шайку. И ему, может, с радостью подчинились бы снова. Поскольку арраисом он был неплохим и действовал по справедливости. Теперь неизвестно, кого назначит на его место бей. Но поправить случившегося нельзя, и сказанного не вернешь.

Искандер-Али вошел в каюту. Амелия отступила от двери. Самое главное она уловила, вслушиваясь в интонации корсаров - резни не предвидится. О чем-то удалось договориться.

- Все, - скорбно сказал Искандер-Али, - я больше не арраис.

- Ну и слава Богу.

- Слова глупой женщины.

- И пусть. Поживем на берегу, - Амелия подумала, что, коли уйдет он от корсаров, и наскучит ему жизнь в Алжире, может, потянет его в родные края? - Отдохнешь, а там видно будет. Не принять ли тебе мирный торговый корабль?

- Все зависит от бейлербея. И, кроме того, у нас есть дом, но нет денег. Они, - Искандер-Али махнул в сторону палубы, где корсары еще обсуждали происшедшее или делили скудную добычу, - решили, что я имею право лишь на равную с ними долю, а это - крохи. Священника можно б продать Ульдж-Али, но теперь придется дарить, заискивая, делая подношение. Врача зато продадим подороже. Где его лицензия? Не потерялась ли?

- Продашь? - сожалеюще уточнила Амелия.

- Конечно, - голос бывшего арраиса был жестоким. - Нам нужны деньги.

- А может, оставим у себя, и его выкупят друзья?

- Спросим. Андрес! - позвал он своего раба.

- Андрес! - эхом поддержали его окрик на палубе.

- Да, - Андрес после солнечной яркости дня почти не видел выражения лица Искандер-Али.

- Я хотел узнать...

Глаза врача привыкли к сумраку каюты, и он понял - хорошего ждать не приходится.

- Есть ли у тебя на родине друзья? Или родственники?

- Нет. Знакомые. Не больше. Впрочем, один друг есть, если не покинул еще Кастилии. А в чем дело?

- Ты сможешь освободиться, если за тебя пришлют выкуп. - Он задумался, прикидывая реальную стоимость врача, - ну допустим, четыреста дукатов.

- Значит, я не свободен?

- И более того - мой раб. Так добудешь деньги? Сколько времени это займет?

- А как доставят деньги?

- О доставке не беспокойся. Дело налажено. Монахи-тринитарии - вот наши посредники и ваши защитники. Были бы монеты.

- Но их, к сожалению, нет. И у друга просить не стану.

- Станешь, коли приспичит.

- Он тоже беден.

- Ну, тогда молись какому-нибудь святому, чтобы попался тебе хозяин подобрее. Заковать его! - бросил Искандер-Али проходящему недалеко корсару.

- Хоп, - привычно откликнулся тот, потом вспомнив, что арраиса больше нет, усмехнулся и пошел прочь.

Искандеру-Али пришлось самому пойти на палубу, где громыхал железом корабельный кузнец. Андрес шел следом за ним с накинутой на шею веревкой. Будто агнец на заклание.

- Этого обработай тоже. Прошу... - бесцветно сказал Искандер-Али.

И кандалы сковали ноги Андреса. Он слился с толпою, несчастных. А на "Аме" началась веселая суета. На горизонте возникли белые кубики домов, взбегающих на холм. Цитадель, увенчанная белым флагом, пирамида касбы, Алжир. Корсаров ждал отдых. Дешевые женщины, драки, базары, зрелища разнообразных казней, в общем, удовольствия на любой вкус. Провинция Оттоманской империи, прибежище для людских-отбросов - ренегатов, корсаров, воров и преступников всех мастей - раскрыла свои объятия "Аме". Некому было пересчитывать мусульман, которые раньше молились Христу, но никак не меньше двадцати тысяч их обитало в Алжире. И главные его правители, по восточным именам которых представлялись чуть раскосые темноглазые родные сыновья пророка , были пророку детьми приемными, все более рыжебородыми, как выходцы с острова Митилини, братья-беи Барбаросса или еврей из Смирны - Синай. Нынешний бейлербей Алжира, когда-то назывался калабрийцем. Мало того, он успешно учился в монастыре, мечтая стать священником, а может, дорасти до кардинала. Но юг Италии был лакомой приманкой для морских разбойников, и после одного из налетов турок на мирные земли Калабрии умненький двадцатилетний монашек превратился в затравленного гребца на галере Али-Ахмеда. Так бы и помер с веслом в руке, если б не принял ислама. Зато потом он восходил по ступеням, составленным из сотен и тысяч коленопреклоненных - рулевой, арраис, губернатор, паша, бейлербей. Высокая Порта ценила умных и преданных, тех, кто честно и в срок отделял от добычи и прибыли должную часть, грузил богатство на корабли, в целости и сохранности доставлял его в Стамбул. Жестокость, доброта, сладострастие, скупость... - никакие другие достоинства и пороки в счет не шли. Турции требовались рабы, но золото было важнее. Поэтому основную массу живого товара обращали в золото здесь.

 

Только б не ошибиться... Сотня чиновников, оценщиков, надсмотрщиков крутилась в специальном помещении у гавани за длинной дамбой, похожем на огромный сарай. Они записывали в книги примерную стоимость каждого раба, сходящего с корсарского судна, каждую монету и все, что стоило больше реала. Горе тему, кто укрыл бы добычу! Но отделив положенное султану и причитающееся бейлербею, оценщики возвращали остаток арраису для дележа в команде.

Андрес, связанный с десятком горемык, гремя кандалами, сошел на Алжирскую землю. Привыкший к размашистому шагу, он упал бы не раз, если б не поддерживаемая другими веревка. Не считал себя неженкой, но пока добрался до временного подземного пристанища, сбил железом ноги в кровь. Ничего не изменить. Сила - на стороне людей, неравнодушных лишь к монетам. Андрес старался не переживать зря, не скорбеть, не проклинать судьбу, превратиться на время в туповатого толстокожего мула: идти, куда толкают, есть, что дают. Нельзя было проникаться ужасом в вонючем подземелье, где пламя редких плошек с маслом вырывало из темноты лица мужские, реже - женские, но одинаково ждущие только горя и соли. Miserere!.. Нельзя было содрогаться от омерзения, ступая по лужам испражнений. Все, что отличало его от вьючных животных, следовало упрятать подальше. Вот и его партию после долгого ожидания вывели из подвала, расцепили на продажные единицы. Первый чиновник, не глядя на раба, записывал имя, фамилию, возраст, национальность, профессию. Зато второй впивался взором в обнаженное тело. "Повернись!" -приказывал он по-арабски, чтобы точнее оценить товар. Если не понимали, повторяет то же по-испански, итальянски, гречески... А если уж совсем диковинный раб попадется, не знающий этих языков, призывает толмачей. И тогда будь ты из снежной Лапландии, или от истоков Нила, опросят, опишут, оценят... Одежда Андреса, вернее чьи-то обноски, полученные на "Аме" вместо полотняной рубашки, добротных штанов и плаща из тонкого сукна, полетели в общую кучу, а он получил одежду и обувь, может, и более прочную, но унизительную - выкроенную по одной среднерабской мерке и увенчанную красным, видным издали, колпаком. Когда переодевался, поднял с пола замызганный кусок холстины. Кое-как разорвал его на две части и обмотал ноги под кандалами. Надсмотрщик видел, но ничего не сказал. Рабы нужны здоровые...

Серая шеренга с красным верхом выстроилась у сарая.

Три веревки свисали с плеча Искандера-Али. Трем рабам он накинул петли на шею и повел их к невольничьему рынку - Бесистану. Священник спотыкался вслед за Андресом. Рыбак ступал обреченно, но твердо. Впрочем, идти оказалось не далеко. Распахнутые ворота пропустили их на площадь, огороженную кольями. Раз и навсегда заведенные порядки царили здесь.

Рабам не позволяли толпиться, переговариваться. Вокруг каждого можно было обойти. Особо придирчивые покупатели заставляли их раздеваться вновь. Но не азартно, а спокойно, деловито шла торговля.

Купленных рабов привязывали к кольям. У некоторых на груди болтались дощечки - кажется, с именами владельцев. Если кто-то проявлял недовольство или раб делал движение, которое при желании можно было принять за попытку к побегу, тут же, словно из-под земли, возникали фигуры в белых войлочных тюрбанах в длинных зеленых халатах, наверное, полицейские. Искандер-Али, тоже привязал отца Клементия к колу, а Андреса с рыбаком подтащил ближе к центру. За моряка сразу дали хорошую цену в сто пятнадцать дукатов, и хозяин торговаться не стал, ссыпав монеты в кошель. А Андрес выглядел слишком стройным для тяжелых работ. На такого нагрузишь два мешка - сломается, и плакали твои денежки. Наконец, подошел один араб. Взял ладонь Андреса, посмотрел на нее, будто гадая по линиям, потом стал мять пальцы. Спросил: "Почем?"

- Двести дукатов.

- За что? - удивился араб.

- Он врач. Ученый.

- Пусть. Мне нужен всего лишь помощник гончара. Если хочешь сотню - по рукам.

- Нет.

День был неудачным. Много кораблей пришло в порт. Много рабов выставили на продажу. "Подожду-ка я день-другой, выберу благоприятное время", - подумал Искандер-Али. И еще одна мысль не давала ему покоя. Что-то бледной ему казалась последние дни Амелия. Болела шея? Но Андрес вроде бы вылечил. Аппетита нет... Уже в Алжире, сдав рабов для учета в гавань, он отвел Амелию в "гнездышко", велел принести ей самую свежую еду, инжир, апельсины. А она кривится и качает головкой. Что с нею? Придется пока вести Андреса домой. Дешевле его прокормить еще немного, чем платить лекарю, который неизвестно кончал ли университеты. Итак, Андрес и священник поплелись за Искандером-Али по тесным голым улочкам - только стены: ни окон, ни балконов, ни деревьев... Но за дверью, за глухой стеной каждого дома скрывался маленький рай. Жилью Амелии было далеко, конечно, до Дженины - дворца Ульдж-Али, но и в ее садике кусты роз благоухали, а плоды инжира желтели среди разлапистых веток, и струи фонтана, посверкав в синеве, разбивались о беломраморную чашу, и темнокожая служанка подметала и без того чистые дорожки.

Амелия обрадовалась, увидев Андреса, еле переставляющего ноги в кандалах. Значит, не продали? Ее честолюбию льстило обладание рабом с лицензией. Но зная, что Искандер-Али может приревновать ее, погасила улыбку и спросила озабоченно:

- Не нужны лекари? Или ты запросил за него слишком много?

- Ремесленники и просто силачи пользуются куда большим спросом. Но я подумал и о тебе. Ты не здорова, или мне показалось?

- Я? Не уверена... пока.

- Как так? Во всяком случае, пусть Андрес отдохнет, чтобы мог быть внимательнее, и приведу его побеседовать с тобой.

- Хорошо.

- Но потом все же продам.

- Дело твое. Но, может, лучше сделать это не на рынке? Поищи врача, которому нужен помощник. Тот и оценить сумеет по достоинству. Кто ж пойдет к Бесистану, надеясь приобрести лекаря? Или продай его королю.

- Я уже решил бейлербею преподнести священника. Тут политика... А второго тоже подарить? С чем мы тогда останемся? Продавать же ему, - Искандер-Али повел плечами в сторону Дженины, - ну, нельзя мне сейчас...

Андрес и отец Клементий отдыхали на подстилке в углу двора.

Сначала хозяин намеревался запереть их в чулане. Но потом решил: деваться им все равно некуда - в кандалах не то что бежать, идти далеко не захочешь. Оба испанца не глядели друг на друга. Ни сил ни желания не было говорить. Пальцы священника беспрестанна шевелились, будто пытаясь нащупать опору. "У него ж четки отобрали!" - подумал Андрес. И никто не узнал бы священника в обросшем мужике - серая рубаха, неуклюжие штаны, шутовской колпак... Разве лишь неискоренимо благостное выражение лица, да тихая латынь, срывающаяся с губ.

Служанка принесла им еду - остатки с господского стола. Андрес съел все без колебаний, а отец Клементий прежде долго прислушивался к себе и, словно бы, советовался со Всевышним.

Потом Андреса позвали в прохладную комнату с низким потолком, расписанным арабесками. Амелия, сидела на тахте, застеленной рыхлым красным бархатом.

- Меня беспокоит ее самочувствие, - сказал Искандер-Али, - посмотри!

Надо было отрабатывать и хозяйские объедки.

- Опять шея? - забыв про кандалы, шагнул к тахте Андрес и едва не растянулся у ног Искандера-Али.

- Осторожнее, подхватил его тот и с сожалением посмотрел на царапину, оставленную железом на новеньком полу.

- О, дьявол! Не шевельнешься... - выругался Андрес. - Хоть одну ногу освободите. Не денусь я никуда!.. Амелия сморщила носик, принюхиваясь:

- Фу, чем так несет?

- Рабским духом несет, милая сеньора, прихваченным в подземелье у гавани.

Женщина прикусила язычок. Несколько минут довелось ей там провести перед продажей ее Алессандро, но в кошмарных снах уже не раз являлись ей видения алжирского накопителя рабов. И не совмещалось хозяйственное отношение к ним у столов оценщиков и на Бедистане с тем, что творилось в подвалах. А-а, понятно... Это же как плетка, которой со свистом помахали перед глазами. Устрашение, отбивающее последний гонор. И выбравшемуся оттуда ниша в стене с соломкой вместо подстилки и железным кольцом, к которому приковывают пленников на ночь, покажется благом.

- Как бы ни принес он в дом заразу, - сказал Искандер-Али. И для рабов нагрели воды, позволили как следует вымыться, оттереться золой, смешанной с известью. С Андреса хозяин, скрепя сердце, снял кандалы. Вместо них тяжелое железное кольцо охватило шею. Будто питон, душащий добычу. Теперь лекаря можно было подпустить к хозяйке.

- Я слушаю, - сказал он ей. - Наверное, снова нужен массаж? - Не повредит, - ответила Амелия. - Но... - она выразительно посмотрела на Искандера-Али, - разреши мне сказать врачу несколько слов наедине.

Тот кинул на нее удивленный взгляд, но кивнул, вышел, и тут же вошла служанка.

- Так в чем же дело? - спросил Андрес.

- Тошнит, от одного вида пищи выворачивает. Ой, да и так ясно, без докторов, что беременна. Но боюсь говорить. Алессандро так взвинчен бунтом корсаров! Не знаю, как отнесется.

- Что будем делать?

Она пожала плечами.

- А сами-то как? Хотите?

- Наверное. Если он женится.

- Думайте. В крайнем случае, могу составить особый рецепт. Но это - идти против Бога.

- Какого?

- Любого. Мне-то терять нечего: от одного берега отплыл, к другому не пристал. Может, осторожно переговорить с Алессандро?

- Пожалуйста!.. А я в долгу не останусь, заступлюсь при случае.

Говорили почти по-французски. Чернокожая служанка непонимающе таращилась на них. Но хозяин ей сказал: "Присмотри". Значит, главное, чтобы не касался новый раб их красавицы.

Озабоченный вид Андреса насторожил Искандера- Али.

- Что-нибудь серьезное?

- Возможно, и нет.

- Как это - возможно? Говори толком!

Амелия вышла в сад, и Андрес почувствовал себя увереннее:

- Думаю, недомогание ее вызвано одной из двух причин: или недостатком молока и фруктов во время плавания - тогда за неделю все восстановится, или тем, что вы, спустя положенное время, станете отцом. Пока не ясно.

- Как? - Искандер-Али от неожиданности остался стоять с разинутым ртом.

Бурная жизнь и седина на висках не исключали некоторой его наивности в отношении женщин.

- Вы сомневаетесь в своих возможностях делать детей?

Алессандро покраснел:

- Нет. Просто не готов был к такому известию.

- Погодите благодарить судьбу. Пусть пройдет еще несколько дней. Но молитесь Аллаху. И если услышит он, все будет так... А вы на радостях отпустите меня восвояси.

Последнее Искандер-Али предпочел не слышать. С лицом удивленно внимательным он пошел за Амелией к фонтану, приобнял ее и, оглянувшись, не смотрит ли кто, провел ладонями по ее стану, будто с минувшей ночи она могла разбухнуть от взявшейся вроде бы ниоткуда новой жизни.

"Может, хоть у себя оставит по такому случаю, -думал Андрес, - чтобы врач под рукой был?"

Но Искандер-Али, посоветовавшись со знающими людьми, решил так: будет он на день сдавать Андреса внаймы какому-нибудь врачу. Для помощи. Клиентуры хватало. Там его и покормят. А на ночь раб будет возвращаться и, если надо, обслуживать хозяев. Очень хорошая мысль, радовался бывший арраис. Даже если в неделю за Андреса станут платить по три дуката, то в год это составит двести. Парень молодой. За год получит за него желаемое, а дальше - прибыль непредвиденная.

И второй хозяин отыскался быстренько. С ним Андресу повезло. Не какой-нибудь шарлатан, и не мавр, с которым не поговоришь. Более того - еврей. И семьи его предков процветали когда-то в Испании. Но конец свете настал там. И они не захотели мириться с насилием католиков, они не стали "марранами" - нет. "Ни Богу свечка, ни черту кочерга". Заранее тоскуя по оставленной Испании, стеная, тянулись они к Александрии и Иерусалиму, оставляя соплеменников на длинном пути. Немало их осело в Алжире. Но не примешаны, а вкраплены были они в людскую массу, собравшуюся под стягом Высокой Порты. Обособленные, чувствующие себя избранными и мудрейшими, но с улыбкой, словно извиняющейся за место, занимаемое под солнцем. Таким и был Соломон Перес.

Положение отца Клементия оказалось много хуже. Искандер-Али вел его к Дженине. Священник, изнемогая от слабости и тяжести железа, переставлял ногу, надрывно вздыхал, потом отрывал от земли вторую. Искандер-Али и сам не торопился во дворец бейлербея, ожидая мало приятного. Они пересекли площадь. Внимательно осмотренные стражниками, прошли через сводчатый зал с лепным потолком и оказались во внутреннем дворе, где повелитель принимал подданных.

Обширный двор имел форму капли, истекающей из галерей, которая вела в палаты и покои. На ступенях, покрытых коврами, на зеленых кожаных подушках восседал Ульдж-Али. Свергнутый арраис передал веревку со священником стражнику, дождался, когда очередной проситель отойдет от бейлербея и придворный подаст знак приблизиться, затем с нижайшим поклоном поприветствовал Ульдж-Али.

- Наслышан, наслышан, - сказал тот. - Жаль, что потерял я одного из лучших капитанов.

- Позвольте объяснить... - Искандер-Али еще тешился слабой надеждой.

- Нет! Я полностью доверяю интуиции корсаров!

Оба итальянцы, римлянин и калабриец, они разговор вели на турецком, подчеркивая глубокую почтительность, испытываемую ими к великой империи, которой служили добросовестно.

- Ваше высочество, возможно, для меня найдется еще какое-нибудь занятие? Поручение?..

- Сомневаюсь, - бейлербей пошептался со склонившимся к нему советником. - Нет.

- После стольких лет? Ваше высочество, жена моя ждет ребенка.

- Ты женат? - по губам Ульдж-Али скользнула ироническая улыбка.

- Нет, но...

- Наложницы появляются и исчезают, их детей никто не пересчитывает. Занимайся свободным предпринимательством. Мало ли кто, пожаловав к нам с пустым кошелем, через год строит дворец. В конце концов, можно наняться рулевым на один из доблестных корсарских кораблей. Поговори, с моими арраисами. Но, помни, что подмоченную репутацию высушить трудновато. Все.

- Простите, ваше высочество, я явился не с пустыми руками. Там, под аркой, привязан раб, - священник из Валенсии, отец Клементий, причастный к казни героя морисков - Аликаша. Я добыл его в монастыре, чтобы подарить вам.

- Что ж, это не лишено интереса, но твоего положения не меняет. Советую, если не возьмут рулевым, просись хоть младшим матросом. И скажи страже, чтобы подвели ближе этого... как ты назвал?

- Отец Клементий, ваше высочество.

- Да-да.

Священник, глядя под ноги на каменные квадраты двора, прошел между фонтанами. Его пнули, и он упал, хотя, чтобы свалить сейчас отца Клементия было достаточно легкого ветерка. Он поднял голову и удивленно замер. Под чалмой, украшенной драгоценными каменьями, он увидел не раскосые глаза и высокие азиатские скулы, а лицо европейское, мужественное и не лишенное приятности.

В пленнике сверкнула надежда на избавление, но... Ах, Искандер-Али тоже ведь был итальянцем!

- Ты казнил Аликаша?!

- Нет! Нет, Ваше Величество! - так он титуловал бейлербея. - Да у меня и прав таких не было. Я бедный священник...

- Ты и такие как ты изгоняли морисков.

- Я никуда не выходил из монастырских стен. Я создавал труды по богословию.

- Ангел да и только. Чтобы спасти свою шкуру и соврешь - не дорого возьмешь.

- Святая правда в моих словах. Но, Ваше Величество, что вам до морисков? Я не причастен... но вы? Мало ли других обижаемых?

- Много. Но мориски, зубами цепляясь за клочок земли, сменили веру совершили преступление против Аллаха. Вы оценили? Ваш Бог защитил? А король? Посмотрите, как относится султан к пришедшим под знамя Пророка!..

- Они не искренне веровали, - упавшим голосом просипел отец Клементий.

- А вы ?

- Я? Я... Я всю жизнь служу Господу и церкви.

- Так почему ж он, всемогущий, допустил ваше пленение и допустит гибель?

- Меня все же казнят? За что?

- А мы доверим вам честь отвечать за грехи испанской инквизиции. Христос же принял смерть за грехи людские, и вы... должны быть счастливы этим.

Отец Клементий побледнел бы, если б было куда еще бледнеть. Пальцы его так и сновали по рабской одежде, не успокаиваясь ни на минуту.

- Я знаю, Ваше Величество, вы отпускаете пленных, если получаете за них выкуп. Пошлите нарочного в Валенсию. Настоятель нашего монастыря соберет нужную сумму. Триста... четыреста дукатов.

- Так дешево себя цените?

- Пятьсот, тысяча... У меня есть икона в драгоценном окладе...

- Ну-ну. Что еще предложите за свое тело? Обменяете сутану на тюрбан?

Отец Клементий замолчал надолго. Он знал, что этот вопрос прозвучит, но ответить ничего не мог. Что перевешивает: муки сейчас или ад за жизненной чертой?

- Впрочем, не тратьте усилий на выбор способа спасения. Его не будет. Мориски-изгои пришли под мое покровительство, став свободными арабами. Я помогу и оставшимся под вашим гнетом. И раз мориски ждут казни священника - пусть это и малое отмщение за соплеменников - она свершится. Но... не в таком же виде вас сажать на кол? Вы неотличимы от десятков рабов, ежедневно казнимых за проступки, - Ульдж-Али по-турецки обратился к советнику: - Запишите: найти сутану и крест. Выменять у тринитариев или разыскать в хламе, снимаемом с пленных у гавани. Так? Дальше... Этот пусть сидит в дворцовой тюрьме. Следите, чтобы не сдох раньше времени, кормите как следует, снимите кандалы. Через два дня порадуем народ. Уведите...

Но последние силы оставили священника, и он, звякнув кандалами, кулем свалился на серые плиты. Не церемонясь, бейлербеевы слуги подхватили его под мышки и поволокли в дворцовые подвалы - последнюю обитель отца Клементия.

 

В Алжире было более сотни часовен, синагог и церквей разного толка, не говоря уж о мечетях, чьи минареты тянулись к небу, будто стараясь сравняться с зелено-голубым минаретом Большой мечети. Шелковый белый с золотом флаг взметался над нею в полдень, отмечая время начала ежедневных казней. В два с половиной часа флаг падал, и любители острых ощущений разбредались по домам.

Трупы, не предназначавшиеся для устрашения, вывозились за город и сбрасывались в зловонную яму. Каменная площадь перед Джениной очищалась от жутких следов, принимая вид вполне безмятежный. Но площадки перед городскими воротами не отмывались, и кровь, как текла с насаженных на крючья и колья, так и засыхала, передавая окружающему запах тошнотворно-сладкий.

Отцу Клементию была оказана действительно не малая честь - его казнили у дворца. О торжественном событии морисков оповестили заранее, и множество их стеклось к Дженине.

Андрес знал про время казни от Искандера-Али и, увидев флаг над Большой мечетью, по привычке перекрестился. Не было возможности предаваться размышлениям: Соломон принимал больных, и Андрес едва успевал поворачиваться. "Подай полотно... Принеси таз!.. Налей уксус." Но когда мальчуган прибежал за врачом, чтобы тот спас ошпарившегося поваренка из какой-то корчмы, и Андрес, спеша за хозяином, нес громоздкую коробку с лекарствами и инструментами, он увидел у ворот Дженины сквозь редеющую толпу человечий обрубок в черной мокро свисающей сутане. Кольнуло сердце. Можно было недолюбливать, даже презирать отца Клементия, но он при своих грехах, сомнениях и вере был товарищем по несчастью. Аминь!

 

Соломон относился к помощнику безразлично-благожелательно. Не спрашивал его ни о чем, удовлетворясь краткой характеристикой, данной Андресу Искандером-Али. Стал внимательнее лишь после посещения баньо. Так называлось нечто среднее между тюрьмой и ночлежкой для невольников. Два типа их влачили тут жалкое существование. Те, за кого власти или частные лица рассчитывали получить выкуп от друзей и родных. И собственно рабы, которых приобрело или получило в виде дани городское управление. Первые жили в более тяжелых условиях, часто прикованные к железным кольцам в своих нишах. Их бдительно охраняли и делали все, чтобы невольники поскорее добивались присылки денег. Но у них была надежда на освобождение от кошмара. Вторым, ничего не светило, хоть и жили они повольготнее.

Отработав весь день на рытье каналов, строительстве мечети или дворца, вечерами развлекались как могли. Кто заунывно тянул грустные напевы, кто, вдохновясь вниманием слушателей, плел небылицы, кто предпочитал перекинуться в замусоленные картишки. За игрой нередко вспыхивали драки. И коли до них доходило дело, спасайся, кому жизнь дорога. В удары вкладывалась вся ненависть к беспросветной жизни. А обвинялся тот, кто был ближе - сосед по лежанке, партнер по игре... И в чем? В том, что он - португалец, московит, германец... Бельгийцев трясло при одном упоминании об испанцах. Герцог Альба вел статистику уничтожения строптивого, народа. Его радовало, когда офицеры с воспаленными от утомления и праведной страсти глазами, отчитывались в дневных успехах: сто человек сожжено, двести повешено, столько же оставили головы на плахах. Работенка была в разгаре. Как распорядился Филипп Католик: "Все бельгийцы заслуживают смерти - протестанты за то, что разрушили церкви, а католики за то, что не оказали должного сопротивления". Рабы-испанцы, не столько из-за преданности королю, сколько из упрямства, не хотели признавать вины за своей страной, находили поводы, чтобы упрекнуть бельгийцев в безбожии, лени и любом из смертных грехов. Господи, спаси и помилуй их!.. Не доброта и забота о ближнем, а злоба и непримиримость скрашивали их жалкие часы, свободные от изнурительного труда. В одной из драк пострадало столько рабов, что лекарь баньо не справлялся сам. К тому же повреждения их были слишком серьезными. Глупые люди... Чего добились? Ужесточения надзора и плетей, свистящих по малейшему поводу.

Призвали на помощь Соломона. И Андрес, как всегда, следовал за ним. Мало приятного находилось в его жизни. Но увидев баньо, он поневоле возблагодарил судьбу или кого-то там, в небесах.

Больничка, примыкающая к католической часовенке, выглядела такой же грязной, запущенной, как и все вокруг. Вонь стояла непереносимая. Кому повезло, занимали лежанки, остальные валялись на полу, на старой соломе. Находящиеся в сознании, переговаривались на средиземноморском жаргоне, понятном и португальцам и туркам. А вот бредили и выкрикивали что-то сквозь сон каждый на своем языке. Испанцев в этот раз оказалось более других. Поэтому испанцу же, пораспросив несчастных, было легче поставить диагноз и дать совет. К тому ж Соломону не хотелось лишний раз копаться в гнили, и не так уж много чести - спасти от гибели нескольких рабов. За гроши, спускаемые городским управлением. Короче, он доверил Андресу эту свалку калек. А сам встал в дверях на ветерке, приглядываясь к тому, что делают его полураб и тюремный лекарь. Андрес, находился в своей стихии. Если б еще не тяжелое железное кольцо на шее, мешающее опустить голову и ржаво царапающее кожу, когда ворот рубахи, подоткнутый под него, сползал к плечу....

- Умеешь работать, - кратко похвалил его Соломон по дороге домой. И с того дня стал разговаривать с ним чаще, задавать вопросы о прежней жизни. О! Соломон был приятно удивлен, узнав, что в жилах Андреса течет еврейская кровь. Почти родню узрел он в нем, изгнанном и оскорбленном:

- Вера христиан - больное дитя великой и древней веры иудеев. И кто их Бог? Наш пасынок и отщепенец. А кто создал их Библию? Тебе повезло, что покинул гнездо страданий. Здесь ты вернешься к своим истокам.

Про обряды и праздники рассказывал ему Соломон:

- ... во время праздника кущей, радуемся которому девять дней, связываем в один пучок ветви пальмы, трехлистной мирты и вербы, взмахиваем им и спелым плодом лимона на все четыре стороны света со славословиями. А вечером пляшем и поем. Наступит середина месяца тишри, и ты увидишь, как это прекрасно... Соломон брал его с собой в дома, где обитали соплеменники, и в синагогу. Андрес наблюдал, как омывали тело покойника, помазывали ему голову яйцом, взбитым в вине и, расправив члены, облекали в белый холщовый саван. Он прислушивался к себе: не откликнется ли на певучие еврейские молитвы голос крови? Но нет. Ущербен он что ли был в религиозных чувствах? Не без интереса смотрел на священнодействия при обряде обрезания. После молитвы укладывали младенца на чистое полотно и, оттянув крайнюю плоть, раввин щелкал щипцами серебряными, потом, набрав в рот рейнского, припадал к ранке, отсасывая кровь, тою же кровью и вином мазал младенческие уста... Но благоговение не снисходило на Андреса. Хотя, если видел, что хозяин ревниво ждет от него восторга, старался подобрать слова, отвечающие моменту. Соломон хорошо его кормил, доверял и прием и больных победнее, не гнушавшихся лечением у раба. Соломон говорил, что Андрес стоит больше, чем он платит за него Искандеру-Али - если по справедливости. Но не предлагать же морскому разбойнику еще денег? Соломон поставил на подоконник приемной шкатулку и указал на нее помощнику: "Будешь копить на свой выкуп. Погоди, не надо благодарностей. Из заработанного вычтешь стоимость еды и деньги, отдаваемые Искандеру-Али. Остальное твое. Мало, но все же...

И еще одну услугу оказал он Андресу.

Искандер-Али так и не получил должности при дворе или в городском совете. Да и не приспособлен он был к такого рода службе. Пробовал наняться на корсарское судно, но сплетни вперед него неслись. Соглашались арраисы брать его только рядовым матросом. Дойти до такого унижения? И теперь уж не возьмешь с собой Амелию. Получалась какая-то несуразица: если б сразу смирился с тем, что подруга останется на берегу, так и оставался бы арраисом. А нынче ничего не оставалось делать, как наниматься к кому-нибудь, но даже рулевым не берут... Неужто и вправду - несчастье принесла ему Амелия? Но она-то тут при чем? Не он ли сам велел ей перебираться на корабль, и по своей ли воле она томилась в тесноте каюты? И не его ли наследника она вынашивает, терпя недомогания всякого рода?

Денег не хватало. Часть, выделенную ему при дележе добычи, он припрятал на самый черный день. Дом, слава Всевышнему, был прочным и красивым. А еду покупали на деньги, присылаемые Соломоном за работу раба. Так что пропитание им зарабатывал Андрес. Удачей оказалось иметь такого невольника. И хотелось закрепить ее. Испанец свободно передвигается по городу. А вдруг сбежит? Утащит инструменты у Соломонa, распилит железо, скинет невольничью одежду, и кто тогда узнает в нем раба? Правда, отсюда далеко не убегают. Пустыни и горы вокруг, а где можно пройти - кордоны. Но отчаянные головы все же находятся, и потому не пустеют крючья городских ворот. Андрес может попытаться, понадеявшись на восстановленные силы и везение, и тогда приколют его врача к воротам. А лучше ли будет от этого Искандеру-Али? Потеряет последний источник существования. Нет-нет! Надо придумать способ удержать Андреса у себя навечно. Чтоб и мыслей у него не возникало о свободе. Как? Поставить клеймо. Да, да, рабское клеймо. На лоб. Чтобы знал, все и везде будут видеть в нем только раба. А живется ему неплохо, и на ум не взбредет другим хозяином обзаводиться. А еще можно женить его на своей чернокожей служанке. Интересно, что за детеныши у них получатся?

- Андрес, - сказал он, когда тот усталый, но удовлетворенный проведенным днем, вернулся на ночлег, - неправда ли, тебе мешает твой железный ошейник?

- Еще бы! Кожа постоянно воспаляется, и движения скованы...

- Ладно, пойду тебе навстречу за добросовестность. Завтра договорюсь с тавровщиком, поставим тебе клеймо, а ошейник снимем. Представляю, какое облегчение ты сразу почувствуешь...

Андрес промолчал. Просить? Умолять? Бесполезно. Искандер-Али и не понял бы этого. Он был сносным хозяином. Не обижал зря. Сдавал его в хорошие руки. А клеймо? Ну что ж? Потерпит раб немного, зато потом ему же лучше будет. В логике не откажешь, и так принято.

Андрес не спал всю ночь и пришел к Соломону с покрасневшими глазами и головной болью.

- Что с тобой? - озабоченно спросил тот.

И Андрес рассказал все как есть.

- Не отчаивайся раньше времени. Искандер-Али называл имя тавровщика?

- Нет.

- Так. Спроси вечером. Если - Абдували, иди со спокойной душой и ничего не бойся. Если - другой, найди повод, чтобы задержаться, повремени день-два. Скажи Искандеру-Али, что я не отпускаю. В конце концов, я плачу за то, чтобы ты работал нормально. Операция, мол, скажи, помогать надо, пусть подождет, а мы договоримся пока... И, если все пройдет, как думаю, тебе будет только польза. Положись на Соломона. А теперь выкинь из головы свою проблему и принимайся за дело - вон первые больные подходят...

Искандер-Али сообщил, что поведет его именно к Абдували.

- Он прекрасный мастер, работает чисто. И пикнуть не успеешь - клеймом обзаведешься. Посмотришь!

Утешил, называется. Вечером, после краткого отдыха, хозяин велел ему собираться. А что собирать-то? Андрес изобразил всею внешностью скорбное смирение и пошел вслед за Искандером-Али. Они спустились вниз, добрались почти до невольничьего рынка. Уже темнело. Искандер-али подвел раба к неказистой калитке, постучал молоточком, подвешенным к ней, по железной перекладине. Мусульманское имя в Алжире ничего не говорило о происхождении его обладателя. Абдували напоминал грека, но на голове чернела феска. Широкое лицо без переносицы обезображивал кривой шрам. И встретил он посетителей без улыбки, могущей, вероятно, смягчить жесткость выражения.

У Андреса засосало где-то под ложечкой - а ну как не удалось Соломону задуманное, и раскаленный металл коснется сейчас влажного от волнения лба? И пахнет здесь окалиной, жженым волосом, древесным углем - огнем. В инквизиции до пламени дело не дошло, так сейчас?..

Абдували впустил Андреса в помещение, загородив вход Искандеру-Али:

- Вы только мешать будете. Посидите в таверне. Рядом. За углом. Баранинки отведаете. Утром видел, каких упитанных пригнали туда. А уж готовят - пальчики оближешь!

- Да, знаю! Приходилось...

- Вот и прекрасно. Через час заберете своего приукрашенного раба. А кстати, мы не договорились о рисунке клейма. Может, у вас есть свой знак?

- Нет.

- Будут особые пожелания?

- Я как-то не задумывался.

- Тогда - все.

Абдували закрыл дверь за Искандером-Али, подручный проводил его до калитки, посмотрел, как тот удалился в сторону харчевни, вернулся в дом:

- Порядок.

Абдували подкинул в горн угля, пошерудил там кочергой. Враз потемнело, но через минуту пламя вспыхнуло с новой силой, тени заметались по закопченным стенам.

- Трусишь? - спросил мастер по-турецки. Видя непонимающий взгляд Андреса, заговорил на латыни. О! Теперь можно было беседовать свободно.

- Слушай меня внимательно. Ты уйдешь отсюда, действительно, с клеймом на лбу. Но клеймо это будет особенным, не настоящим. Мы нарисуем его так, что ни один надсмотрщик не отличит его от тисненного раскаленным железом.

- А мыться?.. Мыться будет нельзя?

- Можно. Оно не смоется водою с мылом. - J- эк как же г* *o

- Ты получишь порошок. Когда придет время, и сможешь вырваться из неволи, перемешаешь его с тридцатью каплями винного уксуса и намажешь лоб, дашь высохнуть, потом очистишь кожу, и вместе с шелухой отвалится, твое клеймо. А теперь скажи, какой знак тебе нравится. Посмотри, образцы, это - берберов, вот - турков, португальский, испанский, английский...

- Ну, пусть будет испанский.

Тем временем подручный Абдували в маленьком тигельке перетирал семена и минералы, добавляя по каплям содержимое разных флаконов, грел смесь на огне.

Андрес ждал, что запахнет чем-то ядовитым, едким, но вокруг разлился аромат пряностей.

- Что там? - кивнул он в сторону колдующего над варевом человека. - Я кое-что смыслю в химии и аптекарском деле.

- Есть корица и шафран. Но это не главное. Так... для цвета. Об остальном говорить не буду. Готово? - повернулся он к огню.

Молчаливый помощник поднес дымящийся сосуд.

- Будет горячо. И день-два лоб останется воспаленным. Чтобы без ненужных сомнений у господина Искандера-Али.

Абдували обмакнул металлическую форму в бурлящую жидкость, его подручный резко стукнул Андреса по плечу, чтобы на секунду переключить внимание и тем самым облегчить ожидание ожога. Мастер поставил печать на высокий лоб, еще не обремененный морщинами. Буква "S" горела на коже, а рядом с нею - изображение гвоздя. "Esclavo" - по-испански значит "раб", а "сlаvo" - "гвоздь".

Рука Андреса потянулась ко лбу - прижать его, утишить боль, хоть и не была она нестерпимой. Абдували удержал его:

- Лучше не трогай пока. Смажется. Потерпи. Он достал из шкафчика маленький предмет - округлый, гладкий, полупрозрачный.

- Возьми. Здесь порошок, - и, не дожидаясь вопроса, пояснил: он насыпан в специально обработанный рыбий пузырь и заклеен. Чтобы влага внутрь не попала.

Андрес принял из рук мастера почти невесомое свое спасение:

- Куда ж я его дену? У раба ни карманов, ни сумки...

- Сейчас придумаем. Вот тебе полоска материи. Пока, просто так заверни в нее капсулу, подпояшься, потом, у Соломона, зашьешь и застежку на поясе сделаешь. Можно бы и здесь, но боюсь, Искандер-Али уже подходит.

Так и было. Едва успел Андрес упрятать пузырь с порошком, раздался громкий стук в калитку.

В темноте трудно было разглядеть клеймо. Но, придя домой, хозяин завел его в комнату, ярко освещенную свечами, и придирчиво оглядел лоб раба. Слишком внимательно. Андрес даже встревожился:

- Что-нибудь не так?

- Почему ж? Хорошо. Но не пойму, что это за палка, что за клеймо?

- Испанское. И не палка, а гвоздь...

Андрес, внутренне усмехаясь над странностью ситуации, стал объяснять Искандеру-Али значение знаков. Тот кивнул, разобравшись, что к чему, и видно, почувствовал вину, а может, капельку жалости - велел намибийке принести ему поесть. Хотя обычно Андрес, легко отужинав у Соломона, обходился до завтрака, у него же, водой из фонтана. Прямо праздник. Он съел кусочек баранины, отведал апельсин и уснул, едва опустившись на лежанку.

Мало радости в рабской жизни, но вот встретил хороших людей - приободрился, сняли железный ошейник - почти человеком себя ощутил.

 

Амелия выглядела неплохо. Появился аппетит. Припухшие губки придавали миловидному личику оттенок чувственности. Иногда она позволяла себе покапризничать. Одежда у Амелии была и европейская, и турецкая. Но все простенькое, дешевое. Поскольку Искандер-Али не считал нужным тратить деньги на тряпки: и без того, мол, красавица. И раньше не очень уверенная в своих правах, она принимала все как есть. Но сейчас, нося под сердцем его дитя, стала настойчивее в просьбах. То ей надо арабские золотые браслеты - каркаджи, то - жемчужные подвески, то мавританскую тунику из зеленого шелка, вышитую золотом по подолу. И Искандер-Али старался не отказывать. Тысячу дублонов потратил он на одежду возлюбленной. Приходилось частенько открывать крышку заветного ларца и горка монет становилась все ниже. А работы, дающей средства к безбедному существованию, не предвиделось, и ладно бы он имел какое-нибудь ремесло. Завел бы мастерскую - швейную или ювелирную... Но не в ученики ж идти на старости лет! Еще можно было вложить оставшиеся деньги в обустройство мастерской и нанять ушлого человека для управления, да плюс к нему докупить рабов, выбрав момент, когда цены на них падали. Но такой вклад будет приносить прибыль со временем. А ждать не хотелось. Много и сразу нужно было Искандеру-Али. Так уж привык он в своей рисковой жизни. Или все - у ног, или - пропасть. И подбирался он в своих размышлениях незаметно к мысли - пойти ва-банк. Напоследок. Еще раз побывать в Индии, в Голконде. Добыть алмазов, и тогда уж, чувствуя себя всемогущим, плюнуть вслед арраисам, пренебрегшим им, одним из лучших моряков империи.

Не надо будет заискивать перед Ульдж-Али, вилять хвостиком, ожидая подачки. Ишь, калабриец, ничуть не лучше его, а пробился в бейлербеи. Так накачивал и накачивал себя Искандер-Али, пока не созрел окончательно, и тогда обратился к Амелии:

- Чего ты хочешь? Царить? Или прозябать?

- Странный вопрос. Разве на него могут быть разные ответы? Амелия от скуки надела на себя все побрякушки, подаренные Искандером-Али. Стала похожа на восточную принцессу. Позвякивая браслетами, повернулась к нему, посмотрела вопрошающе.

- В таком случае нам придется расстаться. На время. Ты - как?

- Уйдешь с корсарами?

- Нет. Сам. Может, еще двух-трех надежных ребят найду.

- Опять в Индию?

- Ты догадлива, милая.

- На сколько?

- Чуть больше полугода. Туда отправимся с восточным муссоном, вернемся с западным. Иначе не получится.

- А я? И рожать без тебя?

- Ну что ж поделаешь?

- Ты прости, конечно. Но я беспокоюсь о ребенке. А если не вернешься?

- Жди два года. Потом распоряжайся собою, как знаешь.

Амелия сосредоточенно сморщила лобик. Помолчала.

- Легко сказать - распоряжайся. Я тебе - никто. Ульдж-Али отберет дом. А меня или продаст, или к себе в гарем возьмет!

Кровь бросилась в корсарскую голову.

- Нет! Этого не будет!

- Ну, тогда, как хочешь: или бери меня в жены, или оформляй дарственную на дом и все имущество.

Она чуть было не ляпнула "завещание", но что-то ее остановило. Не додуманная сразу, но очевидная впоследствии мысль. Женщина оказалась чуть-чуть хитрее и предусмотрительнее мужчины. Он тоже уловил паузу, тоже подумал про завещание. Про себя даже поблагодарил милую Амелию за опасение обидеть его словами, способными накликать гибель в опасном предприятии. А Амелия имела в виду совсем другое: средств, вложенных в обстановку дома и украшения, с лихвой хватит на год-два, если продавать понемногу и быть экономной. Тут же появилась у нее еще одна идея - почти фантастическая. Пусть, пусть уезжает. Лишь бы дарственную оставил. Можно будет вмиг распродать все, заплатить монахам-тринитариям, занимающимся выкупом и отправкой на родину богатых рабов. Они помогут добраться до родной Франции. Она уже не думала о ребенке. С ним - образуется. Главное - будет состоятельна и самостоятельна. И в Марселе. То -то обрадуется матушка, давно ее оплакавшая. Это был шанс! Взор Амелии затуманился.

А Искандер-Али, глядя на подругу, думал, что это слезы, навеянные предстоящим расставанием, появились в ее прекрасных глазах. Он взял белую ручку в свои грубоватые, иссушенные солеными ветрами, стал целовать каждый пальчик в отдельности.

- А чего ты хочешь? Как скажешь, так и сделаем.

"Лучше синица в руках, чем журавль в небе".

- Оформи дарственную. Я же была рабыней. Потому и презирали меня корсары и бейлербей. Сына, если родится сын, признаешь своим. А я, пусть, так и останусь наложницей. Мне все равно. Лишь бы твое самолюбие не было задето. Чтобы не ухмылялись, судача о жене - бывшей рабыне.

- Хорошо, хорошо, моя радость, - вконец растроганный бормотал Искандер-Али.

На том и порешили.

Он занялся подыскиванием партнеров. Нашел двоих - итальянца и турка. Людей с такой же авантюрной жилкой, но достаточно порядочных - во всяком случае, на первый взгляд - чтобы не ожидать ножа в спину при возвращении с добычей.

Андресу никто ничего не говорил, но по некоторой приподнятости в домашней атмосфере можно было предположить грядущие перемены. О том, что хозяин уезжает, Андресу сказала служанка-намибийка, принеся остатки еды после трапезы Амелии. Он не знал, хорошего или плохого ему ждать. Наверное - хорошего! Может, без Искандера-Али удастся договориться с Амелией. Шкатулка у Соломона потихоньку наполняется. Отдаст ей деньги, уничтожит "клеймо", переоденется и... вольная птица.

- А что будем делать с Андресом? - спросил Искандер-Али у Амелии.

- Не знаю. Ты хочешь все-таки продать его?

- Вовсе нет. Вопрос в том - оставить тебе или забрать с собой. Он, пока жив-здоров и послушен, - надежный источник дохода. На эти деньги ты с малышом сможешь сносно жить, ожидая меня. Еще бы служанку сдавать кому-нибудь на полдня. А, может, в притон? - он подмигнул Амелии, но та лишь скривилась: "Фу!"

- Шучу, шучу. Пусть помогает по хозяйству и все. Но Андрес... Мысли Искандера-Али потекли по вполне банальному проторенному руслу: хоть и раб, а хорош собой. И клеймо не испортило. Уехать, оставив его? Значит, самому подтолкнуть Амелию к измене. И не известно, до чего они договорятся. Передать его Соломону, чтобы и ночевал там? Оставить без присмотра? Да продаст его еврей, деньги спрячет, а мне потом заявит: "Сдох твой раб".

Остается - взять с собой. А почему бы и нет? Сдавал его в наем тут, сдам и там. На корабле пусть попотеет. Хоть младшим матросом, а деньги пойдут за мой проезд. Забавно. Он улыбнулся, потом посмотрел на Амелию, посуровел:

- Андреса я оставил бы тебе только кастрированного.

- Побойся Аллаха. Мне скоро рожать.

- А после?

- А после - кормить и ухаживать за дитем.

- Одно другому не мешает. Не спорь!

- Я не спорю. Будь по-твоему. Заберешь его?

- Да. А за тобой, за здоровьем, присмотрит Соломон. У него, я уже узнал, есть в помощницах прекрасная повитуха. Андреса увезу, зато деньги тебе оставлю почти все. Ну как? Хорошо?

- Наверное, Тебе виднее.

Такой раздел и Амелию устраивал больше. Она старалась быть как можно нежнее напоследок, чтобы Искандер-Али оставил все. Она сетовала на дороговизну продуктов и, грустно глядя на него, говорила, что едва ли перенесет разлуку.

- Ну потерпи... Всего полгода... Зато - потом!..

Амелия смиренно кивала, опустив взор к ногам повелителя, чтобы случайно не выдать блеском глаз появившейся надежды.

Андрес чувствовал себя сухим листом, подвластным воле любого ветерка. Собирался в Голландию - занесло в Алжир. Думал выбраться отсюда, оказывается - судьбе угодно зашвырнуть его еще дальше за тридевять земель - в Индию. Приходилось подчиняться обстоятельствам. А коли так, то не лучше ль попытаться отыскать положительные стороны и в таком жизненном повороте.

Алжир расположен столь обособленно - недаром его называют пиратским гнездом, - что трудно выйти из городских ворот, но десятикратно труднее выжить в дороге к Орану - ближайшему городу, считавшемуся подчиненным Испании. В Алжире обязательно ношение "рабской" одежды. Все корабли в порту являются или корсарскими, или дружественными им. В общем, куда ни ткнись - ловушка. А в дальней дороге опостылевшая одежда быстро сносится. Этому можно помочь. Мастерские же, шьющие ежедневно горы серых штанов и рубах, останутся далеко. И к тому же в Индии, наверное, совсем по другому наряжают невольников.

 

Галера под зеленым флагом скользила по синим волнам Средиземного моря. Искандер-Али, Керим и Ибрагим устроились неплохо - в каюте. Керима всегда звали так. А Ибрагим получил свое имя в середине жизни, произнеся трижды волшебные слова: "Аллах Бог, и нет Бога кроме Аллаха, и Магомет - пророк Его", войдя в украшенные арабесками ворота ислама. Головы турка и двух итальянцев отягощали чалмы. Троица авантюристов торопилась поймать алмазную птицу Голконды. Разве что в паруса они не дули, помогая ветру. А уж надсмотрщику над гребцами каждый день говорили, что не рабы, а сонные мухи держат весла в руках. Надсмотрщик начинал чаще размахивать плетью, чаще раздавались всхлипы и стоны. Перепадало и Андресу. Хотя меньше, чем другим. Искандер-Али, как и собирался, сдал его в наем, чем окупил половину стоимости пути. На этой галере гребли рабы-новички. И набирали их в баньо из самых сильных, но не было навыка - у кого кровавые мозоли вздувались на ладонях, кого наизнанку выворачивало от качки и монотонности движений, кто - терял сознание. И тогда не помогали ни плеть, ни ругань. А плыть надо. И Андрес подменял на время бедолаг. Но он не был прикован. Переходя с места на место, разминался, потягивался, а чувствуя, что ладони горят от весельных рукояток, обмотал их тряпицами. И руки постепенно грубели, наливались силой. Если б еще кормили получше!

Время от времени он прикасался к поясу, проверяя, здесь ли его сокровища, о которых не догадывался хозяин. Здесь! Капсула с бесценным порошком, готовым стереть позор, и золотая узкая пластина были аккуратно обшиты материей. Соломон, огорченный расставанием с помощником, отдал ему ларец с заработком. Но куда ж деть монеты? Искандер-Али тут же избавил бы раба от тягостной обузы хранения денег. Раб принадлежит ему со всеми потрохами. И мудрый Соломон за монеты Андреса купил у ювелира слиточек золота и, превратив его в сверкающую ленточку, вручил Андресу.

До Александрии добрались без приключений. Тут простились с галерой. Она, забрав груз пряностей и древесины редких сортов, доставленной караваном из Суэца, направилась к Стамбулу. Искандеру-Али же предстоял путь в Суэц. Александрия задержала их на сутки. Андрес сопровождал хозяина, когда тот ходил договариваться с караван-баши, закупал продукты в дорогу. Город произвел на него тягостное впечатление. Он походил на бродяжку, кончающего жизнь в притоне. Ужасающая грязь. Система канализации, водопровода, которую сооружали фараоны и достраивали греки с итальянцами, пришла в полнейший упадок. Черный бич чумы ежегодно шастал по Александрии. Зараза вцеплялась мертвой хваткой в моряков и купцов - они везли ее домой.

- Послушайте меня, как врача, - сказал Андрес на базаре Искандеру-Али, - купите бутыль уксуса. Пока мы здесь, надо постоянно протирать им руки, лицо... С чумой шутки плохи!

- Ладно, - согласился тот, - все равно тебе тащить. - И бутыль с заветной жидкостью очутилась в суме Андреса.

Когда он ощутил ее гладкую холодную тяжесть, мурашки пробежали по коже: еще чуть-чуть и он - не раб. Но не здесь же! И судно не успеет найти, как свалится в предсмертных судорогах. Потерпеть еще... Караван двинулся к Каиру. Верблюды вышагивали, горделиво покачивая головами, и вроде бы не торопились. Но Андресу, чтобы не отстать, приходилось и пробежки делать. Он едва находил в себе силы усмехаться: то руки развивал, теперь ноги. А когда стало не до шуток, и он упал, споткнувшись на ровном месте, Искандер-Али дал ему отдохнуть, уступив своего верблюда. И дальше велел Кериму с Ибрагимом понемножку прогуливаться. Чтобы ходить не отвыкали. Тогда Андрес плыл над их головами, расслабив каждую клеточку тела и выгоняя из него усталость. Нельзя сказать, что приятели Искандера-Али были счастливы от этого. Пусть он и за главного. Но раб-то при чем? Его раб - вот и нанимал бы для него верблюда. За что же им неудобства?.. Но и тот, и другой помалкивали до поры до времени. Лишь взглядами косыми обменивались. Да ткнуть Андреса побольнее норовили. Будто невзначай. Искандер-Али не замечал. Можно было и сказать ему. Но зачем? Перегрызутся посреди дороги. Что будет дальше?

Каир назывался так от гордого "Эль-Кахира" - "Победоносный". Он ни в какое сравнение не шел с прогнившей Александрией. Улицы - от самых широких, больше похожих на площади, до узеньких - с почти соприкасающимися галереями противоположных сторон -были относительно чисты, на ночь с обеих концов закрывались деревянными воротами, охраняемыми стражей. Дома побогаче возводились из камня, победнее - из глины, крашеной охрою или известью, но каждую дверь - тяжелую, резную или самую простенькую - украшали арабские надписи, спасающие хозяев от дурного глаза: "О, Аллах!" или "Он велик и вечен!"

Час провели на базаре. Вот здесь-то грязь брала реванш. Андрес старался не наступать на кучи отбросов, не вдыхать вонь нечистот, переполняющих открытые стоки. Но пахло и цветами хезепы, охапки которых проносили цветочники, жареными дынными семечками, пирожками... Андресу вспомнилась хлопочущая на мадридской кухне Луиса. Он проглотил голодную слюну. "Я овад Алла!" - кричали разносчики воды, сгибаясь под тяжестью бурдюков из овечьих шкур и позвякивая бронзовыми чашечками. Горы инжира и винограда манили своим отменным видом! Унизительнее всего было ждать, пока хозяин насытится и, может быть, оставит кусок рабу. Керим с Ибрагимом демонстративно доедали все до крошки, даже если пища с трудом помещалась в утробы. Да Андрес и брезговал их объедками: хватит Искандера-Али. Вот, наконец, он передвинул миску Андресу, сидящему рядом с прикрытыми глазами. И несколько глотков лакричной воды оставил рабу.

С высокого минарета прокричал-пропел муэдзин, призывая правоверных к молитвам. Путники совершили намаз. Потом вернулись к отдохнувшим верблюдам. И через древние городские ворота караван снова двинулся в пустыню, оставив позади шумный Каир, молчаливых сфинксов, дремлющих у великих пирамид.

В Красном море на джельбе гребцы были не нужны. И Андрес стал черпальщиком воды. Доски хлипкого суденышка, связанные веревками, пропускали ее вдоволь. Андрес с ненавистью глядел на капли, сливающиеся в бесконечные струйки. Десятью взмахами черпака наполнялось ведро. Подняться на приступку, вылить воду за борт, спуститься, скорей схватить черпак... А не легче ли было грести? Трудно сказать. Все, что уже пережито и ушло, кажется проще.

Прекрасный белокаменный Аден Андресу мнился спасением - в Индийском океане не плавали ни галеры, ни джельбы. И вообще именно здесь он намерен был вырваться на свободу. Оставшийся уксус был перелит из бутыли во флакон и ожидал своего часа в суме.

Город чем-то походил на Толедо. Или тем, что дома взбегали на холм, или уверенностью в родовитости, величавой неприступности.

Искандер-Али присмотрел гостиничку возле самого порта. Конечно же, Андресу досталось спать у порога на циновке, брошенной поверх вороха сена. Он весь подобрался внутренне. Еда была сложена в углу. Улучив момент, он сунул за пазуху кусок хлеба. Уже понял, что можно очень просто затеряться в порту. Переждать. Хотя - нет, лучше обойти Аден и подняться в горы. Там, уничтожив клеймо, прибиться к пастухам. А дальше будет видно... Но Искандер-Али, повернув ключ в двери, положил его в карман. Стемнело. Все улеглись. Андрес заерзал на своей подстилке. Потом поднялся, окликнул хозяина:

- Мне бы выйти... По нужде.

- Потерпишь до утра.

- Не могу. Кажется, отравился бурдой, которую мне давали в обед.

- Ишь, неженка! У нас порядок, а он захворал.

Возникла пауза. Затем раздался голос Керима:

- Не пускай!

- А если не удержится?..

- Тогда с ним иди. Что-то суетится твой раб. Не боишься, что сбежит?

Снова помолчали. Ибрагим тоже решил вставить славцо-другое:

- Приятель, я бы на твоем месте продал раба. Пока он крылышки к ногам не приделал.

- Будешь на моем месте - продашь. Он же клейменый. Куда денется?

- Клеймо - не цепь. Чалму твою же пониже напялит...

- Это ты ему советы подаешь? - тон Искандера-Али стал угрожающим.

- Нет. Зачем же? Твои деньги, которые пока еще можешь за него выручить, жалею.

- Себя жалей, - огрызнулся рабовладелец. Но сомнения копошились в его душе. Он раз пять перевернулся с боку на бок, крякнул, поднялся:

- Ну, пошли, что ли.

Под конвоем Андрес вышел во двор. Метнуться к воротам? Но там, как назло, то ли мул, то ли осел показался_- не разобрать в темноте. И силуэт погонщика рядом. Андрес даже сплюнул от досады.

- Долго тебя ждать? - недовольно спросил Искандер-Али.

- Иду, - вяло ответил раб.

- И не вздумай болеть!

- От меня что ли зависит?

Ход мыслей хозяина был прямолинеен. Кто на службу возьмет раба, кажущегося нездоровым? И тогда платить за дорогу придется сполна. За себя, да еще за раба? Не для того ж тащил он его от Алжира! Вернулись в душную комнатенку. Замок снова скрипнул. И ключ нырнул в глубокий карман Искандера-Али. Воцарилась тишина.

А наутро хозяин обвязал Андреса веревкой и приторочил к своему поясу.

- Перережет, - наблюдая за ним с ухмылкой, сказал Керим.

Ну что за пакость? Уж, кажется, послушней некуда вел себя Андрес.

- О! Я видел в сарае цепочку. Пойду спрошу, не продадут ли?

Чтобы досадить шибко ученому рабу? Даже монет не жалко...

Андресу оставалось только вздохнуть поглубже и ждать дальнейших событий. Искандер-Али или запирал его в гостинице, или водил за собою в порт.

Но вот - неизвестно, к счастью ли? - нужный корабль до Бомбея нашелся. И поскольку обстановка требовала не спускать глаз с раба, переговоры и обсуждения велись при Андресе. Голоса понижались, временами переходили в шепот. Но Андрес на слух никогда не жаловался. Он сидел с безразличным выражением лица или делал вид, что спит, а сам держал ушки на макушке.

Судя по всему, корабль, на котором предстояло плыть был подобием "Аме" - турецким, корсарским и, когда становилось нужно, прикидывался мирным, торговым.

Со дня на день задует муссон. Тогда паруса напрягутся в стремлении достичь далеких восточных берегов. И суда по одиночке или стайками двинутся в одну сторону - к Индии.

Как-то зашел в гостиницу матрос с этого ожидающего ветра корабля. Сначала с Искандером-Али ничего не значащими фразами перекидывался. Потом зашептал про какую-то мачту. Андрес мало что понял. Но все корсары - ведь Керим с Ибрагимом тоже были из их клана - вдруг занервничали. Глаза их лихорадочно заблестели, шепот стал перебиваться короткими в окриками: "Ну?", "О!", "А как?.."

Видно Андрес непроизвольно шевельнулся, повернул голову, чтоб слышать лучше, напрягся. Потому что Керим ткнул пальцем в его сторону:

- Раб же твой все понимает. Или выгони его, чтоб говорить спокойно, или сами куда-нибудь выйдем.

Выгнать? На улицу? Как бы не так! Для этого ли Ибрагим-Али держал его на цепочке? Выгонишь - лишь "спасибо" скажет. Придется, наверное, продать. Надоело! Нет, чуть позже. Пусть-ка пока поможет. И нечего скрывать от него. Лучший раб - единомышленник. Закончат дело - продаст. Искандер-Али улыбнулся Андресу:

- У тебя есть шанс заработать свободу. Выполняй приказания быстро и четко. Все удастся - отпущу. А может, и денег на дорогу домой дам. Посмотрим.

Все уставились на него удивленно. Лишь Андрес равнодушно, вроде бы даже из вежливости, сказал:

- Конечно, выполню. Единственное, о чем прошу, не заставляйте убивать! Я все же врач. И это...

Ибрагим коротко хохотнул:

- Зачем поручать рабам то, что доставляет удовольствие? И блеснул клинком, на мгновение вынутым из ножен. Наконец-то корсары заговорили членораздельно. Что ж прояснилось для Андреса?

Корабль, служащий сейчас Великой Порте, был когда-то английским, а до этого испанские конквистадоры вывозили на нем золото из Нового Света. Но англичане, взявшие его на абордаж, похоже, остались с носом, найдя лишь жалкие крохи от баснословных богатств. Испанцев они скормили акулам. А потом сами были отправлены к праотцам бравыми корсарами. И турки, недавно занявшиеся переоборудованием корабля, заметили, что, пожалуй, больше чем следует, задирается у него нос и оседает корма. С чего бы это? Подозрение зародилось у арраиса. Он поделился соображениями со штурманом. Но есть ли на свете место, не имеющее ушей? На сей раз уши принадлежали Дамиру, и он стал внимательнее орла, из-под облаков высматривающего добычу. Не укрылось от него, как арраис простукивал бизань-мачту. И после этого, спрятавшись в пустую бочку, умудрился он, изо всех сил сдерживая ненавистную икоту, подслушать разговор. Да, в бизань-мачту было залито золото. Можно было прямо тут же, в Адене, извлечь его. Поделить на команду, забрав себе, конечно, львиную долю. Но если не все матросы, то по крайней мере половина их, урвав куш, разбредутся с корабля. И выученную слаженную стаю корсаров сменят голодные новобранцы. А к Бомбею идти надо. И арраис не юнга, могущий покинуть судно в любой момент. Золото не важнее корсарской чести и преданности Великой Империи. На том и порешили: Аден - Бомбей - Аден, а дальше будет видно. Что оставалось делать Дамиру? Прикусить язык и ждать возвращения из дальнего плавания? Это ж долгие месяцы! Мало ли что может произойти. Аллах милостив, но шторма не всегда подчиняются ему, а у португальских пиратов другой Бог, пусть и слабее Создателя. Хотелось завладеть золотом немедленно. Если б на месте Дамира был кто-либо другой из команды, он оповестил бы всех. Заговор - не заговор, но арраиса со штурманом, при всем к ним уважении, приперли б к стенке, заставили делить дарованное Аллахом, и в наказание за попытку утаивания дали б им не больше золота, чем остальным корсарам. Но то - другие... А у Дамира на душе лежал камень, которым он с радостью запустил бы в любого из команды. Он был объектом для постоянных насмешек. На нем все оттачивали остроумие. Его принуждали откликаться не на имя, данное родителями, а на идиотскую кличку. "Ик, - кричали ему, - лучше спел бы! Ик, не надоело? Ик, ты добрым людям спать мешаешь!" Тихая икота человека, с головой укрытого чапаном, им мешает спать, а храп каждого второго, от которого корабль качается, никому не мешает. Дамир старался сдерживаться, но ничего не получалось. И дышать переставал, пока красные круги перед глазами не начинали вращаться, и воду с маслом пил - не помогало. Как поест, три часа встряхивает его икота. Хоть лбом о палубу бейся. Скрыться б от презрительных усмешек, да где на тесном судне? Сойти на берег, так для того ли пошел к корсарам? И не раз рисковал жизнью, чтобы с одной золотой цепочкой возвратиться домой? А вот теперь подфартило. Смилостивилась судьба. Но следует все по уму обделать. Не ошибиться, не прогадать!.. Зачем, например, делиться с командой? Которая унижала его. Если б Дамир мог справиться сам, он ни слова не сказал бы Искандеру-Али. Нужны были сила и сноровка четырех, а лучше - пяти человек. Так что раб, стремящийся выслужиться, будет кстати.

План разработали такой... Хоть и неохота до выхода в море терпеть корабельные неудобства, перебраться из гостиницы на борт. Так как следовало еще простучать мачту, определить драгоценное ее место и подпилить кое-где. Чтобы потом разделаться вмиг. Надпиливать поручили Андресу. Это - самая рискованная часть операции. Если засекут, то быстрая смерть на рее будет величайшей милостью. Правда, тут остальным будет не сдобровать. Даже если призовут Аллаха в свидетели своей непричастности к поступкам гнусного раба. Во всяком случае Искандеру-Али, как хозяину, пеньковый галстук тоже на шею накинут. Зная это, он особенно настойчиво советовал быть очень осторожным.

 

Представляя золото в своих руках, Искандер-Али, прежде всего, думал об Амелии. Как обрадуется она быстрому возвращению милого арраиса! Он украсит ее пальчики драгоценными кольцами. А если родится сын, то и золотые браслеты наденет на ручки. И заживут они словно в сказке. Не хуже Ульдж-Али. Только у каталонца нет и не будет такой прелестной наложницы. Или жены... Вернется и, если сын, возьмет Амелию в жены. Милая!...

Он и не догадывался, что бывший дом его давно опустел. Едва разрешившись от бремени, Амелия продала все хозяйство. Благо, дурачок-Алессандро оставил ей дарственную. "Куда же вы?" - спросил сосед, удивленный появлением скупщиков. "Слишком велик для нас дом, - скромно потупившись, отвечала Амелия, - мы присмотрели там, возле гавани, строение поменьше. Нам со служанкой и малышом хватит, а деньги сэкономим. "Искандер-Али рассердится. Он слишком любил этот дом". - "А лучше будет, если мы умрем с голоду в красивом дворе с фонтаном?" - "Ну, дело ваше", - отстал сосед. А Амелия действительно доставила намибийку с мальчиком в домишко у самого берега. Но сама, оставив им половину денег, то есть состояние немалое, взошла на борт корабля, направляющегося к Марселю. Если, даст Бог, она благополучно доберется до Франции, то как жуткий сон постарается поскорее забыть свои приключения. Намибийке же она, сама уже свободная, тоже подарила вольную - за заботу о малыше. Впрочем, свобода и не очень радовала привыкшую к рабской доле женщину. Совесть перед ними у Амелии была чиста. На пропитание до возвращения Искандера-Али им хватит. А там пусть сам заботится о дорогом дитятке. И пусть ему отдает алмазы, привезенные из Голконды. Амелии повезло. Как раз тринитарии забирали партию рабов, за которых был прислан выкуп из Европы. Амелия упросила святых братьев прихватить и ее. "А отчего бы и нет? - сказали ей. - Раз можешь заплатить за дорогу..."

 

Искандер-Али с сообщниками переехал на судно. Арраис удивился. Обычно и корсары, и пассажиры предпочитали проводить время стоянок на берегу. Хорошо, если четверть команды была на борту. А эти - напротив. Может, экономят на плате за жилье в гостинице? Но за предстоящий путь они рассчитались сполна. Раб, по договоренности, должен был помогать судовому фельдшеру, если что. А уж, коли шторм или неприятель, вся четверка моряков встанет плечом к плечу в корсарский строй.

- А пойду к мачте, тоже на цепи, держать будете? - подколол Андрес Искандера-Али.

- Спущу, - ответил тот, - с цепи, но не с глаз.

Небо предвещало начало муссона... Настроение корсаров поднялось. Вот уже неказистое арабское доу двинулось по ветру. Утром собирались отплыть и они. Последнюю ночь команда проводила на берегу, развлекаясь кто во что горазд.

Едва стемнело, Андрес по знаку Искандера-Али достал приготовленную тонкую пилу. Керим с Ибрагимом устроились, вроде бы спать, совсем рядом. Чтобы громким храпом заглушить осторожные звуки металла, вгрызающегося в дерево. Вахтенные следили за происходящим вокруг корабля - на берегу, на соседних судах. Им и в голову не приходило, что опасность может нарывом зреть изнутри. Андрес поднес пилу к отмеченному для него засветло месту. Пробили склянки. Он вздрогнул и почувствовал, как покрывается холодным потом. "Ну, - решил он, - если случится заварушка, прыгаю в воду, и будь что будет". Но тут же спохватился: "Ох, на поясе ж капсула с порошком!" Он и не спросил тогда у Курбана, портится ли порошок от воды?" Рисковать капсулой не следовало.

"Вжик-вжик... вжик-вжик... - тихо поскрипывала пила.

"Хр-р-р... Гр-рр-р..." - во всю мочь старались сопеть и храпеть Ибрагим с Керимом. Дамир готовился закричать чайкой при малейшей опасности. А Искандер-Али караулил каждое действие раба.

"Кажется, достаточно, - прикинул тот, - а то рухнет, не дождавшись отплытия..." Андрес тихо вернулся к хозяину и дал снова опоясать себя цепочкой. Керим перестал храпеть, поднялся, прошелся, будто невзначай нагнулся возле бизань-мачты, платком замел опилкой, сдул их за борт. Наступила тишина. Но это было лишь полдела. Еще предстояло испачкать грязно-серой краской только что освеженный и приведенный в порядок нос корабля. Это была идея Ибрагима.

Сваливать мачту, конечно же, следовало ночью. Значит, следующей. За день они при хорошем ветре далеко б уплыли от Адена. А как вернуться? Мало того, что мачта, свалившись, может, корабль повредить, так еще, если все обойдется и они, как предполагали, погрузятся в шлюпку, сколько ж времени им надо будет грести до берега? Лучше отплыть вечером. Для этого оттянуть время. Как? Да вот так -посадить кляксу на нос. Отдраивать его полдня придется.

- Ну, а если отложит арраис отправление до следующего утра? - спросил Искандер-Али.

- Нет, - ответил Дамир, - такого не бывало. Раз он сказал - завтра, значит - завтра.

Дамир с Ибрагимом неслышно пробрались на нос, спустили на веревке старый бурдюк с краской и стали раскачивать, пока он не набрал нужный размах, не шмякнулся о борт, лопнув и "украсив" корабль. Веревку отпустили. Отслужив свое, бурдюк скользнул в воду.

- Эй, кто там? - окликнул вахтенный. Но ни звука больше не доносилось. Он прошел на нос - все спокойно. Лишь матросы посапывают во сне. А поутру штурман, возвращаясь на борт, первым увидел испоганенный корабль. Расстроился. И арраис - тоже. Вахтенного наказали, хоть и оправдывался он. Ему пришлось соскабливать пятно, подкрашивать нос снова. Умаялся бедняга. И все ломал голову - кому понадобилось пакостить? Арраиса это тоже всерьез занимало. Вне корабля враг или здесь, под боком? Он подозрительно вглядывался в моряков, но все они рьяно занимались своими делами. Уже настроились на долгий путь, уже душа их плыла к Бомбею, и не прельщал приветливый белокаменный Аден.

Наконец нос корабля первозданно засиял, арраис гаркнул команду к отплытию, паруса расправились, стали упругими, будто звонкий барабан, понесли судно к пряному восточному берегу.

Из всех моряков только Искандер-Али с приятелями не были рады мощному попутному ветру. Топоры для рубки такелажа и мачты были остро наточены и уложены поблизости. Мешочек с провиантом и фляга с чистой водой засунуты под сиденье шлюпки, готовой ринуться обратно. Чем ниже солнце опускалось к воде, тем более жаждущие золота походили на хищников, подобравших лапы перед прыжком.

И вот он, условный знак - Дамир коротко свистнул. Ибрагим тенью скользнул к каюте капитана. Тихо открыл дверь. Кинжал, вобрав тепло ладони, стал ее продолжением. "Кто здесь?" - только и успел вымолвить арраис. Легче убивать человека малознакомого. Дамир как-никак не одно море прошел со своим капитаном. А Ибрагим лишь трижды видел его.

Снова тишина. "Вперед!" - скомандовал Искандер-Али Андресу, освободив его от цепи. Тот с топором в руке приблизился к бизань-мачте. Луны не было. Но и света звезд хватало, чтобы увидеть злоумышленника и поднять тревогу. Вахтенные смотрели вперед и вдаль. Андрес дважды ударил по дереву, почувствовал податливость мачты, напрягся и стал гнуть ее к корме. Послышался треск дерева. Кто-то кого-то окрикивал, кто-то молотил в каюту арраиса. Но заговорщики не теряли ни секунды. Обрубали снасти, освобождали участок мачты, заполненный золотом, рубили по отметине, сделанной на беду себе арраисом. И опасность, угроза жизни удесятеряли силы. В два счета нужный кусок мачты был перекинут в шлюпку. И пока не развеялась паника, охватившая матросов, оставшихся без капитана, шлюпка нырнула за борт. Керим и Ибрагим уже сидели в ней. Искандер-Али, Дамир и Андрес должны были прыгнуть в воду следом. Никто не интересовался у Андреса, умеет ли он плавать и сможет ли добраться до шлюпки. И в последнюю минуту он думал не о золоте и хозяине, а о своей капсуле. Он задержался, разыскивая флакон с уксусом, вскрыл капсулу, высыпал порошок в ладонь. Некогда было отсчитывать капли. Андрес плеснул уксус, размешал пальцем, размазал смесь по лбу, стал тереть полой рубахи. Тем временем корсары стреляли вслед удалявшейся шлюпке. И одна из шальных пуль задела руку Искандера-Али, уже тянувшуюся к опущенному веслу. Он не успел коснуться его. Керим отодвинул весло. Искандер-Али еще не понял, что произошло, а лопасть острым концом опустилась на его голову. Теперь всего лишь на троих предстояло делить захваченное золото. И Андрес спас свою жизнь, не последовав за хозяином.

Шлюпка стала недосягаемой для корсаров. Корабль потерял управление. Да и не до сбежавших было: судно опасно кренилось. Только штурман знал, зачем чужакам понадобилось рубить мачту. Он принял командование. Обломок мачты перетащили ближе к оси судна. Оно выпрямилось. Устроили перекличку. Выяснили, что потеряли двоих. Кроме арраиса еще и Ика. "Шакал, - завопили, корсары, - это его рук дело! Давно надо было придушить ублюдка!" Чуть-чуть выправив положение, решили ждать утра, чтобы при свете попытаться починить оснастку. Самые хладнокровные снова уснули. Но то тут, то там слышались ругань и проклятия.

Про Андреса никто не вспоминал. Он укрылся в той же бочке, в которой сидел Дамир, подслушавший злополучный разговор. Андресу ничего не оставалось делать, как молиться. Кому? Он невесело усмехнулся. Во всяком случае, умрет он не рабом. Лоб пощипывало. Пахло чем-то кисло-едким. Андрес свернулся калачиком замер. Если уж не шли на ум молитвы, следовало думать о возлюбленной, мысленно прощаться с нею и родителями. Возлюбленной не было. Родители ожидали его за чертой бытия. Андрес думал об Антонио де Гассете. Где он теперь? Все еще сочиняет сонеты в Мадриде, ожидая известий от Андреса из Голландии? Или оставил Кастилию, превратившись в новоиспеченного плантатора?

Утро застало судно, свободно дрейфующим, со спущенными парусами. Корсары, предав морю погибшего капитана, давали клятву верности новому арраису, когда раздался крик впередсмотрящего: "Карака по левому борту!". На мгновение воцарившую тишину прервал вопль: "К орудиям!".

"Нет, мои приключения еще не кончились," - подумал Андрес и едва, размяв затекшие члены, остался в своем укрытии.

Карака была португальской и не скрывала этого, гордо выпятив алый крест на самом большом парусе. Торгово-миссионерское судно. Можно бы успокоиться, но корсары знали о волчьих законах моря. Вассалы разных правителей уничтожали друг друга - только подвернись сильному слабый. Купцы, если подворачивался удобный момент, становились пиратами. Не говоря уж о никому не подвластных предпринимателях под черными флагами.

Карака была помельче корсарского судна, но оно зато - серьезно ранено. Карака маневренна, а оно - застыло. Только пушками ощерилось, надеясь подороже продать жизнь. Карака обошла его по большому кругу. Отметила самое беззащитное его место - корму. Тем более, что там торчала непонятно каким образом сваленная мачта. "По ней и на борт переберемся!" - воскликнул капитан караки, командуя ударной группой своих головорезов.

"Да если б не мачта, да если б все в целости... - думал каждый корсар, - от португальцев и кругов на воде не осталось бы! Ах, эта судьба! На сей раз Фортуну сменил Рок, и помог ему в этом униженный соратниками Дамир-икальщик.

Абордажные крючья впились в корабль. Но португальцы не спешили кидаться в рукопашную. Из прикрытий редкими, но меткими выстрелами они снимали турок, больше привыкших орудовать ятаганами и кинжалами. Даже ступив на палубу неприятеля, португальцы избегали ближнего боя. У Андреса появился шанс выжить. Он за рукав ухватил пробегавшего мимо моряка: "Я - ваш, я был в рабстве!". Тот оттолкнул его: "Потом!", но тут же обернулся: "Где каюта капитана?" - "Там!" - показал Андрес, но крикнул вслед: "Капитана нет. Мертв..." Португальцы ворвались в пустую каюту, пошуровали в ней. Кажется, нашли кое-что ценное. Тюки с утварью были перекинуты на караку. Один из членов турецкой команды, когда-то македонец, скинул чалму и верхнюю одежду. Оставшись в рубахе, с поднятыми руками, шагнул к португальцам, вопя: "Не стреляйте, я -христианин!". "Гиена ты! - прошипел штурман, истекающий коровью. - Гиена, предавшая дважды!" И из последних сил метнул кинжал вслед македонцу. Тот пошатнулся, рухнул на колени, все еще простирая руки к красному кресту на караке. Португальцы отступали обратно, не опуская оружия. Ни капли их крови не осталось на корсарской палубе. Андрес перелез по сваленной им же бизань-мачте на караку. Крючья отпустили турецкое судно. Оставшиеся в живых корсары гадали, уйдет ли теперь карака? Но нет. Факелы и сосуды с зажигательной смесью обрушились на них. Турки метались от одного очага к другому, надеясь потушить огонь. Их подстегивали крики и насмешки португальцев. Чтобы пламя не перекинулось на караку, она отошла дальше. Потом подняла паруса и, дав прощальный залп по ограбленному судну, продолжила плавание, доверив Аллаху спасать обезумевшую горсточку корсаров. И вскоре лишь дымное пятнышко на горизонте свидетельствовало о случившемся.

 

Карака направлялась в Гоа, португальскую колонию на индийском берегу.

Капитан - его звали Суариш - расспросил Андреса о его приключениях, но делал это столь сухо, что не располагало к откровениям испанца - Андрес не стал говорить ни про инквизиционный трибунал, ни про причину, заставившую его покинуть Кастилию. И если б ни Искандер-Али со своей "Аме", как следовало из слов Андреса, он, захотевший свет посмотреть и у голландских врачей поучиться, был бы сейчас в Гааге или Амстердаме.

- А провиант ты захватил с караки?

- Нет. Даже не пришло в голову.

- Зря. Месяц плыть. На тебя не рассчитывали.

- Хоть бы сказал кто из ваших!.. Полно продуктов осталось.

- Больше забот у них не было - под турецкими кинжалами думать о твоих сухарях.

Суариш замолчал, устремив взор в пустынные морские дали.

Очень неуютно стало Андресу. Непривычно чувствовать себя нахлебником. И действительно, с какой стати должны моряки кормить его?

- Я отработаю. Даже если вашему врачу помощь не понадобится, я могу многое, самую черную работу...

- Дело не в помощи, а в количестве провианта на борту.

И снова замолк. Опять унижаться и выпрашивать милостыню? Сколько можно? Андрес сменил тон:

- Ну, тогда при встрече с любым союзным Португалии судном, направляющимся в Аден, разрешите перейти на него!..

Суариш расхохотался. Едва успокоился - так весело было капитану.

- Ах ты, крыса сухопутная! Не знаешь, что такое муссон? Встречных судов не бывает здесь в это время. Только галеры - неуклюжие черепахи - плавают куда хотят, лишь бы гребцы были поздоровее. Но разве ж им добраться до Индии? Ветер, ветер! Вот наш друг и враг. А с тобою?.. Ну что же делать? Ради Хориста будешь получать половинную норму еды.

- Благодарю.

Все дальше забрасывала его судьба.

Андрес время от времени прикасался ко лбу. Жжение прекратилось, но исчезло ли клеймо? Ни зеркала, ни гладкой металлической пластины не было под рукой. Он обратился к одному из матросов, казавшемуся наиболее дружелюбным:

- Жуан, у меня на лбу видно что-нибудь? - и отодвинул пряди кое-как остриженных волос.

- А что там должно быть? - почесываясь, спросил Жуан, но осмотрел лицо внимательно. - Мысли умные вроде не выпячиваются, золота приклеенного тоже не заметно.

- Да? - Андрес освобождение вздохнул. - Я думал, краской испачкал. Значит, чисто?

- Ага!

А капитан все еще стоял у борта. Он был неплохим психологом, всегда чувствовал, чем дышат его моряки. И сейчас что-то его беспокоило. Между матросами не было особой приязни. Каждый думал лишь о себе. Как и среди пассажиров, так и в составе команды хватало сброда. Португальцам путь в Новый Свет был закрыт. Поэтому надежды поживиться они связывал с Индией. Даже у миссионеров глаза алчно вспыхивали, когда речь заходила о сокровищах, щедро рассыпанных от Бомбея до Каликута. Нет, что ни говори, а на судах Высокой Порты с дисциплиной получше, хоть моряки и самые разноплеменные. Железную руку надо было иметь капитану. Никакого снисхождения и панибратства! Только сила поддерживала кое-какой порядок. И теперь ему не нравилось, что Жуан, обсуждая что-то с Кабралом, хранившим ключи от кладовой с провиантом, дважды замолкал при приближении Суариша. Подлец, что-то замышляет. Или скрывает. Следовало поставить его на колени.

- Жуан, зайди ко мне, - сказал капитан, направляясь к каюте. Голос Суариша предвещал неприятности. У добродушного Жуана от страха подогнулись колени. Знал, что скор на расправу капитан.

- Что скажешь? - прищурив глаза, спросил Суариш.

- А что? А я... ничего...

- Руки нагреть решил? Золотой телец снится, покою не дает? Негодяй!

Расчет Суариша был беспроигрышным. Любой грех на душу могли взять его морячки, но - ради наживы.

- Уже пора, кажется, твою требуху рыбам скормить? Так?

- Виноват, маэстре капитан, дьявол попутал. Виноват. Но куда ж их теперь?

- Кого? Говори толком. Сначала. И начистоту.

- Я и не хотел. Эти шлюхи уговорили. Не устоял перед их слезами.

- Ну! Я приказал - сначала! Где был разговор? Когда?

Стоило Суаришу понять, что в тайне от него на караке везут двух женщин, как он чертыхнулся мысленно - пора на берег капитану? Неужели от самого Лиссабона укрывают их? Вокруг Африки... На что ж он тогда годится? Но полегчало, когда разобрался - лишь в Адене, то есть два дня назад приняли их на борт. Хотя и этого много для внимательного хозяина судна. Зачем женщины рвались в Гоа - ясно. В притонах любого портового португальского города их обитало без счета. Редко кто, попав туда однажды, выбирался к добропорядочной семейной жизни. Мужчины уходили из селений воевать и гибли в чужих краях, они давали монашеские обеты, отправлялись в дальние плавания. А что делать женщинам? Тоже селиться в монастырях? Умерщвлять плоть, заглушать молитвами желание принадлежать мужчине и вскармливать дитя? Самые рисковые тянулись к столице и портам. Больше людей - больше возможностей устроиться. Но моряки готовы были лишь потешиться, сбросить напряжение, скопившееся за долгий путь, без оглядки спускали денежки и набирались впечатлений, чтобы в изматывающие душу штили травить байки, привешивая на каждое свое приключеньице по десятку придумок. А женщинам предоставлялось угасать в надеждах и болезнях. И тогда пронеслись слухи о сказочных местах - португальских колониях на индийском берегу.

Дау, Гоа - певучие названия заставляли замирать сердца в предвкушении райского блаженства. Но как туда добраться? Женщинам путь в Индию заказан. Со времен Васко де Гамы лишь единицы смогли проникнуть в Гоа. Но уж зато получили все, что хотели. Европейские женщины стоили там дороже алмазов. Наверное, из-за редкости своей в благословенном крае. Иначе отчего б? Христианская церковь предостерегала и отвращала юных дев от плотских соблазнов. И мало кому доставались хорошие наставники в сложной науке любви. Наошупь двигались они в темноте, считающейся грешной. Особо способные достигали кое-каких успехов, становились даже модными гетерами, но в какое сравнение могли они идти с женщинами Индии, впитавшими культ Любви с молоком матери и постигшими тонкости нежной науки по книгам, пережившим тысячелетия.

А с другой стороны - дело привычки. Португальцам не требовалось многого. Они были сыновьями той же церкви. Они смотрели на туземцев и их женщин как на дикарей, над которыми еще не простерлась длань Иисуса Христа. А индианки посмеивались над неотесанными моряками и торговцами, ничего не смыслящими в любовной игре, лишающими себя половины жизненных радостей. Они обирали португальцев как могли, но просвещать не торопились. Пусть хоть тут завоеватели получат меньше, чем могли бы.

Урсулу и Глорию, как бабочек на свет фонаря, влекло к колониям. Они зарабатывали в портах дукаты, дублоны, песо - отдавали их матросам, женщин прятали в каравеллах или караках, непременно обнаруживали, ссаживали в очередном порту, но с каждым месяцем они приближались к вожделенному месту. И карака Суариша должна была стать последним судном. Никаких промежуточных портов - уже не высадят. С палубы две дороги: или на дно, или в Гоа. Они надеялись на милосердие.

Не добряк Жуан, а матрос по имени Салданья, вечно заискивающий перед капитаном, выволок Урсулу с Глорией из укрытия. За волосы. И гадливенько подхихикивая, швырнул их на колени к ногам Суариша. Они стонали, размазывая слезы по щекам. Распатланные, в мятых платьях... Урсула прикрывала ладонью прореху на юбке - зацепилась за гвоздь. Они умоляли простить их, призывали всех святых в свидетели, что не оставалось другого выхода.

Суариш сурово молчал, давая женщинам прийти в себя. Свободные от вахты матросы, купцы, миссионеры сгрудились вокруг, радуясь неожиданному развлечению. Монахи изображали негодование, возводя взор к облакам, перебирая четки и шевеля губами. Торговцы цокали языками, покачивали головами, ожидая развязки".А моряки - кто был в курсе - смотрели сочувственно. Суаришу, в общем=то, было все равно. Двумя пассажирами больше или меньше - карака не потонет. Если бы негодник Жуан - и Кабрал замешан тоже? - сразу поставил его в известность и поделился деньгами, все обошлось бы тихо-мирно. А теперь? Выкинуть их что ли? Но тогда обстановка, и без того нестабильная, может стать угрожающей. Путь еще долог... А оставить на виду у всех - не избежать соблазнов. А вдруг передерутся его петухи, завоевывая благосклонность потаскух. И Суариш решил оставить последнее слово за командой.

- К акулам их, - с упоением вскричал Салданья.

- Пощадите! - сильнее заскулили женщины.

Рядом с ними упал на колени Жуан. Он стал бить себя кулаком в грудь:

- Капитан, это я виноват!.. Я!.. Тогда уж лучше меня вместо них за борт!

Но Жуан был матросом ушлым и сильным. Стоило ль менять его на двух дурех, чтобы только проучить остальных?

- С тобой разговор особый! - пнув его сапогом побольнее, сказал Суариш. - Ты вполне заслужил встречи с морским дьяволом. Если и останешься, спишу на берег при первом же случае. Заговорщик поганый!..

Но сам подумал, что посмотрит на дальнейшее поведение Жуана: если приползет к нему этот идиот и отдаст все до последнего медяка, полученное от шлюх, оставит его, так и быть.

- А ты, Кабрал, что скажешь? - спросил он интенданта. - Ведь не мимо тебя они прокрались на караку?

- Не мимо, - тоскливо проговорил тот, - виноват, видит Всевышний, разжалобили меня девки. Но теперь каюсь. Я - как вы... Велите - собственными руками их спущу.

Остальные моряки загудели несогласно. И торговцы встали на защиту женщин. Постные мины стыли лишь на монашеских физиономиях.

- А оставлю... так вы ж мне тут устроите бордель из благородной караки.

- Нет!.. Пусть плывут, не дотронемся... - послышались отдельные выкрики. Но единодушия среди матросов не было.

"Вот свалились на мою голову. Мало испанца... С первых дней все насмарку," - подумал Суаришь и, чертыхнувшись, сказал:

- Значит так, милостивые сеньоры, благодарите заступничков. Но учтите, разврата не потерплю. А посему - марш в мою каюту, будете сидеть взаперти. А мне придется устраиваться как-нибудь.

- О! Какое благородство! - воскликнул один из миссионеров.

- Нет, нет! - вскричали: женщины, слегка воспрянув духом. - Ни за что! Благодарим... целуем руки... но оставьте нас там же, где прятались мы! Никто нас и замечать не будет. Мы - тише мышек...

- А еда?

Этот вопрос более всего волновал капитана.

- Мы запаслись! Вяленое мясо, сухари, масло, оливки, вода...

- И где все?

- Отдали сеньору Кабралу.

- Доберемся до Гоа, пусть с вами разбираются тамошние власти. И Суариш махнул рукой, мол, тогда Бог с вами. Отправился в каюту, достал рутейру, дописал к списку пассажиров еще двоих. Следовало проверить содержимое кладовой. Раз уж Кабрал подвел капитана с этими девицами, от него можно ожидать и другого подвоха. Суариш не зря беспокоился. Перед отплытием он с Кабралом, просчитав количество необходимой провизии, уменьшили ее на четверть, разделив оставшиеся деньги пополам - далекие и опасные плавания теряли всякий смысл, если не сопровождались хорошей наживой. Единственное, что, может быть, оправдывало Суариша это отсутствие особого пайка. Он ел то же и ни на грамм больше, чем матросы.

Караку, до той поры шедшую споро и ровно, настигла качка. Резко потемнело. Суариш, отложив рутейру, вышел на палубу:

- Все по местам!

Заштормило.

На Андреса уже никто не обращал внимания. И он, после стольких мытарств предоставленный сам себе, отдыхал. Так уж получилось, что, еще не догадываясь о присутствии женщин, он устроился на носу возле их укрытия. И теперь, поглядывая на мрачную воду и ежась под пронизывающим ветром, Андрес слушал женщин. Они быстро успокоились, болтали, приводя себя в порядок. Португальский выговор не всегда был понятен Андресу, но уж коли в тарабарском турецком научился разбираться!..

Позже, когда море стихло, корабельные дамы, получившие права пассажиров, сели рядышком на ступеньку, и все желающие смогли их разглядеть.

Урсула была беленькой и уютной, с округлыми формами. "Пышечка" или "Булочка" - так наверняка звали ее постоянные клиенты. Глория, напротив, походила на угловатого подростка, и в этом тоже была особая прелесть. Как хорошо, что вкусы у людей разные. Иначе одни не смогли бы вынести непомерной тяжести всеобщего восхищения, а другие исстрадались бы в одиночестве. И зависть бы, царя, смяла избранных. Но, слава Всевышнему, пристрастия уравновешены. Хотя кое-кому все равно достаются сливки. Андрес посматривал на женщин и вроде бы даже выбирал, понимая, что выбор его вполне абстрактен, и от симпатии его - во всяком случае до далекого берега - не будет никому ни жарко, ни холодно. Пожалуй - Урсула... От нее веяло теплом и покоем. Она, наверное, щедра на ласки и не очень требовательна к приятелям. Зачем таким дальние странствия? Сидела бы в белом домике посреди цветущего сада, растила бы дочек, таких же улыбчивых и мягких... Глория - другое дело. Глаза с поволокой. Какая-то тайна в облике. Антонио.... О, ему, несомненно, понравилась бы именно она. Антонио возвел бы Глорию на пьедестал. Как там, в одном из многочисленных сонетов де Гассета?

Надежда, ожиданье, неизвестность...

То пела, то вдруг плакала свирель

В руках моих и чудно и чудесно.

Лишь позовете, молнией летел...

 

И свечкой таял бы у ее ног. Пока не увидел бы, как мужчины заходят и спустя час выходят от нее, оправляя одежду. Нет, не хотел бы Андрес быть поэтом. Куда лучше принимать жизнь такой, какая есть. И нельзя сказать, что очень пристально глядел на беляночку Андрес, а вот почувствовала же, подняла взор как-то по-особому кокетливо, разгладила складки видавшей виды юбчонки, будто это придворный наряд.

- Вы странно одеты, - сказала она Андресу.

- Да? - он бросил взгляд на все ту же серую рубаху и штаны, шитье которых заняло у алжирской рабыни не более получаса. - Я привык. Мой туалет в свое время дополнял еще красный колпак.

- О! Наверное, вы выглядели в нем забавно...

- Не знаю. Себя со стороны не видел. Другие, одетые также, казались мне скорее жалкими...

- Судя по выговору, вы испанец. И это - одеяние каторжника? Вы удрали?.. Я угадала?

- Нет. Вы не очень проницательны.

- Тогда, может, что-то вроде санбенито? - Урсула понизила голос, оглянулась по сторонам. - И вы сбежали от инквизиции?

Андрес внутренне содрогнулся, вспомнив огромное распятие над головой почти святого Лаврентия.

- Нет. Опять нет. Хотя здесь вы задели, как сказал бы мой друг, поэт, раны моей души, или еще витиеватее: вы нащупали тетиву лука, который запустил стрелу моей жизни к самой Индии.

- Все равно ничего не поняла.

Помолчали, потом Андрес спросил сочувственно:

- А вы не боитесь, что капитан будет недоволен нашей болтовней? Он предписал вам уединение.

Вступила Глория:

- Но мы просто сидим. Никого не задеваем. От нас до вас - добрых три шага. Если сами побаиваетесь, так и скажите!

- Отнюдь. Разве только за вас.

- А за нас не надо. Мы не пропадем. Да, Пышечка? Урсула кивнула. Все точно. И зовут ее именно так.

- Ну, если вам интересно... Мне скрывать нечего. Обрядили меня так на африканском берегу, где я прочувствовал, что значит быть рабом, и до последних дней верой и правдой служил, арраису Искандеру-Али.

- Все-таки сбежали?

- Огорчу. Увы, не удалось.

- А как же?

- Ну... долгая история.

- Расскажите! Пожалуйста. Обожаю всякие, истории, - в один голос стали упрашивать женщины.

- Вам своих приключений мало? Нет. Не хочу. Мажет, потом. Отойду немного...

Он подумал про Искандера-Али. Наверное, делят сейчас приятели золото, запершись на все замки в аденской гостинице. А может, уже вразброд или вместе отправились к Алжиру. И вобразить не мог он, что объеденный морскими тварями остов бравого арраиса покоится на ложе из расчесанных подводным течением темно-зеленых водорослей.

День шел за днем. Утром нос караки устремлялся к умытому росой солнечному диску, вечером кильватерная струя сливалась с золотистой дорогой к угасающему светилу.

Урсула с Глорией чинили просоленную задубевшую одежду моряков, с радостью выполняли мелкие поручения капитана, а когда сумрак опускался на море, но спать еще не хотелось - пели народные песни. Высоким и гибким голосам раздольно было на морской глади. Смягчались матросские души, и даже монахи покачивали головами в такт мелодиям. И даже капитан в одну из добрых минут затянул любимую: "Завтра снова выходим в открытое море...". Ну чем не идиллия? Еще бы еды побольше.

Андрес с женщинами терпели недостаток пищи безропотно. А матросы вполголоса возмущались. Суариш съедал свою сушеную рыбку и сухарь с улыбкой и делал вид, что вполне сыт.

Андрес поглядывал на Урсулу и удивлялся силам, скрытым в человеческом организме. Уж и голоден - прямо скажем - истощен он был, а довелось бы оказаться наедине с нею, не удержался бы, умолил не гнать его от себя. В какой бы точке караки он ни находился, чувствовал присутствие Урсулы. Будто струна натянутая соединяла их. А она? Он не знал, но казалось... Или хотелось, чтобы она чувствовала то же.

Он пытливо смотрел на других пассажиров. Как они? Но те занимались своими делами: молились, беседовали, читали, смотрели вдаль, строя планы, подсчитывая грядущие барыши. И матросам будто безразличны были женщины. Или умело скрывали они свою тягу? Правда, он придумал причину их спокойствия - нагулялись вволю в Адене. Не то что он... Даже галлюцинации стали являться. Очнется, а рядом никого. Лишь рокот волн, многоголосый храп, да где-то под ухом мышиная возня. А за перегородочкой - там спала Урсула - тишина. Будто и нет никого. Но кровь будоражила тело и била молоточками по вискам: есть, есть... В одну из таких темных ночей, он, как сомнамбула, поднялся со своего тощего тюфячка. Шаг, другой, и его вытянутые вперед руки коснулись женских рук, переплелись с ними, Андрес едва подавил всхлип. Он не думал о риске, ни о чем уже не думал. Хотя нет! Подсознание, второе "я" все же было начеку. Ни звука нельзя издать. Малейший шелест грозил бедой. Они с Урсулой превратились в две тени, слившиеся в немом порыве. И не подозревали, что Кабрал в тот же миг осторожно пробирался между скованными сном людьми, пристроившимися на палубе и полубаке кто как мог. Вот цель приблизилась. Но что там? Смутные движения. Его опередили... Кто посмел? Он им задаст! Кремень в руке Кабрала высек искру, но не успел затлеть огонек, как мощный удар свалил его с ног. Пока приходил в себя, поднимался, все вокруг замерло. Будто и не метались вспугнутые тени. Нажаловаться Суаришу? Но на кого? Потаскух, не утихомирившихся, запрут в каюту капитана, а Кабралу ничего не обломится. Он весь следующий день присматривался к женщинам, пытаясь выявить счастливчика. Тщетно. Они были ровны как море в штиль. По случайности именно Урсула приглянулась и Кабралу. Он выбрал момент, когда она оказалась одна.

- Я приду к тебе сегодня ночью. Жди.

- Зачем?

- Дурочка что ль? - и подмигнул повыразительнее.

- Господь с вами. Сеньор капитан запретил.

- Ах так! А кое-кому можно? Я хуже? Да?

- Может, и хуже, - не удержалась Урсула, показала язычок, но вовремя опомнилась. - Ох, это я пошутила, сеньор Кабрал. Простите, пожалуйста, дурочку. Видит святой Бенедикт - безгрешна я. И счастлива от этого. И не надо ничего такого. Как монашка совсем. На душе светло. Сойдем на берег, в монастырь подамся. А вы не знаете, мне месяц искуса зачтется? - Она возвела взор к месту, где, возможно, обитал Господь, и перекрестилась. Разве что праведные слезы, слезы искупления не полились из невинных очей.

Кабрал покачал головой:

- Неужели - Глория?

- Что - Глория? - вскинулась та. - Чуть что, сразу - Глория. Да Глория чиста, как едва народившееся дитя!

На них стали коситься пассажиры. И Кабрал отступил. Но теперь уж не преминул нажаловаться капитану, в ожидании скорой расправы. Вот только Суариш повел себя не так как думалось. А тебе чего надо было возле баб? Ночью...

- Мне? Ничего. Просто подозрение появилось. Решил сном пожертвовать?

- Неужто не накажете их?

- Накажу. Но начну с тебя.

- За что?

- За провизию. Мало оказалось полученного? Решил и на остальных запасах нажиться? - глаза Суариша метали молнии. - Отвечай!

- Я ж закупил столько, сколько обговаривалось.

- А качество? Принюхайся у вони из кладовой. Мясо загнивает - плохо провялено. Раздай его немедленно, пока совсем не пропало. И молись, чтобы не окачурился кто-нибудь после. А потом? По сухарику в день? Да тебя ж вместе со мной живьем слопают. Ты не слышишь голодного ропота? Скупердяй чертов. Десяток монет сэкономил... У самого-то живот не подводит?

- Нет. Как у всех... Дотянем, ваша милость! А для вас у меня припасено кое-что. Сушеные фиги, изюм, орехи.

- Те, что отнял у девиц?

- Не отнял, а забрал в счет оплаты за провоз.

- Подонок! Принеси все это мне! Целее будет. Стану выдавать самым ослабевшим. Матросам. А теперь вон отсюда!

Голодный блеск появился в глазах моряков. Недобрый блеск. Суариш клял себя за податливость Кабралу. На что польстился? Готов был тут же вернуть присвоенные деньги. Но их же посреди моря не обменять на продукты. И хоть бы завалящее суденышко появилось на горизонте. Купили бы еду. Или отняли бы ее.

Здоровяк Жуан первым свалился в обморок. Капитан собственными руками привел его в чувство, окатив ведром воды, и запихал ему, еще плохо соображающему, за щеку несколько изюминок и маслянистую, безумно аппетитную сердцевинку грецкого орешка. "Ага!" -кое-кто сделал вывод. И через час прямо под ноги капитану свалился монах. Но или поза его показалась Суаришу слишком картинной, или веки подрагивали неестественно - капитан потрогал его сапогом, презрительно цыкнул и равнодушно отошел, бросив через плечо:

- Паяц! И зарубите на носах - пассажиры ничего не получат.

- Подыхать что ли? - заскулил один из купцов.

- Ничего, жирок на берегу нагуляете.

Пассажирам было легче, чем команде. В мешочках, сумках и карманах еще хранились тайные запасы. И кое-кто, вместо того, чтобы тщательно пережевывать скудную еду, давился, глотая целиком, лишь бы не заметили движения челюстей и не отняли... Такое случалось. Андрес плотнее заворачивался ночью в кусок выделенной ему парусины и ладонями уши зажимал, но все равно то хрумканье, то чавканье до него доносилось. Мысли всех сосредоточились на пище. Матросам вроде было легче - при деле, но и сил приходилось больше затрачивать.

- Сеньор капитан, скоро ли берег?

- Ваша милость, долго ли еще плыть?

- Сеньор капитан, когда ж?!.

Андрес, тоже слабея с каждым часом, однажды испытал поистине жуткое чувство, случайно подслушав разговор двух матросов, не сводивших вожделенных взглядов с Урсулы.

- А потаскушка еще в теле, как думаешь?

- Ага.

- Небось ее подкармливает тот, кто пользуется.

- Да врут...

- Как бы не так! Кабрал врать не станет.

- А курочка лакомая. Жирок остался. На крайний случай начнем с нее.

- Но как? И что потом скажут? На берегу...

- Ты сначала доберись!

- Ну пусть. А как ее того?.. - матрос выразительно чиркнул себя по шее.

- Да ничего проще. Она по ночам работает, и мы. Пока разберутся, будет поздно. И не пропадать же тогда добру. Увидишь, все только спасибо скажут неведомым спасителям. А подумают - из ревности.

- Ну ты даешь! Молодец, есть кое-что в башке. Давай день еще подождем и...

- День? День, пожалуй, протянем. Но смотри, потом и на это сил не хватит.

Воспаленное воображение Андреса явило картину искромсанного тела, доверчивую мягкость и тепло которого он ощутил однажды. И вот, уж казалось бы -навидался трупов, а тут - или стал сентиментальным, или ослаб - едва не стошнило его. Если б было чем...

В это мгновение Урсула произнесла, не глядя ни на кого:

- Только чудо может нас спасти

Чудо! Мысли Андреса лихорадочно забились в поисках того, что могло бы сойти за чудо. Некоторый опыт имелся: чудо святого Лаврентия, волшебная водица... Привлечь бы рыб к караке. Море будто вымерло. Или глубоко-глубоко опустились его обитатели. Сколько закидывали сети - пусто. Считанных рыбешек распределял капитан, рассекая на части. Но еда ли это для полусотни здоровых мужчин?

Андрес лег, чтобы, сберечь остатки сил. Ухо, прижатое к палубе, уловило скрип коготков. Снова похрумкивание. Мышка. Чем же она питается? Жалкие крохи провианта в обитом железом ящике у капитана - на другом конце караки, на полуюте. А здесь что?

Опустилась ночь. Мышиная возня стала явственнее. Андрес попробовал уснуть, но, стоило смежить веки, представлялась поджаренная мышиная тушка, украшенная кольцами лука и редиса. Что за напасть? Андрес пополз по палубе в направлении шуршанья, то и дело прикладывая ухо к доскам. Все ближе, ближе. Сейчас схватит негодницу. Съест ли - неизвестно, но, по крайней мере, смжет спать спокойно. Он засунул руку между тюком с материей и коробом с кожей. Ох! Он едва не ухватил зверька. Коготки больно царапнули ладонь. Увернулась!.. Но в руке его что-то осталось. Андрес разжал кулак. Понюхал. Попробовал на язык. Разжевал. Зерна пшеницы! Слегка проволглые от сырости и даже, кажется, пустившие ростки. Осторожно, стараясь действовать бесшумно, он ощупал находку. Мешочек был увесистым. Мышь прогрызла дырку. Часть зерна рассыпалась. Андрес мысленно поблагодарил ее. И пожалел, что не имел карманов - отсыпать часть себе, прежде чем отдать капитану. Заслужил. Он дважды отвернул штанины - по горстке смог пристроить туда. Две шепотки сразу съел. Набрал еще немного в полу рубахи, ужом дополз до места, где посапывала Урсула, высыпал возле нее горочку и слегка дернул за юбку. Все по честному: ему и женщинам еды доставалось меньше всего.

Он уже и не засыпал. Едва рассвело, осмотрелся, подобрал с досок несколько зерен, оброненных во тьме. Дождался, пока проснется Урсула. Она, верно, сразу поняла от кого гостинец, потому что обернулась к Андресу. Он приложил палец к губам и улыбнулся. А потом пошел к капитану и рассказал ему про находку.

- Ты молодец, кастильский кузнечик. И много там? Андрес обрисовал руками форму мешка.

- Порядок. Считай, что сухари свои отработал. Все поднимутся буду делить.

- Просто так?

- А что?

Андресу не давала покоя мысль о чуде:

- А если устроить праздник? Ну какой-нибудь. Так и не заметят этого зерна. Съедят и все. А вот если сначала произойдет что-то необыкновенное, потом появится мешок - будет вроде благого предзнаменования. Нам долго плыть еще?

- Нет. Думаю, дней пять.

- Мало. Но и за день гложет произойти несчастье, и кто-то погибнет из-за нескольких орешков.

- Ты прав, - Суариш проникался доверием к испанцу. - Я уже чувствую, как люди выходят из-под контроля. А чудо... Есть что-нибудь на примете?

- Знамение, - Андрес пожал плечами. - Вам, морякам, виднее какое.

- Хорошо б появились птицы. Ладно, я подумаю. Где пшеница?

- У полубака. Там, за тюком материи и кожей. Капитан с силой стукнул себя по лбу.

- Ну, конечно, как я мог забыть? Это ж один монах везет отборное зерно для посева на земле своей обители. Он упоминал про семена. Именно поэтому я упустил из виду. Ах, дьявол! Ну, спасибо. Иди к себе.

Мало кто из пассажиров поднялся. Старались продлить сон до бесконечности.

- О, благодарение Всевышнему! - раздался громовой голос Суариша.

Десятки глаз с надеждой воззрились на капитана. Он указывал на облако, одиноко плывущее по ясному голубому небу. Облачко как облачко. Разве что круглее обычного. Если б не вскрик Суариша, никто и внимания на него не обратил бы.

- Это Спаситель дает нам благую весть. Все будет хорошо! Вы видели лик его, проглянувший за пеленою? Кто видел?

- Я! - услужливо подскочил к нему Салданья.

- И я... я, - раздались не очень уверенные голоса.

- Вот! Снова показался! И сделал знак нам! Видели? Капитан торжествовал,

"Актер!" - подумал Андрес. И стал вместе со всеми вглядываться в чудесное облако. От яркой голубизны и солнечных бликов на воде глаза заслезились. Будто и вправду мелькнуло благообразное лицо. Люди перешептывались. Кто уже с радостью поверил, кто ждал подтверждения...

- Тихо! - капитан прикрыл глаза, замер на мгновение и вдруг брякнулся на колени, стал креститься и возносить молитвы.

Все стояли, разинув рты. А Суариш поднялся и уверенным шагом направился к полубаку. Отодвинул тюк, высвободил мешочек с зерном. Раздалось единодушное: "Ах!" За ним раздался вопль: "Мое!". И тот самый монах, который вроде бы в голодном обмороке валялся у ног капитана, кинулся прикрывать полой сутаны свою пшеницу.

- Не смейте! Это семена! Меня повесят, коли не уберегу!

Суариш разглядывал его пристально.

Ты знал, что везешь зерно, и рука ни разу не протянулась, к мешку?

- Нет! Христианский долг мой перед обителью важнее голода.

- Чушь собачья. Если б ты сдох, монастырь не получил бы и зерна. Ты знаешь это. И жизнь для тебя, как и для всех, дороже зерна, золота и всего остального. А посему, сдается мне, тебя поддерживало что-то попитательнее!.. Салданья, Гаштан, ну-ка пощупайте как следует вещички этого прохвоста.

Еще одним чудом явился наполовину опорожненный горшочек с медом, упрятанный среди богословских трактатов. Его едва хватило лизнуть всем по разу, но люди воодушевились.

А вечером первые птицы опустились на реи караки...

 

Глава 3.

ГДЕ НАЙТИ ПТИЦУ ФЕНИКС?

 

Если бы лапландские волхвы, славящиеся своею проницательностью, не появились в эти дни в Новгороде... если бы леденящее дыхание смерти не коснулось крепкого купеческого дома Матвея Свешнева... если бы да кабы...

Но все произошло так. Жена его Евдокия, промаявшись трое суток, разрешилась от бремени слабенькой полузадохшейся малюткой. И обе они в беспамятстве лежали в горнице. Сын Василек испуганно таращил глазенки на постанывающую мать, бежал в спальню бабки Марьи и хныкал ей в подол:

- Ба, почему мамуля со мной не играет?

Марье надоело ждать неизвестности, и пошла она за советом к вековухе-знахарке. А в дороге у Ярославова подворья встретились ей эти вещие люди. Говорили волхвы не по-нашему. И совсем бы их не понять, но брел с ними старичок-толмач. Уговорила Марья заглянуть в дом свой волхвов, туда, где бедою веяло. Самый древний лапландец посмотрел ей в глаза и будто уколол взглядом, сказал несколько певучих слов.

- Он согласен, - перевел спутник, - но если хочешь, добрая женщина, чтобы сегодня волхвы пришли к тебе, надо поторопиться. Солнце помогает им пророчества глаголить, а оно за полдень идет.

- Ну, так поспешим же!..

- Спешить тебе, не нам. Раздобудь чистейшую ключевую воду, падающую в реку, доставь домой в серебряном кувшине, тут и мы доберемся.

Почти бегом возвращалась Марья на торговую сторону. Думала, хорошо, что сосуд серебряный всегда найдется в их зажиточном хозяйстве, а что бедняку делать? И еще: светлая, видать, магия у лапландцев. Вот их, Новгородская, ведунья все больше по ночам сильна, при свечах и дровяном огне заговоры читает...

Пока добралась Марья до ворот своих, чувствовала, что ноги едва ль не отнимаются. Ладно - Матвея встретила. Все ему рассказала и велела:

- Пошли скорее кого-нибудь за водой!

- Нет. Раз уж такое дело, схожу сам. Дворовые захотят услужить, да по-быстрому зачерпнут воды в ближайшей канаве.

Он схватил кувшин и бросился к Волхову, соображая, где лучше ключ нужный сыскать. Вспомнил. За Миколиной рощицей плоский берег слегка вздымался, и из-под черемуховых кустов бил родник, струи которого в реку падали.

Набрал воды Матвей и скорым шагом домой направился, держа кувшин у груди, не обращая внимания на удивленные взгляды встречных. И два слова крутились в голове, цепляясь, друг за друга - волхвы и Волхов. Ведуны и река, вспоившая родной город. Знамение виделось ему за этим. Но злое или доброе?

Старики брели не торопясь, постукивая посохами. Как раз успел Матвей к их приходу. Вместе вошли они в горницу. Старший из волхвов велел откинуть занавеси. За слюдяными оконцами ломко, искристо еще сияло солнце. Успевали.

Матвей вложил в ссохшиеся от старости руки серебряный кувшин. Волхв поставил его на стол. Достал из сумы чистую тряпицу, медленно, торжественно развернул ее, извлек крупный камень похожий на жемчуг. Но таких огромных жемчужин никто не видел, и светился он будто изнутри. Старик поднес камень к окошку, бормоча что-то просительное, подошел к кровати, где едва пришедшая в себя Евдокия смотрела на происходящее мутноватым больным взором, к люльке с девочкой, только что явившейся на свет божий и уже готовившейся покинуть его. Потом тщательно выполоскал рот ключевой водою, сплюнул ее в медный таз, положил под язык бесценный камень и замер, прикрыв глаза. Все словно завороженные не сводили с него глаз. Ни шороха, ни стона. Наконец он тяжело вздохнул, промыл камень под чистой струей, упрятал его на место и заговорил-запричитал. Если б можно было все понять!.. Вещал он долго, а толмач несколькими словами отделался: тесно, мол, в этом мире матери с дочерью. Одна из них скоро погибнет. Или та, или другая. Вместе им, мол, не жить.

И ушли волхвы. Даже золотого не взяли, приготовленного Марьеи. Во дворе Матвей за рукав толмача ухватил, задержал:

- Слушай, друг милый, скажи хоть толком - кто выживет? Мать?

- Не знаю, хозяин. Не обижайся. Я ведь только язык ихний. Что волхвы глаголют, то и я - тебе. Не придумывать же - грех на душу брать. А им - верь!

- Прости, - отпустил было его Матвей, но задержал снова: - Скажи еще, что за камень диковинный у волхвов?

- О! Камень действительно редкостный, чудесный. Целенитес зовется. Добывают его из головы великого индийского зверя, где он третьим глазом во лбу горит. Далеко ходят, купцы новгородские. Закажи. Может, и тебе добудут. Хотя, что толку, если пророческого дара нету? Зачахнет камень, в дешевую бусину превратится.

И он поспешил к своим спутникам, молчаливо ожидающим у ворот.

Ушли они, и солнце упало за горизонт. А к полночи небо будто разорвалось и вспыхнуло нежнейшими переливами сияния. Матвей с матерью и все дворовые на крыльцо высыпали, не налюбуются. Опять знамение? Но к чему? Лишь добру уже не быть. Добро со злом рука об руку рядом стояло. Судьба, оставив одну жизнь, должна была вычеркнуть другую.

Матвей уж который день жил в растерянности. То за одно дело хватался, то за другое, а то замирал, забыв куда шел, и топтался на месте, опустив руки, хоть работы было невпроворот - караван ладейный из немецкой земли пожаловал, а купеческое дело такое, что только успевай поворачиваться и лови, лови момент, когда торговая удача к тебе свой лик повернет. Надо переговоры в Петергофе - Новгородском Петровом дворе вести, свою лавку товарами наполнять, а тут дома - хоть волком вой. Хорошо, мать ни на секунду не теряла присутствия духа.

- Что ж, - сказала она,- чему быть, того не миновать. Но крестить скорее дитятко надо. Неровен час, отойдет.

И послала за иереем: "Пусть в храм идет."

Сама запеленала девочку, понесла в церковь Параскевы Пятницы, которая наискось от их дома к небу золотые кресты вознесла, Матвей за соседями зашел, пожелавшими крестными быть.

А перед тем заглянула Марья к невестке:

- Как наречь хочешь дочь свою? По святцам нынче день Анастасии. Пусть "Настюшка" будет? Имя доброе. Отец Митрофан сказал, что "воскресшая" означает. Может, выживет еще?

- Нет! - почти вскрикнула Евдокия. - Не хочу!

- Чего не хочешь? - посуровела свекровь. - Чтоб дите на свет божий радовалось?

- Нет, мама, - смешалась Евдокия, - простите, но, если можно, пусть назовут как вас, Марьей. В вашу честь.

- Хорошо, - удивилась, но согласно кивнула Марья. Не ожидала от невестки, вечно надутой и чем-нибудь недовольной, такого почитания. Она не поняла, в чем было дело.

Евдокия снова откинулась на подушки, прикрыла глаза. Накрепко впечатались в голову предсказания волхвов - или она, или этот комок плоти, причинивший ей столько страданий. Но, если до пророчества она почти умирала, то сейчас, почувствовав, что силы возвращаются, Евдокия готова была зубами цепляться за жизнь. Невозможно - умереть! Оставить сыночка Марье, чтобы только ее и любил Василек. Мало того, что Матвей - здоровенный мужик - матери все в рот заглядывает, каждое слово ловит, так и ребятенка подневольным себе свекровь вырастит. И чтобы солнце поднималось без Евдокии, и черемуха расцветала без нее? А Матвей? Ведь сразу другую в дом приведете. И каково тогда Васильку будет? Нет, нет, ни за что!

Евдокия едва с лавки не соскочила, доказывая себе и миру, что жива еще. Потом, правда, опомнилась, снова легла поудобнее. И хорошо, что пришло на ум Марьей девчонку назвать. Помрет, так хоть с именем нелюбимой свекрови. Маленькая, крошечная такая, но месть ей будет. А помрет непременно, потому что еще не почувствовала вкуса к жизни. Лежала болванчиком. Не видя цветов и не подозревая о запахе весны, о нежной силе мужских рук. А если бы не было предсказаний, и все б обошлось? О! Тогда, как угодно, но не Марьей назвала бы дитя. От этого имени сжималось сердце Евдокии -так тошна была ей ласка Матвея к матери. Уйдет из дома на час, а вернется - сразу: "Матушка, матушка", глаза сияют, улыбка с уст не сходит, и совета не у жены спрашивает, будто дура она и слова умного не вымолвит, - все к Марье. Но скажите, пожалуйста, кто по - ночам его ублажает? Кто ему сына, в муках рожденного, подарил? Мать, что ли? Вот и пусть крестят Марьей и хоронят. А она так просто не сдастся!

Такие мысли роились в воспаленном мозгу больной женщины. Тем временем девочку окрестили. И дышать она стала глубже, ровнее.

Кормить грудью Машутку Евдокия наотрез отказалась. "Чтоб не привыкать, все равно умрет, видно", - объяснила. Впрочем, и молока-то почти не было. Так что - одно к одному. Ну за кормилицей дело не стало. Из родового гнезда, из деревни своей Марья привезла Таисью. Выбрала на славу - лицо белое да гладкое, как у боярыни, а молока - на десятерых, будто у коровушки дойной.

И начала Машутка поправляться потихонечку на радость бабке с отцом и к досаде родимой матери. Надолго ли?

С тех пор ощущение временности, сиюминутности поселилось в купеческом доме. Дал Бог - прожили день, еще день и еще... Преходящее стало главным. Необязательность чьей-то жизни, ожидание развязки подтачивали сложившийся домашний уклад.

Одна Марья принимала внучку всерьез. Но будто влив в нее все свои силы, женщина стала чахнуть и протянув кое-как четыре года, отдала душу Богу. Кроме Евдокии все печалились искренне. Ни дворовых, ни деревенских не обижала старуха, с соседями ладила, про сына с внучками и говорить нечего...

Стала Евдокия полноправной хозяйкой и крепкой деревни, и обширного двора с теремом и разными постройками, которым не один купчишка помельче завидовал.

А как же Машенька?

Росла она придорожным одуванчиком, который никто не сеял, не сажал. Цветет себе - ну и ладно. Много ли земли, воды и солнца требует? Никому не мешает. А если колымага проедет по лепесткам, раздавит?.. Ну и что? Одним больше, одним меньше...

Особых хлопот девочка никому не доставляла. Бледненький такой росточек, в чем душа держится, а поди ж ты ни разу ничем серьезным не болела. Сестра говорила, что повезло Евдокии с детишками. У самой-то, если не кашляли сыновья, так чирьями мучились или чесоткой страдали, или просто капризничали. А у Свешневых не детки - ангелы, смирные, спокойные. Но тишина тишине рознь. Василек рос флегматичным и равнодушным ко всему на свете увальнем. А Машенька на мышку-норушку похожа - возится в уголке с лоскуточками и тряпичными куколками, им сказки нашептывает, колыбельные поет. К матери и не тянется. Кажется, еще в люльке поняла, что в тягость ей. Хорошо еще, отец ласковым был. Тяжелую теплую руку на дочкину головенку опускал. И можно было прижаться к нему, огромному, бородатому, пахнущему загадочными пряностями из далека, родному. Но некогда было Свешневу заниматься с девочкой. То сам надолго уезжал за товарами, то гостей заморских встречал. Маша, будучи малышкой, лишь ждала его всем слабеньким существом. А как подросла и стала разума набираться, превратилась в батюшкин хвостик. Как ниточка за иголочкой. Он к лавке своей, что в торговых рядах, и она за ним. Он к архиерею, и она следом. Он в Петергоф, и она глазенками серыми сосредоточенно богатства немецкие разглядывает, что в церкви Петра чуть не до потолка высятся в коробах, тюках и мешках.

До Машенькиного появления на свет Евдокия еде большого значения не придавала. Что свекровь прикажет, а кухарка приготовит, то и хорошо. Потом же начала привередничать, объясняя это слабостью здоровья. Все присматривалась и принюхивалась - свежее ли подают, не грозит ли отсюда беда. Зато убедившись в доброкачественности, запихивать в себя пищи стала втрое больше: за севрюжной ухою куры жареные с соусом из изюма и пряностей - благо дорогие приправы в мужниной лавке лежат: "бери - не хочу", за ними пироги с сорочинским пшеном да яйцами, потом, глядишь, икряные блины подоспели, и к ним сбитень али кисель со сливками. Раздавалась вширь Евдокия, пышнела как хорошее дрожжевое тесто.

Но не только ела она. Еще и перед зеркалами часы проводила. Подозрительно вглядывалась в слегка смазанное свое отражение, искала малейшие признаки увядания и болезни. День проплакала, когда сенная девка, причесывая, наткнулась на седой волосок. Уж лучше промолчала бы Нюрка. Но щеки упругости не теряли - как яблочки наливные. Собрав все силы, боролась Евдокия за место под солнцем. Только с кем? С полупрозрачной девочкой, которую никому в голову не приходило уговаривать съесть лишнюю ложечку каши или меда. А впрочем, здесь крылось немалое Машино преимущество перед другими детьми. На нее не обращали внимания, а значит, и не принуждали к чему-либо.

Если б не волхвы, растили бы из девочки суженую для солидного купца. Чтоб хозяйкой в доме была, чтоб слуги трепетали от окрика. И все по "Домострою": "Встать пораньше, не дожидаясь, пока сенные девки будить придут, самой всех растормошить, указания дать. И если порядка хочешь, так все уметь надо - и тесто замесить, и всякую еству мясную да рыбную приготовить, и меды разные и всевозможные "приспехи", чтоб следить за поваром, а коли утаить захочет что или не так испечет, носом его ткнуть и наказать соответственно. А вдруг захотелось бы Свешневым воспитать дочь на боярский манер? А что? По богатству заморский купец случалось и знать мог перещеголять. Но тогда пришлось бы Машеньке всю жизнь проскучать в тереме, занимаясь с прислужницами лишь вышиванием золотом да цветными шелками. Под неусыпным надзором. Чтобы ничей дерзкий взгляд не коснулся ее. И грамоты б Мария не знала. Зачем? Ум иссушать да глаза портить? Другое дело - сыновья. Особенно купеческого сословия. Без записей да расписок - никуда. Поэтому Василию, хоть и не хотелось, а пришлось ходить в Ярославово училище. И потом дома пальцем в буковки Псалтыря тыкать, слоги составлять. А Маша из-за его плеча все норовила углядеть и понять словесную премудрость. Василий не отгонял, но как и мать, смотрел на нее пустыми глазами. Так и получилось, что Мария себя сама сотворила. Могла стать сластеной-лежебокой, могла обидеться на весь белый свет и превратиться в злючку завидущую. Но нет... Отцовская доброта и собственная любознательность пересилили. И в один прекрасный день Евдокии, грамоту немного знавшей, но к книгам не прикасавшейся, сказали, что девчонка-то читать навострилась - дьячка за пояс заткнет. Евдокия с неприязнью мужу об этом пожаловалась, распустил, мол, Машку. Но было поздно - знания обратно не вытряхнешь. Хорошо, архиепископ Пимен - с ним Матвей беседовать любил - Машу, которую хоронили уже лет двенадцать, под защиту взял: "Грамота - основа премудрости, что в книгах божественных содержится, пусть страхом божьим девочка проникнется, поскольку, как цветок - начало ягод и всякого овоща, так и начало всякой добродетели - страх божий. Пусть читает". И позволил ей приходить в богатейшую библиотеку Софийского собора. Сам показал книги, с которыми ознакомиться следовало. И первой одну из любимых дал, "Житие Сергия Радонежского", с наставлением: "Учись у преподобного: он тяжкую нужду, тесноту и скудость терпел с благодарением, ожидая от Бога богатых милостей". Над этой фразой стоило бы поразмыслить, но Маша была еще слишком мала и обрадована несказанно вдруг свалившимся счастьем. Сначала она выбирала для чтения повести забавные или жутковатые, как например, "О путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим" или "Повесть о Петре и Февронии". Но вот что: первые разы читала - ярче всего представлялись сцены про змея неприязненного, как он принял смерть от Петрова плеча, от Агрикова меча. Пасть его горящую, зубастую, распахнутую, будто наяву видела и кровь ядовитую, в струпья на коже Петра обращающуюся... Это потом, когда о жизни и любви задумываться начала, недостижимый образец людской привязанности разглядела: умерли Петр с Февронией, помолившись, предали души в руки Божьи; дважды их разъединяли, мертвых, клали в разные гробы у разных церквей, а они вновь воссоединялись, и люди более не посмели касаться святых тел, оставив в едином гробу у собора церкви Рождества.

Когда Маша пересказывала эту историю Таисье, у обеих слезы на глаза наворачивались. А кормилица, подперев рукою голову, тяжко вздыхала: "Это не про нас. Такая любовь, может быть, одна на целый свет да на сотню лет является".

Таисья, как выкормила молоком Марию, так ушла обратно в свою Любляновку. Марья-старшая сама присматривала за внучкой. Но после смерти бабки, оставшись почти безнадзорной, Маша то в отчем доме жила - когда Матвей в Новгороде был, то в деревню ее Таисья забирала - с глаз материнских долой. И никто деревенских баб не наставлял, чтобы берегли купеческую дочь как зеницу ока. Ни мамок, ни нянек вокруг не крутилось. Все - наравне с любляновской ребятней. Только что работать не заставляли.

Зимой на салазках с гор каталась, к коню знала как подступиться и раков наловить умела. Это бы неплохо, но мешало ей вечное ощущение какой-то своей подпорченности. Отчего? Чем она хуже других? Почему случайные взгляды, обращенные к ней, наполнялись жалостью? И матушка... Маша разглядывала себя в зеркале. Ничего особо примечательного, глаза серые, косички белесые, ни пятна тебе родимого, ни носа крючковатого. Но кого ни спросишь - отмалчиваются. Пока, наконец, к Таисье не подошла с твердым решением - дознаться, во что бы то ни стало.

- Как банный лист прицепилась, - отмахивалась та, - как репей... Отстань.

Но Маша ходила следом и глаз вопрошающих не спускала. Пришлось Таисье поведать, о чем слышала. И обе поплакали. Маша постаралась понять и не осуждать мать свою. Лежала потом в постели, представляла себя на месте Евдокии, думала, думала, но никак не получалось, чтоб она, Маша, дочку свою невзлюбила, за то, что жизнь у матери отобрать могла. Разве вина ребенка в том? Говорили ж: "Бог дал - Бог взял", значит, суждено так, все в Божьей власти, на кого, пенять? И так-то редко она себя защищенной чувствовала, лишь возле отца, касаясь его, а тут до того неуютно стало и одиноко, что захотелось, чтобы поскорее все кончилось. Встало на предназначенные места. И матушка успокоится. Хотелось сжаться под одеялом, уменьшиться, превратиться в пылинку, в ничто. Как быть дальше? И словно темная грозовая туча нависла прямо над головой. В любой момент могла метнуться к ней молния. Каждая секунда норовила стать последней.

Здесь, смотря по характеру, кое-кто не мытьем, так катаньем, не жалобным нытьем, так капризами вытребовал себе бы преимущества, чтобы слаще жилось напоеледок. А Маша и не заикалась ни с кем в разговорах о своей странной судьбе. Вроде бы ничего не изменилось от нового знания. Но нет. Раньше, как всякой девчонке, мечталось ей, что проедет мимо сада ее добрый молодец на белом коне и увидит Машу среди цветов, убранную жемчугами, в сарафане, золотом расшитом, евангелие от Иоанна читающей, и скажет: "Вот звездочка моя ненаглядная", возьмет за руку, посадит перед собой на коня и умчит в счастливое царство-государство. Только с батюшкой она попрощается... А теперь? Мечты растаяли как снежный- теремок под апрельским солнышком. Даже если и приглянется она кому-нибудь, что из этого? Каждый, строя семейный очаг, думает о надежности и длительности домашнего тепла. Кому она нужна на краткий миг? А пророчества не утаишь. Если и люди не скажут, так сама не удержится - честь не позволит. И дите родить - чтобы сиротой оставить? Ни за что! Сердце боль пронзила. Один путь - в монастырь. Но не сейчас. Потом. Попозже. А пока - хоть со стороны посмотреть на чью-то радость, погреться возле удачливых.

Очень любила Маша весенние гадания в "семике". Четверга перед Троицей ждала вся Любляновка. С утра добрым словом усопших поминали, а уж с полудня до вечера развлекались. Девушки раненько утром поднимались, в одной избе собирались, вместе яичницу да сочни готовили. К обеду наряженные, красивые, веселые шли в рощу, выбирали березку, самую стройную и зеленую, перевязывали у корня шелковым пояском, завязывали узлы из веток, загадывая свое будущее. На этот раз подружки ветки завили, а Маша погладила две выбранные, листочек, еще немного клейкий, сорвала, понюхала...

- Ты чего? - спросила зоркая Алена.

Остальные, уже расстелив покрывало, уселись на лужайку и песни запели.

- Ничего, - пожала плечами Маша. - А что, нельзя разве не завивать веток.

- Зачем же шла? Завязывай.

Чтобы отделаться, Мария ветки связала. Так нет, дотошная Аленка дернула за конец, и распались они.

- Хитренькая, - закричала подружка так, что песню прервала, - специально еле-еле скрепила. Замуж не терпится, да?

Маша покраснела и второй узел добавила. Чтобы в подвохе не обвиняли. А возвратившись домой, старалась казаться веселой и кушанья заготовленные нахваливала со всеми.

Вот и Троицын день наступил.

Девушки еле дождались времени, когда к березке идти пора настала. И по дороге сердечки у каждой замирали. Маша спокойнее всех шла. Чуда произойти не могло. Слабый узелок и ветер распустил бы. А ее, двойной, накрепко затянут. "Ой, подружки, посмотрите, верно ли - мой? Развязан!" - трепетным голосом проговорила Нюся и заалела. "Да... счастливица... Со дня на день сватов жди!"

Кто радовался, кто вздыхал украдкой.

Маша подошла к березе освободить свои ветви. Но что это? Никак узла найти не могла. Здесь же должен быть. Не веря глазам, протянула к березе руки. Вот листики смяты, вот нежная кожица слегка поцарапана. Оглянулась на девушек - встретила хитрый взгляд Аленки, вздрогнула, губу прикусила. Твои шуточки? Признавайся!

Аленка увела ее в сторону, потряхивая головой.

- Нет, нет... Но знаю, кто. Погоди, не злись. Ладно, скажу. Только не выдавай. Вчера к вечеру маманя меня в монастырь отправила, долг игуменье отдать, и я тут по дороге пробегала. Смотрю, у нашей березки кто-то вертится. Я - сюда... И кто же думаешь? Тетка Таисья. Оглядывает ветки. Я говорю, чего это ты делаешь? Она топчется, что сказать не знает. Потом выдавила: покажи, мол, где Машуткин узел, развязать хочу, пусть порадуется деточка. А мне что? Раз просят... И показала. Если б не угадала ты, что дело не чисто... Как ты поняла? А что, теперь плакать будешь? Замуж собралась? Хочется, да? А Таисья-то, Таисья!

Правда, грустно было Маше, и слезы готовы были закапать, но слишком пристально, заинтересованно смотрела на нее Аленка. Будто ждала причитаний, слов обиды, ругани в адрес Таисьи. Таким же взглядом она, наверное, наблюдала за жуком с оторванной ею же лапкой. И Машины слезы высохли, не успев пролиться. Она поправила выбившуюся прядку волос, подошла к подружкам:

- А что, девоньки, не пора ли нам венки плести?

Цветочек ложился к цветочку, травинка к травинке. Самый красивый венок у Маши получился. Пышный, богатый, и одуванчики будто звезды во лбу горят. Но тяжелым, наверное, оказался - не больше трех саженей проплыл по волнам. Потом стал медленно погружаться в прозрачные речные струи. "Венок утонул - милый забыл". Какой? Коли нет и не будет его...

Маше невмоготу стало среди щебечущих подружек, заневестившихся, приданое готовивших. Даже если б не приехал за нею с колымагой отцовский кучер Гавря, чтобы сказать: вернулся хозяин с караваном из Углича, соскучился, домой зовет, Маша отправилась бы в Новгород с первой же оказией - захотелось остаться наедине с книгами в соборной библиотеке.

- По-добру ли съездили, батюшка? - спросила она отца, поднявшегося с подарками в ее светелку.

- По-добру, - ответил Матвей, целуя дочь, и протянул ей, словно букет, три павлиньих пера и сафьяновую коробочку.

- Ох! - Маша замерла в восхищении, приняла подарок, поставила перья в вазочку. Девичья сразу преобразилась от нарядных нежнейших сине-зеленых переливов.

- И это примерь!

Голубовато-лиловые камни сверкнули на серебре колечка и подвесок.

- Спасибо, но зачем? Лучше б матушке.

Матвей комок в горле сглотнул, в глаза дочери заглянул:

- Носи, милая, сама. Евдокия без подарка не осталась. - Он украшения эти для жены покупал, заказывала что-нибудь свеженькое. Но, возвращаясь назад, показал покупку ювелиру - не переплатил ли? А тот похвалил и добавил, что камень в кольце редкий, со свойствами превосходными. И вдруг пожалел Матвей отдавать его Евдокии. И так - чего только ни хранилось в ларцах жены. А она... "Лишь плоть свою ублажает, нет - чтоб о душе подумать", - мелькнула в раздражении мысль. Когда находился за тридевять земель, вроде думал о Евдокии спокойнее, волновался даже: как она там без хозяина в доме? Василий-то, хоть вырос в жеребца упитанного, однако, сам, без толчка и подсказки ни сообразить, ни решить ничего не мог. Но стоило Матвею увидеть свои дебелую супругу, заплывшее лицо с глазками-точечками, пухлые руки, протянутые за подарками, как захотелось тут же вскочить на коня и, подчинившись неспешному караванному ритму, снова отправиться в дальние российские или вовсе чужеземные города. Только в баньке со вкусом перед этим попариться, дочку обнять...

- Батюшка, а что за камень? Такой красивый!

- Гиацинт это, сказывали, бечета, по-русски, кручину отгоняет, разум и честь умножает, в дороге помогает, от болезней бережет, которые с поветрием приходят, и даже беременным женам к скорому рождению детишек приводит...

- Ну, усмехнулась Маша, - для того сначала надо замуж выйти, и погрустнев, добавила: - Я, наверное, батюшка, в монастырь уйду.

- Как так? - изменился в лице Матвей.

- Не сердитесь, - качнулась к нему Мария. - Вы уезжаете, а я... Никому я не нужна.

- Не говори так! Вон красавица какая! Счас же, если хочешь, жениха сыщем. И приданое не хуже других за тобою дам.

- Нет! Не хочу! Ничего не хочу, - тряхнула Маша головой.

Он спорить не стал:

- Ладно, успокойся, всему свое время. Хочешь, завтра в кладовые пойдем? Посмотришь ткани индийские, шелка персидские, которые с Холопьего рынка привез? Может, приглянется что для наряда?

- Не надо мне ничего больше. А пойти - пойду. Обязательно.

- И на немецкий двор зайдем?

- Зайдем... - эхом откликнулась она.

 

В Казани раз в год, летом, на Рождество Ивана Предтечи устраивалась ярмарка. В Холопьем же городе, раскинувшем торговые ряды на волжском берегу в двух верстах от Углича, всегда толпились восточные гости. Турки и татары торговали тут, хопыльские купцы привозили чудесный янтарный кишмиш, сахаристый сушеный урюк, атласные пестрые ткани... И индийцы встречались здесь. У высокого, молчаливого, загадочно улыбающегося гостя купил Матвей украшения, перья и еще подарок самому себе - книгу с листами, не похожими ни на бумагу, ни на пергамент, ни на бересту, со странными письменами. Хорошо, толмач подвернулся, объяснил: мол, начертано писание на пальмовых листьях. "А про что?" - спросил Матвей, вдыхая запахи корицы и ванили. Толмач долго переговаривался с красивым торговцем, качал головой, пожимал плечами. Свешнев нетерпеливо прислушивался. Он все разно купил бы книгу - очень уж любил заморские диковинки. Но там чьи-то мысли и сказания. Как не выспросить про них?

- Ну не знаю уж, - сказал толмач, наконец, обратившись к Матвею, - чудное что-то уж больно глаголет. Про то, как счастливым стать на все времена. А такое возможно разве? Радость с бедою об руку ходят.

- А пусть расскажет...

- Да он начал, но никак в толк не возьму, слов не хватает. Может, кого другого позовешь?

Смотрит Свешнев, люди, и внимания на книгу не обращавшие, стали приглядываться, один другому показывать, буквицы процарапанные пальцами трогать. Ну и кольнуло в груди чувство сродни ревности. Заб- рал, не торгуясь. Поискал другого толмача. Нет. Вернулся к прежнему.

- Ладно, спроси у индийца - а сам-то он счастлив?

Тот кивнул, медленно улыбнулся, и будто спокойным теплом повеяло на Матвея от тонкого оливкового лица. Не в суму книгу Свешнев положил, ближе к сердцу - за пазуху.

Он, как и почти всегда, успешно сбыл свой товар: доставленный с северного моря моржовый ус - туркам для рукояток кинжалов, и меха - персидским купцам. Загрузившись тюками тканей, мешочком ценных пряностей, восточными сладостями, двинулся к родному Новгороду. Там тоже шла бойкая торговля, но разрешение на нее из заморских купцов получали лишь шведы, ливонцы, немцы... Каждому свое место! И звенели там флорины, талеры, нобли и шиллинги. После Шелонской битвы Новгород не столь гордо задирал голову, но все же воображал еще свои городские ворота - воротами в Европу. И это зазнайство не могло остаться безнаказанным.

Нет, не купцы московские - у тех были с новгородцами прочные дружеские связи - столичная знать и сам Иоанн Грозный с неприязнью следили за вольнолюбцами, пока еще процветающими. Оборот одного только новгородского Петергофа - ганзейского торгового двора - составлял больше трех миллионов рублей в год.

Туда и направлялся Матвей с дочкой, как всегда восхищаясь разумностью и деловитостью его обитателей.

На восемь шагов от частокола, окружающего поселение, тянулся пустырь - чтобы пожары городские не повредили немецкого двора. За себя-то - что не допустят разгула стихии - были спокойны: штраф грозил за оставленный без присмотра или слишком сильно разожженный огонь. За грубость приходилось здесь кровные марки из кармана выкладывать. А вору - с рукою расстаться. Но все строгости сами купцы и служащие поддерживали - как же без порядка? Высшего судью и правителя - ольдермена - по справедливости выбирали, и цену своим товарам сообща назначали. Во дворе стояли гостиницы - в два жилья. Между ними мельница, пивоварня, больница, амбары и склады. Но главный склад - в церкви святого Петра, давшей название поселению. Самые ценные товары грудились здесь, случалось, что и места молящимся не хватало. Лишь по праздникам отодвигали тюки, ящики и коробы к стенам, чтобы Господь по ошибке не принял церковь за лавку.

- О! Кто к нам пожаловал! - сказал помощник ольдермена Дитер Хенц.

Вообще-то новгородцы допускались во двор только в редкие ярмарочные дни. Но Матвей был своим человеком, славился честностью, считал, что и без поговорки "не обманешь - не продашь" можно пре- красно обходиться, и случалось, выступал в роли посредника между ганзейцами и сурожанами.

- Здравствуйте, дядюшка Дитер, - обрадовалась ему Мария.

- Как живешь, красивая девочка? Чем занимаешься? Вышиванием?

- Нет. Не люблю шитье.

- Ай-яй-яй! Надо любить все делать. А что любишь?

- Читать. Дядюшка Дитер, помните, вы обещали меня немецкому научить?

- Зачем тебе?

- Просто так. Интересно. Понимать чтоб.

- Именно немецкий?

- Да. Но и всякий другой. Аглицкий, голландский...

- Французский, шпанский, италийский... - он усмехнулся. - А за головку свою не опасаешься?

- Нет, - нахмурилась Маша, - выдюжила бы. Не смейтесь.

- Ну, раз так, лучше сначала латынь учи. Куда б ни попала, найдутся ее знающие. Вот, смотри, даже это - с латинскими надписями. Матвей, тебе тоже должно быть интересно. Если хочешь, дам, на день-два, на неделю... Закажешь переписчикам в соборе. Они и чертежи скопируют.

Все склонились над книгой.

- А что тут? - дрогнувшим голосом спросила Маша.

Хенц провел пальцем по витиеватым чужим буквам:

- "Чертежи разных государств" написано. По латыни.

- Дядюшка Дитер, можно, я сама за переписку возьмусь?

Матвей с сомнением покачал головой:

- И в соборе за неделю не управятся. А хотелось бы. Больно хороша. И нужна всем, купечеством занимающимся.

- Надолго не дам, не могу.

- Ладно, и за то спасибо.

Хенц самолично завернул книгу в кусок чистого полотна и протянул Матвею.

- А теперь скажи, майн херц, был ли в Москве?

- Да. Заезжал к Анике Строганову.

- Легко ли дышится в стольном граде?

- Нет. Душно. И конца не видно бесчинству опричников. Жалуются все, от бояр до посадских людей и крестьян. Ни за что, ни про что могут в любой лавке товар забрать. Будешь кланяться при этом - шкуру свою спасешь. Строптивым покажешься, плети попробуешь, а то и в тюрьму упекут. Я встрял разок, не разобравшись по-перву, потом жалел: одному против своры - что травине против серпа. Вот... - он повернулся спиной, показал аккуратный шов, наложенный наискось на кафтане.

- Ножом? - испуганно спросила Маша.

- Рассказывай, пожалуйста, - сказал Дитер.

- Да рассказывать-то особенно нечего, - проговорил Матвей. - Было так: иду с Аникой по рынку, вижу - подъезжают двое. Спешились. Говорят по-немецки. Я ж кое-какие слова знаю. Один из них кусок камки, травами расписанный, узрел. "Подай", - говорит торговцу. Тот опасливо так протягивает. А те его и про цену не спросили, на коней вскочили. Я и не заметил, что песьи головы к сбруе привязаны. Подумать не мог, что опричниками иноземцы бывают.

- Немцы?

- Ага. Я цап ворюгу за рукав: "Кто за тебя платить будет?" Уж знаю, как нелегко товар хороший достается! А он стал орать... по-русски, по-немецки... Аника меня оттаскивает, немец вопит, я проклятьями его жалую, не отпускаю. Его дружок мне - мне! - "Шел вон!" закричал, потом вытащил сабельку и по спине. До кости рассек бы, коли б не увернулся я. И ускакали. Потом уж Аника назвал фамилию опричника того - Таубе. Кафтан у Строгановых я починили. Люблю его, привык, но знаю, носить драный несолидно. Придется кучеру отдать, Гавре.

- Зла на всех немцев не держи из-за одного мерзавца.

- Ну что ты, майн херц, в каждом народе и добрые люди есть, и негодяи водятся.

- Скажи еще, как думаешь, царь против нашей торговли настроен? Что Строганов говорит?

- Ты про ганзейцев? Думаю, вам особой беды ждать не следует. Литовцев и поляков Иоанн ненавидит, от них, прежде всего, подвоха опасается. А без купечества заморского нельзя. Кто ж царю сукна, кружева да и вина доставит?

- О, ты кстати сказал, - и Дитер вытащил из-за алтаря темную бутыль, - держи! Тебе. Лучшее, рейнское.

- Спасибо, херц. Пора нам. Встретимся скоро. За книгу не волнуйся, самый надежный переписчик займется.

 

Мария давно не была в библиотеке собора, боялась, что архиепископ забыл ее, встретит неприветливо, или недосуг ему будет. Свешнев, понимая, что вряд ли дочери пригодится в жизни хитрая латинская грамота, все же не желал отказывать ей в исполнении безвредной прихоти. Пусть, коли хочет. Сам привел ее снова к Пимену. Тот удивился: одно дело - жития святых и нравоучительные повествования, совсем другое - наука, нелегкая и чуждая девичьему разумению. Но возражать не стал - симпатична ему была скромная купеческая дочь, и потом, кто знает, может, Господь ее избрал для откровения особого - неспроста тяга Марии к библиотеке. Святых среди женщин тоже было немало.

- Ну что ж, дитя мое, - сказал Пимен, - не стану препятствовать. Но только будь бережна, хотя помню - и раньше аккуратно читала... Вот, - он сдул невидимую пыль с обтянутой кожей книги, протянул ее Маше, - слышала ли что о Дмитрии Герасимове?

- Слышала. Он наш, новгородский, и в Рим езживал.

- Умница. Не в одной Италии, в разных землях с посольством бывал . Латынь превосходно знал, в ливонской школе учился. А это - латинская грамматика Доната, переложенная Герасимовым на русский. Великой учености муж был. А начинал с чего? С изучения боговдохновенных книг.

 

Маша засела за латынь, шепотом, чтобы не потревожить мудрой библиотечной тишины, произносила нарядные чудные слова. И каждое из них добрым зерном падало в плодородную почву, интерес переплавлялся в страсть к новым знаниям.

Какие разные дети выросли в семье Свешневых! Матвей подсунул сыну "Александрию", надеясь, что вялый ум Василия расшевелят рассказы о путешествиях императора по дивным странам, о войнах Александра с персом Дарием и индийцем Пором. Но пухлый том ужаснул будущего купца. Что делать? Матвей сердится редко, но основательно. Мог и всыпать нерадивому сыночку по первое число. И Василий, скрепя сердце, обратился к сестричке. Хватило, однако, ума извлечь двойную выгоду.

- Машка, мне батюшка истории почитать дал. А некогда. Хочешь?

- Хочу! - вскочила она и уже руки протянула: - Ну, давай же! Ан-нет! Он увидел в глазах сестры алчный блеск и - как бы не продешевить? - добавил: - Ишь, скорая какая! Перепиши мне счета сначала в амбарную книгу.

- Хорошо, хорошо, сейчас, - и сразу взялась за дело.

Чтобы потом отдохнуть - погрузиться в бурные воды древней истории, проследить за уловками Македонца, под видом собственного посла явившегося перед очами великого перса. Не храбростью, так хитростью, но всегда добивался желаемого Александр. А вот, что особенно сближало Марию с давно почившим императором: тому с детства были предсказана ранняя смерть. Так сидел ли он сиднем, ожидая ее прихода? Отнюдь, нет. Вместо того, чтобы смириться перед судьбой и предаться отчаянию, он рискует головой, будто ему терять нечего. Он воюет, побеждает, живет ярче остальных соплеменников. Ну пусть даже победы не смогли изменить судьбу, и Иеремия предупредил Александра о скорой кончине, не замедлившей настичь его... Пусть! Но жизни такой, конечно же, завидовала тьма людей, и многие были бы рады поменяться с ним местами.

Задумчиво, погруженная в свои мысли, Маша отдавала книгу Василию.

- Ну как, понравилась?

- Да.

Он ожидал многословия, а из сестренки, как назло, ни слова было не вытянуть. Пришлось попросить: "Расскажи. Пожалуйста..." Маша понемногу оживилась, пересказывая, заново переживала приключения героя. Раз-другой ей не хватило в историях логических развязок и она, ничтоже сумняшеся, кое-что допридумывала. Знала б, чем обернется для Василия ее отсебятина, смолчала б. Поскольку Матвей решивший во что бы то ни стало научить отпрыска любви к книгам, стал спрашивать его про Македонца: а что?.. а как?.. При этом выявилась лень Васьки-прохвоста. Матвей метал громы и молнии, велел посадить лодыря на хлеб и воду. А Машку, в дурном умысле неповинную, простил, но задал ей каверзный вопрос, который при нем обсуждался Пименом с иереем Ильей:

- Прочла, говоришь, "Александрию"? Ну-ну. А скажи-ка, как думаешь, куда его душа попала, в ад али в рай, нехристем ведь был царь Александр.

И подивился разумности ответа:

- Он не виноват. Не явился еще миру Христос. Неужели ж все, жившие до него, попадали в геенну огненную? Нет! К тому же Александр был в дружбе с Иеремией, верил в Бога единственного, всевышнего. Ангел вознес в царствие небесное добродетельную душу.

Это ж надо?!. Почти те же слова неделю назад архиепископ рек.

А Васька-дурень весь в Евдокию.

Грех Матвею было на судьбу жаловаться. Богат, уважаем. Если и завидовал кому по-доброму, так это или счастливцам, идущим по жизни с женами рука об руку, или обладателям больших библиотек.

Как московский товарищ Аника Строганов. Полтыщи книг имел он. И в каждый отъезд брал с собою для чтения книги, стоявшие отдельно на поставце, переплетенные в кожу и сшитые особенно прочно.

Когда Аника увидел в последний приезд Свешнева его покупку - а Матвей не преминул похвастаться пальмовою книгой - у него даже руки затряслись, не было такой в строгановской коллекции. Стал одну, другую, третью в обмен предлагать. И толку ведь от чужеземной рукописи никакого. Что бы отдать ее за книгу полезную? Тем более товарищу. Но уперся. Будто сердцем прикипел к ней Свешнев. Строганов с сожалением отстал, почувствовав бесполезность просьб.

Другое дело - Мирон Тройнин. Обманщик, авантюрист, игрок. Нельзя быть такому купцом. Потому и не шибко уважали его в мире торговли. Так вот, Мирошка мертвой хваткой вцепился в малопонятную книгу. Но вот что значит: сколько людей, столько и характеров. Строганова подкупила редкость рукописи, Свешнев пленился обещанием неведомого счастья. А Тройнин сразу углядел упущенное другими купцами - карта была начертана на одной из страниц, значки разные по полю ее, а чуть левее центра камень с лучами во все стороны тянущимися.

Не иначе как клад обозначен. Индийского магараджи.

Матвей усмехнулся:

- Пусть и так. Что с того?

- Как что?

- Неужто в Индию за кладом ринешься?

- А вдруг? Продай, а?!.

- Ни за какие деньги!

- Зачем она тебе? Дом - полная чаша. Этой книге суждено было ко мне попасть. У тебя осядет ненужным грузом, будет лишь пыль собирать. Продай!

Лучше б делом своим занимался честно! Да, богат Свешнев. Но не враз ему все во двор с неба свалилось. Отец трудился не мало. Ему передал опыт. Трезвый ум нужен купцу, основательность, умение к каждому человеку свой подход найти. И не суетиться. Не урывать куш во что бы то ни стало. А Мирона, видно, учить некому было. Нахапает, обманет и тут же упустит неправедно заработанное. Взять хотя бы историю с валуном, прославившую - или ославившую? -его на всю Европу. От самого папы римского приехали купцы за знаменитым русским воском, и надо же - наткнулись на Мирошку. А он обрадовался - заплавил в кусок чистейшего воска, предназначенного Пию V серый новгородский валун. Привезли фряжские купцы в Рим круги подсушенной черной икры - кавьера, изысканного лакомства для кардиналов и вельмож, а также каменный привет с Волоховского берега. Нажился вроде бы Тройнин, но тут же его надули ганзейцы - польстился он на крошечную скидку и приобрел сверток тонкого фландрского сукна. От жадности или лени не проверил сразу товар, вот и получил фландрскую облатку на грубом польском сукне. Вот тебе и "не обманешь - не продашь"! И все проекты Мирона были неожиданными, диковатыми, просто неосуществимыми на взгляд Матвея. Он изредка старался охладить Тройнина, тот на месяц затихал, а потом снова приходил просить денег, приглашал вступить в пай. Теперь эта индийская книга.

- Ты не хочешь видеть прямой выгоды, - заводился Мирошка. - Почему?

- Потому что я знаю про труху, которой твоя голова набита. Опять хочешь втянуть в заведомо безнадежное дело.

- Ты еще не понял, чего я хочу!

- И понимать не требуется.

- Ну посмотреть хоть можешь?

Чтобы отвязаться, наклонился с ним Матвей над картой.

- Очень просто ведь обнаружить место клада.

- С чего ж ты взял-то про клад?

- Я чувствую!!! - он повел пальцем с грязным ногтем по извилистой линии, пересекающей чертеж. -Это река. Согласен?

- Допустим,

- А рек сколько в Индии? Пусть десять. Перерисовать и показать ихнему жителю, сразу укажут. А треугольник видишь? Не иначе - гора. Найдем. Кружочек - дерево.

- Хорошо, но если это не река, а ручеек, не гора, а холмик?

Мирон застыл, будто лбом в стенку прозрачную ткнулся. Но не надолго:

- Ха, - сказал он, - а текст зачем? Коли до индийцев доберемся, карту спрячем, а слова прочитать заставим. И все сразу поймем.

- Дурачок ты, Мирошка. Стал бы индиец книгу продавать за тридевять земель. Сам бы добыл клад. Точно! Он и добыл, а книгу за ненадобностью продал.

- Нет! - завопил Мирон, свыкшийся с мыслью об алмазах. - Быть того не может!

Потом задумался, притих и исчез из поля зрения на целую неделю.

Объявился у Свешневых, когда Маша с отцом рядком да ладком сидели за работой. Матвей что-то подсчитывал. Маша обводила свежими чернилами местами стершиеся буквы "Дорожника", подправляла нарушившиеся на сгибах листов обозначения водных и сухопутных дорог, по которым двигались обычно посольские или торговые караваны.

Мирон прямо с порога попытался ухватить быка за рога:

- Продай, Матвей, книгу индийскую!

- Ты б сначала поздоровался да перекрестился!

- Ах, да, конечно, - спохватился тот. - Извиняй... Я с деньгами пришел, десять рублей даю!

- Сказал же, - поморщился Матвей, - непродажная она.

- Не бывает такого! Давай по-хорошему.

- А ты и по-плохому можешь?

- Пошутил. Мало - десять? Плачу - пятнадцать.

- Нет.

- Не "нет", а давай поторгуемся!

- Отстань. Договорились ведь в прошлый раз - чепуха все эти придумки твои. Про клад. Или что еще выведал?..

- Может...

- Ну, выкладывай.

- А дай честное купеческое, что, если не продашь, то хоть в долю возьмешь?

- Не собираюсь на пустое дело время и деньги тратить.

- Узнаешь - соберешься. Дай слово!..

- Не стану. Хочешь - так говори. Или прощай...

Мирон надулся, посопел, направился к двери, потоптался, вернулся на лавку. Маша с первых его фраз насторожилась и теперь сидела, затаив дыхание - боялась, что выпроводит ее отец в светелку.

- Придется поведать. Но ты уж... по-честному! Обговорил я наше дело со знающими верными людьми. И получается так: есть в Индии места, где земля каждый год алмазы рожает, как у нас рожь, запросто.

- Прямо на колосьях алмазы растут? - ухмыльнулся Матвей.

- Зря ты!.. Не считай дурачком. В земле они. Дважды в год копают яму в заповедном месте, просеивают землю и камни выбирают.

- А если раз в год, чтоб побольше подросли? А если еще подождать? Тогда...

Мирон потер лоб:

- Святый Боже, и вправду!.. - сокрушенно вздохнул: - Не знаю, не пришло в голову спросить. А уже уехали люди те, - затем просветлел: - А... и пусть. Мы сначала выкопаем какие есть, а после подольше подождем.

- За других не решай.

- Не решаю я. И к твоей выгоде стремлюсь.

- Ишь, какой заботливый. Не верю. Но коли вожжа под хвост попала - дам тебе книгу. Хоть сейчас. Сиди тут, карту перерисовывай. Вот чернила возьми у Марьи. И бумагу подарю.

- Сам говорил - размеры неясны. Надо текст.

- И его копируй.

- Не горазд я. Переписчик и то напутать может. Тогда насмарку... А ведь не в соседнюю деревню собираюсь!

- Неужто на полном серьезе? Брось. Тот индиец не про деньги, а про счастье говорил.

- И я про него. Индийцы по алмазам, будто по гальке прибрежной, ходят... Не ценят! Были б деньги, я б терем повыше твоего возвел, и жену бы взял из княжеского роду... - он аж задохнулся, представив бездну возможностей.

- Ты бы в "Торговую книгу" почаще заглядывал. Знания поперед удачи бегут. Читай: " ... жемчуг следи, чтобы водою был чист, а желтого не купи... сукна смотри, чтобы полос не было и гниль выщупывай..."

- Известное все, - замахал руками Мирон.

- Может, и известное, а на деле не применяешь, мимо ума пролетает, потому и богатства не скопишь.

- Не твое дело! - насупился Мирон.

- А чего пожаловал тогда?

- Убедить пытаюсь. Давай по-новой: двадцать даю. Это ж почти четыре пуда сахару... или четыре камня-сердолика...

- Считать и сам умею. Ну, допустим. А как до Индии доберешься?

- Уж положись на меня. Придумаю. Они-то до нас добираются!

- Ну-ну, думай. - неопределенно произнес Матвей.

Тройнин, будто окрыленный обещанием, ринулся за дверь.

- Я слова не давал никакого, - крикнул ему вслед хозяин, но тот не захотел услышать.

- Вот чудак. Теперь не отстанет.

Свешнев раздраженно зашагал по горнице. Сел, пытаясь снова сосредоточиться на счете. Не получалось. Отодвинул записи в сторону. Маша опасливо посмотрела на отца, но, решившись, попросила:

- Батюшка, расскажи про Индию. А что за книга?..

- Покажу. Ничего там нет особого. И слушать Мирона нечего. Дурь в башку втемяшилась. Рассказывать же почти нечего. Цены на товары ихние знаю. А как живут - не ведаю. И не всяким сказкам про Индию верить следует.

- Ну хоть что-нибудь...

- Может, про птицу Феникс?!

- Батюшка... - едва выдохнула Маша, глядя на отца влюбленными глазами, и села у ног его на скамеечку.

- В Индии много чудес. Дивная птица - одно из них. Птица вечная и прекрасная, прозываемая Фениксом. Пятьсот лет она живет в Индии, радуя видом своим людей, а потом приходит срок и летит она в леса Ливана, погружает крылья в благовонный ладан. Настает месяц Паремот и влечет ее к Гелиополису. А там жрец поджидает. Идет в кумирню. Ну, будто иерей в собор. И укладывает на алтарь хворост из кипариса и душистого сандала. Влетает Феникс в кумирню и вспыхивает ярким пламенем, падая на хворост. Горит очищающий огонь, сгорает все дотла... Ан-нет - возвращается жрец в кумирню, разгребает пепел и находит там червя. Очищает и оберегает его. На второй день прорезаются крылья у червя, и становится он будто детенышем птицы, на третий - прощается Феникс со жрецом и летит обратно в Индию. Наверное, Бог сотворил эту птицу, чтоб люди яснее видели бренность свою, чтоб не суетились, жили спокойно и праведно, чтоб достойно последний день встретили... - он еще хотел, сказать, что Феникс на земле очищение проходит, огнем, для дальнейшей жизни, а людям, может, лучше - потому что небесные врата откроются, главное - по совести жить, Бога не прогневить, но Маша прервала его:

- Батюшка, мне жаль птицу.

- Отчего ж? - удивился Матвей.

- Два дня она совсем беззащитна. Вдруг жрец не придет вовремя? Вдруг хищная птица склюет слабого червя, вдруг кот подстережет еще неоперившуюся птицу.

- Их никто не допустит в кумирню!

- Ох, батюшка, я бы все отдала, чтобы очутиться в Гелиополисе перед прилетом Феникса. Я бы лучше всех караулила его маленького.

- А потом? Он улетел бы, а ты?

- Не знаю. Пусть умерла бы, если нельзя уснуть до следующего прилета. А как думаешь, через сколько лет он к Ливану полетит?

- Ну, дочка, ну, выдумщица! Кто ж знает?

- Одним глазком бы глянуть на Феникса!

Просила Маша отца еще что-нибудь рассказать, да некогда ему. Пошла снова в софийскую библиотеку. Архиерея тревожить не стала, дьячка упросила показать книги про дальние страны, а особенно - про Индию. И сама потом пришла Матвею о чудесах вычитанных сказать.

- Батюшка, а там цветок "расамал" растет. Он белый и такой огромный, что если его на пол собора уложить, лепестки на стены загибаться будут. А расцветает на исполинском дереве один единственный раз. После чего гибнет дерево. А сок из этих лепестков от многих хворей помогает.

- Повтори-ка, как называется?

- Расамал. Вы мне не верите, батюшка? Так писано!

- Верю, верю! Но чудеса - слышал я это слово от толмача индийского. Говорил он, что листы книги из листьев пальмы расамал выделаны, а я не записал сразу, и запамятовал. Вот как! - И крупная отцовская рука накрыла тонкие Машины пальчики, поглаживающие страницы, ставшие почти родными.

- Еще про птицу Гукук читала, которая ночью летает, огонь изо рта пускает. Но плохая это птица - на чей дом сядет, туда смерть пожалует, - Маша поежилась, притихла.

- Ну, дочь, мы ж решили, что не всему верить следует. Может, переводчик ошибся. А может, это журавль какой так вопит. И не рад, что петь соловушкой не умеет, а ничего не поделаешь. Чайки и то иной раз разорутся - сердце рвется. И потом, люди разные, кому-то одно кажется, кому-то другое мерещится. Про дыню-баранец тебе крестный сказывал?

- Нет, батюшка.

- Когда еще не ходили наши купцы до Хвалынского моря запросто, те редкие, что бывали там, говорили про растение-животное, вроде барана, из земли растущее на стебле-кишке, от пупа до корня в три сажени. Вроде ест траву вокруг себя, а как съест - умрет. Шерсть курчавая, белая или пятнистая. Если б только наши купцы!.. А то и заморские: да, мол, куда дыня-баранец повернется, там трава исчезает. И волки, которые, как знаешь, овощами не питаются, на дыню меховую падки. Их и ловят, когда они к плоду подбираются. А потом? Когда стали мы в те края почаще езживать?.. Мы с крестным твоим многих под Астраханью расспрашивали про дыню диковинную - никто не видывал.

- А может, волки всех поели?

- Чепуха. И не слышали там про них. Южнее же, в Персии, дыни огромные, медовые, но без шерсти. Зато кусты там есть, на терновник похожи, с почками, из которых руно хлопковое рождается. Белое, курчавое... Понимаешь? При пересказах все перепуталось. Пока своими глазами не увидишь, руками не потрогаешь, сомневаться приходится.

- Какой вы умный батюшка.

Польщенный Матвей улыбнулся.

 

Тягостные сны стали сниться Свешневу. То паутина, то насекомые какие-то кишат, по телу бегают. Он и от плотного ужина воздерживается и постель осматривает - вдруг клопы завелись али блохи? Нет. Чисто. Значит, жди неприятностей. Поэтому, когда увидел у церкви Параскевы Пятницы отвратную морду Таубе над оскаленной песьей мордой, не удивился, хотя вздрогнул, похолодел. Не успел глаз отвести, встретился взором с немцем-опричником. Зато тот вскинулся удивленно, потом глаза прищурил и ухмыльнулся. Мстительно - показалось Матвею. Но уж коли в Москве не испугался Свешнев опричника, так что ж здесь, на родной земле, сердце захолонуло?

А Таубе? Какой ветер занес его в Новгород? Опричники обычно возле царя паслись. Чтоб было кому их бесчинства покрывать. Кромешники, как с легкой руки князя Курбского еще прозвали их в честь извергов тьмы кромешной, усердно доказывали государю, что лишь на них, готовых, на все телохранителей, выгрызающих царских врагов, может надеяться он в замышляемых убийствах. И ненависть народа к опричникам была на руку Иоанну - служила залогом их верности.

Валом и рвом были обведены государевы палаты, в Александровской слободе. И стража стояла начеку, оберегая покой Иоанна от злоумышленников. На каждом кирпичике великолепного храма Богоматери сиял крест. Большую часть времени посвящал царь церковной службе, с синяками на лбу поднимался после молитв. Разве что не скрипел подагрическими суставами, как испанский правитель Филипп-Католик. Пытался хотя бы набожностью Иоанн успокоить свою порочную мятущуюся душу.

Кажется, всех врагов вымели возле, но широка земля русская. Особенно досаждали мысли о самом своевольном и торговом новгородском народе. Любого подвоха можно было ждать от него. Доходили слушки о симпатиях, новгородцев к латинянам. Те и не знали никогда истинного Бога. Отчего ж наши к иноплеменникам и вероотступникам тянутся?

Иоанн пытливо вглядывался в лица: этот, наверняка, изменник, а тот? Тоже. Вслушивался в интонации, за версту чуя заговорщиков. От одного, слава те Господи, избавился, целое осиное гнездо спалил - князя Старицкого, польского подпевалу, с тремя тысячами приспешников. А сколько еще осталось? Тьма! Этот швед, Эрик IV, будто дитя несмышленое, позволил оплести себя интригами. И полетел с престола. Разбаловал людишек. Свои же, посадские, открыли Стокгольм выкормышу-королевичу. Так и надо дураку! Хотя жаль - союзником был. Но Иоанна не проведут!.. Он все зрит! И новгородцам с псковичами, намеревавшимся поклониться королю литовскому, пощады не будет. С лица земли сотрет - измену выкорчует. Но как ни с того, ни с сего идти войной на свой же город? Нужен повод немалый. Иначе нелестная слава по миру пойдет.

Понимающие слуги окружали Иоанна. Не успеет он замыслить зло, как нелюди с песьими головами скачут, разя мечами всех подряд. Вот и теперь лазутчики вынюхивали в Новгороде будущих врагов государевых, провоцировали смуту, сами подбивали людей на крамольные речи. Но новгородцы отшучивались, на рожон не лезли. Генрих Таубе уж и в Петергофе побывал, выведывал у соплеменников слухи и настроения. Тщетно. А так хотелось он приличный донос Иоанну отправить. Не скуп царь русский. Отблагодарил бы достойно. Не получалось. А тут еще возник купчишка, который у лавки с материями посмел на него руку поднять. На него! Аж скулы свело у немца от закипающей ненависти. Значит, этот защитничек - новгородец. И все они здесь таковы! А должны б перед телохранителями царскими пластаться. И он накажет мерзавца, заставит его подметки себе лизать!

Шутку Таубе решил проделать с купцом немудреную, в Москве не раз испытанную. Помощник у него дельный - Петрушка Волынский. С полуслова понимал хоть по-немецки, хоть по-русски - лишь бы досадить кому-нибудь и нажиться при этом. Можно заслать с кое-какими Генриховыми вещами в купеческий дом, потом заявить о бегстве своего холопа, о краже, потребовать пристава, найти беглеца во вражьем доме с поличным. И взыскать не менее тысячи рублей. Даже не столь интересно, когда испуганный до смерти хозяин деньги тут же выгребал. Они от шутника никуда не денутся. Веселее, если долг сразу не находился и преступника на правеж выволакивали с тем, чтобы сек его истец всенародно, пока родственнички мечутся, деньги собирая. Таубе вызнал, как фамилия его недруга. Петрушка попробовал в хоромы Свешнева пробраться, но не получилось, выдворили купеческие люди невесть за чем явившегося человека.

Но есть и попроще способы. Снял Таубе с пальца перстень золотой с рубиновым камнем, завернул в старый лоскут, вручил Петру, указав на лавку Свешнева. Дальше Волынский сам действовал. Разинув рот от изумления, будто товаров заморских никогда не видывал, застыл он перед нужной лавкой в торговом ряду. Все шло как по маслу. Хозяин вглубь ушел, отозванный приказчиком, а разиня-сын то ли дремал, то ли мух считал. Петрушка потребовал показать ему ковчежец серебряный - нет, не тот, выше! И пока Василий доставал красивую вещицу, маленький сверточек перекочевал из кармана злоумышленника в уголок прилавка под бронзовый стоячок для свечей. Но количество товаров от этого не изменилось. Потому что, оставив кольцо, он не удержался и прихватил то, что лежало похуже - выточенную из мрамора небольшую чернильницу с серебряной крышечкой. Совершенно не нужна она была Волынскому, и ценилась не шибко. Но не выкидывать же теперь, раз руки зацепили. Сунул в карман. Растяпа-помощник, наконец, подал ковчежец. Петрушка повертел его перед носом, поцокал. Отдал обратно, и цены не спросив. Пошел по рынку дальше, на другие товары заглядываясь, а сам незаметно подал знак Таубе. Тот взъерошил волосы, распахнул кафтан, принял вид человека расстроенного до глубины души. А уж злость к Свешневу и изображать не надо было - стоило вспомнить, как дубасил его новгородец. С праведным гневом оттолкнув встрявшего на дороге дьячка, Таубе ворвался к приставу:

- Ограбили! Негодяи! Да знаете ль, кто я?

- Успокойтесь, милостивый государь, - слегка струхнул пристав, - скажите, что случилось? Коли в наших силах - поможем. И накажем провинившегося по заслугам.

- Опричника грабить? Вестимо ли?! Меня обидеть,- все равно, что царя оскорбить! Всех по тюрьмам сгною!

- Смилостивьтесь, уважаемый! Гришка, подай господину меду! Малиновый, отведайте. Или на травках настоянный дать?

- Не до медов!

Чуть не за шиворот схватил Таубе пристава и поволок на рынок. По дороге сообщил о воре, скрывшемся под именем честного купца. Перстень, мол, золотой украл.

- Когда, где?

- Ночью. Из-под подушки. Прислужника своего подослал. На руке моей увидел, польстился.

- Как зовут купца?

- Свешнев Матвей.

Пристав будто вкопанный остановился, назад шагнул

- Быть такого не может! Как себе ему верю.

- Значит сам преступник. Вперед! Не поспешишь - доложу царю!

- Чем докажете про перстень?

- Затем тебя веду. Чтоб увидел и подтвердил. Верный человек сказал: предлагал ему этот купец перстень драгоценный за большие деньги. Человек отказался, подвох почуя, но заметил, куда Свешнев кольцо припрятал, и ко мне поскакал.

Они уже подошли к лавке. Матвея аж передернуло, когда увидел растрепанного Таубе, проклинающего его и всех новгородцев-мошенников заодно. Но в чем дело - никак не мог понять. А Таубе сразу руку к подсвечнику протянул, отшвырнул его, тот свалился на медный таз и к крикам прибавил грохот.

- Вот! - торжеству и злорадству Таубе, казалось, не было предела. Он схватил комочек в сером лоскуте, развернул, и перед глазами изумленных свидетелей засиял дорогой перстень. В том, что хозяин его - Таубе, сомнений не было, как влитой занял он свое место на указательном пальце.

Тут уж даже с вечно дремлющего Василия остатки сна слетели.

Такая беда. Люди вокруг столпились. Кто с интересом, но большинство с сочувствием смотрели на Свешнева. Ждали развязки.

- Не может быть, - обескураженно проговорил Матвей. - Как в последний раз били часы на Ефимьевской башне, я сам подсвечник сюда поставил, виднее чтоб, красивый больно. На пустое место.

- Дух святой перстень запрятал? - ернически хохотнул Таубе. - Нет ты, ворюга!

- А вдруг подкинул кто? - несмело подали голос из толпы.

- Да вроде не отходил я... Василий кто возле был еще?

Глаза младшего Свешнева будто оживать начали. Он, припоминая, переводил взгляд с одного лица на другое. Петрушка, затесавшийся в толпу, чтобы сполна насладиться купеческим унижением, отступил назад, желая спрятаться за чью-то спину. Но поздно. Взор Василия коснулся недавнего посетителя.

- Он! Этот вот подходил. Ковчежец спрашивал, а покупать не стал.

Тут же Петьку Волынского схватили крепкие руки.

- За что? Я ничего!.. - стал отбиваться он.

- А посмотрим!

- В губную избу его!

Один из державших Петьку ткнул его в бок для острастки и ушиб кулак о что-то твердое. Сунул руку в Петрушкин карман и извлек на свет чернильницу.

- Ишь, грамотный шибко, что ль? С чернильницей ходит!

Матвей, приказчик и Васька в один голос воскликнули:

- Это ж наша!...

И пока никто не опомнился, Матвей, чтобы закрепить свое преимущество, крикнул:

- Там на донышке посередке ямка полукружьем!

- Точно, - сказал, оглядев улику, пристав. - А теперь лучше сразу признавайся: ты перстень подметнул в свешневскую лавку?

- Зачем мне? Подумайте сами. Украл бы, так и продал бы... И не дурак, не в Новгороде бы... Чернилку стянул, каюсь, бес попутал. Счас заплачу. С лихвой. А к перстню непричастен.

- Легко отделаться хочешь! - сказал пристав. Не пройдет! Заплатить-то заплатишь, а окромя выпорот будешь, прилюдно, чтобы бесовскому наваждению крепче стоял. Теперь... что с перстнем? Ваша милость, - обернулся он к Таубе, - тут не все ясно. Но, думаю, Матвей Свешнев ни при чем. Хотите ли, чтоб купеческое товарищество Параскевы Пятницы поручилось за члена своего? Заберите перстень, и разойдемся с миром.

- Нет! - снова завопил опричник. - Вор он. Пусть пять тыщ кладет, не то худо будет!

- Может, наскребешь денег, Матвей, да отдашь? - шепнул Свешневу пристав. - Не отвяжется ж. А как доказывать станешь?

Матвей с лица спал, но головы не опустил, решил стоять до последнего:

- Где же справедливость, которой наш город славится? Люди добрые, опричника этого иноземного я в Москве встретил и проучил немного, чтобы чужого не хапал. Он отомстить решил. Аника Строганов, купец всем известный, тому свидетель.

- Анику знаем, только далече он.

- Зато, я ни того, ни этого не знаю и до сего дня не встречал. Ни в Москве, ни здесь, - заявил Таубе. - И не мщу, а справедливости добиваюсь! Чтоб неповадно было!

- А я его с Петькой намедни видел, - вдруг выкрикнул из толпы разбитной малец. - Заодно небось они!

- Ну-да? - сказал пристав. - Точно?

- Чего? - качнулся в сторону малъца Таубе. -Врешь! Это вы заодно. Сгною!

И такой силы испепеляющий взгляд метнулся к непрошеному свидетелю, что тот смешался, побледнел и отказался от собственных слов:

- Нет, верно, обознался. Не Петька с ним был.

Пристав повел обоих в земскую избу. Толпа следом - чтоб не сбежал кто... Закрыли их в разных каморках. Чтобы посидели, подумали - может, признается виновный. Укравшему - руку отсечь мало, а подмет совершившему - и голову снять не грех. Но вот доказательства не очень твердые.

Пристав с окольничим посовещались: понятно, что в Москве под крылышком Иоанна никто супротив опричников и слова бы не молвил. И доказательства вины купеческой были бы несомненными. Но в славном граде Новгороде честь еще в ходу! А тут дьячок прибежал за приставом, мол, опричник к себе требует. Велели отнести ему еды и питья. Опять недоволен Таубе, пристава, зовет. Ну что ж делать, пошел тот на переговоры. Подумал, что, может, отступиться хочет иноземец, совесть проняла. Но не тут-то было. Совсем непотребное затеял Таубе. И как только наглости хватило?

Судью-то еще не узнал, а с приставом он вроде бы сошелся, подумал, что поддержку найдет, а для упрочения сказал, что, если в его пользу дело решат, из пяти тысяч одну за это отдаст судящим. Тут для окольничего с приставом всякие сомнения развеялись. Но осудить опричника царского - пустая затея. Себе дороже выйдет такая правда. Не сносить голов. И Свешнева жалко! За что страдать должен?

Решили прибегнуть к способу древнему и испытанному - жеребьевке. Снять с себя всякую ответственность. Конечно, если иноземец проиграет, ничего ему не сделают, отпустят. А если Матвей виноватым окажется, отправят его с недельщиками на повторный суд в Москву. Пусть в стольном граде его судьбу решают.

Наутро, собрав самых уважаемых людей, объявили им и Свешневу с Таубе о предстоящей жеребьевке.

Еще раз спросили Матвея, виновен ли? "Нет!" - ответствовал он и, перекрестившись, поклялся смертною клятвою. Таубе спросили о том же. Он в точности повторил проделанное Матвеем.

- Ну, приступим тогда с Божьей помощью, - сказал окольничий.

Ему протянули глубокую меховую шапку и два заготовленных восковых шарика. На одном написано было "МС" на другом - "ГT". Бросили их в шапку. Окольничий подозвал выборного из новгородцев и протянул шапку ему: "Вытаскивай". Матвей так стиснул зубы, что желваки вспухли на щеках, и молча стал повторять молитвы. Таубе смотрел на происходящее спокойно, думал, как бы ни повернулось, а уж он своего добьется. Все замерли. Окольничий встряхнул шапку. Выборный даже глаза сомкнул, чтобы доверие оправдать, и быстро выхватил шарик - не ковырялся, ощупывая - высоко поднял. Все увидели - "МС" стояло на белом воске. Послышался общий вздох облегчения. Заулыбались люди. Кроме опричника. Он сузившимися белесыми глазами обвел собравшихся:

- Так просто это вам не сойдет. Нет на Руси силы, могущей против царевых людей встать.

- Мил человек, - пробовал урезонить его окольничий, - получается, ты виновен. С Божьей помощью ведь действовали. А раз виновен, наказывать тебя по закону полагается. Но видим, что господин ты великий, поэтому, если купец товарищества Параскевы Пятницы простит грех твой, то и мы отпустим подобру-поздорову. За что спасибо скажешь Матвею. Как, Матвей, прощаешь?

Свешнев молчал, опустив голову.

- Ну и хорошо. И разойдемся с миром.

Новгородцы, тихо переговариваясь, потянулись к выходу.

Петьку же, переночевавшего в губной избе, выпороли на рыночной площади так, что неделю он не мог шевельнуться. И самые черные мысли о мщении копошились в его голове. Кому отплатить? Купцу, не смирившемуся перед опричником? Петька помнил расположение построек на свешневском дворе. Пустить им красного петуха? Он лежал на грязном тюфяке постоялого двора с обнаженной исполосованной спиной - но, когда представлял взметнувшееся пламя, переполох купеческой дворни, рушащуюся кровлю и вопли гибнущих, ему становилось легче. А Таубе тоже хорош, втянул его в гнусное дело и бросил. Небось дует рейнское-мозельское в каком-нибудь трактире или вообще чухнул в Москву, ни дна ему, ни покрышки! Все подлецы вокруг.

Таубе же еще не уехал. Более того, передал с надежным человеком Волынскому три рубля, корзину еды и записку, в которой дал понять, что помнит его, ценит, а не заходит из осторожности. Намекнул, что дождется его и вместе вернутся в Москву, но лишь после того, как сделают важное дело. А он, Генрих Таубе, живет все там же, на Ильинке, и как полегчает Петру, пусть немедля явится, но тайно, чтоб народ не дразнить.

Эта записка вместе с половиной курицы придала ему сил. Он покряхтел, одеваясь, и, едва стемнело, отправился на Ильинку. Таубе сразу поставил перед ним бутыль красненького - утешайся! И после двух чарок раскрыл план наказания. Потому и понимали друг друга с полуслова, что мыслили одинаково. Сначала опричник тоже хотел спалить купеческие хоромы. Но потом вспомнил непримиримые лики новгородцев, недаром царь считает их гордецами. Иоанн III старался поставить их на колени, примял, но не согнул. И потом, что такое жалкий купчишка? Стоит ли руки марать, коли, по силам ему Новгород со всеми потрохами в преисподнюю отправить! Голова Таубе не соломой, слава Господу, набита. Умница - Генрих.

Но на самом деле злого воображения его хватило лишь на повторение хода, за который поплатился шкурою Петька и легко отделался сам Таубе. Подмет! Но на этот раз безопаснее и тоньше.

Преступники с горящими жаждой мщения глазами обсуждали детали.

Первый этап они осуществили без сучка и задоринки. Выбрав благоприятный момент, когда после литургии новгородцы покинули собор святой Софии, Таубе с Петькой приступили к задуманному. Опричник стоял на карауле, а Волынский запихивал за образ богоматери мнимую архиепископскую грамоту. Черным по белому там было писано, что сам Пимен, духовенство, чиновники, купцы, посадские и крестьяне, то есть весь народ новгородский поддается Литве. Знали злодеи: иных доказательств и не понадобится царю. Лишь бы не обнаружилась раньше времени подметная грамота.

- Хорошо запрятал? - спросил Таубе.

- Как следует! - ухмыльнулся, потирая руки, Волынский.

И конечно, никому из дьячков-иереев не пришло в голову шарить за образами. А от этого неисчислимые беды пали на Новгород. Пора было Таубе с Волынским скакать в Москву, докладывать государю о предательских намерениях народа с Пименом во главе. Но опричник еще чуть помедлил: Свешневу не сносить головы - об этом он позаботится, но пусть и последние дни купчишки будут омрачены смертным страхом. И оставил Таубе для передачи Матвею грамоту: "Берегись! Считай часы, которые остались тебе глядеть на свет. Нет человека, безнаказанно обидевшего опричника. И вместо подписи - изображение метлы.

Развернул гнусную писульку Матвей, грохнул кулаком по столешнице так, что на поставце посуда задрожала, выругался по черному. И задумался надолго. Все одно к одному. Митрой осточертел со своей Индией. Ближний путь! И мысли ведь не было всерьез соглашаться. Так - отделаться чтобы. Земля неизвестная, и пропасть там можно запросто. Не ганзейские страны, где связи отлажены. Где товарищество купеческое горой встанет за своего собрата. При случае иноземцев полонит, товар отнимет, будь то немцы, голландцы али еще кто. И не отпустит, пока новгородца не вернут честь по чести. Как ни смел Матвей, а боязно сломя голову с места срываться. На Хвалынском море бывал, к персам сходить тоже давно собирался.

"А там и до Индии рукой подать", - встревал Мирон" "Сгинь! Не соблазняй!". Так бы и заглохли разговоры, сдобренные несбыточными мечтами, когда б не английское посольство...

Сначала он услышал в Петергофе от Дитера: плывет, мол, много англичан в Москву, Иоанном приглашенных. Среди них доктор, аптекарь, инженер с помощниками, золотых дел мастер и другие умелые люди. Наутро Мирошка сам не в себе примчался - волосы дыбом, ферязь скособочена - не на те пуговицы застегнута.

- Что стряслось?

- Англичане в Персию едут. И мы к ним можем на хвост сесть!

- А я слышал - в Москву...

Пошел Матвей сам разузнавать, что к чему. Действительно, кроме мастеров и ученых, в Москве ожидаемых, прибыли послы и купцы, разведывающие сухопутную дорогу на юг и восток. Чтобы расширять торговые и дипломатические связи. Возглавлял караван толковый и опытный в посольских делах Конрад Джимсон.

Мирон один за другим доводы выставлял, и немаловажный среди них - убраться Матвею хоть на время из Новгорода: у опричников руки длинные, и обид они не прощают. А через год-полтора, Бог даст, надоест Таубе на Руси, отправится в свои западные земли.

В общем, все более склонялся Матвей к решению присоединиться к англичанам. Дитер оказался знакомым с Джимсоном, и посему взялся переговорить с послом, замолвить словечко за Свешнева. Так потихоньку-полегоньку настроившись, Матвей даже зуд ощутил от желания новые земли увидеть. Стал с заезжими купцами советоваться, что нынче лучше везти на юг из России. Времени оставалось в обрез. Со дня на день англичане, завершив дела в Новгороде, должны были двинуться к Москве.

И уж товары собрал Матвей: меха, моржовый ус, камень-янтарь, мед, воск, полотно льняное, которое в жарких странах высоко ценилось, как холодящее тело, и утварь серебряную... Но домашние неурядицы останавливали. Евдокия отъезду мужа особенно не противилась. Конечно, спокойнее, когда хозяин дома, но дело купеческое не стоячее, не поездишь - сладко не поешь, денег не скопишь. А женой самого богатого купца быть - ох! - приятно. Год - долго, но зато с самоцветами индийскими Матвей вернется, бриллиантами себя Евдокия украсит. А дела местные купеческие приказчик свешневский продолжит. И Василий в разум вошел.

Матвей же думал так: Васька-то - телепень, лавку на него не оставишь. Самую мелочевку ему передам, чтобы потихоньку к делу самостоятельному приобщался. Деньги, чтобы по ветру без не пустили, упрячу в тайник, в подполье. Одной Евдокии скажу, и ей велю без меня не трогать. Марье часть оставлю. В приданое. Вдруг замуж позовут? Но вряд ли согласится без моего благословения. Ждать будет.

К его неожиданности именно Машка, дочка любезная, едва планы Матвеевы не порушила. Пришла бледная, заплаканная, в ноги бухнулась:

- Батюшка, возьмите с собой.

- Куда? - не сразу уразумел Матвей.

- В Индию!

- Ты что, дочка? Или тебя беленой опоили?

Молчит. Лишь слезы по щекам росинками катятся. Приобнял ее Матвей, по голове погладил:

- Что случилось? Впервой ли уезжать? Ну не хочешь здесь без меня оставаться - поживи в деревне. И спокойнее там - от мести опричной подальше.

- Батюшка!..

- Нет! И думать не смей о чепухе этакой!

Маша ушла в светелку. Но в лице ее со сжатыми губами было нечто, обеспокоившее отца. "Переможется", - подумал он сначала.

До вечера Маша не показывалась и к завтраку не вышла.

- Где Марья? Прихворнула что ль? - спросил Матвей у жены. Евдокия равнодушно пожала плечами.

- Или не дочь она тебе, что дела нет?

Евдокия опять промолчала. Он едва сдержался, чтоб не наговорить грубостей, махнул рукой и поднялся к Маше.

Комната ее была маленькой, чистенькой, совсем без убранств, но тем не менее отличалась от тысяч подобных. Окно! Белым стеклам, заменившим мутноватую слюду, уже не удивлялись. Другое... Над прозрачным окном в оконнице вправлены были красные и синие стеклышки размером в ладошку. Для доченьки расстарался купец, добывая цветные итальянские пластины. От их яркости даже в сумрачные осенние дни веселее становилось на душе. А уж при солнышке комнатка просто игрушечной, нарядной казалась.

Маша лежала в постели, отвернувшись к стене.

- Дочка, что болит? За лекарем послать?

- Не надо.

- А как же? Липового цвету заварить? С душицей, с мятой...

- Нет. Не болит у меня ничего.

- Что случилось тогда? - голос Матвея похолодел. - Опять причуды?

- Батюшка, простите. Оставьте меня. Мне ничего не надо. Я ничего не хочу.

- Не больна? Иди завтракать!..

- Не пойду. И есть вовсе не стану.

- Дуришь?!

- Батюшка, вы уедете, я все равно умру. Знаю, что нежеланна я здесь. Нелюбима. И лучше б еще раньше меня Господь к себе забрал. Чтоб обузой не быть.

- Какая такая обуза? Моя помощница...

- Матушке обуза.

- О том не думай.

- Не могу. И если сейчас не заболею, в деревне, в речке, в омуте...

- Машенька, доченька, - Матвей совсем расчувствовался, - меня жди, книги свои читай.

Она лишь покивала головой, горько всхлипывая. Со стороны могло показаться, что, добиваясь выполнения своей прихоти, Марья поступала нечестным образом. Но нет. Совершенно искренне она, страдая от предстоящего одиночества и ненужности своей, хотела уйти из жизни.

- Все! Раз так - остаюсь!

- Что вы, батюшка, нельзя, - теперь уж Маша переполошилась. - Собрались ведь! А здесь с вами беда может случиться. Поезжайте!

- Тогда дай слово, что дождешься меня!

- Не могу, простите...

Матвей в сердцах хлопнул дверью. Туда-сюда послонялся по двору. Вот незадача! Что делать? Знал, Маша не зря говорила. Характерно отцовский, не гляди, что - тростиночка, лютик неприметный. Пошел к Мирону. Тот уж с Гаврей товар в повозки укладывает. Веселый, довольный, что добился своего.

- Завтра поутру отправляемся. Книга где? Главное - книгу не забудь. Или дай мне. Все сохранней будет! А отчего смурной, Матвей, сын Иванов?

- Прямо не знаю, что делать. Машка с нами просится.

- Тю!.. В Индию?

- Ну...

- Свихнулась у тебя девка. С жиру бесится. Куме скажи - пусть жениха ищет. Детей нарожает - вся дурь из башки вылетит. Прикрикни! Плеточкой проучи.

Обидно стало Матвею за дочь. Не как у всех, верно. Ну тут уж не сама Марья, а судьба ее такая несчастливая виновна. И не дура вовсе. Добрая и умная у него Машка. Потоптался возле повозок, пошел назад домой.

А Марья как лежала, так и лежит, видно, не шевельнулась.

- Голубушка, ну встань на мое место. Что делать?

- Меня с собою взять. Я пригожусь. Сами знаете - непривередлива. И грамоте обучена. И с конем справиться могу.

- Да. Но не было такого, чтоб в караваны торговые девок брали. Любой обидит. Я не услежу - надругаются.

- А я косы под шапку упрячу. Или вовсе обрежу. Не догадаются, - Маша на постели приподнялась, почувствовав батюшкину податливость. И слезы вмиг высохли.

- Что люди скажут, соседи?

- А не узнает никто. Подумают - в деревне. Матушка-то отпустит.

Да, Евдокия отпустит, еще бы... И "с Богом" скажет на прощанье.

Будто кошки драли когтями отцовское сердце. Взять? - опасно и хлопотно. Бросить? - и того хуже. А там, в пути, хоть под присмотром будет. Всегда в торговле ему удача сопутствовала. Ни разу с татями-разбойниками не столкнулся. Хоть и не очень их страшился - силой Господь не обидел. Может, и теперь обойдется. И в конце-то концов, от судьбы не уйдешь. В родном доме от печки, самим же сложенной, угореть можно. Не как все - Машка, говорят, И пусть...

- Думаешь, легка дорога? Мужику и то иной раз взвыть охота. С полдороги домой запросишься, куда дену? Одному не воротиться. Без сотоварищей торгового пути нет.

- Батюшка, я выдюжу. Поверьте, ныть не буду. И слушаться каждого слова стану.

- Ладно. Вымолила. Собирайся. Что одеть-то тебе? Васькино большое, в чучело превратишься. Придется по лавкам пройтись. Без тебя. На глазок подберу одежду.

- Батюшка, спасибо, - Марья руки отцовские целовать кинулась.

- Погоди, - отстранил он дочь. - Слушай уговор: пока лишь до Москвы беру. Тоже путь неблизкий. Может, надоест трястись на ухабах, одумаешься, Строгановым тебя оставлю. У Аники дочь чуть помладше, подружкой будет, в стольном граде веселее, там нас дождешься.

- Хорошо, батюшка, в пути меня испытаете, - Маша была согласна на все.

Так и отправились к Хвалынскому морю с англичанами восемь новгородцев и среди них Свешнев с сыном - Марьей, неизменным помощником - Гаврилой да еще Мирон Тройнин.

Марья, которую теперь для правдоподобности кликали "Юрием", ехала то верхом, то в повозке. К поясу ее были приторочены дорожный нож, ложка и кошель с деньгами, как у всех путников. Стройный подросток не привлекал к себе особого внимания.

Поля, леса, озера, рощицы оставались позади. То на раскидистой красавице-березе останавливался взгляд, то поневоле отмечалась златоглавая изящная церковка посреди замызганной деревушки. Впереди ехали англичане, за ними русские купцы. Замыкали обоз новгородские огородники из Прусского заполья, везущие царю десять бочек соленых огурцов и столько же капусты.

Маша прислушивалась к иноземному говору. Старалась уловить значенья слов. Если позволяло приличие, спрашивала и отвечала на латыни. И Матвей налаживал отношения с англичанами - долгий путь предстояло проделать вместе. Льстило уважение, с которым Джимсон отзывался о России:

- Нет на свете еще страны столь же огромной и удачно расположенной между морями. Архангельск у Северного океана, Астрахань - гавань на Каспии, Черное море от Киева недалеко. Восточные моря у порога. Торговля из первых рук со всеми приграничными народами очень прибыльна может быть, если дело по умному вести. И самим московитам есть что иноземцам предложить, добрые товары производят.

- А как же, - не без гордости поддерживал Матвей, - каждый город чем-нибудь славен. Серпухов -железом, Калуга - резьбой по дереву, а Новгород... - и он пускался в перечисление умений мастеров родной земли.

К концу недели, не торопясь, к Москве подъехали. У Маши дух захватило от вида столицы. Джимсон будто услышал ее мысли:

- Красота какая! Неправда ли, издали кажется, что в городе кроме церквей и соборов нет ничего? Будто в Иерусалим вступаем.

- А внутри - Вифлеем, - отозвался его попутчик.

Несколько дней предстояло провести в Москве. Джимсон подарки царю доставил: часы настольные с боем и тонко писаными картинками на библейские темы. Они вставлялись в рамку, резаную из черного дерева, чтобы взору государя, скользнувшему по циферблату, не приедалось одно и то же изображение. Еще привезли ларец, изукрашенный драгоценными каменьями, стекло зрительное диковинное в оправе золотой: посмотришь на злоумышленника через него и непременно в глазах его почерневших замысел прочитаешь. Джимсон передал Иоанну приветственное послание, а получил в ответ грамоту проезжую, дозволяющую беспрепятственно Россию пересечь, и отдельные послания к хану Гиркании и Великому Суфию Персидскому с изъявлением добрососедских чувств.

Хоть и относили себя Свешнев с товарищами к английскому каравану, а все же им требовались свои проезжие. Матвей остерегался появляться в Кремле - чем черт ни шутит? Опять столкнется с Таубе. Объяснил Мирону, не сведущему в казенных делах, где на Ивановской площади нужный приказ размещается. А про взятки вначале и не говорил.

Вошел Тройнин к дьяку, дождавшись очереди, тот сидит за столом, обтянутым синим сукном, и с глубокомысленным видом перебирает гусиные перья, макнет в чернильницу, посмотрит, как линия ведется, в сторону отложит. Мирон и кряхтел, чтобы внимание думного дьяка привлечь, и здоровался дважды - безрезультатно. Вернулся в прихожую, ярыжку спрашивает, что, мол, начальник - глухой, что ль? Тот подмигнул, ладонь протянул. Мирону ничего не оставалось, как гривенник попрошайке сунуть. Мужичок скрылся за дверью и тут же его позвал. Тогда лишь дьяк расслышать соизволил про грамоту, которая купцам нужна.

- Куда?

- В Персию собрались, ваша милость.

Они договорились с Матвеем не упоминать об Индии, В Казвин, владения шаха Тахмаспа, нередко случалось дьяку документы выправлять, и вопросов особых не возникало. А Индия - дело совсем другое, государю о том доложить требовалось. А он - в Александровской слободе. Пока доедешь... И настроение Иоанна могло быть неважным, и купцов новгородских он не жаловал, мог потребовать для беседы, а там и задержать. Англичане же уже в струги и ладьи свои товары укладывали, дрягили заканчивали перетаскивать из повозок тюки сукна и кожи...

- В Персию, значит? А товар какой?

- Вот я список принес... что, сколько, почем.

- Так и быть напишу грамотки. Зайди недели через две.

- Ваша милость, а нельзя ли поскорее? Мы с караваном Джимсона-иноземца наладились, а они вот-вот... Нас ждать не станут. И осень на носу.

- Ты мне порядки не рушь. Мало ли что? Раньше думать надо было. Ишь, какой скорый!

Мирон с поникшей головой - "Что же будет?" - пришел к Строгановым, где гостили Матвей и Маша, Свешнев выслушал его и вздохнул: "Все по-старому в Москве-матушке". Дал Мирону денег - пять рублей, завернув их в бумажку, написал - для кого и куда проезжая требуется, велел домой к дьяку идти. И не ему самому - тут щепетильность выдерживалась - а из родичей, из домашних кому-нибудь посул передать.

Даже отвратную физиономию вымогателя наутро видеть отпала надобность - ярыжка проезжие вынес и снова, ухмыляясь, ладонь протянул. Мирон не удержался и вместо алтына кукиш ему сунул. Мужичок скривился:

- Придешь еще сюда!.. - и кулаком вслед погрозил.

Маша у Строгановых чувствовала себя неплохо. Правда, сначала Аника крепко отругал товарища за нелепую и небезопасную затею с Марьиным путешествием. Матвей смущенно улыбался, опустив взор. "Ну так уж получилось..." -бормотал. Маша же, замирая, прислушивалась к разговору. Но Строганов сказал: "Не понимаю", пожал плечами, добавил: "Ну, как хотите, дело хозяйское", и больше не отговаривал. Даже напротив, снял с полки тяжелую книгу с листами из пергамента.

- Вот что здесь про Индию написано... Правда ли нет, не знаю, но, если так, благословенная земля должна быть, - и склонился над найденной страницей:

- " ... нет в тех краях ни храмов, ни риз, ни огня, ни злата, ни сребра, ни вина, ни мясоедения, ни соли...", - он приостановился: - А без соли-то как? Но ее ведь привезти можно? Дальше... "Ни царя, ни купли, ни продажи", - посмотрел на Матвея: - Чем же нам заниматься? Но главное: " ... ни свару, ни боя, ни зависти, ни вельмож, ни татьбы, ни разбоя". Это все старец Ефросин писывал.

- Слышал, слышал, - поспешил показать свою осведомленность Свешнев.

- Что, ж едят жители? Голодно им, верно? -спросила Маша.

- О! Нет. Это словно сад райский. Овощи не оскудевают и поэтому они не пашут, не сеют, мяса не требуют. Все хорошо живут.

- Диво-дивное...

Строганов рассеянно переворачивал листы. Маша углядела под его ладонью что-то интересное - пометку на полях: "Сего в сборе не чти, не всем являй".

- Здесь секреты? - спросила она осторожно.

- Не так, чтоб... просто для душ неопытных вредное. Глумы разные про попов. Если хочешь, лучше вот посмотри... знания сокровенные изложены.

Будто драгоценность приняла Маша из его рук книгу "Рафли", а там... С чего начать? "Указ, как на морозе четырнадцать дней теплым быть", "Указ, как по бумаге квасцами писать", "О крашении костей и древа в разные цвета", "Указ, как сделать свечу, чтоб от ветра и дождя не угасла"... Глаза разбегаются.

Увидев Машине усердие, Аника сказал:

- А пожила б у меня? Заместо второй дочки... Зачем тебе дорожные тяготы? Сиди - книжки почитывай, с Анютой играй.

И Аннушка тут как тут, подскочила, тормошить ее стала:

- Оставайся, а? Мне скучно, всегда о сестре мечтала!

Девочка была на два года младше. Миленькая, резвая, на любимую домашнюю кошечку похожая. Так и казалось, что на колени прыгнет и мурлыкать устроится.

- Как же скучно? - спросила Маша и повела рукой в сторону книжных полок.

- Да ну их! - тряхнула кудряшками Анюта. - Пока буквы, в конце листа разберешь, забудешь, о чем в начале писано. Если б мне вслух читали!..

- Не уговаривайте, - сказала Маша и ласково улыбнулась, чтобы хозяев не обидеть. А сама подумала: "Книги, конечно, богатство несказанное, но сравнишь разве с возможностью самой увидеть другие земли?"

Подошло время отплытия. Уже переодетая в штаны и кафтанчик, Маша пошла с отцом в церковь Николы Мокрого у пристани на Великой улице: поклониться Николе, свечи перед иконой поставить, чтобы не оставлял он заботой своей путешественников.

Они проходили рыночной площадью у Кремля. По краям ее пирожники и харчевники в каменных лавках сидели. А посреди - и на Лобном месте, и у собора, и дальше на Неглиненском мосту - офени ленты-бусы предлагали, торговцы на скамьях товар раскладывали. По Вшивому ряду, как по войлочному ковру, прошли под звяканье ножниц, подрезающих буйные чубы, и звон медных тазиков, наполняемых мыльной водой. А у собора легкий конфуз приключился. Бойкие бабенки зазывали покупателей, колтами красивыми помахивая, колечки серебряные с бирюзой показывали на выбор. Маша не покупать - куда ей теперь? - полюбопытствовать всего лишь приблизилась. Но странное дело: больше не женщины, а парни и степенные мужчины подходили к торговкам. Жен-дочерей подарками порадовать хотят?

- Эй, молодец, крикнула одна, маня Машу к себе, - не стесняйся!..

Маша одно колечко потрогала, другое погладила, ясными глазами на бабенку поглядела. Та подмигнула: И кое-что еще имеется.

- Где?

- Да рядом тут. Деньги есть? Айда!

Маша оглянулась на отца, уже спешившего к ней. Другая торговка хохотнула:

- Дунька, да малец же совсем! Охота что ль? - и шагнула к Матвею: - Не надо ль бирюзы, мил-друг, али кораллов, любому гостю по вкусу!

Но тот: "Нет, нет!" - закричал, и Машку свою поспешил оттащить от удивительных продавщиц - едва ей руку не вывихнул.

- Батюшка, вы что?..

Едва нашел слова Матвей, чтобы объяснить ей про девок непотребных, на бойком месте толкущихся.

 

Струг, влекомый течением, то быстрее, то медленнее шел сначала по Москве-реке, затем по Волге. Город за городом Русь уплывала назад. Вот уж забелел стенами каменных крепостей Нижний Новгород, воздвигнутый на высоком месте. Неприветливость узких бойниц в тяжелых стрельницах смягчалась зубцами стен, издали казавшихся кружевными, домишками среди еще необлетевших яблоневых садов. Спасо-Преображенский собор сиял златым куполом, над мыловарнями курились синеватые дымки. Овраги, изрезавшие взгорье, придавали живописность пейзажу.

Еще немного, и деревянные избы сменились глинобитными мазанками, В Нижнем, красавце снаружи, тоже и неказистые постройки, и полуразрушенные лавки, неопрятность отмечал внимательный взгляд. Но в Казани некоторые улицы были превращены просто в свалки, зловонные ручьи текли по ним. Дома к домам лепились тесно, сжимали Казань крепкие стены с десятью воротами. Разве что мечети были хороши - крыши и минареты их сверкали эмалью, пленяли взор золотые узоры арабесок, тяжелые двери из дорогого дерева украшала вязь старинных изречений...

Азиатские земли приняли европейцев. Широко раскрыв глаза, смотрела Маша на дородных, низких, круглолицых и узкоглазых нагайцев. Мужчины в серых суконных кафтанах были бритоголовы и тощебороды. Женщины в белых полотняных одеяниях и круглых островерхих шапках украшали себя множеством русских копеек и носили колечки с бирюзой, рубином или кораллом - в носу. Зачем? В знак преданности Аллаху.

У Астрахани впервые верблюдов увидела она. Гордые неторопливые красавцы. Маша хотела разглядеть поближе. Отец не пустил: "Успеют еще недоесть!". Сам же город встретил путешественников тошнотворным запахом рыбы и тучами мух.

- Зачем им столько? - спросила Маша, удивленная веревками, протянутыми у домов и вдоль улиц, тесно увешанными осетрами и мелкой рыбешкой.

- А как иначе? Остров беден, ни лесов, ни пастбищ, глинистая земля не родит хлеба. Одною рыбой и живут. И торговля здесь небогатая. Уздечек только, пожалуй, прикуплю да икры здешней знаменитой.

Широко раскинулось устье Волги. Протоки и рукава ее сливались, разбегались, не стремясь поскорее к морю. Мимо круглой сухой горы Змеиной проплыл караван, мимо острова Перул с высоким деревянным домом и овечьей головой, насаженной на кол, мимо татарских кладбищ и мольбищ... Воздух все более влажнел, усиливался птичий гомон и вдруг попали они в сказочное княжество. Никогда не видела Маша сразу столько живности - утки, бакланы, колпицы... Зобатые гуси орали по ослиному. "А это кто? А это?.." - едва успевала спрашивать она, но Матвей не всегда мог ответить. Рассерженные появлением чужаков, птицы кричали так, что руки сами собой тянулись к ушам. Да еще выстрелы раздавались. Зачем? Убитых уток все равно не достать в густых камышах вокруг протоки - того и гляди струг застрянет в плавнях. А заглянув в воду, глаз не отведешь - заросли, заросли... Тем неожиданнее оказалась вдруг открывшаяся серо-голубая гладь. Вольно вдохнули путешественники солоноватый прохладный воздух.

Каспийское море, Хвалынское, Гирканское или по-персидски коротко - Кюлзюм.

Плыли к югу пока. Но не было согласия между купцами. Грамоты, прежде всего, были адресованы шаху Персии - Тахмаспу, но некоторые, наслышанные о строптивости шаха, настаивали, чтобы плыть до города Баку и, не боясь потери времени, во имя благополучного завершения общего дела, далее пешим караваном двигаться к Шемахе, просить помощи и защитных грамот от Ширванского хана - более молодого, разумного и дружественного, к тому же родственника Великого Суфия - так среди европейцев прозывали старого шаха. И неизвестно, кто взял бы верх в споре, если бы природа не рассудила по-своему.

Холодный, совсем осенний ветер нагнал к морю черные тучи. Вода покрылась белой рябью. Волны вспухали все выше. С опаской посматривали на небо бывалые моряки. "Спустить парус!" - пересиливая завывания ветра, прокричал капитан. Волны превратились в ухабы, высокие и частые. Жутковатое чувство было - будто скачет струг через камни и ямы. Казалось, крепления его не выдержат, распадется судно по досочкам. Так скрипело оно - собственных слов не расслышишь. Едва стал стихать ветер, снова подняли большой парус - быстрей бы суши достигнуть, скрыться в бухте, добраться, если не до селения, то хоть до пещеры какой-нибудь прибрежной. Но странно качнулся струг. "Руль оторвало!" - завопил шкипер рядом с Матвеем. Тут гибель нависла над ними.

И готовились встретить ее по-разному. Кто ругался на чем свет стоит, кто давал обеты. Мирон приник к большой сулее с красным вином. Десять глотков - полегчало, двадцать - и вовсе перестал бояться, тридцать - хоть к черту на рога, еще немного - и ничего не надо: кулем свалился под скамью. Свешнев закутал Машу в одеяло, усадил в уголок и велел: "Молись за нас!" А сам кинулся помогать Гавре выкачивать воду. Тот давно работал без устали вместе с командой. Казалось, вот-вот кончатся силы, и проще бы бросить черпаки - такое изнеможение накатывало: смириться перед неизбежным, какая разница годом раньше или позже предстанут они перед святым Петром? Но мысли о женах и детях, в рыданиях забившихся под Ярославом и Угличем, жалость к стругу, раненой птицею рвущемуся к суше, вливали жизнь в уставших до предела. "Еще немного, ребятки. Берег!" - прокричал капитан. Как без руля пристали, не разбились - одному Богу ведомо. Но обошлось. Все живые. И лихорадочное веселье охватило людей. Братались, целовались, едва держась на трясущихся ногах, хлопали друг друга по спинам. И Маше досталось несколько крепких колючих поцелуев. Темнело быстро, кое-как устроились на ночевку, отложив подробный осмотр струга и принятие решения до утра.

Едва рассвело, увидели доски и останки погибшей ночью ланьи. Царствие им небесное!...

Но вот везение - судно, на котором плыл глава каравана Джимсон, показалось в спокойных - будто и не было бури - водах вскоре после восхода солнца. Оно легко отделалось, направившись к суше раньше других. Англичане переночевали в азербайджанском селении и теперь плыли вдоль берега, намереваясь помочь потерпевшим бедствие.

Джимсон сказал, что, едва стала портиться погода, он дал указание своим судам: всем, кто в целости и сохранности выберется из переделки, плыть на юг к Решту, разгружаться, отпускать суда и ждать там всеобщего сбора. А сам решил с частью людей, прибившихся возле Ашперона, доехать до Шемахи. Налегке. Захватив лишь подарки для хана и пропитание. Караван тяжело груженых верблюдов добрался бы до главного города Ширвана за неделю, а на конях же они в три дня доскачут от Килязи. Суда с товарами, починившись за это время, обогнут полуостров с Шаховой косой, спустятся еще южнее к Сангачалу. Там и встретятся с людьми Джимсона, вернувшимися к морю другой дорогой. Убьют двух зайцев - и в Шемахе побывают, и избавят себя от многодневного перехода к Казвину через Ардебиль. Кому ехать, кому плыть? Матвею хотелось посмотреть на хана. И к тому же, хоть он и пристал к англичанам, вроде бы как под их опекой находился, но кто знает, как дальше обернется? Раз есть возможность, неплохо бы для себя отдельную грамотку, заполучить. Мирона послать к хану? Уж больно ненадежен. Не ожидал Матвей, что в бурю он таким слабым окажется. До сих пор с мутным взглядом после выдутой сулеи еле двигается. Куда ему?.. Отправиться самому? Но не оставишь ведь девчонку одну. А Машка все свое тянет: "И я с тобой, батюшка!" Однако, молодец - не ныла, не плакала, под ногами не путалась. "Молилась, что ль?" - "Молилась!" - "Значит, вымолила...". Ладно, так и быть, не слишком долог путь, пускай посмотрит Шемаху.

 

Есть ли покой в землях, подвластных Великому Суфию? И был ли он когда?.. Если бурно прорастали семена раздора, брошенные ближайшими последователями пророка Мухаммеда. Девять веков назад они передрались, за право безраздельной власти над душами людей, ставших мусульманами. Те, кто встал во главе будущих суннитов, убили на пороге мечети в Куфе имама Али, двоюродного брата величайшего пророка, носителя сокровенных божественных знаний. Господи, хоть ты ответь, неужели мало уничтожено добродетельных и умнейших людей? Стоит ли жизнь одного смертей миллионов? Уж девять сотен лет приверженцы Али мстили за него. Вспышки шиитско-суннитской резни сотрясали то одну, то другую область Персии.

Чем ближе небольшой отряд приближался к Шемахе, тем больше озлобление и ненависть пропитывали воздух. Два обученных кречета, предназначенные в подарок хану, возбужденно били крыльями. "Марья, ни на шаг от меня!" - бросил Свешнев на скаку. Вой, вопли и клацанье оружия неслись от города. Джимсон взмахом руки остановил спутников. Что делать? Переждать в горах? Обратились за советом к старику -толмачу по имени Агаманди, сопровождавшему их от Килязи. Но тут вздыбилось облако пыли на дороге. В их сторону неслись вооруженные всадники. Машин конь заржал, и остальные попятились к кустам шиповника, освобождая путь. Четверо всадников, пригнувшихся к холкам обезумевших коней, проскакали мимо. В сотне шагов за ними гнались разъяренные преследователи. Но страх смерти сильнее жажды мщения. Расстояние между группами увеличивалось. Погоня теряла смысл, Один из всадников спешился неподалеку, чтобы подтянуть подпругу. Маша вздрогнула, вперив испуганный взор на жуткую поклажу, бьющуюся о круп коня. Матвей скорбно сжал губы. Кто похолодел, у кого - воробьем в ладонях - заколотилось сердце. Четыре головы с вывалившимися языками были связаны вместе за клочья волос, оставленных небритыми. У Маши, на миг потемнело в глазах. Отец смотрел на нее с тревогой. Марья справилась с подкатившей тошнотой и постаралась придать спокойствие голосу:

- Батюшка, почему они так странно острижены?

Матвей, не знал, что ответить, но вопрос услышал Агаманди. Будто извиняясь за неприятности, доставленные гостям своей страны, он вежливо произнес:

- Не надо бояться, эти люди вас не тронут. Разве что попадетесь под горячую руку. Не ваши предки, прервали боговдохновенный род святого Али, - и, оборотившись к Маше, добавил: - Молодой сахеб спросил про волосы... Таков обычай правоверных. Клок оставляется мусульманином чтобы легче было перенести его на небо после смерти.

Подумалось: "И эти собирались в райские сады!".

Кони продолжали топтаться у шиповника, красные капли плодов которого припорошила пыль.

- Но как нам быть сейчас? - переспросил Джимсон.

- Не спеши, сахеб, я узнаю, что в городе, - и Агаманди обратился к соплеменнику, столь успешно закончившему бой:

- Любезный, эти люди идут с подарками и доброй волей к великому нашему хану. Не скажешь ли, где он нынче? В Шемахе ли?.. Я давно не был здесь.

- Как бы не так!.. В Шемахе... Едва спустился с гор, где скрывался от летнего зноя, как собаки-сабеи стали тявкать из подворотен, испытывая шиитское долготерпение. И хан, сославшись на недомогание, вновь уехал - отсидеться в горной резиденции. Нет, чтобы возглавить истребление вероотступников. А может, не хотел делать этого? Недаром бродит слушок, что сочувствует хан суннитам!..

- Тс-с-с, брат мой, - приложил палец к губам Агаманди, твои уши не слышат того, что говорят твои уста. Раз хан удалился, значит, он и вправду болен.

- Или труслив, как его родственник, бесценный наш шах Тахмасп.

- Нет, любезный, не иначе, как ты слишком возбужден удачным боем. Запах крови бьет тебе в ноздри и отбивает запах опасности, идущий от твоего языка. Остановись!..

За словами, действительно, нужен присмотр, это мысли могут сворачивать, куда хотят. Они оба подумали о шахе. О трусливом шахе Тахмаспе, сыне поэта и храбрейшего царя царей Исмаила. Завоевал родной Азербайджан, так хоть будь рачительным хозяином, отстаивая от врагов свои владения. Но нет, Сулейман по любому поводу вторгался сюда, а шах сбегал в горы, чувствуя себя безопасней там, чем под защитой крепостей и замков. На смех потомкам велел разрушить башни и расплавить артиллерию, боясь, что враг усилится за его счет. Боялся и сына своего, отважного Исмаила II, держал его в тюрьме Кахкахе. На всякий случай. Красавец Тебриз, с голубыми минаретами, отделанными фаянсом, с мозаиками из глазурованных изразцов, с тончайшей резьбой по ганчу, где ты теперь? Одни развалины, среди которых бродят голодные псы и жители, проклинающие верховного правителя. Им вторят крестьяне, придушенные налогами...

Джимсон нетерпеливо щелкнул хлыстиком:

- Агаманди! Ну что он говорит?

- Нам нечего делать в Шемахе. Сворачиваем в горы, вон по той дороге. Там летняя резиденция хана. Недалеко, всего два часа ходу. Я хорошо знаю эти места. И может, к лучшему, сахеб. В Шемахе пришлось бы день-два дожидаться приема. В горах же хан не чинится.

- Ну, так вперед!

Они ехали по узкой дороге вверх по-над горной речкой. Маша впервые оказалась так высоко. Утесы нависали над головой, в ложбинах ютились кусты боярышника. Переспевшие дикие яблочки от ветерка падали на землю. Ежевика тянулась вверх по склону, радуя глаз крупными темно-лиловыми ягодами. А речушка? Мария привыкла к спокойному течению российских рек. Здесь же далеко слышался шум воды. Словно мощный поток сметал все на своем пути. А на самом деле от берега до берега было не более трех шагов. Это, прыгая с камня на камень, так резвился ручей. На небольшом привале Агаманди заговорил с Машей:

- Молодой сахеб, мы приближаемся к ставке хана. Я думаю, тебе еще не приходилось обедать в столь высокопоставленном обществе? Твои старшие товарищи, конечно, знают местные обычаи. И возможно, рассказывали тебе о них. Но, если хочешь, я напомню основные правила приличия, чтобы не случилось неловкости.

Он ужасно боялся показаться назойливым со своими, советами, но Маша благодарно улыбнулась.

- Спасибо, арбаб. Я с радостью послушаю.

Остальные тоже придвинулись ближе.

- Начинает трапезу старший из гостей. Неприлично разговаривать, чавкать, наклоняться над андахтаном, смотреть другому в рот.

- Понятно, - кивнула Маша, - это и у нас так...

- Есть следует только правой рукой.

- Почему? - удивилась она.

- Очень просто, юноша: справив нужду в джамише, совершают малое омовение, при этом воду правой рукой льют из кумгана, а левой омывают срамные места.

- Я запомнил, - сказала она, покраснев. - А дальше?

- Еще... насытившись, не прекращай еду, чтобы другие не последовали твоему примеру. Делай вид, что продолжаешь есть. И последнее... это не относится к ханской трапезе. Но может пригодиться в других случаях: спокойно повинуйся, если хозяин захочет сам положить пищу в твой рот. Самый лакомый, самый жирный кусочек. Таков обычай у нас. Лишь самых дорогих гостей хозяин отмечает так. Не удивляйся. А то, бывало, европейские сахебы обижались и обижали хозяев. Чуть не до драки доходило... Ну, по коням.

Шатер среди обширного сада был достоин имени великого хана. Шестнадцати саженей в длину и шести - в ширину, шитый яркими шелками и золотом, он был окружен клумбами алых роз и белых хризантем. У входа из голубоватой мраморной чаши бил источник вкуснейшей целебной воды. В отдалении возле жаровен суетились слуги. Над котлами вздымался душистый пар, аромат жареного мяса щекотал ноздри.

- Хош амадид! Добро пожаловать! - сказал путникам советник хана и отвел их в беседку, чтобы отдохнули, пока хан не соблаговолит принять их. Сняв обувь, поднялись по ступенькам и расселись на ковре, кто как умел - не очень получалась у европейцев поза, привычная мусульманам. Словно по взмаху волшебной палочки раскинулась скатерть, возникли тарелочки со сладостями - орехами, изюмом, рохат-лукумом... Не скучайте гости дорогие! А слуги у жаровен засуетились еще быстрее. Но вот Агаманди поднялся по знаку ханского советника, приосанился, гордый миссией, связующей уважаемых чужестранцев с пресветлым ханом. Все цепочкой потянулись за толмачом к шатру. Хан восседал во главе стола, хотя столом не назовешь широкую шелковую полоску скатерти, расстеленной на коврах изысканных тонких расцветок. Хлопок в ладоши - и вереница придворных внесла блюда, по одному на двоих гостей. Полные мяса, жареного на угольях и тушеного с овощами и рисом, они радовали глаз и возбуждали аппетит. Руки гостей были уже омыты розовой водой из серебряных кумганов.

- Бисмилла! - прошелестело над андахтаном. - Во имя Аллаха милостивого и милосердного.

Хан легко кивнул, дозволив начать трапезу. Он сидел чуть выше других, не на одной, а на двух кожаных подушках, почти не видных под длинным парчовым одеянием, расшитым жемчугом. Маша не считала себя нищенкой - дом Свешневых не даром слыл богатым, но такого великолепия еще не встречала. Украдкой взглянула она в лицо повелителя Ширвана. Свирепым показалось ей оно. Сросшиеся над переносицей широкие брови нависали над прорезью по-ночному непроглядных глаз. Крепкие зубы плотоядно вгрызались в мясо. "Такой накормит и убьет!" - промелькнула глупая мысль. Хоть и сидел хан неблизко, слышно было, как позванивают длинные - в ладонь - подвески-серьги с рубинами на концах. В такт движениям всемогущей головы покачивались пушистые белые перья в золотом стоячке, прикрепленном слева к золотой же парче остроконечного тюрбана.

Матвей слегка ткнул дочь локтем - не глазей, мол, и Маша принялась за еду. Очень далеко нужно было нести ее от блюда до рта. То жирные капли пятнышками расползались по шелку скатерти, то рис рассыпался из сложенных щепотью пальцев, не достигнув уже приоткрытых губ. Что за напасть! А наклониться нельзя. Потом она присмотрелась к местным вельможам, сидевшим напротив. Они управлялись очень ловко, прежде всего, потому, что сначала клали часть еды на кусочек плоского хлеба - сангак, а ели уже с него. Так и впрямь получалось удобнее. Успокоившись, она стала вслушиваться в неторопливую застольную беседу. Когда говорил хан, сидящие кивали, изъявляя полное согласие с его словами. "Бале, албатте! Да-да, конечно!" - будто подпевали все. Джимсон и Свешнев, приноровившись, делали так же. Даже Маша, подчиняясь массе колышащихся чалм, зашептала певучие слова.

- Не обидели ли гостей на наших неспокойных дорогах?

- Нет, повелитель. Дороги были ровны, а люди доброжелательны.

- Но слух о беспорядках, должно быть, донесся до вас?

- Бале...

- Сунниты опять поднялись с колен. Великий шах после завоевания Шемахи воздвиг Белую башню с остриями на каменных выступах для голов непокорных. С тех пор железные крючья никогда не пустуют. Уж, кажется, всех истребили, ан нет, появляются новые. Но неудобство от того, что я принял вас здесь, в этом жалком временном пристанище, будет сполна искуплено кровью еретиков. Вобьем дополнительные колы для голов сабеев.

- Мы не хотели бы, ваше высочество, служить причиной гибели людей.

- Не людей, предателей-шакалов! - поднял голос хан, и тут же в вежливой улыбке растянул жирные губы: - Не пристало за столом говорить о малоприятном. Я всего лишь хотел извиниться перед гостями за беспорядки. Вы направляетесь к Великому шаху, не правда ли? И ждете моей поддержки?

- Бале... Если соизволите, мы будем очень признательны. Наслышаны об уважении к вам шаха Тахмаспа.

Хан улыбнулся вполне искренне.

- Да, я сведущ в торговых делах, всегда покровительствую гостям. Шемаха лежит на важном пути. Мой предшественник, Абдалла, пусть ему будет сладко в раю, основал английскую и русскую фактории. Но сейчас они пусты. Вы привезли товар?

- Нет, ваше высочество, лишь подарки, вам доставили их. Мы не знаем, что из товаров нужно вам и вашим подданным.

- Как обычно... все, что закупают наши люди в Астрахани и Казани - сукно, лен, воск, зерно.

- Мы наслышаны были о гостеприимстве Ширванского хана, но не знали обстановки в крае, и без грамоты, выданной вами, не рискнули везти товары. Будьте столь милостивы, считайте нас купеческими посланниками, которые очень скоро приведут за собой богатые караваны.

Маша, давно насытившись, вяло протянула руку за янтарно светящимся абрикосом, чтобы только не отступать от советов Агаманди.

- Бисмилла... - зашелестело снова, и благодарные отяжелевшие гости, отправились в шатер, предназначенный для отдыха.

Хан со свитой чуть позже проследовал к куполу, отдельно стоящему на красивой лужайке. И музыканты заиграли у входа, и колокольчиками зазвенел девичий смех, вплетаясь в восточную мелодию.

- Женский шатер, - ответил Агаманди на невысказанный вопрос. - Хан душою и телом отдыхает возле любимых жен и подруг.

- Гарем? - полуутвердительно сказала Маша.

- Так, - кивнул толмач.

Хана они больше не видели. Наутро советник принес две грамоты. Та, что была размером побольше, предназначалась англичанам. Она гласила: "Мы, могуществом Аллаха, создателя неба и земли, назначенный и ныне здравствующий хан Ширвана и Гиркана, единственно по нашему почину и нашей великой доброте, дали и пожаловали господину Джимсону со всей их компанией купцов полную свободу, безопасность проезда и разрешение совершать покупки и продажу с нашими купцами на наличные деньги или в обмен, пребывать и обитать в нашей стране в любое время и уезжать без задержки, помех и препятствий..." Далее речь шла о полном освобождении от всех пошлин и карах сборщикам их за чинимые неприятности. Заверена грамота подписью и печатью милостивого хана.

Фирман, врученный Свешневу, был попроще, верно, оттого, что до русских товаров было ближе, а нынешней группы купцов во главе с Матвеем - раз, два и обчелся. К тому же западноевропейский лоск Джимсона играл кое-какую роль. Но Свешнев не подал виду, что задет, принял грамоту - и за то спасибо, жизнь долгая, из Индии - даст Бог - вернутся, сам караван в Шемаху приведет по проторенному пути.

Улыбчивые вельможи с версту провожали гостей к долине. Так и не побывав в Шемахе, они двинулись к судам, вероятно, уже поджидающим их у Сангачала.

Тем временем, струг, на котором оставались среди других и Гавря с Мироном, огибал уже Шахову косу. У Мирона будто стержень внутри после бури надломился. А может, проще - он был все время более или менее пьян. Логические цепочки в его мозгу, взбудораженном вином, разрывались и замыкались самым неожиданным образом. Он уверился, что заветная сулея помогла ему выжить и теперь помогает сохранить бодрость духа. Но собственное вино - как он ни растягивал - было на исходе. У московского купца, Петра Мелентьева, нашлась бутыль водки, но отдавать ее просто так он не пожелал. Пришлось Мирону куском льна пожертвовать. Свои больше не давали, так он у англичан сулею романеи раздобыл. За товар, конечно. А что? Однова живем!

И вот однажды пришла ему в голову глубокая мысль, что хочет Свешнев от него отделаться и дальше идти одному, чтобы не делить алмазов с ним, Мироном Тройниным. И станет Матвейка богаче самого царя-батюшки! Нет уж, не бывать несправедливости. Кто надоумил Свешнева? Мирон. Значит, книга индийская и ему принадлежит. Да Матвей без него бы и в путь не собрался. А теперь? Каким взглядом одарил его тот, когда хотел он пособить Гавре и перенести часть вещей на берег! И говорил: мол, проспись и приди в себя... пшел вон! А Мирон и так в себе. Соображает. Просто Матвей ищет повода бросить его на полпути.

- Едва стало рассветать - Гаврюха сладко посапывал, с головой накрывшись овчиной - Мирон поднялся, отхлебнул романеи, чтобы туман перед глазами рассеялся, и стал шарить в вещах, прислушиваясь к дыханию свешневского слуги. Того, что другие спутники заподозрят его, Мирон не боялся - все знали, что товарищи они - свертки, коробы сложены вперемешку... Ага! Кажется, нащупал. Он принялся вытаскивать книгу. Но... послышался сухой треск, и у Мирона в руках очутилась лишь верхняя ее половина. Гавря завозился рядом. Снова притих. Умаялся бедняга за день. Пусть спит покрепче. Тихо-тихо Мирон извлек вторую часть - с драгоценной схемой. Собрал книгу воедино, завернул в кусок полотна и спрятал в мешок со своею одеждой. Полегчало на душе. Для полного успокоения он еще пригубил вина и лег досыпать, пока Гавря не разбудил его, собрав еду для завтрака.

Почтя одновременно подошли к Сангачалу суда и спустились с гор ушедшие к Шемахе. По восточным обычаям подарки возвращались - сторицей. Двух белых скакунов - Джимсону и Свешневу - привели гостям из ханских конюшен. И провизии дали в дорогу с лихвой - копченого мяса, лепешек, фруктов и сладостей. Всем, кто оставался на море, хватило, чтобы добрым словом помянуть гостеприимных ширванцев. Лишь Мирон завистливо скривился, глянув на красавца-жеребца, когда того, упирающегося, переводили с берега в струг. Матвей, учуяв запах перегара, тяжкими волнами исходивший от Тройнина, стал пенять ему: не дело выпивать в дороге, мало ли какая неожиданность может произойти - нужны будут твердые руки и ясный взгляд; вернемся в Новгород - хоть залейся винищем, но не сейчас.

- А твое какое дело? - ощерился Мирон. - На свои пью. У тебя позволенья спрашивать не собираюсь!

- Тогда нам не по пути, - серьезно, даже сурово, сказал Матвей. - Лучше одумайся.

- Ха-ха, я знаю, отвязаться от меня хочешь. Ну-ну... Поглядим! - И рассмеялся, чувствуя за собой силу, сокрытую в заветной - теперь его, Мирона, - книге.

До южного берега добрались с ровным попутным ветром. Отыгравшись однажды и проверив выносливость людей, море больше не досаждало непогодой. За несколько миль от порта встретили суда, высадившие англичан и направлявшиеся обратно к Астрахани с персидскими и туркменскими купцами.

В Реште собрались все, чтобы следовать дальше к Казвину, к самому Великому Суфию, шаху Тахмаспу. Путь предстоял недолгий, но сложный, через перевал. Караван-баши уже приготовил отдохнувших и подкормившихся мулов и лошадей для северных гостей. Неустойчивость палубы надолго сменялась скрипом повозок и мерным потряхиванием в седле. Свешнев, восседал на новом жеребце. Маше подобрали спокойного мула с добрыми лиловатыми глазами. Гавря тоже уселся на мула. И Мирону караван-баши предложил такого же крепенького длинноухого. Но Тройнин вдруг оскорбился:

- Мне? Ни за что! Только коня!

Он прошелся по обширной конюшне, показал на серого в яблоках красавца:

- Вот этого!..

- Этого? - Усман задумался. - Не хочу, не дам.

- Как так? Я плачу! За мои деньги... - стал кричать Мирон. Караван-баши плохо знал русский и не мог толком сказать, что именно останавливало его, почему он не хотел не только этому крикливому урусу, но и соплеменникам давать сейчас серого. Настораживала Усмана вялость коня. Может, болен?

- Болен он, наверное, - так и сказал он. Но куда там...

- Жалко, да? Все вы против меня. Это Матвейка подговорил тебя, чтобы опять выше меня быть и посмеиваться!.. - не мог утихомириться Мирон. Подавай ему именно этого коня и все тут!..

- Как хочешь, сахеб, - согласился, наконец, караван-баши. - Не жалей потом.

- Сам скупердяй, - огрызнулся Тройнин и крикнул Гаврю, помог увязать вещи...

На коня Мирон навьючил самое ценное - серебряную утварь, предназначенную для продажи, мешок с лучшей своей одеждой и книгой, засунутой под бобровую шубу. И сам вскочил в седло. Сукно, лен и кожу тащили мулы. Первый десяток верст все шло хорошо. Но потом серый стал приотставать и, поднимаясь в гору, задыхался. Другие дружно цокали копытами по каменистой тропе, а этот - будто и не отдыхал в конюшне - ребра ходуном ходят, взгляд замученный. Пришлось Мирону окликнуть рыжебородого Усмана, хотя знал, что караван-баши будет корить его за строптивость. Усман ощупал кооня, погладил его, сказал сокрушенно: "Вай-вай!". Что было делать? Возвращаться всему каравану в Решт? Об этом и речи не могло быть. Одному Мирону? Тоже невозможно. Разбойники вовсю шалили на дорогах.

 

- Слезай, - сказал Усман, - сам виноват. Иди пешком, устанешь - на моего мула посажу. Собрались возле серого. Как лечить? Жалко животину.

- У нас эта болезнь "норицей" зовется, - весомо сказал Гавря, всю жизнь возле лошадей проведший.

- Немного резать надо, - озабоченно вздохнул Усман.

- Я помогу, - подскочил к нему Гавря. - И дегтем намажем, да?

- Деготь? Не знаю. У меня лечебное средство из города Нафталана доставленное...

- А если смешать? Хорошо будет, - подсказал кто-то. Турецким клинком надрезали кожу на груди коня. Маша смотрела до тех пор пока на серой шкуре не показалась первая алая капля. Слеза скатилась из конского глаза. Слезы закапали и у Маши. Чтобы не заподозрили ее в мягкосердечности, не свойственной бравому молодцу, она сделала вид, что соблазнилась боярышником и стала обрывать желтые его ягоды. Тем временем в рану запихали кусочек пакли, пропитанной дегтем и бурой целебной грязью.

- А идти он сможет? - боясь, что и вьюк придется пристраивать куда-нибудь, спросил Мирон.

- Сможет, - ответил Гавря. - Наоборот, ему стоять нельзя, работать должен, иначе гной не соберется у надреза.

Ласково заговорил с конем караван-баши, объясняя ему, видно, что придется терпеть и двигаться, извинялся за причиненную боль. Потихоньку отправились дальше. Спускались к травянистым ложбинам, вновь поднимались по неверным горным тропам.

Уже подступали сумерки, а до караван-сарая было не близко.

- Вон за тем утесом увидим, - показал рукой Усман.

С одной стороны тропы в ущелье змеилась речушка, к другой вплотную примыкала каменистая стена. Уставший Мирон ехал на Гаврином муле. Тот, разминая затекшие ноги, едва ль не вприпрыжку двигался впереди. И все б ничего, если б на беду не прихватило у Гаври живот. Он оглянулся туда-сюда, но негде было пристроиться. И вдруг увидел он расщелину в скалах. Даже, вроде, пещеру. Из последнего терпения нырнул туда, развязывая тесемку штанов. Но что это? Зашумела, ожила пещера. Дьявольские козни? Нет! Тьма летучих мышей, спугнутых Гаврей заметалась под высокими сводами. Едва не задевая его, метнулась к выходу. И надо ж было так случиться - бедный серый на дрожащих ногах плелся в этот момент мимо проема. Ошалевшая мышь ткнулась ему в морду, вершком левее, чем следовало, ступило копыто, камешек закачался под ним, слабые кустики не удержали тяжести коня, и он с безумным ржанием рухнул в пропасть. У всех дрогнули сердца. "Ах! Ой! Вай!" - слилось в едином всхлипе. Заглядывали вниз, не сразу сообразив, с кем произошло несчастье. Оглянулись - нет Гаври. Значит, - он? Нет, вон вылезает, испуганный, подтягивая штаны.

- Серый! - воскликнул Матвей.

- Мое добро,- прошептал побелевшими губами Мирон.

Хрип раздался из-под обрыва и наступила тревожная тишина.

- Отмучился, - сказал Гавря и перекрестился.

- Вперед! - хмуро велел Усман.

Темнело, как бы еще кто не оступился... Завтра поутру вернется он от караван-сарая, посмотрит, что можно спасти. К месту ночлега приближались при свете факелов. У путников было подавленное настроение. На Мирона смотрели с сочувствием. Матвей, забыв про Мироновы выходки, утешал товарища:

- Погоди горевать. Завтра пойдем с Усманом, веревки возьмем, от караван-сарая к речке спустимся, попробуем снизу подобраться.

Мирон бормотал:

- Это наказание Господне.

Матвей думал: он о пьянстве, о непутевости своей. И не подозревал об исчезнувшей книге, которая болталась теперь между небом и землей.

Кто-то уже сердобольно пододвигал Тройнину чарку вина: "Пусть полегчает горемыке!.."

Чуть посветлел небосвод, спустились они к ущелью и пошли по узкой береговой кромке к проклятому месту. Труп коня лежал наполовину в воде. Барсы или одичавшие псы уже объели его. Гавря помог Усману оттащить останки от воды, чтобы трупный яд не осквернил чистоту речушки. Сняли сбрую. Задрав головы, стали разглядывать Матвеева тюки, застрявшие в единственном кусте, топорщившемся колючками посреди обрыва. Пробовали сбить камнями - крупные не долетали, от мелких не было толку. Вернулись к караван-сараю. Немного отдохнули. Пошли по верхней дороге, захватив веревки. Но не за что было их зацепить. Росло б деревце, большой куст... Как назло!.. Матвей говорит, мол, меня спускайте. Но чтобы его удержать, тоже ведь самим уцепиться за что-то надо. А бедолага - едва ль ни в слезы: "Не хотите помочь!" и все тут.

Раздобыли каменистые обломки - может, сверху сбить? Но и они не помогли - никак не подступиться оказалось к злополучному кусту. Чуть сами не сорвались.

И дернул же бес за язык Матвея лезть к Тройнину с утешениями:

- Воротимся по этой дороге. Ливни пройдут - может, свалится груз. Я запомнил место. Что у тебя там? Да, помню, одежда и серебро. Одежду не спасти, верно, испортится, а серебро, даже если и в речку попадет, тяжелое - далеко не уволочет его течением. Дает Бог, сохранится. Не печалься, Мирон. А я тебе одежку дам, и деньгами помогу...

Но изумился бешенству, полыхнувшему в глазах Тройнина:

- Ненавижу!.. Иди на паперть со своею милостыней! Из-за тебя! Все из-за тебя. Из-за твоей чертовой книги. Заволок сюда, чтоб посмеяться надо мной!

- Что ты мелешь? Опомнись! Не ты ль уговаривал?..

- В шутку подначивал!

- И не юнец ведь, - пробовал урезонить его Матвей - не первый год в купцах. Всегда есть риск. Было б лучше, если б с конем и ты валялся внизу?

- Лучше!

- Врешь. Помолись святому Николаю, заступнику нашему, и свечу в первой же церкви поставь - жив остался. А стальное наживешь, - и не удержавшись, добавил: - Если к сулее пореже прикладываться станешь.

- Машку свою учить будешь, - огрызнулся Мирон, нарушив уговор: ни словом, ни духом не упоминать о женской сущности юного спутника. Матвей стиснул зубы, нахмурился, но смолчал, понимая, что не в себе Тройнин, оглянулся. Единственный среди находящихся возле и не посвященный в тайну - Усман - был слишком удручен случившимся, и вообще, мало ли о какой бабе могла идти речь...

- Пошли к караван-сараю! - бросил Усман через плечо, уже двигаясь по тропе. - Все в воле Аллаха. Я тоже в убытке.

- Твой дрянной дохлый конь гроша ломаного не стоит. Плати мне за то, что подсунув больного коня. Плати за ущерб, - и стал наскакивать на Усмана, трясти его за грудки.

Такой наглости даже видавший виды караван-баши не ожидал. Он посмотрев на Мирона презрительно, сплюнув сквозь зубы и крепко выругался. Не драться ж на узкой тропе...

- Мирон, не позорь новгородское купечество. Уймись. Все свидетели: Усман тебя уговаривая на мула сесть.

Но все казалось конченный для Тройнина. Не будет россыпи алмазов, не достигнет он царского богатства. Так, дальнейший пусть с бесцельными лишениями - зачем? - Товар можно и в Казвине сбыть хорошо. Закупит шелков, обеяри, камки, парчи, засыплет в короба изюм и сладости восточные, отправится домой. А этот, что мнит себя благодетелем, умнейшим и опытнейшим, пусть себе едет дальше в разлюбезную Индию. И карой за чванство ему будет исчезновение книги. Представил Мирок, как, найдя всеведущего старца, Матвей разбирает вещи, чтобы достать книгу, а она - тю-тю|.. Свешнев разбивает кулаки в кровь от злости, рыдает, но книги нет, а деньги на дорогу истрачены, прожиты, и возвратится он на Русь нищим, побираясь по дорогам со своей девчонкой...

И только тут Мирон слегка успокоился. Но из-за пакостности своей натуры - нет, чтоб вину постараться искупить, напротив - зло в сердце затаил на удачливого товарища.

В Казвине намечалось провести не день и не два - когда-то Великий Суфий соизволит принять купцов... Поэтому, за исключением самых скупых, разместились не в караван-сарае, а в домах горожан. Свешнева с Гаврей пригласил погостить купец Юсуф, бывавший дважды в Астрахани и один раз поднявшийся по Волге к самой Казани. Он плохо-хорошо ли знал немного по-русски. Можно было договориться без толмача. И к тому же в общении с ним новгородцы набирали понемногу запас персидских слов. Машу, конечно, поселили на мужской половине. И обедала она вместе с купцом Юсуфом и Матвеем. Лишь мельком видела она красавицу Зулейху, хозяйскую дочь. Та вышла собрать посуду, думая, что комната пуста, и вдруг увидела белокурого сахеба - то бишь Машу - покраснела, залопотала что-то, прикрылась платком, оставив одни глаза, и, охватив блюдо с чайником, исчезла. Как пугливая серна. Вот бы с ней подружиться, но нельзя...

"Устроились хорошо, - думала Маша, - вот только б в баньку сходить!.." Хотелось вымыться не украдкой, по частям, а чтобы воды горячей было вдоволь, и мочалка отпаренная, и веничек березовый. Даже приснилась ей банька на родном подворье. С лавкой, усыпанной мятой и ароматным голубым донником. В углу жбан с мятным же квасом: хочешь - пей, хочешь - обливайся перед тем, как на полок из липового дерева подняться, а тот, обданный кипятком, источает медовый запах... Но Юсуф бани не строил, ходили хозяева в общие, казвинские, мужскую и женскую. Куда Маше путь был заказан. Юсуф сразу же хотел гостей в баню отвести. Приготовил им по передничку холщовому - такой обычай, совсем нагишом негоже показываться на люди даже в купальне. Кое-как, сославшись на недомогание - боль в желудке от грубой дорожной пищи - убедили удивленного Юсуфа идти мыться с Матвеем. А Гавря и молодой сахеб, мол, пойдут попозже, когда ему полегчает. Отец вернулся распаренным, ублаженным и немного виноватым в том, что дочь осталась обделенной. Чуть позже вызвался сам немытых спутников в баню свести. Хорошо еще - у Юсуфа неотложные дела нашлись и, дав ряд советов, как себя в городе держать, отпустил он гостей. Новгородцам же пришлось выкручиваться. Гавря-то сразу мыться отправился. А Матвей с Машей прежде на базар зашли - купили чадру, верхнюю и нижнюю рубашки, да еще отдельную, для мытья предназначенную. Переоделась она в укромном месте и, наконец-то, в баню попала. А там все непривычное - и бассейн посреди залы, и чужие глаза вокруг, вроде бы не смотрящие в упор, - а все же внимательные и удивленные: больно бела и неумела девушка -чужестранка, должно, быть.

Пока она присмотрелась, как умудряются мыться персиянки, не снимая мокрых своих рубах!... Но приспособилась стала мыться и тереть прямо тканью истосковавшееся по чистоте тело. А мыло великолепное - нежное, ароматное, лучшее в мире, доставленное из сирийского города Алеппо. И в бассейне голубом мраморном поплескалась вволю.

Потом последовала обратная процедура с переодеванием. И ушла усталость от многонедельного пути.

Матвей вслед за Джимсоном подал прошение об аудиенции у шаха Тахмаспа I. А пока гулял по городу, большую часть времени проводя на базаре. Смотрел, что и почем продают. Маша ходила рядом, пополняя по отцовскому указанию списки товаров и цен в Казвине, стольном городе Персии: " ... медь - 25 шахов за батман, а по нашему почти пять рублей, и делала пометку "можно везти сюда"... мускатный орех - 30 шахов за батман, говорят, в Ормузе много дешевле... орехи и рис хорошо везти из Казвина - всего полбиста за батман а по нашему 10 копеек..."

Мирон, кажется, совсем исчез из виду. Гавря, услышав от кого-то, сообщил Матвею, что распродает Тройнин весь свой товар. Нельзя сказать, чтобы очень уж всполошился Матвей - дело хозяйское, но уточнить намерения товарища следовало. Во-первых, он не получил еще разрешения властей на торговлю в пределах Персии, во-вторых, получается - раздумал Мирон дальше к югу идти. Но почему? И если так, то полагалось, по неписаным правилам честного купечества, предупредить компаньона. Нашел Свешнев Мирона среди шумного базара. И вправду, расстался тот уже почти со всем добром, а на вырученные деньги шелк-сырец закупал, и атлас, и парчу, и орехи.

- Ты раздумал идти дальше? Что ж молчал?

А Мирон лишь улыбается криво да взор в сторону отводит.

- Или не по нраву стали? Говори же в чем дело? - голос Матвея посуровел, того и гляди взбучку непутевому товарищу устроит.

Мирон, поняв, что дело далеко заходит, и ославить его может Свешнев по возвращении, заскулил:

- Ну что ты, Матвеюшка, как можно. Подумал, что обузой тебе стану обнищавший. Кроме шубы и серебра деньги у меня в пропасть канули. Не сказал сразу - расстраивать не хотел. Совсем немного барахлишка осталось. Едва-едва хватит дорогу окупить и без особого позора домой добраться. А ты уж сам дальше... Привезешь алмазы, расскажешь про райские земли, если не возгордишься от богатства несметного.

- Чепуху не болтай. Хватит нам денег. Доберемся вместе, как собирались.

- Нет, друг милый, решил я, - и состроил благостную физиономию.

- Ну, как хочешь, - помрачнел Матвей, - я с чистой душой тебе помощь предлагаю.

- Благодарствую за заботу. Не надо.

Мирон стал сосредоточенно пересчитывать копейки, высыпанные из кулака, и Свешнев, потоптавшись рядом еще немного, отошел от него, жалея о потере спутника - какой-никакой, а все же свой, новгородский. И Мирону сочувствовал - каково ему отказаться от мечты о богатейшей, беспечальной Индии. Даже помочь ему взялся, чтобы вернулся тот на родину все же с прибылью. Но денег от него Тройнин не примет - это ясно. А тут один армянин подвернулся - все втянуть в беседу норовит, советов спрашивает.

Ашот был послан грузинским царем с подарками к Великому Суфию. Не знают грузины, кого задабривать - Тахмаспа или Селима, зажатые между двумя жестокими властителями. Сколько можно воевать, защищая свои законные земли?

- Скажи, ты недавно из Москвы, ты - именитый купец, и знаешь, верно, как настроен к грузинам царь Иоанн?

- Не пытай. Сегодня так, а завтра иначе может думать он. Недавно турки шли войной на Астрахань, шли да не дошли. Возможно, царь сам силы собирает, чтоб Селиму отомстить, тогда союз с Грузией ему будет кстати. Не знаю ничего.

- А тогда из любви к Христу, дай совет, каким путем человека с грамотой к Иоанну отправить? Чтоб о поддержке и защите его просить...

- Если б два года назад, сказал бы я: отправляйте посланца через страну черкесов. Дочь ихнего Темрюка - царева жена. Так, может, сам Темрюк помог бы в переговорах. А нынче, как померла царица Мария, кто знает, не обижен ли черкес, не считает ли Иоанна виновным в смерти дочери...

- Что же делать?

- Двигаться кружным путем, как мы сюда добирались, через Астрахань. Наш купец собирается домой. Можно с ним. Он порядки знает, подорожные имеет. Есть ли у тебя полномочия, чтоб самому к Иоанну идти?

- А как же? Все есть, и печать, и права. Но не могу. В Грузии ждут. Царь Соломон повелел быстро обернуться.

- А составь сам грамоту Иоанну. Изложи все в чувствах верноподданных. Попроси поддержки, от имени Соломона. А в конце - чтобы гонца с ответом прислали. Грамоту моему товарищу отдашь. Он ведает, где посольский приказ. По назначению доставит.

- А надежный ли человек? И возьмется ли?

- Возьмется, коли есть у тебя деньги и хоть часть дороги ему оплатишь. Потерял он кое-какой товар. Поистратился.

- Заплачу. Хорошо заплачу.

- Но чтобы вернее, чтоб надежнее дело было, посули, что в посольстве московском его еще больше вознаградят.

- Не уверен я этом. Передаст и ладно.

- Неважно. Грех обещания твоего пусть на мне будет.

Не упомянул Матвей про слабость Миронову, но, зная страсть того к легкому заработку, был почти спокоен за доставку грамоты Иоанну. И свел он Ашота с Тройниным к их обоюдной радости. Но не добром отплатил Мирон Свешневу за заботу.

 

Сначала добился приема у шаха Джимсон. Вернулся довольный. Англичане думали, что какую-то долю своего сукна в Казвине продадут, а с остальным поедут дальше в глубь Персии. Но Тахмасп велел у них все скупить, обменять на шелка, хлопковые ткани, шафран и изюм. А значит, еще немного и можно отправляться в обратный путь - договоренность достигнута, прибыль хорошая намечается.

Наконец, шахов секретарь о времени приема Свешневу сообщил. Тот парадный кафтан надел, подарки приготовил - зеркало в узорной оправе серебряной, шкатулку резную из моржового уса и шубу богатейшую седого бобра. Маша, Гавря, Мирон и человек пять русских купцов сопровождали его. Нужны были две подорожные. Свешневу, который шел к югу со своими товарами, и тем, кто возвращался в Астрахань с добром персидским. Шах согласился принять одного купца, самого главного. И конечно, честь эта выпала Maтвею.

Вслед за советником подошли они к площади перед дворцом, называемой майданом. Он был отгорожен от посада деревянными решетками и рвом с водою. Ежевечерне людей отсюда прогоняли, убирали мусор, разравнивали мелкий щебень, поливали майдан водой и запирали до утра ворота через мост. Но днем здесь было людно и шумно, будто на базаре, хотя торговать дозволялось лишь разносчикам еды и питья. То тут то там трубили длинные трубы, сбирая людей, охочих до развлечений. Один кружок вокруг борцов образовался, кого-то к кукольникам потянуло, старик с живыми змеями вокруг шеи свое мастерство показывал, рядом в кости играли. А над головами - ох, как красиво! - воздушные змеи хвостатые, из тончайшей бумаги и соломинок сооруженные, парили. Вдруг дикий вопль разодрал благодушный настрой. "Что там?" - обратились к Юсуфу. "Бале! - равнодушно отмахнулся он. - Наказывают. Брюхо порют. Кожу сдирают. А у вас не так?".

Подошли к позолоченному входу во дворец. Бравая охрана стеной встала перед гостями: одного Свешнева велено пропустить.

- Как же я сам донесу подарки? - обернулся к Юсуфу Матвей.

Толмач, присланный ко входу шахом, распорядился, и прислуга, три человека - столько сколько подарков, приняла от купцов зеркало, шкатулку и шубу, понесла их перед новгородцем на торжественно вытянутых руках. Стоп! Опять придворные преградили дорогу. Один человек держал на подносе пару новых башмаков.

- Смени обувь, - велел толмач. - Нельзя иностранцу, тем более гяуру, осквернять грязными ногами священную землю дворца Великого шаха.

Аккуратно у входа положил сапоги Матвей и вопросительно посмотрел на переводчика: можно ль теперь идти? Тот кивнул. В слишком свободных - чтобы и любой богатырь мог влезть - башмаках Матвей заковылял по рыхлой, только что перекопанной дорожке, ведущей всего навсего к гладкой стене. В пяти шагах от нее дорожка обрывалась. На высоте в два человеческих роста здание опоясывала галерея. Там за узорчатыми перильцами из тисового дерева раздался шелест. Матвей стоял, задрав голову. Так вот каков он император Персии, Великий Суфий, шах Тахмасп I. "Суфий" - означало принадлежность шаха к нищенствующему ордену. Но вовсе не грубый шерстяной плащ был накинут на плечи владыки. Глаза слепило обилие золотой вышивки. Переливы драгоценных камней отвлекали взор от лица Тазмаспа, поневоле придавали ему величие. Но если усилием воли отодвинуть украшения на второй план, можно бы разглядеть что вполне заурядной внешностью обладал император. Ну, мужчина лет шестидесяти, среднего телосложения, на лице следы сластолюбия, жадности, мелочности и, наверное, трусости. Дет десять назад предсказатели судьбы напророчили шаху какую-то беду. Точно никто не говорил - какую. Но с тех пор количество казненных по подозрению в измене постоянно росло, а Великий Суфий все это время не садился в седло и не покидал территории дворца. Порой Тахмаспа по ночам охранял отряд из тысячи человек, называемых "кэршами".

Толмач ушел куда-то влево, вслед за слугами, уносящими подарки и через несколько минут появился на галерее возле шаха. Там же рядом с Его Величеством стояли вельможи, похоже - советники. Возле Матвея остались лишь два здоровенных стража, с зыркающими по сторонам глазами и руками, готовно впившимися в эфесы. Шах, сидящий на шитых золотом подушках, не повышая голоса произнес несколько слов. Даже, если б Матвей хорошо понимал по-персидски, он не расслышал бы сказанного. Зато толмач завопил пронзительным голосом, будто муэдзин, восхваляющий Аллаха с высокого минарета:

- Из какой страны явился ты, чужеземец?

Будто не знает ни он, ни Тахмасп. Матвею тоже пришлось почти кричать, чтобы ответ достиг ушей толмача.

- Из торгового города Великого Новгорода в славном русском государстве.

- Ты - гяур, наверное, язычник?

- Нет, Ваше Величество, христианин я.

- Одно- гяур. Ты веруешь в Христа?

- Да, пресветлый шах.

- А кто это?

- Сын Божий.

- На баба! - воскликнул шах, рассмеялся, мелко потряхивая головой, и добавил что-то для толмача.

- Чепуха! - провещал тот. - Не сын Божий ваш Христос, потому что у Бога не было жены. Пусть святой он и великий пророк, но не такой как наш Мухаммед. Мухаммед - последний пророк, а значит - величайший.

Не местом для религиозных споров был дворец Великого Суфия.

Матвей промолчал, склонив голову, потому что шея начала уставать. Потом подумал - шах примет этот жест за согласие и снова поднял взор, ожидая дальнейших вопросов. Тахмасп собирался с мыслями.

- А скажи, русский купец, кто сильнее: император испанский, султан турецкий или ваш Иоанн?

"Каверзный вопрос, - подумал Матвей, - тут ведь не в количестве пушек дело". И разве мог купец знать про армии свои да тем более чужие... Об Испании он вообще мало знал. Разве что про инквизицию и знаменитую крепость веры в стране той. А Турция сильна, это точно. Но решил, что умалять величие России не станет. Ответил так:

- Ваше Величество, мне трудно судить, но, на мой непросвещенный взгляд, самый слабый из названных - король испанский...

- Хоб, - кивнул Тахмасп.

Испанцы союзничали с португальцами против Турции. А к португальцам шах давно испытывал ненависть за отнятый ими у него остров Ормуз, который стоил целой области, благодаря своему удачному расположению.

- А дальше? - поторопил он все еще готовящего ответ Свешнева.

- Прошу прощения, великий шах, но не могу отдать предпочтения ни России, ни Турции. Обе страны сильны.

Нельзя сказать, чтобы Тахмасп был очень доволен ответом. Гость-мусульманин, мало-мальски сведущий в дипломатии, сказал бы: "Может, и могущественны эти правители, но разве сравнятся они с мудрейшим и всесильным шахом Великой Персии? А впрочем, и ответ купца удовлетворителен, выдает человека бесхитростного.

- Что нового слышно в вашей стране? Кто приезжает из послов в Москву?

Сам Матвей в приказы не ходил, а то б новости из первых уст знал. Но хорошо - Строганов в разговорах кое-что сообщал:

- Ваше величество, когда в стольном городе был, пожаловал туда с возвращавшимся русским посольством из Стамбула турецкий гость Бустан, племянник Ахмамета Чилебеева, а с ним семнадцать человек, да из Кафы прибыло торговых людей девять человек, да бухарцы еще, слышал, подходили. А больше не знаю, врать не хочу...

- И что ж ты просишь у нас?

- Разрешения мне и моим товарищам торговать в землях, Вашему Величеству подвластных.

- Скоро ль вернешься в Россию?

- Нет, пресветлый шах. Товарищи мои вернутся скоро, как продадут товар и закупят местный. А я, если на то будет ваша воля, хочу, ехать к югу.

- Куда?

- К Ормузу или...

- Зачем?

Слово "Ормуз" для шаха было равносильно укусу осы. Не шпион ли португальский этот купец? Ходят-бродят по миру... Вдруг вред от него произойдет?

- Мало кто из наших людей в Индию ходил. Хочу своими глазами страну поглядеть. Побудуу недолго и тем же путем домой ворочусь.

Тахмасп стал переговариваться со своими советниками. Один из них был турком. Всегда защищал интересы Селима-султана, довлел над шахом. А отвязаться от докучной опеки никак не удавалось -султан мог оскорбиться.

Вот и сейчас стал везир убеждать шаха отказать русским купцам. Но шах-то тоже не ребенок, понимает подоплеку, видит корысть турков. Англичан он уже поддержал, дал им привилегии, и повезут они сюда очень нужное отличное сукно. Как повезут? Через Россию. Почти беспошлинно, а значит, дешевле. Раньше-то турки суконную торговлю в кулаке держали. Сами скупали материю и втридорога поставляли в Персию. Останутся без барышей. Так хоть на русских отыграются. А если не дозволит им торговать Великий шах, вернутся они на родину не солоно хлебавши, нажалуются Иоанну, тот англичан в Персию не пропустит, сукно и каразею не доставят, опять персам на поклон к турецким купцам идти придется. Но не глуп шах Тахмасп, и хитер он. Дать грамоты русским - везир-турок обидится, не дать - свои интересы пострадают. И он, приняв глубокомысленный вид, сказал, что будет думать, свое решение сообщит позже, а посему аудиенция закончена. И удалился в сопровождении свиты. Матвей, огорченный неопределенностью ответа, подождал, пока спустится к нему толмач и последовал за ним к выходу. Откуда ни возьмись подскочили слуги с грабельками, вениками, песком. Они резво присыпали его следы, разравнивали, заглаживали дорожку, чтоб и представить было трудно посещение гяура - ни одного отпечатка его ног на святой земле.

Натянул свои сапоги Матвей, вышел на майдан, там товарищи ждут, как и договорено. Но... растерянность на их лицах, и Маши нигде не видно.

- Что случилось?

Молчанке.

- Гавря, говори сию же секунду, что?..

У Матвея тут же вылетела из головы не очень удавшаяся аудиенция.

Гавря долго собирался с духом, почесывался, наконец, бухнул по простоте своей:

- Марью увели, в гарем шахов забрали...

А произошло вот что...

Только скрылся Свешнев за воротами дворцовыми, оттуда вышел глашатай Великого Перса. Затрубили трубы. "Слушайте все и не говорите, что не слышали..." - объявлял бирюч смотр красавиц для Тахмаспова гарема. Было у шаха четыре жены и триста наложниц. Но один раз в году обновлял он состав своих подруг. Загодя готовились к этому дню персиянки. Самые прекрасные из них надеялись, что понравятся владыке. И не только дочерей доставляли во дворец подчиненные шаха. Счастьем было, если на жену чью-то упадет его благосклонный взор. Аллах превеликий, такая честь! И в ответ не оставит без жены доброго мусульманина, наградит его другою прелестницей из своего гарема.

Глашатай вновь и вновь кричал о смотре.

- Юсуф, что говорит он? - стали спрашивать купцы, заметив радостное возбуждение толпы. Тот ответил.

И шальная мысль появилась у Мирона. Раз честь великая - служить шаху, то не помочь ли Свешневу этой чести добиться? Холодное такое любопытство проснулось - что получится? И ничего плохого он Машке не хочет. Будет жить припеваючи, целыми днями вкусно есть, сладко пить, наряжаться, украшаться. Не сейчас - так позже спасибо скажет. И никакой Индии не надо, во дворце - рай. Посмотрел он на Марью, а она норовит в щелку дворцовых ворот заглянуть - отца ждет. Скоро все разглядишь, голубушка! Мирон отступил назад, затесался в толпу и потихоньку стал продвигаться к глашатаю. Рядом с ним он приметил безбородого перса с пухлой физиономией. Никак - евнух? К нему и подошел. Дернул за рукаы:

- Эй! Надо ханум? Урус ханум есть! - Мирон стал повторять это на все лады, восполнял косноязычие подмигиванием, прищелкиванием пальцами, закатыванием глаз, должными передать необычайную красоту русской ханум.

Хаджей-и-сарай Абдулла - так звали главного евнуха шахского гарема - наконец уразумел, о чем речь, дал знать, чтобы приводил чужестранец свою урус ханум.

- Вон она, вон, - потянул Тройнин за собой опять ничего не понимавшего Абдуллу: - Урус сахеб - это урус ханум.

Хаджей-и-сарай показал на свою чалму, потом - на Машу - так ли?

- Бале, бале! - закивал Мирон.

Абдулла присмотрелся внимательнее. Конечно, девчонка это. Переодетая, что само по себе - крамола, и наказания заслуживает. Каким Аллах создал человека, таким он и выглядеть должен, чтобы не вводить никого в заблуждение. А про себя и не вспомнил, что мужчиной рожден был, а нынче невесть кем по земле ходит.

Не очень красивой показалась ему Марья, но представить ее Тахмаспу следует. Белокурые женщины попадали в Персию крайне редко. Через невольничьи рынки. А что такое рабыня? Купили, насладились, надоела, продали. За год пять-шесть раз сменит хозяина. Пока не истреплется, не потеряет свежесть, не осядет у чьего-либо очага - чистить засаленные котлы. Зачем такая шаху?

Лет несколько назад попала в гарем пленница из далекой северной страны. Ингрид звали малышку. Но уж больно глупа оказалась. Никак не могла научиться услаждать Великого Перса. Тот распорядился убрать ее. А потом жалел. Не говорил, конечно, об этом. Но хаджей-и-сараю говорить не надо, сам знает. Неуклюжесть беляночек только разжигала страсть Тахмаспа, а уж утолить ее готовы самые искусные в тонком мастерстве наложницы. Правда, последнее время сдает светлейший шах. И он не вечен. Но, может, взору его слабеющему будет приятно отдохнуть на ненавязчиво-бледном лице русской ханум? Ее согласия не требовалось. Оно подразумевалось. А то, что, наверное, будет сопротивляться девчонка - ерунда. Толмач ей быстренько все объяснит про счастье несказанное. Абдулла шепнул несколько слов стражникам, зорко наблюдающим за порядком на майдане. Те подскочили к Маше, крепко взяли ее под руки, крепко, но не так, чтобы юное тело синяками испортить, вежливо заговорили. "Не бойся", - из их слов догадалась Маша. И пошла, не ее сопротивляясь. То Мирон Абдуллу за рукав тянул, теперь Гавря будто клещами вцепился:

- Куда уводят?

- Гарем, гарем, - ответил хаджей-и-сарай, спасая халат, уже трещавший по швам.

- Почему, зачем? Не надо! - едва ль не на коленях волочился за Абдуллой Гавря.

Но стражник пнул его узконосым башмаком, - ударил плеткой по рукам. Товарищи подняли Гаврю, смотрели сочувственно то на него, то на золоченые двери, закрывшиеся за купеческой дочкой.

Маша, конечно, испугалась. Стражники повели ее по тропинке между двумя рядами синеватых кипарисов. Но если б не мощные фигуры сопровождающих, Маша разглядела бы отца, возвращающегося после встречи с Тахмаспом, и, может, позвала бы его на помощь.

Она постаралась успокоиться. За кипарисами отцветали розы на овальных клумбах. И розовые, и белые, они будто подернулись ржавчиной. О, павлины! Вот они какие! Один прямо перед Машей раскинул радужный веер хвоста. Стражник прикрикнул на птицу, и павлин, ответив ему неожиданно резким звуком, гордо покачиваясь, свернул в сторону. Поднялись по ступенькам на пестро раскрашенную балахану, прошли через анфиладу красивых комнат, завели Машу в круглое помещение с высокими узкими, забранными в решетки, окнами и оставили в одиночестве.

Сердце бешено колотилось, ноги дрожали от слабости. Она осмотрелась. В комнате, застеленной пушистым ковром, только низенький столик стоял да в углу были сложены стопкой красивые тюфячки. На них и опустилась Маша.

Шло время. Сначала она напряженно ждала дальнейших событий. Готовилась вскочить, куда-то бежать, может быть, драться, кусаться, отстаивая свободу и честь. Потом успокоилась, поняла, что от сопротивления не будет много толку, плетью обуха не перешибешь, спасение кроется в здравом смысле и хитрости. Теперь Маша уже торопила минуты. А если про нее забыли? Толкнула дверь - не поддается. Заперли. А она уже проголодалась. И чай, выпитый утром, напоминал о себе. Терпение!.. Строить планы было бесполезно. Думать не над чем. Она, чтобы отвлечься от боязни и телесных желаний, стала разглядывать стены, облицованные плитками расписного фарфора. На каждой неведомый художник изобразил одну и ту же сцену охоты. Но в разное время у него отличалось настроение, по иному падал свет, чуть-чуть менялся состав красок, и газель, в которую уже летела стрела, пушенная всадником-принцем, казалась то испуганной, то равнодушной к смерти, а на губах охотника играла то хищая, то жалостливая улыбка.

Дверь скрипнула, Маша замерла, отдернув палец от фарфоровой шейки газели. В комнату вошел рыхлый женоподобный мужчина - все тот же Абдулла, и богато разодетая старуха о пронзительным взглядом маленьких глаз. Маша поняла по отдельным словам и жестам вошедших, что ее собираются купать, кормить и переодевать. Старуха с отвращением потрогала кафтан, стащила его тут же с девчоночьих плеч, швырнула в угол. Цепкими, как птичьи лапки, пальцами ухватила Машу за ладонь и повела за собой. Заглянула в зал, где женские нарядные одежды висели в многочисленных нишах, бросила приказ рабыне, та открыла крышку обитого медью сундука, молниеносно вытащила рубашку тончайшего полотна, сняла с вешалки синее платье, расшитое серебром, и уже у следующей двери догнала управительницу - боялась, наверное, ее. Эмине-ханум, не отпуская Машу, зашла в комнату, где, легка касаясь струн гиджака, сидела у окна красивая грустная девушка.

- Гульмирэ, - окликнула ее старуха, - вот тебе подружка, и повернулась к Маше. - Как звать?

- Мария, - чуть замешкавшись, ответила та.

- Мириам. Хорошее имя. Гульмирэ, идем с нами мыться. Дворцовая баня оказалась поистине царской. Первое помещение, где предстояло раздеться, было сплошь мраморно-зеркальным. Маша стояла посреди него в своей еще мужской рубахе на ледяном полу. Эмине-ханум махнула рукой. Рабыня подскочила к Маше и стала стягивать с нее белье. Маша покраснела от стыда и унижения, сама невольницею замерев под придирчивым взглядом старухи. Та сухими лапками ощупала ее грудь, провела по гладким ногам, поощрительно прищелкнув языком, подняла ступню, внимательно всматриваясь - нет ли мозолей. Маша, как цапля, закачалась на одной ноге. Вот тут у нее и хлынули ручьями слезы.

Накопилось многое - усталость от долгой дороги, беспокойство за отца, предательство Мирона, с полпути повернувшего назад, неизвестность и страх за свое будущее. Ее рыдания были так безутешны, что и рабыня всхлипнула, у Гульмирэ повлажнели плаза, а Эмине-ханум, до того обращавшаяся с нею, как с дорогим, но - товаром, тоже вдруг расчувствовалась, погладила Машу по голове и сказала:

- Глупенькая Мириам, молись Аллаху и, может быть, тень птицы Хумай коснется тебя - великий и несравненный благодетель наш шах остановит на тебе милостивый взор и дозволит стать своей наложницей. Молись!..

Горячий зал украшали синие, желто-зеленые и белые изразцы, сталагмиты поблескивали в углах, пахло розами и благовониями. Мыло нежно касалось тела. Волосы стали глаже шелковых нитей. Душистою полотняной простыней осушили Машино тело рабыни. Еще одна расставила перед собою коробочки, склянки, ей подали сосуд с густым горячим варевом. На вопрошающий Машин взгляд она ответила:

- Хна. Сделаем из тебя красавицу. Семь средств нужно для того женщине: хна, басма, румяна, белила, сурьма, золотая мушка на лоб и смесь благовоний - галие. Давай ручку, девочка, и не бойся, я больно не сделаю. Посмотришь после в зеркало, скажешь: спасибо, ханум.

Женщина мазала Машины пальцы хной, и они на глазах рыжели, потом втирала ей в щеки белила, подкрашивала, обводила глаза сурьмой, чернила брови и, когда подвела Машу к зеркалу, посторонняя, совершенно чужая женщина посмотрела на нее из посеребренного стекла. "Господи, - думала Маша, - это не я, отец родной ни за что не признает. Нет на свете больше Марьи Свешневой. Господи всемогущий, что стало со мной, и что еще будет?..

- Не смей плакать, сурьма размажется, - прикрикнула на нее Эмине-ханум и приказала Гульмирэ отвести ее к себе.

Через неделю предстояло Мириам в череде красавиц явиться перед светлейшими очами Тахмаспа I. А пока она молилась, как советовала управительница гарема, но обращалась не к Аллаху:

- Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, - иступлено шептала Маша, - и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое... - повторяя то же и на латыни: - Miserere... - и, вконец обессилев, просила отца: - Батюшка, родной, не оставь меня тут на унижение и погибель, спаси меня!

Гульмирэ все наигрывала на гиджаке или нае тягучие мелодии. Они еще сильнее рвали душу. Время шло. Слово за слово девушки стали вполне понимать друг друга. У Маши, наверняка, были редкие способности к языкам. Или, может, проще - развитый ум и хорошая память помогли в безвыходных обстоятельствах. И Гульмирэ поведала ей о себе...

Девушки из богатых казвинских семей, которых прочили в гарем, до последнего дня жили дома. Их холили, мазали, массировали, очищали тело от волос - собственные рабыни. И родители вели во дворец под чадрой персиянок, украшенных шелками и драгоценностями. А если объявлялась красавица в бедном горном селении? Как Гульмирэ... Ее привезли сюда загодя. Чтобы прислужницы ежевечерними втираниями благовонных и очищающих мазей, купанием и обучением правилам дворцового этикета сделали из нее достойную обитательницу шахского даруна - женской половины дворца. А поскольку ни Гульмирэ, ни Мириам не считались пока наложницами - они жили в одной комнате. Куда лучше, чем служанки, тюфячки которых располагались в шаге один от другого, но хуже, чем подруги Тахмаспа, каждая из которых имела в своем распоряжении собственную, украшенную коврами комнату с некоторыми личными вещами. Про жен и говорить нечего - четыре дворца их стояли в саду, похожие на драгоценные шкатулки.

- Тебе не страшно? - спрашивала Маша Гульмирэ.

- Немного.

- Ты хотела бы здесь жить? Плохо было в деревне?

- Голодно. Большая плохая болезнь совсем недавно ушла из наших мест. Многих похоронили. А у меня еще три сестры. Нет денег. Дома все молятся - может, услышит Аллах и возьмут меня в гарем. Ты не плач. Я раскрою тебе тайну. Надо очень стараться понравиться Великому шаху. Мы молоды, а жены его стары. Святое место не останется пустым. Умрет жена, он будет выбирать новую, из наложниц. Надо ждать и угождать. Его величество безмерно добр. Вот какие бусы подарил мне, - Гульмирэ погладила нитку алых кораллов, украшавшую грудь.

Бусы - доказательство щедрости? Отнюдь. Тахмасп был самым скупым человеком в Персии. За мощными каменными стенами тю0рьмы-крепости Кахкахэ томились не только неугодные государю люди вместе с родным сыном шаха Исмаилом II, слишком смелым, красивым и деятельным - подобие храброго Исмаила I, чтобы дозволить ему ходить рядом по персидской земле. Несметные богатства хранили подземелья: триста тысяч туманов золотых и серебряных монет, шестьсот драгоценных слитков по три тысячи мискалей каждый, двести харваров шелка, тридцать тысяч одеяний из дорогих тканей и полное вооружение на тридцать тысяч всадников. Но мертвым грузом лежали в Кахкахэ несметные богатства. Крестьяне задыхались от налогов, войско десять лет вообще не получало жалованья. Ни единого фальса не могли выдать везиры никому без шахова на то особого распоряжения. На небо что ли с собой хотел забрать золото Тахмасп? Но подняли бы его ангелы с таким тяжелым грузом?

Да, то одна, то другая наложница радовалась новым украшениям. Но общее количество их в гарема не менялось десятилетиями. Кто-то впадал в немилость, заслуживал наказания - бусы, кольца, серьги отбирались и передавались более удачливым и послушным соперницам. Дочери вельмож являлись к шаху украшенные драгоценностями, а, умерев от тоски или болезни, оставляли дорогие побрякушки Эмине-ханум, перераспределявшей их. А если дарил Тахмасп наложницу приближенным, то - буквально - в чем мать родила. Хватит с нового хозяина и того, что приобщится хоть к тени его величества, обладая тем же, чем обладал когда-то пресветлый шах. Так бусы, приведшие в восторг и благоговение наивную Гульмирэ, несколько дней назад еще украшали шейку дочери эшик-агасы-баши, главного церемониймейстера. Год прошел, как милостиво взяли ее в гарем. Но слишком возомнила о себе строптивая девчонка, надеясь на поддержку отца, захотела воспарить над обитательницами даруна, чтобы сама Эмине-ханум прислуживала ей. Однако планы зазнайки будто на блюдечке лежали перед мудрой старухой - занять место одной из жен, получить дворец, стать полновластной хозяйкой. Сотни таких видела на своем веку управительница гарема. И все они оказались дурочками. Добивались влияния на шаха, а надо бы у Эмине-ханум в ножках валяться, ей в глазки заглядывать и подарки делать. Поскольку наложница есть почти рабыня, а жена дана волею Аллаха, и вес их несопоставим. Два слова следовало шепнуть старухе любой из жен, и спустя несколько дней девчонка неизвестно почему попадала в немилость. Тахмасп и в лицо-то не всех помнил - шутка ли, триста красавиц обременяли Его Величество, но давал указание Эмине-ханум внести негодницу в список на замену. И вот уже глашатай на майдане объявляет новый смотр, и новые пичужки слетаются ко дворцу. Надежды вперемешку со слезам...

Мириам, Гульмирэ и еще двадцать девушек, одетых или раздетых - не понять, выстроились в белом зале, на стенах которого не было ковров - только ювелирная резьба по ганчу от мраморного пола до белого лепного потолка. Все для того, чтобы пестрые краски не отвлекали взгляд повелителя при важнейшем и таившем необычайную прелесть занятии - обновлении гарема.

На Маше, как и на всех была невесомая, почти прозрачная и поэтому мало что скрывавшая одежда из газовой ткани. Тем заметнее сверкали рубиновые серьги, бусы из жемчуга, бирюзы, коралла, золотые кольца на пальцах, щиколотках, запястьях... Благоухания плотным облаком обволакивали их. И каждая трепетала, едва не теряя сознание. Сначала вошли музыканты. Чарующие мелодии извлекали умелые руки из лютни, ситара, гиджака. Бубен и тамбур вносили в музыку нотки тревоги. Эмине-ханум, разряженная в парчу и бархат, прошла еще раз перед подопечными, пристально оглядывая их и поправляя то бусы, то пояски. Главный евнух и церемониймейстер производили осмотр первыми. Остались довольными и вытянулись - насколько им позволяли выпирающие животы - у входа. Наконец, музыканты заиграли нечто торжественное, даже бравурное, двери распахнулись, и Его Величество шах Персии, пресветлый повелитель всех земель от Кюлзюма до Ормуза, а также Азербайджана, половины Грузии и Армении, вступил в зал. Убранство его ослепляло, но едва ль кто из девушек осмелился хоть на миг поднять глаза. По указанию Эмине-ханум они застыли в глубочайшем поклоне. Расторопные служители уложили золотистые подушки, чтобы шах, не утомляя ног, мог разглядывать юных пери. Он двинул бровью и старуха сделала знак своим куколкам встать в непринужденных позах - не солдатики же нужны были Тахмаспу. Движения девушек были десятки раз отрепетированы. И Маша повернула головку и поставила ножку в парчовом башмачке так, как велела вчера Эмине-ханум. Но из последних сил молилась она, чтобы не приглянуться Тахмаспу. Сейчас она с благодарностью обменяла бы свой ровный носик на клюв Эмине, лишь бы шах пренебрежительно отправил ее обратно к отцу. Тахмасп все еще взирал издалека. А когда соизволил подняться, музыканты заиграли мелодию до приторности чувственную. По одной подводила старуха девушек к шаху, поворачивая их, чтобы со всех сторон видел Тахмасп тела: никаких изъянов. Несколько слов из Корана произносила каждая - чистейшими колокольцами звенели голоса. Настал и Машин черед. Непослушные ноги едва доставили ее ко всемогущему. Потупив взор, деревяшкой стояла она перед Тахмаспом. "Подними глаза", - ткнула ее в бок Эмине-ханум. Пусть владыка оценит цвет их, редкий в южных краях. "Ах!" - сказала она, погладив белокурые волосы Мириам. Если шаху понравится девчонка, он отблагодарит за старания и верную свою служанку. Тахмасп задумчиво разглядывал Машу. Вот какова, значит, дочка русского купца. Новгородец ходит и ходит к его чиновникам, до везира добрался. Подарки всем делает. Просит девчонку из неволи выручить. Снова аудиенции у него, Тахмаспа, добивается. Дурню объясняют про честь великую, а он опять за свое. Помогите, мол, дочь вернуть. Его товарищи уж грамоты проезжие получили, товар продали, с бархатом, шелком назад отправились, благодаря безмерно Великого Суфия за данные им торговые привилегии, а этот все в Казвине отирается. Мириам, значит, ее зовут. Ничего особенного. И тоже неловка, наверное, как та северянка, Ингрид, - как их воспитывают дома? Пожалуй, Ингрид была даже соблазнительнее, и губки попухлее, и мясца поболе. Если б не докучливость купца, прогнал бы Мириам с глаз долой. Пусть уезжают. Сокровище, тоже нашлось!.. А теперь вот назло отберу. Пусть поживет под присмотром Эмине. Может, обтешется.

Полсотни лет Тахмасп распоряжался жизнями-судьбами и не уставал чувствовать себя всемогущим. Он обожал наблюдать унижение слывших гордецами.

Тахмасп велел Маше открыть рот, отодвинул губку, чтобы осмотреть зубы, оценил упругость груди, задержал ладонь на талии. Кивнул Эмине-ханум: "Подойдет!". И сделал жест, приглашающий следующую.

Семерых из представленных девушек отобрал Великий шах. Маша, Гульмирэ и пять счастливиц удалились в покои даруна занимать освободившиеся комнаты. Остальные, огорченные, вернулись по родительским домам не солоно хлебавши. Гульмирэ упросила Эмине-ханум поселить Машу рядом с нею. Привыкла, мол. Старуха согласилась. Но отобрала коралловые бусы. Чтобы знала новенькая - за доброту платить надо. Правда, через день подарила ей бирюзовые подвески - и опять Гульмирэ едва ль не пластается от благодарности. Хорошая девочка, мягкая, не чета Мириам. Та и не улыбнется Эмине, ходит будто замороженная, ест фисташки с изюмом - словно мел, долму и плов - словно глину. И шербет пьет, не подавая виду, что напиток, поданный ей рабынями, нектару райскому подобен. А надо бы. Шаховы повара как-никак для них, простых смертных, еду готовят.

Маша, и правда, жила с постоянным ожиданием каких-то немыслимых ужасов. Но дни проходили за днями, а ничего не происходило. Девушки слонялись по комнатам, изнывая от безделья, ходили друг к другу в гости, купались, красились, обменивались украшениями. Время от времени некоторые из них исчезали. На целый день уходили с Эмине-ханум. Тогда в даруне хозяйничали евнухи во главе с Абдуллой. Он и передал Маше шепотком, дождавшись, когда Гульмирэ уйдёт к себе, привет от батюшки. Хлопочет все, мол, выкупить ее хочет, да не получается. Мало денег, наверное, сулит.

- Пусть хоть два слова напишет, - взмолилась Маша.

- Э! Никак нельзя. Язык только в темницу приведет, письмо - на плаху. Если скажешь что - передам ему.

- Да-да, конечно. Передай, что очень жду свободы. Но пусть за меня не волнуется. Никто не обижает. Кормят вволю. Передашь?

- Хоб! - И потрогал два золотых, греющих карман. Еще столько же вручит Свешнев, когда Абдулла расскажет ему про веселое житье Мириам среди ковров, музыки и вкусной еды.

А куда же забирала девушек Эмине-ханум? Как ни странно - в баню. Но мыться ли самим? Нет. Прислуживать сиятельному шаху. Два дня в неделю Тахмасп устранялся от государственных дел и проводил время в бане с несколькими наложницами. В первый день они, специально обученные, массировали его стареющее тело, растирали, мылили, купали Великого Суфия. Второй день посвящался стрижке ногтей, подравниванию и крашению хной бороды и масляным массажам. Тахмасп не доверял себя сопливым девчонкам. Они, может, и лучше в постели, уютно засыпать в зимние вечера между свеженькими, благоухающими юностью, отдающими повелителю свое тепло... Если замерзал, то и в ногах укладывал кого-нибудь - греть леденеющие ступни. Да, пышный гарем был нужен Тахмаспу лишь для поддержания престижа. А в те редкие и праздничные для наложниц дни, когда шах хотел и позволял себе тряхнуть стариной после глотка старого вина, оживал дарун. Суетились рабыни, прихорашивались наложницы - шах проходил между ними, ждущими и трепещущими, кого по щечке потреплет, кого по пухлому задику погладит, чью-то грудь потискает, возбуждая себя, но уведет все же тех, к кому привык: уплыла молодость, а с нею - резвость и жажда новизны. Больше устраивали подружки проверенные, которым не надо было ничего объяснять, которые понимали с полуслова желания повелителя.

Наступила весна. Все оставалось по-прежнему. Как пса на цепи держал шах Свешнева в Казвине. Все тянул время, не давая проезжей грамоты, не возвращая дочь. Казалось бы, сколь велика дистанция между купцом, пусть и богатым, и Великим Персом; какое дело Тахмаспу до Матвея? Но шах, играя роль всезнающего и всесильного владыки, вникал в каждую мелочь, сам, и только сам, решал, вершил и управлял. Он не терпел просьб и жалоб, а посему с народом не встречался, с состоянием дел знакомясь по донесениям секретарей, советников и чиновников, которые могли раскрасить события в любые цвета. И прав был Абдулла, недостаточно денег передавал Матвей вельможам, чтобы шах стал благосклоннее.

Русские купцы должны были скоро вновь приехать с товаром в Казвин по проторенной дороге. Может, весточку из Новгорода доставят. Матвей товарищей провожал - просил не говорить никому про случившееся с Машенькой. Ей домой возвращаться, и там семью строить... А кто возьмет в жены наложницу хоть и Великого, но - перса? Не объяснишь каждому, что стар и бессилен шах. Пятна не смоешь.

В тот же день, как забрали Машу, Юсуф долго утешал гостя, говорил про эту самую честь великую, про жизнь гаремную развеселую. Тут Свешнев спросил его - что ж ты сам не отвел доченьку, Зулейху, во дворец, али не красива?

- Очень красива, - вздохнул Юсуф, - посмотрю - душа поет, и хаджэй-и-сарай, едва увидев, увел бы мою кровинушку из дома. Но у тебя есть сын, он продолжит род, а у меня она одна. Потому берегу, не отдаю первому встречному, что зять нужен, подходящий по всем статьям, чтобы было, кому дело передать и от кого внуков ждать.

- Но шах не первый же встречный, - через силу усмехнулся Матвей.

- Ох! Язык мой - враг мой! Спаси Аллах и помилуй... Не о шахе сказал плохие слова, - и снизил голос до шепота: - Хотя имел в виду вот что - попала б Зулейха в гарем, не дождался бы я вовсе внуков, храни Аллах нашего пресветлого шаха, дай ему здоровья и долгой жизни.

Братъ деньги за проживание и еду у Свешнева Юсуф наотрез отказался. В Коране писано: "Друг ли будет или не друг, но денно и нощно заботиться о госте хорошо!"

Матвей не сидел, сложа руки - бездельничая, совсем извелся бы от тоски и неизвестности. Юсуф понимал это, сам стал звать в недалекие поездки с товарами, знакомить с местными обычаями, правилами торговли, вводить в дело. Когда снега сошли о гор, даже в Ардебиль они ходили с караваном. Доставили туда чудесную шагреневую кожу и клинки, которыми славился Казвин, а оттуда привезли тонкий и легкий белый войлок. Жили они в ардебильском караван-сарае, не похожем на примитивные прокопченные строения. Юсуф сказал, что возвел это добротное и красивое здание из белого камня отец нынешнего шаха, великий Исмаил, специально для оказания помощи и для размещения иноземцев. До сих пор в соответствии с его повелением кормили и поили гостей и коней бесплатно, но не более трех дней. Правда, Тахмасп ввел новшество - не тратить же на содержание караван-сарая свою казну! - распорядители собирали пожертвования с отъезжающих купцов, и хорошим тоном было отблагодарить за гостеприимство сполна...

Когда не было в Казвине Матвея, Гавря оставался, пытаясь связь с Марией наладить, утешить ее. И по дому, наравне со слугами Юсуфа, работу делал. А уж возвращался Свешнев, опять начинались безрезультатные обращения к "людям пера" - ахл-и-каламам. Однажды весть долетела, мол, движется к столице новый русский караван. Радовался Матвей предстоящей встрече с товарищами. Надеялся, что приедет, может, знатный иностранный или русский посол - с их помощью легче будет вызволить Машу и получить, наконец, грамоту - уехать от опостылевшего майдана. Но если б знал он, сколь скорбное известие отягощало души приближавшихся купцов!..

Один из них, Егор Кулишин, был новгородцем, но промышлял мелкой торговлей с северными областями и на Свешнева посматривал лишь издали, преисполненный уважения, хотя жил на той же улице. Именно поэтому он доподлинно знал, как погибла семья Матвея, и множество дворни, и тысячи других ни в чем не повинных новгородцев...

В то время, когда Мирон еще выхаживал подорожные в московском приказе, Таубе выжидал удобного момента, чтобы доложить царю про козни новгородцев, заигрывание их под благословением Пимена с королем польским. Иоанн после смерти супруги-горянки ожесточился еще более. Зло разъедало его изнутри. Лишь после кровавых преступлений на неделю-другую нисходило на него спокойствие. Насладившись терзаньями и мучительной смертью князя Владимира, выпившего яд из царских рук, он утихомирился и, если бы не происки врагов, до конца жизни был бы безвредней ягненка. Но откуда ж взяться спокойствию, когда слезы льют в домах его холопы, из уст в уста передавая, как супруга и домашние бедного князя без всякой боязни кричали царю: "Зверь кровожадный! Растерзай и нас... Гнушаемся тобою..." Все языки бы вырезать, чтобы молчала страна!.. Снова крови требовала душа. И кстати оказался опричник Таубе с донесением. "Даю тебе поверенного, скачи с ним в Новгород, представь улику, и, коли так, не блаженствовать боле Новгороду, змею зловредному, пользующемуся удаленностью - думают, руки коротки у Иоанна?!"

Да если б и не укрыл Петька Волынский клеветническое письмо в соборе Софии, это сделали бы теперь. Триумф Таубе был полным.

При многочисленных свидетелях достал архиепископ Пимен трясущимися руками по указанию Генриха Таубе мнимую грамоту - приговор себе и всему Великому Новгороду.

И вот уже царь, скликав любимую дружину, двинулся на бой с врагами своими. Клин, Тверь, Торжок... Царевы воины не успевали отирать мечи от крови и прятать их в ножны. И чем ближе был Новгород, тем более воодушевлялся Иоанн, убедив себя, что защищает от злоумышленников не себя, а Россию несчастную.

Когда на волховском мосту встретил его Пимен с чудотворными иконами, откачнулся от него Иоанн, сказал сурово, что не пастырь более тот, а враг церкви, хищный волк, губитель и ненавистник венца Мономахова. Но не велел схватить на месте Пимена - куда он денется? - а вошел в собор и стал молиться усердно, вроде как прося Господа силу ему дать для сражения с дьявольским отродьем. И, видно, наделил его Всевышней просимой силой - сев за стол с боярами в столовой палате архиепископа, средь обеда замер, побелел и вдруг завопил страшным голосом: "Царский ясак!..". И началось... Шесть недель длилось разрушение прекрасного города. Первые дни людей по тысяче губили без разбора, без ответа. Жгли особым составом огненным - "поджаром", полуживых обвивали режущими веревками и волокли привязанных к саням на волоховский мост, метали оттуда в незамерзающую реку. Младенцев топили с матерями. Всплывающих опричники добивали с лодок пиками и секирами. А Иоанн сам поощрительно наблюдал, как любимые дружинники грабили палаты и кладовые, жгли дома, брали казны церковные и монастырские. Таубе, как отличившемуся храбростью и оказавшему царю особую услугу, он послал золотой с изображением святого Георгия на горделивом коне. И носил Таубе тот золотой на рукаве или шапке, счастливый безмерно. А Свешневский дом разрушал лично, сам заколол свиньей вопящую супругу его и борова-сына, сам разбил цветные стеклышки в светелке. Правда, не было полного удовлетворения - не прибил гаденыша-купца, увернулся тот от праведного гнева, но, может, и лучше - смерть была бы скорой, теперь же до скончания своего века будет нищенствовать и ужасаться гибели семьи! А на все воля Господня. Не остановил Всевышний боя - значит, угоден он был ему.

Егору Кулишину удалось сохраниться, пусть трусливее он оказался своих сограждан, но жизнь спас. Не стал надеяться на милость государеву. В подвал с семьею спрятался, дверь снаружи попортил, обжег, отдушину сделал. И жили они более месяца при скудной пище, возле собственных испражнений, молчаливые будто покойники. Переболели, отощали, вылезли из укрытия в феврале, когда изверги кровью пресытились. Волхов из берегов вышел, запруженный телами и членами. Неглубокие ямы копались в мерзлой земле, трупы туда сгребались без разбору. Одетый в рванье Егор прошел по дворам соседей. Может, к лучшему, что холода стояли - не смердело, не разлагалось... Кулишин и родных Свешнева на сани погрузил, не до домовин - просто в холст обернул и на кладбище свез. У разрушенного гнезда постоял, вздыхая, воздавая Господу проклятия вперемешку с молитвами. И не думал, что встретит еще Матвея. Собрал упрятанное добро, ушел с пепелища к дядьям, в Москве давно осевшим. Там пристроился к каравану, отправлявшемуся в Персию. Решил рискнуть на старости лет - предстояло новый дом возводить. А если удача вознаградит его за пережитое, привезет он шелка, бархату, парчи и пряностей, после одной ходки сможет палаты отстроить. Так и очутился в Казвине.

Кулишин не стал рассказывать Матвею про все страхи и горести - зачем доброму человеку душу травить? Поведал лишь о том, что похоронил жену его и сына по-христиански, что развалины остались от двора его и от всего Новгорода, что даже колокол вывез Иоанн, тот, что отлит молитвами новгородских святых архиепископов Иоанна, Евфимия и Ионы.

В великом горе застыл Матвей. Кулишин же, хоть и добр был, подумал, что вот, пришло время, когда в нем, невидном купчишке, нашлась опора знатному гостю, с чужестранцами давно большие дела вершившему.

Рассеклась жизнь Свешнева на две части: покой и везение остались позади, а ждали, похоже, лишь беды и печали. Кроме доченьки, запертой за сорока дверями гарема, недоступной словно гора Каф, никого не осталось у Свешнева. Неделю не разговаривал и не ел, потом о новыми силами бросился добиваться аудиенции. Бесполезно. В тоске поехал с Юсуфом в город Авгар, считал тюки, куски материи, циновки, деньги, а тягостные мысли никак не оставляли. И возвращаться некуда. Неужто кончать ему жизнь в персидской, земле, за единственное счастье почитая короткие весточки, всегда одинаковые, передаваемые Машенькой, мол, жива, здорова, сыта, надеюсь выбраться. Может, евнух Абдулла, и не видясь с нею, требует за опасную передачу приветов свои золотые? Не проверишь...

А в Машиной жизни, и вправду, почти ничего не менялось. Разве что в честь смены султанов на далеком турецком престоле в один из дней особо пышно накрывали стол и белого сладкого вина наливали наложницам сколько душе угодно. Некоторым украшения раздавала Эмине-ханум. Маша ей хлопот не доставляла, потому тоже получила тоненькое серебряное колечко.

С наступлением тепла оживился гарем. Больше времени девушки проводили во внутреннем саду, чаще звучала музыка. Маша, не умеющая получать удовольствие от безделья, училась играть на разных инструментах. Гульмирэ показала ей как делать послушными пальцам струны гиджака и ситара. Ходича объяснила, как управляться с наем и флейтой. Пели, танцевали, наряжались... Когда шах был моложе, интриги захлестывали гарем. Изощрялись женщины, стараясь выслужиться перед Тахмаспом и Эмине-ханум, досадить, унизить, уничтожить счастливых соперниц, поскольку целью большинства было оплодотворение: ребенок, подаренный повелителю - только он мог осветить хоть каким-то смыслом жизнь в райском даруне. Но всего пять детей, уже выросших, было у шаха. И давным-давно не праздновалось появление потомка Великого Суфия. Исчезли поводы для интриг. До смены власти предстояло скучать красавицам. Раз в год появлялись новенькие, и на месяц хватало разговоров об их прежней жизни, выяснения всей подноготной свеженьких пери. Но со временем тускнели и они. Отцветали ветви абрикосов, лилии и розы, но мало что менялось в гареме. А женщины-то все, как на подбор - красивы и здоровы, созданы для любви и материнства.

Ночи приносили томление. Взвинченные сказками о страстных объятиях юных богатырей и чувственными песнями, они с трудом засыпали на узких, крытых шелком тюфячках, и видели во сне все тех же чернобровых молодцев. А за дверями даруна день и ночь сторожили красавиц кэрши и - куда ж денешься, раз поделены люди на мужчин и женщин? - с вожделением поглядывали стражи на узорные решетки, за которыми отцветали пери.

И вот оно развлечение. Тростинка-Фирюза стала поправляться на глазах. Не очень радовалась она, но и не грустила. Эмине-ханум ждала, что приползет Фирюза на коленях к ней со слезами, прося помочь. А та молчит. Дурочка. И старуха взяла ее в оборот. Фирюза - это ж надо набраться наглости! - заявила, что светлейший шах призывал ее в одну из весенних ночей. Но Эмине-ханум не первый год при гареме, всякого навидалась и строжайший учет ведет проявлениям интимных желаний государя. Пусть Фирюза душеспасительные истории подружкам рассказывает. А за обман поплатится. Но на что она надеется? Не на признательность Тахмаспа... Теперь ясно, думает, выставят ее из гарема, скажут, иди на все четыре стороны, и подберет ее, ш а х о в у, негодный кзрш? Ха-ха! Не выйдет. И осталось Фирюзе считать дни, отпущенные до смерти. Уж Эмине-ханум постаралась на славу, сообщила шаху, тот скривился: "Проследи... казнить так, чтоб и мысли никто больше допустить не мог о преступлении". Сам не пошел смотреть, как вспарывали Фирюзе живот - много чести! А ведь могла Эмине-ханум укрыть распутницу. И просили за Фирюзу почти все - настоящий живой младенец мог появиться в даруне! "И с ним возились бы по очереди, ожидали бы первой улыбки, первого шага, первого слова. В минуту слабости старуха чуть было не поддалась, представив теплую тяжесть молочно пахнущего тельца. Но стряхнула наваждение. Поскольку на карту ставилась ее, управительницы гарема, жизнь. Да Аллах с нею... А как остался бы без нее шах? Без Эмине-ханум все пойдет прахом, нарушится порядок в даруне. И единственное послабление, которое она сделала паршивым девчонкам - разрешила закрыть глаза во время казни. Но Маше пришлось услышать предсмертный всхрип, треск разрываемой кожи... А рядом кто-то прошептал: "отмучилась". Может, и верно, лучше прекратить никому не нужное существование? И отец смог бы уехать из Казвина. Что он делает здесь до сих пор? Нет! Батюшка сильный, добрый и умный. Немного еще, подождать - выручит Машу.

Притихли девушки, приуныли, пели только грустные песни... А Тахмаспу было не до гарема, хотя два дня в неделю он все также проводил в бане, лелеемый нежными ручками. Он и там размышлял о делах. Король умер, да здравствует король! Сулейман Великолепный был сильным и хитрым врагом-союзником. Мир, заключенный в Амасье пятнадцать лет назад, мог продолжаться долго. Мурад III доброго слова не стоил... А чего ждать от Селима, которого не зря величали Пьяницей? Армия осталась тою же. Но что преподнесет султан? Вот прибыл в Казвин венецианский посланник д'Алессандри. Намеревается заключить военный союз против Турции, затеявшей войну с Венецией и отнявшей у нее Кипр. Д'Алессандри говорит, что не только Италия, вся Европа объединяется для отпора туркам. И, конечно, неплохо бы поприжать Селима, овладеть всею Грузией и Арменией, но это значило бы принять сторону и проклятых португальцев, а как можно простить им Ормуз? И потом: каково союзничатъ с христианами-гяурами против единоверца Селима?

Нет уж, повременит умный Тахмасп. Пусть их дерутся. Ослабеют и турки, и португальцы. А там посмотрим... Но в одной мелочи он уступил д'Алессандри. Тот, уже зная, что миссия его не удалась, замолвил словечко за бедного русского купца.

- Хорошо, я приму его, - обещал Тахмасп и кивнул со своей галереи так величаво, будто разрешил он клубок важнейших государственных проблем.

Матвей снова стоял в конце вскопанной дорожки, задрав голову к шаху.

- Чего ты просишь?

- Ваше Величество... - у Матвея перехватило голос, и он, неожиданно для себя, вдруг бухнулся перед Тахмаспом на колени, - Ваше Величество, верните мне дочь!

Шах удивленно вздернул брови:

- Как? Насколько я помню, ты добивался грамоты, чтобы ехать на юг. Пожалуй, я дам тебе проезжую.

- Спасибо, пресветлый шах, но дочь... Я не могу уехать без нее.

- Женщины во дворце не знают забот. Если ты любишь дочь, должен быть рад за нее.

- Благодарю, но не приучена она к праздной жизни.

- Ну, если хочешь, отправлю ее на кухню.

- Я заплачу за нее выкуп... сделаю все, что вам будет угодно! Тахмасп помолчал, глядя задумчиво на небо с резвящимися в синеве голубями, вдруг ухмыльнулся:

- Хорошо. Сделаешь кое-что... Примешь мусульманство. Матвей аж задохнулся от неожиданности,

- Ка-а-к!?..

- Очень просто. Взять Селима, так у него треть янычар из христианских обращенных. И заметь, сами добивались... А наверное, не дурнее тебя. Так что?

- Не могу, - через силу ответил Матвей.

- Ну, не хочешь и ладно, - будто потеряв к нему интерес, сказал Тахмасп, сделал знак стражникам, чтобы проводили Свешнева. Но тот взмолился:

- Погодите, Ваше Величество, дайте подумать, ведь вера раз и навсегда дается, а дочь - это более, чем богатство, это жизнь моя.

Тахмасп шевельнул рукой, клошты отступили назад.

- Долго думать не дам.

- А, если соглашусь, что потребуется от меня?

- Столько времени ходишь по персидской земле и не знаешь... Объясни ему сам, - повернулся шах к толмачу, - не хочу тратить слова попусту. Толмач зачастил:

- Есть у тебя конь? Есть! Сядешь на него, возьмешь в правую руку саблю, в левую - стрелу, будешь ездить по городу, проклиная своих родителей. Сабля значит, что, если захочешь вернуться в прежнюю веру, будешь убит. А потом совершится обряд обрезания. И крайнюю плоть твою высушенную повесят вместо креста христианского тебе на шею. А крест выкинут в навозную кучу, где ему и место.

Свешнев выслушал сказанное, закусив губу. Попросил неделю срока.

Шах кивнул: "Пользуйся моей добротой". С тем и покинул Матвей дворец. Рассказал о новом препятствии Юсуфу. Но - первый раз - не нашел в нем поддержки.

- Очень хорошо, - сказал Юсуф, - становись мусульманином, братом будешь. Наша вера не хуже вашей. И дешево - много денег за выкуп отдавать не придется.

- А если, б тебя заставляли принять христианство?

- Ни за что!

- Ну вот, а говоришь... Юсуф, мои товары лежат мертвым грузом в твоих кладовых. И ты хорошо платишь мне за помощь. Я все еще богат. Неужели везирам не нужны деньги? Мне ничего не жаль, помоги найти подход. Наверное, я неловок. Пойми, я не могу уйти без дочери и боюсь, что легче мне расстаться с жизнью, чем с верой.

И такая страсть звучала в словак Матвея!... Юсуф накрыл донью его сжатый кулак:

- Ладно! Не все потеряно. Будем дальше пытаться.

 

А в гареме время тянулось еле-еле, или мелькало - не понять. Едва хватало терпения, чтобы после нескончаемого душного дня дождаться вечерней прохлады и возможности провалиться в сон, а начнешь считать проведенные здесь дни - удивишься, как много их кануло в прошлое. Кроме смерти Фирюзы, взбудоражившей дарун, и событий-то почти не было. В зверинец однажды дозволил шах им сходить. Здесь Маша впервые увидела льва, слона, мартышек, попугаев. Серый великан был силен, но жалок, и лев был зол, но жалок, потому что, как и Маша, жили в неволе. И также не рады были обильной еде. Только мартышки чувствовали себя превосходно: качались на веревках, швыряли друг в друга фруктами, строили уморительные гримасы. Смотритель зверинца позволил взять одну мартышку на время в дарун. Обезьяне надели ошейник, прицепили к нему поводок и повели во дворец. Немного позабавились, но проказница разбила китайскую фарфоровую вазу Эмине-хянум и нагадила на дорогой исфаганский ковер. Пришлось отправить ее обратно.

И еще один малопонятный случай произошел с Машей. Про него она никому не рассказала - стеснялась.

Душной августовской ночью она спала, как обычно, оставив открытою дверь в коридор - не от кого запираться в стократно охраняемой части дворцовых покоев. Легкий ветерок тянулся от узенького окошка, слегка освежал непривычную к жаре девушку. Маша и не слышала, как вошел кто-то в комнату. Только ощутила прикосновение жадных рук. Сон был тяжелым, и она не сразу очнулась. Машу вроде бы даже ласкали, оглаживали грудь, опускались все ниже и ниже и вдруг с резким всхлипом чьи-то губы прижались, к ее, а рука оказалась у места запретного. И Маша закричала, стала отпихивать от себя... кого? Тень метнулась к выходу, Абдулла, дремлющий в коридоре, всполошился, прошипел кому-то вслед:

- Опять за свое принялась, негодница? - и снова засопел, уронив голову.

А Маше было не до сна. Поняла она - приходила одна из подруг. Дверь за нею щелкнула недалеко. Через три-четыре комнаты. Но что ей понадобилось? Маша много месяцев провела в деревне, где жили попросту. И не секретом были для нее отношения между мужчинами и женщинами. А тут? Она терялась в догадках, старалась отогнать от себя мысли о ночной гостье, понимая, что прикоснулась к чьей-то беде или стыду. Наутро всматривалась в девичьи лица. Они казались все такими же безмятежно-скучающими, готовыми уцепиться хоть за малейший повод для развлечения. Когда же это кончится? Но терпеть осталось совсем немного.

И никто бы не догадался, что Машина судьба решалась в сражении на далеком Эгейском море.

Две флотилии выстроились полумесяцами, обращенными выпуклостью друг к другу. Под голубым шелковым штандартом с изображением Спасителя на кресте, с гербами Испании, Венеции и папы римского, на капитанском мостике адмиральского фрегата блистал серебром, золотом и алым шитьем ангельски-красивый дон Хуан Австрийский - сводный брат Филиппа Католика. К нему был обращен взор капудан-паши Али, старика в зеленом тюрбане и серебряном одеянии под зеленым же знаменем пророка на флагманской галере турков.

Прогремел пушечный выстрел.

- Виктория! Вива Кристо! - заорали на христианских кораблях.

- Алла-иль-Алла! - ответил им многоголосый крик мусульман.

- И началось трехчасовое сражение. Сначала дул мистраль, благоприятствующий туркам. Но после короткого затишья его сменил сирокко, несший на азиат дым, отгонявший назад галеры с бортами, украшенными изречениями пророка.

Дикая сумятица взбаламутила Коринфскую бухту. Перемешались вопли ужаса и восторга. Абордажные мостики связывали воедино вражеские суда. Знамена с крестами швыряли в порозовевшие от крови волны, водружая вместо них флаги с серебряными полумесяцами на пиках. Через минуту свергались и те.

Папа римский исступленно молился в соборе- святого Петра, надеясь, что эта победа будет началом нового крестового похода за гроб Господень, и Иерусалим, наконец, станет христианским.

Гребцам на испанских галерах была обещана свобода в случае победы, и они взялись за оружие.

Гребцы турок, зная, что освободятся лишь в случае поражения хозяев, способствовали беспорядку на своих галерах.

Тридцать тысяч человек потеряла армия Селима Пьяницы. Пять тысяч - Лига европейцев. Победа христиан была триумфальной.

Еще десять дней понадобилось гонцам, чтобы донести сообщение до Казвина. И Тахмасп ухмыльнулся, довольный своею мудростью и предусмотрительностью. За два года две крупные потери - в северных степях и у Лепанто - понесла турецкая армия. Теперь-то можно и подумать о захвате всего Кавказа у ослабевшего соседа. Известие приятно, но бурно выказывать радость нельзя - народ не поймет. Официально он объявит траур - за веру гибли тысячи мусульман! Но и отметит сражение в Коринфской бухте чем-нибудь необычным. Пошлет вкусный обед с кувшином вина своему отпрыску в крепость Кахкахе и выполнит первые десять прошений, переданных через михмандара-баши.

А поскольку Свешнев осточертел чиновникам и к тому же обещал богатые подарки за успешное решение его дел, нижайшая грамота написанная секретарем для Матвея, в которой тот молил не требовать отступления от веры, а просто продать ему наложницу Мириам, легла перед Великим Суфием, и он, почесав левую ладонь, установил стоимость русской ханум в сто туманов, потом исправил цифру на двести - сколько продуктов на нее перевели! - и тут же, чтобы закрыть вопрос, подписал ему долгожданную проезжую с подобающими иноземцу привилегиями. Он чувствовал себя самым добрым человеком подлунного мира, почти святым...

И вот уже Маша, раздавшая все вещи, кроме простого платья, подругам, оставшимся в золоченой клетке, рыдает на груди у отца. А тот гладит ее по светлым волосам и не знает, как сказать, что нет больше у нее ни матери, ни брата, ни дома.

Днем позже Матвей получил проезжую. С удивлением разглядывал он длинный и узкий кусок красной бумаги размером в ладонь. Золотые знаки писаны были в обратном нашему порядке и казались стройными каракулями. "Вот подпись Великого шаха Тахмаспа" - почтительно указал чиновник пером на короткий ряд знаков. Печать, поставленная главным - правым - везиром Коз-Калифэем, была размером с золотой и ставилась без воска прямо на бумагу.

Матвей, для себя решивший, что идти к Индии все же надо, спросил и Машиного мнения.

- А что ж нам еще делать, батюшка?

- Может, продать весь наш товар, хранимый добрым Юсуфом, купить персидский и вернуться в Новгород,

- А хватит ли вырученных денег, чтобы построить новый дом? Ведь и деревню нашу, должно быть, отняли по цареву велению.

- Отняли... Но, послушай меня внимательно, дочка. Даст Бог, не случится больше несчастий, но все мы смертны. Потому ты должна знать, что в подвале нашего дома был тайник. Белый камень замурован в стенку. Найти несложно. А под ним - обычный, серый, но всего лишь плотно вставленный и, зная это, вынуть его просто. Там, в тайнике, много золота и драгоценностей. Не только на дом, на всю безбедную жизнь тебе хватит. Запомнила? Поняла? Даже, если только развалины увидишь, пообещаешь людям деньги - раскопают. Даже, если чужое строение уже на том месте - за хорошие деньги и оно не помешает.

Машу будто холодом сковало. Матвей заметил испуг в глазах дочери и улыбнулся:

- Будет, будет... Зря сказал я... Ну а как же иначе? О тебе забочусь, Машенька. А к Индии мы, наверное, пойдем. Полпути миновали. Может, до нашего возвращения успокоится Иоанн, забудется побоище, вернутся разбежавшиеся новгородцы. Ну, договорились? Будем двигаться дальше.

 

Уверенно и неторопливо шел караван верблюдов через плоскогорья и пустыни Персии. От одного караван-сарая к другому. От колодца к колодцу. Дважды налетали на них песчаные бури. Когда вышли, наконец, к Ормузскому проливу, Маше казалось, что похожа она на серую пыльную ветку саксаула. Но полной грудью вдохнула морской воздух, отмылась в прекрасных банях Бендер и снова расцвела.

До Ормуза было двенадцать верст. Свешнев помнил, что поначалу не хотел Тахмасп пропускать его туда, в логово португальцев. И не раз слышал, мол, костью в горле Персии застряли они на острове, про который говорили так: "Мир - кольцо, Ормуз - жемчужина в нем".

Судна и суденышки челноками сновали через пролив. И Матвей с Машей тоже отправились на знаменитый остров, ожидая чего-то замечательного.

И конечно, были разочарованы, поскольку оказалось - более скудную землю трудно представить. Ни деревца, ни кустика. Соль, проступающая на глинистой почве.

Жители полностью зависели от персидского берега - оттуда доставлялись вода и пища. И вроде - чего проще? - перекрыть доступ, и погибнут португальцы, но никто и не думал этого делать. Завоеватели уже показали свою жестокость, когда под предводительством второго вице-короля Индии Албукерки уничтожили коренное население Ормуза. Остров был прекрасно укреплен и удачно расположен стратегически. Так прочно обосновались здесь португальцы, что не только порт и церковь - даже инквизиционный трибунал устроили. Но, в общем, город на острове был торговым, шумным, речь - многоязыкой. Жемчуг добывали вокруг, он был главным предметом купли-продажи. Таких редких оттенков его Маша доселе не видела: белый, розоватый, голубой, черный и зеленоватый. А вот, что еще необычно: не было деревьев, а значит, и тени. Но чтобы защитить дома от жара раскаленного летнего солнца, растягивали люди над крышами тканые тенты, и, когда дул ветер, вздымались они пестрыми холмами.

В отсутствие хозяина к Гавре, присматривающему за товаром в караван-сарае, подошел португалец. Наружность его была ничем не примечательна, разве только вот улыбался все время. Ласково и непроницаемо. Говорит непонятно, будто камешки во рту перекатывает. Кое-как объяснились. Португалец, капитан, Гаспар, спрашивал, куда путь держат северяне и много ли товара везут? Но Гавря не лыком шит, ничего докладывать не стал - с какой стати? Сказал, что приедет хозяин - пусть с ним и беседует. Гаспар все кругами ходил, на Гаврю посматривая, и дождался-таки Матвея. К нему с тем же привязался. И хорошо, что Матвей латынью в свое время не пренебрег - пригодилась она ему.

- А вам, сеньор Гаспар, что за дело до нашей дороги?

- Вижу, что люди добропорядочные. Свои услуги предложить хочу. Вы в Индию направляетесь или к Адену путь держите?

- В Индию. А что?

- Я так и думал. Моя карака скоро отправляется. И есть еще место. Грязные турки одолевают, просят взять на борт. Но я отказываю нехристям. Итак?..

Свешнев уже вел переговоры в порту с капитанами-белуджийцами. Но, наверное, он и вправду устал от мусульман. Крест, блеснувший на груди португальца, пообещал единомыслие. Презрительные слова, оброненные в адрес азиатов, и покоробили Матвея, и будто приподняли его над персами, объединив с собратьями по вере. Слишком долго на него самого, на гяура, бусурмане смотрели, как на человека второго сорта.

- Ну что? - торопил его Гаспар. - Завтра отплываем. А какой город выбрали вы для торговли? Есть ли знакомые? Рекомендации?..

- К сожалению, нет. Но мы подумывали о Бомбее.

Гаспар пренебрежительно скривился.

- Нищий край, полный воров и бандитов. Мошенники обведут вас вокруг пальца, собьют цену... Что везете?

- Меха, лен, серебро...

- Тем более. И в Бомбее нет своих пряностей, будете все покупать втридорога, как здесь. Чем плыть в Бомбей, лучше - никуда... Мой вам совет: продавайте товар в Ормузе, закупайте жемчуг и отправляйтесь домой.

- Как так!? Нет. Проделав тыщи верст... Вы человек, видно, сведущий. Подскажите... В глубь страны не хотелось бы нам идти, не зная языка и обычаев. К югу?.. Пряности в Каликуте, я слышал, дешевы?

- А это слишком далеко. Вот что скажу... Всего пятьсот миль от Бомбея до христианского города Гоа. Та же Индия, но облагороженная моими соотечественниками. Диковинки? Сколько душе угодно. Но помолиться Спасителю нашему сможете в прекрасном соборе святого Петра. И язык... Вы прекрасно владеете латынью. А потому всегда сможете договориться с умнейшими нашими миссионерами, с купцами. Я познакомлю вас с ними. Даже дом, надеюсь, его еще не заняли, есть на примете. Там сможете жить, как того требует ваше врожденное достоинство.

"Странно, - подумал Свешнев, - зачем хочет залучить меня этот улыбчивый португалец? Спроста ли?". Но отогнал недоверчивые мысли. Человек с добром... Предложение Гаспара показалось заманчивым. И верно, сложно в чужой земле без рекомендаций, без деловых связей.

- А грамоту?.. Разрешение на торговлю можно будет получить у ваших властей?

- У нас называется "лицензия". Проще простого. Заплатите - получите.

- Ну хорошо, - Матвей почти согласился. - Я поговорю с дочерью, а завтра поутру решим окончательно.

Маша во всем положилась на отцовский опыт. Гавря, правда, сказал, что не понравился ему португалец. Но это разве довод? Индия была совсем рядом. Вдохнуть поглубже - и почуешь сказочные ароматы ванили, корицы, гвоздики.

- Батюшка, давайте снова посмотрим нашу пальмовую книгу. Может, здесь кто-нибудь сможет прочесть ее?

- Вряд ли, Марья. Доберемся до места, прочтем. А посмотреть посмотрим... Гавря, достань ей. Помнишь ведь, где упакована...

Гавря копался долго. Один тюк, другой... мешок развязал. Стал на циновки выкладывать содержимое. Потом растерянно вернулся к хозяину.

- Нету что-то.

- Растяпа, - беззлобно выругал его Матвей, и сам занялся поиском

- Ничего не понимаю, - через полчаса сказал он, - Куда сгинула? Кто мог взять? Если вор, так нет - остальное цело. Гавря, что думаешь? Ты за сторожа у нас...

- Ума не приложу. Постойте-постойте... было дело - Юсуф весной велел вещи перебрать и просушить, проветрить, чтобы ни моль, ни плесень товар не попортила. И мне помогал...

- Юсуф? - задумчиво проговорил Матвей. - Не может быть. Зачем ему?

- Но больше-то некому было.

- Украсть - ты хочешь сказать? Только не Юсуф. -Нас приютил кормил-поил, сколько верст мы с ним вместе прошагали...

- А если взял только посмотреть? Намеревался воротить, но забыл...

- Это ближе, но мало верится. Купцу нельзя быть забывчивым. Каждая мелочь должна в голове прочно лежать. Не будем грешить на хорошего человека.

- А что ж делать-то?

- Давай так считать: вещи просушивали, книгу в сторону отложили. Может, ты же и отодвинул...

- Видит Бог!.. Хозяин...

- Не виню тебя. Даже если оплошал. И сейчас где-нибудь в кладовой лежит наша книга забытая. Если так, Юсуф рано или поздно найдет, сохранит, нам на обратном пути вернет.

Маша огорчилась больше всех, слезы взор затуманили:

- А как же мы узнаем про счастье?

- Что ж поделать, Марьюшка? С людьми мудрыми в Индии поговорим. Не одна, думаю, там эта книга. - И вдруг в лице изменился: - Господи, там ведь и грамота проезжая, полученная Мироном в приказе, лежала. Из Астрахани вышли, решил - не нужна пока будет. Так ведь?

- Так, - сокрушенно подтвердил Гавря. - Как же домой воротимся с товаром? Обдирать налогами будут у каждого куста.

- Остается Богу молиться, чтобы у Юсуфа обнаружилась она с книгою.

- А наверное... Да я вроде припоминаю уже...

- Балда ты, Гавря, раньше бы припоминал. Ладно не стоит до времени горевать. Жаль, конечно, книгу. Но все! Не будем больше об этом. Обойдется. Индия рядом. Все неплохо. Португалец вон какой услужливый попался. И довезет и устроит. Отблагодарим потом.

Гаспар был доволен. Считал, что поработал на славу, почти залучил богатого русского. На золотой тарелочке доставит его отцу-провинциалу, уважаемому Уго де Касо. Насчет дома возле собора он не соврал. Именно там недавно мирно почил в своей постели английский купец, явившийся с товаром из самого Лондона. И если никого не поселил еще там высокочтимый Уго, устроит он московита под присмотр собратьев-иезуитов. Не для себя старается Гаспар. Хорошо, если хоть пятьдесят тысяч рейшов извлечет из казны ордена Уго, чтобы вознаградить его за усердие. Да не в деньгах дело. Лишь бы процветал святой орден!

 

Глава 4.

ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ

 

Антонио давно привык к своей размеренной жизни в Монашеском Доме или, как предпочитал называть обитель Уго де Касо - в Доме Послушания. День для новициев начинался с молитвы в четыре часа утра и заканчивался молитвою же в девять вечера. Но это не значит, что послушники преклоняли колени лишь дважды. Молитвы пронизывали всю атмосферу дома. Режим регулировался хлопками наставника или ударами в маленький гонг. Одновременно три десятка новициев падали на колени и шептали "Аве Мария", прикрыв глаза. Хлопок - и они простирались на голом полу. Гонг - разбредались по кельям, чтобы сделать упражнения по каллиграфии, прочитать житие какого-либо святого и помолиться. Хлопок - брали ложки и, не замечая вкуса, съедали похлебку. Возблагодарив Господа за ниспосланную еду, отдыхали здесь же в трапезной, на три четверти часа замирая с откинутыми на спинки стульев головами. В положенное время мыли полы и, в соответствии с местными обычаями, натирали их коровьим пометом до блеска и посыпали лепестками роз. Каждая мысль должна была быть обращена к Спасителю. И наставник, вездесущий, будто тягучий цветочный запах, мог в любую минуту спросить, о чем размышляет новиций. Горе, если испуганно заморгаешь или покраснеешь - готовь кнут для самобичевания. И если б только боль, без которой не обойтись - наставник лично проверит следы от плети и шипов: чем ярче они, тем скорее заслужишь прощения... Неприятнее всего переносились "часы добродетелей". Именно в это время назначались наказания, разбирались проступки и выслушивались доносы. И именно с этим дольше всего не мог смириться Антонио. Но внушили. Осознал, что для его же блага и очищения сообщают послушники, что уснул он за чтением житий, что выходил за ворота обители без разрешения, что слышал, как Рамиро напевал разбитную песенку, но не донес отцу Криштину...

Антонио стоял на коленях под иконой, обратившись к собратьям, и они по кивку наставника говорили о провинностях новиция... Но если в голосе упрекающего прорезалась ехидная или злорадная нотка, отец Криштин укоризненно хмурился: выкорчевывание недостатков было добродетелью, не стоило разжигать неприязнь. Таким же бесцветным тоном он назначал десять или двадцать ударов бичом, сто или двести раз прочитать: "Miserere...". Доносы шли в зачет. Или Антонио не хватало внимания, или он не желал причинять неприятностей послушникам, но никак не получалось засечь кого-либо за неуставным занятием. Все обвиняли друг друга, а он молчал. За что наказывался дополнительно - вне очереди натирал полы и чистил отхожее место. Лишь после серьезного выговора отца Криштина собрался с духом и сказал, что Орасел, стоящий перед всеми в позе раскаяния, громко смеялся во время "часа размышлений". Но донес невпопад. Поскольку Ораселу в тот "веселый" миг снизошло видение, где пресветлый ангел столкнул грешника в огненную бездну, и смеялся послушник над корчами преступника, о чем тут же рассказал наставнику и получил поощрение.

Первый месяц жизни в Гоа Антонио случалось чувствовал - не скуку, нет - утомление от однообразных действий и размышлений, дозволяемых уставом. В тесном кругу толпились божественные темы, ни шагу в сторону. Тогда-то Антонио на удивление наставника избрал своим покровителем святого Гильду.

В комнатах послушников стояли две кровати, два стола. Над каждым - простенькие бумажные иконы, которые должны были восприниматься не ликами, а символами. За аляповато раскрашенным изображением Спасителя надо было увидеть Его Божественную сущность.

Рядом и ниже располагался святой покровитель. Неделя отводилась для выбора его. И занятие это оказалось не лишенным привлекательности. Кощунственно, наверное, сравнивать, но ощущение было таким, будто попадаешь на ярмарку святых. И каждый из них, кичась подвигами во имя веры, предлагает себя в хранители твоего благополучия. Глаза разбегаются. Святой Амвросий? Кудесник, чародей, сказочник... Может, его? А дальше? Святой Кирилл... Умен и благостен, но из-за него в Александрии погибла красивейшая и ученейшая Ипатия. Святой Августин? Но не он ли безжалостно осудил детей, не успевших принять крещения? Святой Филипп... Сердце его настолько переполняла любовь к Спасителю, что однажды оно не выдержало, разорвалось, сломав два ребра. Апостол Петр? Но его изображение уже висит над кроватью соседа, крещеного индийца - Айриша. Антонио не позволил себе даже мысленно улыбнуться картинке: апостол держит в ладонях груди святой Агаты, отрезанные преследователями за веру. Неустрашимая Агата таращит на старца круглые глаза. Кровь течет по ее платью, но ей не больно. Еще мгновение, и апостол приладит груди на место, кровь испарится, и Агата благодарно улыбнется. Долой нелепые видения.

Дальше... Святая Урсула. От божественной любви внутренний жар доходил до того, что изо рта женщины шел пар. А когда умерла она, и труп вскрыли, вместо сердца нашли обгоревший кусочек мяса - его воспламенила любовь к Спасителю. Слова "труп", "вскрытие" вернули Антонио к воспоминаниям о Кастилии. Он мог уже спокойно думать про отца Андреса, доброго старого Мея, тело которого вскрывали посмертно. Но предаваться воспоминаниям не рекомендовалось. И образ далекого друга казался еще менее реальным, чем вереница святых, проплывающая перед глазами. Время истекало. Новиций выбрал в покровители святого Гильду.

- Объясни, почему? - настойчиво спросил отец Криштин.

- Не знаю, - пожал плечами Антонио, - будто прошептал мне кто-то это имя. А что? Нельзя?

- Нет, отчего ж, пожалуйста, - отступился иезуит, хотя и подумал: "Странно". Святой Гильда был очень древним монахом. Кроме этого про него никто ничего не знал.

Антонио не отдавал себе отчета в стремлении к творчеству, постоянно ограничиваемом Уго и Криштином. Гильда подходил ему именно своею неизвестностью. Можно было придумать его всего - от растрепанных легких седых волос до босых натруженных старческих ног. Антонио наделил Гильду ласковыми светлыми глазами и скорбной полуулыбкой. Почти все святые были прославлены чудесами. И приписать что-то необычное следовало Гилъде. А чего невозможного хотелось самому Антонио? Он прислушался к себе. Летать. Невидимкою. За толстые стены и чугунные ворота Дома Послушания не выйдешь без наставника. Нельзя сказать, чтобы шумная жизнь портового города так уж влекла Антонио. Даже, наверное, его, привыкшего к тишине и защищенности келий, оглушил бы, потряс, осквернил мир откровенной купли-продажи. Но, если не окунаться в него, а проплыть невесомым облачком, долететь до родителей, коснуться материнской щеки. А потом - пусть! - вернуться назад. Он прикрыл глаза. "Не время для сна", - произнес португальские слова на индийский манер, певуче, сосед по комнате. "Я не сплю... думаю", Когда упрекают, поневоле оправдываешься. В тот вечер в "час добродетелей" отец Криштин потребовал от Антонио ответа, о чем тот думал в указанный Айришем миг.

- О покровителе своем, святом Гильде.

- Точнее...

- Он совершил чудо, взлетая над землею.

- Откуда ты взял? Придумал? - глаза наставника подозрительно сощурились. - Придумывать мнимые чудеса для святых - грех!

- Нет, - поторопился поправиться Антонио, с тоской предчувствуя ожог спины треххвостой плеточкой, подаренной накануне наставником, - я не придумывал ничего. Мне было видение. Как наяву... Дьявол соблазнил святого Гильду, осыпал его деньгами, волок к женщине и никак не спасся бы Гильда от греха, но улучил момент и взлетел, и перенесся в собор, куда нечисти путь закрыт....

Антонио говорил вдохновенно, глаза его блестели. Отец Криштин отпустил новиция, велев перед сном прочитать пятьдесят раз "Te Deum". Тони так и сделал. Стоя на коленях, шептал он молитвы, и с каждым "Amen" одна косточка четок смещалась вправо. Он был внимателен. Но, к сожалению, недостаточно. А может, ошибся Айриш? Когда Антонио, посчитав задание выполненным, поднялся с прохладного пола, его остановил окрик соседа: "Не все. Еще раз!". Айриш считал? Зачем? Антонио не стал спорить попусту. Снова склонился в молитве. В конце концов, провинность была больше наказания - про видения-то он соврал. А раз так, сам себе добавил еще десять "Ave Maria"... Айриш удовлетворенно хмыкнул.

Если бы Тони спросили, кого хотел бы он в соседи-соглядатаи, он выбрал бы Рамиро, Жозе, Орасела... Кого угодно, кроме Айриша. Непонятно даже, почему так неприятен был ему крещеный индиец. Безграничным фанатизмом что ли? Постоянной готовностью к фискальству?.. Но дружбе не место в Доме Послушания. Не для развлечения готовили себя новиции - для службы Господу. И каждое преодоление себя на тяжком, но праведном пути становилось маленьким подвигом. Не любишь соседа? Очень хорошо! Чем хуже - тем лучше. Скрути себя в бараний рог, но будь услужлив, благожелателен, заставь себя проникнуться самыми теплыми чувствами. Не можешь? Получай наказание. "Он посмотрел на меня зло". Достаточно этой фразы и не умеющий выглядеть ангелом будет хлестать себя плеткой. А в следующий раз, затаив ненависть, улыбнется открыто, как лучшему другу. Как...

Надзор Айриша был неусыпен.

Когда-то его звали Паччил, и жил он в бедном селении Гуджарата. Родители его, друзья, соседи - все занимали низшую социальную ступеньку, были "неприкасаемыми". И занимались сапожным ремеслом. Быть чамаром считалось все же лучше, чем дубильщиком кожи или уборщиком мусора. С теми даже чамары гнушались общаться. И ничего не поделаешь, так заведено. Так распорядился Создатель. Многие, почти все, смирялись, надеясь праведным трудом заслужить возможность после перерождения подняться хоть на ступеньку вверх. И родители Паччила жили плохо, бедно, тачали обувь, обучая потихоньку и сына своему ремеслу, готовя его к такому же прозябанию в скромной хижине. Ну, возмужает он, возьмет в жены соседскую девчонку. Пусть и недурна она, но так же бедна. Смертельная тоска накатывала на Паччила. Безысходностью веяло от череды перерождений. Почему он должен отвечать за поступки людей, в чьих оболочках обитал раньше его дух? Мерзавцы грешили, как только могли, совершали немыслимые преступления, а он теперь до конца дней своих должен влачить жалкое существование, чувствовать себя отребьем? И нет надежды попасть в рай, будь ты хоть праведником, каких свет не видел. Потому что зависит это, увы, не от жизни Паччила. Умрет он добропорядочным индусом, сгорят останки его в погребальном костре, и дух воплотится, если очень повезет, в младенце из касты баниа - вожделенной касты богатых торговцев. А будет ли тот, другой, столь же благопристоен? Или, став ростовщиком, совершит ряд грешных поступков, и дух, не сумев подняться выше, низвергнется в ад. Почему Паччил должен зависеть от неведомых, живших когда-то или еще не родившихся? Он не хотел, хотя никому ничего не доказывал, не спорил. Бесполезно. Посмотрели бы лишь на него как на недоумка.

Паччил был строен и хорош собою. Что из этого? Даже если взгляд девушки баниа упадет на него, и воспылает она все сметающей страстью... Что сможет она? Поднять Паччила до себя? Никогда. Хотя он сметлив, честолюбив, деятелен и смог бы быть процветающим купцом. Нет. Если бы и произошло чудо и женой его стала девушка из высшей касты, она тоже обрекла бы себя на прозябание в богом забытом селении, среди сапожных инструментов. Его мутило от запаха кожи и клея. Дратва выскальзывала из рук. Молоток ударял по пальцам. И не потому, что Паччил был неловок. Ненавидел он родовое ремесло на горе родителям. И тут в округе объявился миссионер. Собственно и раньше бродили тут иезуиты и францисканцы. Прославляли своего Христа, собирали вокруг себя детишек, заставляли их повторять за собой "Те Deum" и самым шустрым раздавали сладости, вешали на шею крестики. Но дешевые украшения вскоре терялись или выбрасывались, ибо семена христианской религии падали не на благодатную почву. Только Паччила вдруг коснулось озарение - иезуит обещал рай не вообще когда-нибудь через неисчислимое количество перерождений, а ему лично, бедному сапожнику. Он готов был сдерживать свой дьявольский характер, готов был молиться сутками, делать все, что велят, ни на шаг не отступая от канонов, уставов, требований, лишь бы свет рая освещал конец жизненного пути. Цель вдруг оказалась достижимой. Паччил ходил за миссионером, твердил за ним молитвы, умолял научить португальскому. Редко попадались столь благодарные ученики среди язычников. Словно пес, обретший хозяина, Паччил увязался за миссионером до Гоа и тут был крещен по-настоящему, наречен Айришем и передан на попечение отцу Криштину в Доме Послушания.

Он успокоился и чувствовал себя почти счастливым. Мало того, не только в загробной жизни можно было достичь высот. Учись и повинуйся. Не закрыта дорога к священному престолу. Его святейшество папа Пий V был не родовитее Паччила. Старайся, и дорастешь до генерала ордена. Залог успеха - быстрое повиновение начальнику. В данном случае - отцу Криштину и всем, кто над ним. Главное - не сомневаться, поскольку сомнение парализует божественный пыл. Пока - никаких личных чувств. Всему свое время. И еще наставник, помазав елеем обращенную к Богу душу, сказал, что Иисус ни одного члена святого общества иезуитов не позволит предать вечному проклятию. Значит, рай достижим и в случае небольших - а может, и великих? - прегрешений. Только б не изгнали из ордена. А уж этого можно избежать, беспрекословно повинуясь, кому положено.

Отец Криштин воспитал не одно поколение новициев, поднял их по ступеням до осознания безграничной Божественной любви. Айриш и Антонио повторяли как заклинание: "Я был создан Богом, искуплен Спасителем", потом: "Бог сделал меня своим храмом, сотворив по своему образу и подобию, даровал благодать, принял в качестве сына". Тут от умиления слезы подступали к глазам. И наконец: "Бог сотворил все нужное для моего существования, он дает мне блаженство. Бог трудится для меня!". Наставник достигал требуемого: рассудок послушников был убежден, чувства воспламенены, направление волевых усилий задано - служить своему благодетелю и повелителю. Кажется все?.. Но нет, и повиноваться можно по-разному, даже вполне почитая начальника, как наместника Иисуса на грешной земле. Можно выполнять указания с неохотой, равнодушно, мысленно оспаривая их правильность. Это было недопустимо. Отец Криштин учил получать наслаждение от подчинения и самоистязаний.

Уго де Касо занимал чудесное здание в ухоженном саду, принадлежавшее ранее богатому купцу. Но с появлением иезуитов купец стал чахнуть и, - предчувствуя скорую кончину, продал дом за гроши ордену, а сам уехал в глубь страны к Агре.

Уго дважды в неделю приглашал к себе кого-нибудь из послушников. Чаще других Антонио или Айриша приводил в дом отца-провинциала Криштин. Этих молодых людей начальник иезуитов Гоа выделял из остальных новициев. К Антонио он испытывал теплое чувство, насколько оно было уместно в душе человека, посвятившего жизнь служению папе римскому и Иисусу. Уго говорил с юношей по-кастильски, как желал этого в Мадриде. Правда, несмотря на широкое образование Антонио, учитель ограничивался темами исключительно богословскими. Прекрасный психолог, он видел некоторую надломленность испанца, неуверенность его в выбранной линии жизни. Хотя Антонио не признавался в этом даже себе. Уго опасался, что, заговори он про Алькала, родителей, поэзию, нарушится столь хрупкое равновесие в мыслях послушника.

Айриш - совсем другое дело... Едва ль на полгода раньше Антонио появился он среди новициев. А какие успехи!.. Будто всю жизнь пестовали его иезуиты. Если отец Криштин будет просить за индийца, Уго, конечно, поддержит наставника и до времени позволит Айришу принять обеты, чтобы стать полноправным членом их общества. На него и сейчас можно положиться во всем. Прекрасное не рассуждающее, безотказное орудие. И удивительно к месту укладывается мораль иезуитов в душу бывшего индуса, а ныне добропорядочного - даже образцового - католика. Взять хотя бы задачу о деньгах, рекомендованную для новициев святым Игнатием. Условие таково: "Человек нажил богатство не совсем праведным путем. Как поступить с ним?". Первым ответом могло быть: "Не расстанусь с деньгами до смерти", вторым: "Отдам часть для служению Богу" и третьим - верный, тотчас же найденный ответ Айриша. Наивный лопушок Антонио - будет ли из него толк? - сказал: "Раздать все нищим", потом подумал и добавил: "Нет, часть пожертвовать больницам и школам для бедняков". Уго же не знал, что в голове юноши пронеслись мысли о рабах, гнущих спины на плантациях де Гассета в Новом Свете, образ добрейшего Лас Касаса, обрывки разговоров с Андресом Меем...

Де Касо едва заметно поморщился, но сказал: "Что ж, сын мой, благотворительность похвальна. Но не забыл ли ты родной орден, дающий тебе кров и пишу?" Хотя, если посчитать как следует, денег, отобранных им у Антонио, вполне хватило бы на десяток лет скромной послушнической жизни. Новиций покраснел, спохватившись, поправился: "И славному обществу иезуитов, конечно, тоже - на миссионерскую деятельность".

"Ну что ж..." - кивнул Уго. А Айриш - нет!.. Ответил будто по писаному, будто годами вынашивал решение: "Я оставлю эти деньги себе или отдам их все до последнего рейша - в зависимости от того, что полезнее окажется для служения Господу нашему и ордену иезуитов". Что за умница! На лету ловит мысли учителя.

На внутреннем дворе Дома Послушания был пустой участок земли. Красноватой, глинистой. Он казался противоестественным в краю с тропической растительностью. Если бы инициатива поощрялась, Антонио предложил бы поставить беседку на эту проплешину, или разбить здесь клумбу. Наверное, отец Криштин поймал задумчивый взгляд подопечного, устремленный на пустырь. А может, Антонио пришла пора подняться по лесенке иезуитского воспитания. Во всяком случае отец Криштин подошел к новицию, держа в руках черенок грабель, отполированный тысячами прикосновений, и лопатку: "Иди за мной". Он прикинул, где середина участка, пометил ее крестиком. И сказал странную вещь: "Вот дерево. Посади его тут. Поливать будешь трижды в день. Не пропусти ни разу". Антонио ничего не понял. "Хорошо. Но где - дерево?". "Вот", - терпеливо ответил отец Криштин, указывая на гладкую палку. "На ней нет корней". Антонио чувствовал себя дурак дураком: "Она не сможет прорасти". "Сын мой, - ласково проговорил наставник, - пусть это тебя не тревожит. Повторяй за мной святые слова Игнатия Лойолы: "Отрешение от собственной воли есть больший нравственный подвиг нежели воскрешение из мертвых".

Антонио выполнил требуемое. "Видишь ли, милый мой, если вышестоящий начальник выбирает из членов ордена человека для воспитания новициев и делает его начальником Дома Послушания, значит этому человеку доверяет и передает неограниченные права для плодотворного труда в данной области. Достаточно того, что я знаю - эта, как ты говоришь, палка может стать зеленой оливой. А тебе надо свято верить и беспрекословно подчиняться, выполняя поручение. Посадишь дерево, возьмешь в кладовой лейку - пусть стоит в вашей комнате - польешь землю вокруг и сто раз громко, чтобы я слышал в своей комнате, прочитаешь тридцать первое правило свода положений ордена. Ты помнишь его?". "Начальник - наместник Господа нашего Иисуса Христа". "Все верно, начинай свой благой труд".

Палку вкопать оказалось несложным, прокричать сто раз нужную фразу - тоже. Труднее всего было поливать посаженное. Потому что Антонио в эти минуты сам себе казался ненормальным. И хоть не смотрел по сторонам, подозревал, что остальные послушники посмеиваются, взирая на нелепое его занятие. Но дважды ему пришлось охаживать себя бичом - Айриш, с укором глядя на Антонио, сообщал собравшимся в "час добродетелей" о нерадивости послушника, жалеющего воду для полива будущей оливы. И наказание возымало действие - земля вокруг палки не засыхала, более того - деревяшка у основания покрылась плесенью.

Антонио был слишком занят собою. И не обращал внимания, что чуть дальше во дворе, за вечнозеленым кустарником, Рамиро каждый день аккуратно возводит стену из ровных белых кирпичиков, не скрепляя их связующим раствором. А Жозе столь же тщательно разбирает после вечерней трапезы эту постройку, вновь превращая кусок стены в белый куб.

Жизнь шла своим чередом. Беспросветность и тупость ее становились необходимыми, новиции привыкали и чувствовали себя неплохо. Критические мысли истончались и исчезали словно лужица под палящими солнечными лучами. Внушенные химеры становились осязаемыми. И неизвестно, чем кончилось бы это для Антонио, если б в один прекрасный день не наступил кризис...

 

Андрес Мей походил на школяра, отпущенного на каникулы. До этого его вели вперед или цель, или обстоятельства. Теперь же, в Гоа, он оказался предоставленным лишь себе. Несколько месяцев ожидания западного муссона нужно было скоротать с пользой. Побродить по заманчивой экзотической стране; если получится, заработать денег, а потом наняться на корабль, идущий к Европе, и продолжить свой путь в Голландию.

У Андреса из слов Искандера-Али сложилось мнение, что главное - добраться до Индии, а там - алмазы под ногами валяются, не ленись только подбирать их. Может, в сердце Индии и так. За высокими горами - Западными Гатами. Но дороги к драгоценным россыпям были ему неведомы. Да и зачем Андресу алмазы - добыть, а потом ночи не спать, их караулить и за жизнь опасаться, которая для злодеев - пыль радом с золотом.

Португальцы, приплывшие с ним, тоже надеялись на легкую и богатую поживу. Но Андрес пообтерся в шумном городе, изрезанном бухтами и то ли реками, то ли проливами, поговорил с теми, для которых индийский берег стал родным, и теми, кто считал дни, когда можно будет вырваться из паскудной страны. По две тысячи португальцев каждый год прибывали в Гоа. В основном это были рекруты, вывезенные из Лиссабонских трущоб и деревушек. Им обещали блага, зависящие от фантазии чиновников. Но выяснялось, что жалованье солдатам платить никто не собирается, кормят из рук вон плохо. Они, как были нищими, так и остались, если не превратились в разбойников и воров. Хотя кое-кто едва мог погрузить на каравеллу нажитое добро. Занимающие высокие посты, даже если не получали денег из португальской казны, имели право вести частную торговлю, что было весьма прибыльным. Сборщики налогов выколачивали по три порции из индийских купцов и ремесленников, чиновники прикарманивали государственные деньги, подделывая документы. Конечно, Андрес справился бы с любой из большинства должностей колониальной службы. Но официально они обеспечивали довольно сносное существование. А вдобавок, ни для кого не было секретом, что служба - ворота к золотому тельцу. И посему все теплые местечки продавались по баснословным ценам. Так, Андресу не оставалось ничего иного, как смешаться с "descamisados" "безрубашечниками". Так называли скатившихся в самый низ. Здесь ничего не стоило сдохнуть. Пырнут ножом в пьяной драке, проиграют в карты, не подадут куска умирающему от голода; есть сила - сам выхватишь из рук соседа. Но выход есть - надень желтую хламиду и поднимись в горы, проберись в настоящую Индию - все изменится. Индусы, буддисты, мусульмане... ни один не откажет в ломте хлеба, совершит богоугодное дело - поделится с нищим последней горстью риса, сваренного в молоке или приправленного зеленью. Андрес так и собирался перебиться до летнего муссона. Осталось приобрести тогу и смешаться со странниками. Отсечь кусочек золота, зашитого в пояс? Сначала он попытался заработать. Не раз уж ему везло в порту на погрузке-разгрузке.

Очередная карака подошла к пристани. Кажется, с севера.

- Откуда ? - спросил Андрес. - Из Дамана?

Если из Дамана, много не заработаешь: и жадны португальские купцы, и товар, в основном, отсюда везут.

- Нет. От самого Ормуза идем.

Это было интереснее. Персы и турки деньги считать тоже умели, но из-за грошей не унижались до обмана. По уговоренному платили, честно. Андрес с надеждой смотрел на прибывших. Одному, другому предлагал помощь. Безрезультатно. Но вот он увидел светлоголового мужчину средних лет, сводящего с караки белого жеребца. Тот упирался, перебирал копытами, не двигаясь с места. Наконец, уже почти падая, перескочил на пристань и как-то неловко подогнул ногу. Андрес по простоте душевной кинулся ощупывать коня - не вывих ли? Но мужичок оттер его плечом, приговаривая что-то на языке незнакомом.

- Как знаешь, - сказал Андрес, пожимая плечами. - Я помочь хотел.

Тут подошел еще один северянин. И они стали советоваться. Судя по всему, бородатый был хозяином, потому что первый смотрел на него, если не подобострастно, то очень уважительно. Попытка - не пытка. И Андрес обратился к старшему.

- Сеньор, что-нибудь нужно? Я могу помочь.

Тот ответил на смеси латыни с португальским:

- Хорошо. Мне надо доставить товар. Я не знаю города. Дом, если он свободен, где-то возле собора святого Петра. Капитан Гаспар проводит. Вот уже сносят тюки... Помогите матросам. Гавря, как жеребец? - обратился он к слуге. - Все в порядке?

Андрес, сообразив о чем речь, поспешил сказать, что он - врач и ветеринар, и вообще, на все руки мастер.

- Добро! - купец улыбнулся, затем оглянулся озабоченно, позвал: - Мария! Не отходи от меня ни на шаг.

Подошла девушка, видно, дочь, тоненькая, ясноглазая, как отец. Товар стали грузить на повозки. Капитан, отдав распоряжения боцману и матросам, двинулся впереди обоза. Время от времени он обращался к Свешневу:

- Вам повезло. Вы попали в чудесный город, древний и прекрасный. По-индийски "гомант" - отсюда и Гоа - значит "округ коровьих пастухов". Язычники... Их все меньше. Наши миссионеры трудятся, не покладая рук, приобщают их к цивилизации, к святой вере, открывают им свет истины. Видите, сколько церквей мы возвели? - Гаспар широким жестом будто дверь в город распахнул перед чужестранцами. - Восемь десятков церквей за полвека... А собор? Меньше, но не хуже римского. Сам Франциск Ксавьер похоронен в Гоа...

Восторг зазвучал в его голосе. Но имя покойного ничего не сказало Свешневу, и он вежливо улыбнулся. Вдруг враз зазвучали колокола, к обедне сзывая прихожан. Звон поплыл над городом, улетел на запад за море и на восток к вершинам высоких гор. У Маши полегчало на душе - вот чего ей не хватало в Персии. Она даже прикрыла глаза на минутку - будто в родном Новгороде очутилась. Но услышала Гаврино "Тр-рф-у" и увидела за решетчатыми воротами сад, в саду - красивый дом, почти дворец.

- Я вас оставлю ненадолго. Переговорю об устройстве вашем с отцом-провинциалом, начальником общества Иисуса в Гоа - Уго де Касо.

Не прошло и четверти часа, как он вновь предстал перед ними. Гаспар улыбался - Уго был доволен.

Дом, в котором предстояло несколько месяцев прожить Матвею с дочерью и Гаврей, был совсем рядом. Не так роскошен, как обитель отца-провинциала, но тоже просторен, добротен, с европейской обстановкой, и управитель был при нем, и садовник, слуга-португалец, кухарка-индианка.

Андрес помог перетащить мешки и ящики на склад, думая, придется ли хозяину напоминать о плате за работу или он сообразит сам? Наконец, все разложено по местам. Андрес умылся у фонтанчика. Отряхивал одежду, когда Свешнев подошел:

- Спасибо. Вот вам за труды. Не мало? Нет?

- Хватит. И вам спасибо. Мне нужны были эти рейши. А вам не пригодился бы врач? Или хоть просто слуга?

- Вы о себе? Врач?.. Нет... Здоровьем Бог не обидел. А в прислугу?.. Как можно ученому человеку? У меня язык не повернется приказывать. Но вижу, вам нелегко здесь. Давайте договоримся так: если понадобятся деньги или еда, приходите. Дам, - Свешневу сразу понравился вежливый врач, - в долг. Или как получится. Ну и мы, если прихворнем, вас сыщем.

Унизительно доктору выполнять поручения купца? Знал бы Свешнев, чем только не приходилось уже заниматься Андресу. Он потер лоб, будто клеймо все еще краснело там.

- Спасибо за доверие. Но мне, кажется, нечего делать в городе. Отправлюсь в путешествие по Индии.

- Ну, тогда - доброго пути!

Андрес сразу за желтой тогой не пошел. Утром до одиннадцати часов базар был наиболее бойким. Тогда и выберет одежду подешевле, сторгуется... Его ждали жесткая соломенная подстилка в скособоченной лачужке на берегу пролива, несколько шариков из вареного риса, оставшихся от завтракали, и сколько угодно родниковой воды. Не стоило торопиться. Можно было даже позволить себе купить у разносчика ананас и, то и дело поднося его к лицу, вдыхать аромат, предчувствуя, как нож вспорет жесткий панцирь, обнажая нежную кисло-сладкую мякоть. Слюна наполнила рот...

- Эй, приятель, - окликнули его.

- Чего тебе? - Андрес обернулся, ожидая подвоха.

Уже темнело. Переулок был кривым и малолюдным. Но человек выглядел слишком тщедушным, чтобы опасаться его нападения.

- Ты читать умеешь?

- Допустим.

- Купи тогда... Выручи...

- Что это?

- Стихи.

- Чьи?

- Не знаю. Нашел без обложки.

- Ага! Сам нашел, а мне продаешь?..

- А если б я браслет нашел?

- Это другое дело.

- Такое же! - строптиво сказал человечек, но тут же заскулил: - Купи, правда - есть нечего. Подыхаю. - И прислонился к глинобитной стене, изображая полнейшее бессилие.

Если б денежки не звенели в кармане, Андрес сочувственно вздохнул бы: "У самого пусто" и пошел бы своею дорогой. На "нет" и суда нет. А бросить умирающего с голоду, имея деньги, совесть не позволила. Он сунул человечку монету в протянутую ладонь и двинулся дальше. Но у попрошайки была своя гордость. Продал - так продал. И он догнал Андреса, почти насильно вручил ему потрепанную книжечку.

Позже, при свете чахлой лучинки, Андрес перелистал страницы. Стихи как стихи. Любовь, цветы, прославление жизни... "Сытый, наверное, писал", - усмехнулся он, почесывая бурчащий от голода живот. Купить ананас он с этими стихами забыл. А теперь и разносчиков не сыщешь. Проглотив холодный, подсохший сверху рис, Андрес улегся на жесткое ложе. Хорошо, хоть одеяла не требовалось. Зима, а теплынь какая!.. Уже засыпая, почувствовал лунный свет на лице. Приоткрыл глаза: покачивающаяся на ветру пальма то скрывала, то вновь являла взору желтый серп. Метелка наверху и растопыренные листья делали ее похожей на огромный необтесанный крест. Последняя предсонная мысль: " ...будто крест христианский сражается с мусульманским полумесяцем...". А поутру, засунув книжонку за пояс, - полистает внимательнее на досуге - он отправился к улице Дитейра, на ежедневный базар-аукцион. Собственно, на саму эту улицу он старался не попадать - здесь продавали рабов, и зрелище невольничьего рынка вызывало слишком болезненные воспоминания. Но так было принято говорить: улица Дитейра - обо всем торговом центре Гоа. Андрес дошел до стихийно раскинувшегося одежного ряда. Быстро подобрал по росту нужную хламиду, сравнительно чистую и дешевую. Сунул сверток под мышку и побрел, глазея по сторонам. Пахло сандаловым деревом. Его тут же толкли на камнях и смешивали с маслом. Покупатели охотно брали, чтобы придать коже гладкость и благоухание. В нос заползал дым от жаровен. Он перебивал запах цветков ареки, гвоздики с Молуккских островов, каликутского перца и других пряностей, томящихся под распаляющимся солнцем. Но вдруг внимание Андреса привлек молодой мужчина, производящий странные движения. Он то тупо, то исступленно толкал стенку каменного дома, будто собирался сдвинуть старинную кладку, или пустыми ладонями причинить ей вред. Облик человека, абрис шеи и плеч остро напомнили ему Антонио. Надо же - так похож!..

Андрес приблизился и охнул от удивления. Или старый друг был рядом, или его двойник. Но Тони не мог очутиться в Индии!.. А он, Андрес? Вроде бы тоже... Однако, стоит на улице Дитейра. Андрес окликнул странного человека:

- Простите...

Тот не оборачивался.

- Антонио, дружище, это ты? - он коснулся напряженной спины, пытаясь разглядеть лицо. Но когда человек оглянулся, Андреса, откачнуло - столь пуст был взор, поднявшийся к нему.

- Антонио!

Да. То был он... Но ни радости, ни боли не отразилось на его лице. Губы шептали "Miserere".

- Антонио, - еще раз настойчиво сказал Андрес. - Посмотри на меня. Узнай. Вспомни Кастилию, Мадрид, Луису, Марину, наконец!

Тень пробежала по лицу Антонио:

- Не хочу, не помню. Андрес, тебя нет. Уйди. Оставь меня.

- Почему? Что с тобою?

- Мне нельзя говорить с посторонними.

- Это я - посторонний? Пойдем со мной. Что ты делаешь здесь?

Антонио дернул плечом и, поднатужившись, снова уперся в стену. Тут, откуда ни возьмись, подскочил какой-то монах:

- Чего мешаешь богоугодному делу? Иди своей дорогой! Этот человек счастлив, чего и тебе желаю.

Стал гнать Андреса прочь, грозил позвать пристава. Андресу пришлось отойти. Оглядываясь то и дело, он перешел на другую сторону, свернул за угол... Взгляд Антонио насторожил его. Это не взгляд разумного человека. Туман и тьма царили в нем. Опоили чем-то?

Андрес был недалек от истины. "Если дали настой, отнимающий волю на время - ничего страшного, хотя цель непонятна: усилия Тони абсурдны. Но как дать знать ему, позже пришедшему в сознание, что друг рядом?" Книжонка!.. Андрес выпросил у уличного писаря, сидящего на подстилке у низенького столика, палочку древесного угля и написал свое имя на второй странице. Как теперь обмануть, отвлечь монаха? Он подозвал одного из снующих по базару мальчишек, протянул ему монетку:

- Скажи вон тому, в черном, в шляпе, что его ждет человек за тем, видишь, углом. А сам убеги. Ладно?

Тот не кивнул, а качнул головой слева направо, ухмыльнувшись. Андрес никак не мог привыкнуть, что кивок у индийцев означает отказ. Все наоборот.

Монах удивленно выслушал оживленно жестикулирующего мальчугана и пошел за угол. Андрес, не теряя времени, метнулся к другу, запихал книжечку ему за пояс, оправил одежду, чтобы не бросалось в глаза, и быстро удалился. Слегка заторможенно Тони провел рукой по чуть выступающей книге и снова вернулся к странному занятию. Монах все озирался по сторонам в поисках или нужного человека, или негодного мальчишки. Люди спешили по своим делам, не обращая на Тони никакого внимания - одним святым или чудаком больше, одним меньше - какая разница. Пусть делает, что хочет, если не причиняет вреда другим существам.

Но это Уго де Касо и отец Криштин, прожившие в Индии много лет, знали о нравах и обычаях местных жителей. Антонио же, когда услышал, что предстоит ему посреди людной улицы весь день простоять, подпирая каменную стену, покраснел, побледнел и едва на колени не бросился перед наставником, чтобы не посылал его на посмешив. Одно дело - выполнять странные для непосвященных повеления учителя среди таких же послушников, другое - перед всем честным народом.

Отец Криштин мог бы рассказать Антонио про людей, вкусивших святости при жизни - садху. Каких только способов подвижничества путем угнетения плоти ни встречалось здесь!.. Кто-то обрекал себя на вечное молчание, проткнув нижнюю губу и язык острым трезубцем, кто-то умолил родных приковать его к столбу, оплетя цепями, чтобы не упасть в минуты сна, и уж более года стоял под солнцем и ливнями, живой ли, нет ли - не понять. Стремящийся стать архатом - достигшим нирваны - не мог копать землю, опасаясь повредить живущих там червей, не мог даже выпить воды в сумерках - вдруг не заметит и проглотит мошку, а по траве не ходил вовсе, чтобы не обрушить тяжесть своего тела на какого-нибудь муравья. Побродил бы Антонио по городу, непременно наткнулся бы на странников, медленно переступающих по мостовой на деревянных плашках, привязанных к ступням. Гвоздями, обращенными остриями вверх, колющими кожу, была утыкана необычная обувь. И удивленно обошел бы он дигамбара - "одетого в воздух" - нагого человека, уснувшего там, где свалила его усталость. А что тут странного? Садху...

Нет, наставник ничего не объяснил. Зачем? Напротив - нужно было, чтобы новиций в очередной раз преодолел себя, забыл обо всем кроме указаний начальника. Чтобы душа его стала мягче теплого воска в умелых руках отца Криштина.

- Не хочешь? Почему? Все ерепенится в тебе дух, смущаемый дьяволом! Смирение - вот главное для тебя сегодня. Даже туземцы-язычники знают цену преодоления гордыни. Послушай наставления их учителя Гаутамы-Будды: "Если бы кто-нибудь в битве тысячекратно победил тысячу людей, а другой победил бы себя одного, то именно этот другой - величайший победитель в битве". Это - язычники... А мы? Просвещенные и посвященные служению Спасителю...

Но уверенности в безоглядном подчинении новиция у отца Криштина не было, и он прибег к испытанному средству - настойку дурмана добавил в воду вместе с апельсиновым соком, и удостоил Антонио немалой чести - сам протянул за завтраком чашу с питьем.

Дурман вызывал расстройство памяти и рассудка. На полдня, на день - в зависимости от крепости настоя. Тот, кому довелось глотнуть отравы, превращался в орудие, в продолжение рук злоумышленника, ничего не стоило толкнуть его на любое преступление. Вот Айришу не нужен был дурман - он подчинялся с благоговением, с готовностью. Ну, ничего, и худших строптивцев обуздывали.

Потому стоял Антонио под синим небом, но будто в тумане. Чувствовал, что валится на него стена, знал - если оторвет руки от камня, его раздавит... и его, и наставника - и весь город...

Сон или мираж? - На мгновение возникло перед Тони лицо Андреса. Не сон это - дьявольское искушение! Сгинь, сгинь!

Солнце клонилось к горизонту, когда изнемогающего от усталости Антонио иезуит привел в Дом Послушания. Не ощущая вкуса пищи, новиций съел несколько ложек риса, запил молоком. И стиснув ладонями тупо ноющие виски, рухнул на постель. Айриш отметил, что не молился сосед, ни разу колен не преклонял.

Лишь утром, с трудом приходя в себя, Антонио в растерянности обнаружил потрепанный сборник стихов без обложки, но с подписью Андреса. Она не могла быть подделана. Кто хотя бы догадывался о существовании его друга? Никто. Значит, не игра воображения подсунула ему вопрошающие глаза Андреса и знакомый, заботливый голос? Как же так? А если чудо? Обычное чудо... Франциск Ксавьер, похороненный недалеко, был способен и не на такое... Отец Криштин считает его - одного из первых иезуитских миссионеров в Индии - своим учителем, обманывать не станет... Так, Ксавьер однажды, желая утихомирить шторм, простер над морем руку с крестом и выронил его в бушующую пучину. Тут же стихло море. Прошел час, Ксавьер все еще стоял на берегу, и вдруг видит: выходит из воды огромный краб и, держа в высоко поднятых клешнях утерянный крест, движется по Божьему повелению прямо к апостолу. А что такое - появление маленькой книжицы по сравнению с воскрешением из мертвых или излечением калек? Может, стихи посланы ему Спасителем в утешение, и тогда нет греха в чтении их. Или лучше все-таки спросить отца Криштина? А может, это опять искушает его дьявол, проверяя крепость духа и веры? Тогда - сжечь и помолиться... Если б Антонио обнаружил книжечку при Айрише, ему бы не оставалось ничего, как сразу же отнести ее наставнику. Но к счастью, Айриш вышел по нужде, и шквал мыслей пронесся в бедной голове Антонио, находящегося в одиночестве. Так ничего и не решив, он засунул стихи под тюфяк и уже тем самым согрешил. Вошел Айриш, задумчиво посмотрел на соседа. "Что за никчемное создание и обуза для ордена", - подумал он точно также, как днем раньше отец Криштин. Но Антонио взгляд его показался подозревающим, пронизывающим, и он почувствовал холодный пот на лбу. Отер его, взял в руки четки, чтобы читать молитвы, и не стал доставать стихи. Глупо, конечно, но, казалось, - расслышал их немую мольбу о заступничестве.

Антонио занимался привычными делами, но мысли о стихах врывались в псалмы и обращения к Создателю. Никак не мог он и раскрыть книжечку. Зазвучал гонг, приглашающий к трапезе, он сделал вид, что выходит из кельи за Айришем, но замешкался на пороге, вернулся к постели, раскрыл листы и, поминутно оглядываясь, стал читать. И сразу головокружение, истому почувствовал он от набегающего ритма строк, от слов о любви, дороге, весенних цветах, рыцарских турнирах... Услышав шаги возле двери, успел лишь сесть на книжечку. Конечно, Айриш вошел:

- Что случилось?

- Мне плохо, - прошептал Антонио, и вправду, бледный. Он с трудом сдерживал неприязнь к надсмотрщику, повторял мысленно: "Обо мне ведь заботятся..." - Боюсь, не смогу принять пишу. Если отец Криштин позволит, я лучше попощусь за ваше здоровье.

- В таком случае останусь и я, негоже оставлять без помощи страдающих.

- Нет, нет, зачем же? - взмахнул рукой Антонио. - Иди, пожалуйста. А я... сейчас... Мне уже лучше. Я догоню тебя.

Айриш, покачав головой, направился к двери, уже почти скрылся за нею, но вдруг резко обернулся. В тот момент, когда Антонио перекладывал стихи под тюфяк. Как хищная птица кинулся Айриш к соседу. Листы разлетелись по комнате, хотя Тони почти не сопротивлялся, понимая бесполезность драки. Айриш не стал собирать их. Быстро вышел, не скрывая воодушевления, предчувствуя расправу с нерадивым и, может, более того - преступником. Тут же вернулся с наставником. Тони копошился на полу.

- Что это?

- Стихи.

- Чьи?

- Не знаю. Ни автора, ни хозяина...

- Так ты украл их?

- Нет, они сами очутились у меня. Видит Бог, я не хотел.

- М-м... да, - многозначительно произнес отец Криштин. Действительно, загадка. У новиция не было ни одной личной вещи, и некому было передавать ему стихи.

- А знаешь ли ты, что не место светским книгам в святой обители?

- Знаю, учитель.

- Так почему же ты не доложил мне о находке?

- Я не успел. Хотел заглянуть, может, боговдохновенна она.

- Он врет! - холодно оборвал его Айриш. - Я видел по его лицу - он наслаждался греховной книгой.

- Отложим выяснение до вечера, - сказал отец Криштин, отбирая стихи.

И в "час добродетелей" были преданы огню безвинные произведения неведомого автора. Листы скручивались, чернели, превращались в пепел. Антонио заворожено глядел на их гибель. Равнодушно принял он плетку из рук наставника. Получил и Айриш такую же - за утрату бдительности.

Сжав зубы, хлестал себя по спине Антонио. Исступленно всхлипывая, наносил себе раны Айриш.

И жизнь опять вошла в спокойное русло? Для Тони - нет. Он вспомнил, что рожден поэтом. Те стихи, которые удалось прочесть, запомнились до последней буквы. Делая механическую работу, он повторял их мысленно вместо молитв. Но вовсе не казались они ему совершенными. И извинившись перед далеким собратом, он изменял строфы - менял местами слова или заменял их более благозвучными, яркими. И, в конце концов, уже трудно было сказать чьи это стихи. Соскучившись по творчеству, он смаковал и шлифовал их, доведя почти до совершенства. Записать бы... Но и Это возбранялось. Хотя... Каждый день по часу послушники упражнялись в каллиграфии - переписывали отрывки из житий святых. И работа редко проверялась - за исключением редких, заранее оговоренных дней. Поэтому за описанием подвигов Франциска Ассизкого следовал сонет, записанный сплошным потоком без разбивки на строфы: "Я молнией на тихий зов летел, и очи Ваши синевой лучились. Не замечая ускользавших чисел, я пел любовь - счастливейший удел..."

Но недаром Айриш славился собачьим нюхом. И давно бы пора Антонио не полагаться на везение - его не существовало в обители иезуитов. Впрочем, и не требовалось обладать особым чутьем - одного взгляда на Антонио было достаточно, чтобы заподозрить неладное. Слишком теплое блаженство разлито по его лицу. Когда мысли обращены к Богу, такого не бывает.

Написанное красивым почерком, украшенное завитушками и росчерками, трудно оказалось разобрать Айришу, не обремененному университетским образованием. Он едва ль не в ухо Антонио дышал, стоя за плечом. А тот, блаженный, не чувствовал. Наконец, прочитал, кое-что Айриш, достаточное для сообщения наставнику.

Отец Криштин удрученно покачал головою, выслушав оправдания Антонио. И странно - не стал грозить наказанием. Ушел. А чуть позже проводил Антонио в гости к Уго де Касо.

Тот при появлении гостя отложил в сторону пухлую книгу и после приветствия заговорил озабоченно.

- Что же делать с тобой, сын мой? Ты не радуешь нас с отцом Криштином. Столько душевных сил вкладываем в тебя, а ты занимаешься баловством, будто школяр. Какие-то стихи... Зачем? Не ты ли добровольно решил идти по нашему пути? А в результате?.. Стишки о земной женщине. Разве сравнится она с Девой Марией, матерью Спасителя? Ты подавал, надежды. А теперь... Прямо не знаю. Мы оказываемся в затруднительном положении. Если б находились в Кастилии, я отправил бы тебя к родителям. Но Индия слишком далека И тебе заработать на путешествие до Мадрида совсем не просто. Видишь, что получается? Что скажешь?

- Простите, отец, не знаю, как это произошло. Помимо желания. Но вы же знали, что я - поэт. Давным-давно не вспоминал об этом, а вдруг - как заболел - покою нет!..

- Молись!

- Я стараюсь. Помогает, но ненадолго.

- Так и не научился... Ты должен управлять мыслями, а не твоим фантазиям вершить волю послушника...

Антонио стоял понурившись. Знал, что виноват. Никто не принуждал его идти с Уго. А он доставляет учителю лишь огорчения.

- Ты веришь, что мы не хотим тебе зла? - голос де Касо был проникновенным.

- Конечно. Я знаю это.

- О! Постой, кажется, я могу помочь тебе вернуться на истинный путь.

- Я слушаю...

- Где же у меня эти поэмы?

- Поэмы... - эхом повторил Антонио.

- Да-да! Прекрасная поэзия. Я захватил книгу из Мадрида. Впрочем, возможно, ты знаешь автора. Альфонсо Родригес. Жил в Кордове, в Монтерее, какое-то время читал лекции в Алькала...

Его слова прервал сильный кашель Антонио.

- Ты простудился?

- Наверное. Последний ливень... И холодно не было, но влажная одежда... Я и дома иногда хворал, - Антонио с силой растер грудь, покраснел от усилия сдержать рвущийся кашель. - Я слушаю вас. Да, я действительно вспоминаю профессора Родригеса.

- "Подражание Христу" - вот истинная поэзия, здесь присутствует все возвышенное - любовь к Всевышнему, милосердие, умерщвление плоти, молитвы... Есть чему поучиться. Мы не против, милый Антонио, если ты вслед за талантливейшим нашим соотечественником и собратом по ордену создашь произведение, достойное пера иезуита.

Он, порывшись на полке, нашел нужную книгу и протянул ее послушнику. Тут вошел слуга, доложив, что в назначенное отцом-провинциалом время к нему прибыл русский купец, Матвей Свешнев. Угодно ли будет принять его хозяину?

- Конечно.

Де Касо велел провести купца в другую приемную и, выходя, обернулся к Антонио:

- Ознакомься пока с тем, что является образцом поэзии. Наслаждайся. Я скоро вернусь.

И ушел.

Антонио вяло перелистал стихи. Образец? Классика? Ничего подобного. Он и раньше, в Алькала, пробовал читать их. Но не нашел искренности, того, что вызывает в читателе ответные волны чувств. Так... набор красивых слов, заглаженный, вылощенный, на первый взгляд - яркий, на второй - серый. Но, чтобы не обидеть Уго, придется взять поэмы Родригеса и потом подобрать отзыв, приличествующий посту автора.

Заняться было нечем. Б таких случаях предписывалось снова и снова произносить молитвы. Взгляд Антонио упал на книгу, отложенную Уго при появлении послушника. Без всяких задних мыслей Тони заглянул в оглавление. "Как нужно поступать, чтобы привлечь к себе задушевное доверие государя и сановников", "Как увеличить доход коллегий", "О расположении юношей к Обществу и о средствах удержать их в нем", "Как привязывать к обществу богатых вдов", "О средствах сохранения вдов во вдовстве и об управлении их доходами"... Интересно... И раскрыта книга была как раз на главе о вдовах. Антонио прочитал: "Духовник должен достигнуть того, чтобы вдова слушалась его советов и следовала его приказаниям, принимая их за основание своего будущего духовного блага... Два или три раза в неделю должно происходить увещание о благе вдовства, о вреде второго брака и о тех опасностях и тяготах, которые он влечет за собой... Доводить вдову до того, чтобы она совершенно отказалась от самой мысли о супружестве... Только так можно добиться завещания в пользу Общества... Строго обращаться с ними на проповеди непозволительно, разве только тогда, когда слаба надежда получить с них что-либо..."

Антонио стало не по себе. Будто захотел поправить он чужую постель, а оттуда тьма клопов и прочих мерзких насекомых поползла. Он посмотрел на титульный лист. "Тайные наставления". Ну отчего бы ему ни начать с заглавия. Увидел бы слово "тайные" не стал бы читать дальше. Как теперь глядеть на наставника, на отечески-ласкового и строгого Уго? Кому верить? Кажется, пришло прозрение. Он ведь сам, добровольно, отдал ордену целое состояние, а теперь говорят, что из него вряд ли будет толк и собираются выгнать на все четыре стороны без гроша в кармане.

Но от прозрения легче не стало. Еще большая неразбериха рвала душу. Он почувствовал озноб, болела голова, теснило грудь. Антонио снова закашлялся.

Уго вошел, наверное, неудовлетворенный беседою с купцом.

Во всяком случае, привычная улыбка не сразу - даже с некоторым усилием - возникла на красивом лице:

- Ну как? Понравилось? - коснулся он книги Родригеса.

- Да. Хотя я читал все это раньше. Мне забрать ее?

- Конечно, друг мой. И продолжай работать над собой. Твой дух недостаточно укреплен. Я посоветуюсь с отцом Криштином. Пусть даст тебе нищенскую суму. Походи по дорогам с протянутой рукой. Ты бледен? Плохо себя чувствуешь?

Антонио попытался вежливо улыбнуться:

- Да. К сожалению.

- Ну иди. Отец Криштин ждет тебя в саду.

 

Матвей Свешнев понял, что из одной западни попал в другую. Как хотели они с Машей очутиться в свободной стране!.. А что получилось? Даже продать товары, доставленные из дальней-дальней земли - России, хорошие, добротные товары - невозможно. И не требует Свешнев особых привилегий. Готов заплатить пошлины, установленные законом... Даже Тахмасп, прославленный скряга, вводил льготы для иноземцев, памятуя о необходимости развития торговли. А здесь?.. Сначала нужно купить лицензию. Но как? Говорят об огромных очередях и ограниченном числе лицензий, о преимуществе выдачи разрешений португальским купцам... Сеньор де Касо пытается помочь, но даже при его знакомствах сдвинуть дело с мертвой точки не удается.

- Мы зря приплыли в Гоа, отец Уго? Лучше б в Бомбей, не правда ли?

- Ошибаетесь, друг мой. И там то же самое.

- Тогда зачем же везти сюда товар? Чтобы так вот мучиться? Не ужели мои меха, кожи, серебро никому не нужны?

- Нужны. Но нет порядка в этом мире. Поэтому-то наш орден удаляется от светских соблазнов, уступает другим суетную тропу, ведущую к Золотому Тельцу.

Уго де Касо лукавил. Папа Урбан VIII запретил духовным лицам заниматься торговлей, но иезуиты игнорировали запрещение, оправдывая свои действия так: "Церковь не разрешает торговать чужими товарами ради барыша, но члены Общества Иисуса продают продукты собственного производства. И не ради прибыли, а чтобы купить опять же необходимые продукты". А теперь папа, сменивший Пия, Григорий ХIII, даровал официально ордену право повсеместно заниматься торговлей и банковскими операциями. К тому же в Гоа процветала спекуляция лицензиями. И не без содействия иезуитов.

- Что нам делать, отец Уго? Вы давно здесь... Посоветуйте.

- Я уже называл вам сумму, которую надобно отдать за лицензию, если хотите ускорить дело.

- Это невозможно. Это половина стоимости моего товара. Оставшегося мне едва ли хватит добраться до России.

- Как хотите. Еще могу познакомить с человеком, который скупит у вас все оптом, но поскольку без лицензии, а значит, противозаконно, хороших денег он тоже не даст.

- Не знаю, не знаю, - Свешнев за последние недели совсем осунулся и постарел от переживаний. - Отец Уго, подскажите, а если с караваном выехать за пределы Гоа?.. Туда, куда не достают руки продажного управления португальцев?

- Ничего не получится. Дороги перекрыты. Действует договоренность со всеми властями окружающих районов. У вас же нет лицензии на вывоз товаров?

- Но это ведь мой товар! На ввоз его разрешения не требовалось. Неужели нельзя уехать как приехал?

- Нет, - Уго смотрел сочувствующе, заботливо. - Вы можете уйти из Гоа лишь пешком в желтой тоге нищего.

Ужас не за себя, а за дочь охватил Свешнева.

- Ох, прошу прощения, я, кажется, неудачно пошутил. - Уго де Касо чуть улыбнулся. - В любой момент вы можете обменять товар на место на португальской каравелле.

- Зачем мне в Португалию? - грустно усмехнулся Свешнев.

- Не обязательно туда. Ормуз, Даман...

- Столько надежд мы связывали с Индией!..

- Надежды? Суета сует. Посвятите жизнь служению Господу. Я испытываю к вам искреннюю симпатию, а посему, хоть и сложно, мог бы содействовать вашему переходу в католичество и вступлению в наш орден. Получите все для воцарения мира в вашей душе, избавитесь от хлопот...

- Нет, это невозможно. Каждому свое. Не забывайте, что у меня - дочь.

- И она не останется без нашего присмотра.

- Не уговаривайте.

- Дорогой мой, много чести, - Уго смягчил резковатые слова все тою же улыбкой. - Множество людей мечтает о вступлении в Общество Иисуса, но мы принимаем лишь избранных. Жесткий отбор, искусы, послушничество... Остаются самые добродетельные, высоконравственные, преданные Господу и папе римскому.

- Я - православный.

- Легко поправить. Больше не коснусь этой темы, пока вы сами не заговорите об ордене. Скажу только несколько слов о вашем соотечественнике, бывшем архиепископе ростовском - Давиде. Он одобрил католическую веру. И хотя его лишили сана и сослали в изгнание, умер он куда более счастливым, чем его притеснители.

Казалось бы, удивительно - испанец, иезуит а знает о каком-то Давиде, жившем за тридевять земель в стране, закрытой для католиков. Но ни странными, ни случайными эти знания не были. Незаурядный, гибкий ум Уго хранил множество сведений, составлял логические цепочки, развитие которых могло служить процветанию ордена. Из бесед с генералом Общества Иисуса Борджиа-Гандия и Пием V он извлек представление о необъятности и богатстве России, понял, каким лакомым куском она мнилась папе, как неплохо было бы, если уж не окатоличить московитов, то хоть привлечь могучего государя Иоанна IV на сторону Рима. А в таких вопросах пособничество иезуитов оказывалось неоценимым.

С запада пробовал найти подступы к твердолобым русским польский отец-провинциал Суньер. А к Риге отправилась первая партия иезуитов в составе девяти проповедников во главе с провинциалом Кампанусом. Губернатор Радзивилл, мечтавший о возвращении жителей в лоно католической церкви, уже присмотрел для иезуитов монастырь святой Марии-Магдалины, удобный и уютный. Правда, там еще жили цистерцианки - не вышедшие замуж дочери наиболее знатных ливонских родов. Но им подыщут что-нибудь другое...

И хорошо, если б Уго попробовал зайти в Россию с юга. Не он сам, конечно, а доверенные люди, продолжение его рук и глаз. Так просто по России, замкнутой от всего мира, не побродишь. Пришельцы, проникшие туда без разрешения, оказывались как бы в вечном плену. Ни послам, ни купцам не дозволялся свободный проезд по стране. Почетный арест - и только. Ни шагу ступить, ни лошади напоить. Сами московиты и ремесленников при надобности приводили, и к ночи огонь зажигали, налив воды в плошку под дно светильника, но запирали на задвижки дверь спальни, чтобы не увидел, не унюхал чего чужеземец.

Вот и беседовал Уго со Свешневым часами, вызывая его на разговор о родине. А Матвей и рад - рассказывает все. Уго сразу решил - если удастся ему сделать русского купца податливым, послушным, то, так и быть, отпустит он его в разлюбезный Новгород. А вместе с ним пройдет через всю страну кто? Многих не пошлешь - привлекут внимание. Пожалуй, Айриш. У него прекрасные задатки: быстрый ум, повиновение, актерское дарование... Надо уже сейчас приставить его к Свешневу, чтобы привыкал. Так... Ну, а если россиянин окажется упрямцем? Что более вероятно. И уснет тогда вечным сном под индийским небом. С божьим одуванчиком - его доченькой - тоже что-нибудь придумаем. А товар купеческий очень кстати придется для восполнения казны, поскольку недавно попал в бурю и затонул один корабль, принадлежавший ордену и шедший от Каликута. Не иначе, как всевышний прислал им Свешнева, чтобы не терпели убытка.

Так размышлял Уго де Касо, а Матвей думал совсем о другом. Где же обещанные счастье и свобода? Отец-провинциал твердит: отрекитесь от земных благ. Долго живший и много перевидевший Народа тоже советует: "Не суетись. Даже ливень из золотых монет не принесет удовлетворения страстям. Мудр тот, кто знает - страсти болезненны и мало от них радости".

Это Мария привела Нараду в их дом.

Она услышала от португальского садовника слово "нирвана", произнесенное с интонацией то ли уважения, то ли неприятия. И спросила отца, что это.

- Я еще не очень понимаю, дочка. Может быть так: все сущее на две части делится, на мир духовный - то есть "нирвану", и мир плотский. Первый - без конца и предела, а второй - кратковременный непрочный. Будто крепость из одного песка возводимая...

Свешнев не упускал возможности хотя бы просто побродить по торговым рядам города. Пусть он первый русский, приехавший в Гоа, но не последний же. И все рассказать надо будет товарищам о ценах и о порядках, чтобы не попали, как он, впросак. А лучше бы и вообще сюда не показывались.

Маша, помогая отцу, составляла списки товаров. Матвей, так и не получивший лицензию, а от этого испытывавший неприязнь к португальцам, старался выспрашивать сведения у индийцев или арабов. Получался, вроде бы, такой торговый круг: ткани - персидские и индийские - португальцы везли в Японию, где брали за них дешевое местное серебро, на обратном пути, в Китае, приобретали за серебро прежде всего фарфор и шелк, которые продавали на Молуккских островах, и там уже покупали всевозможные специи и пряности.

Пока Матвей разговаривал с купцом из касты баниа, выходцем из Марвара, Маша отошла на несколько шагов, чтобы подать милостыню старику-индийцу, сидящему на циновке у глинобитной стены. Хотя, вовсе не просил он подаяния. Отдыхал. Девушку пленила благородная осанка старца, спокойная одухотворенность его лица, и она нашла повод приблизиться - положила возле скрещенных ног лепешку и сладкий рисовый колобок. Индиец поблагодарил ее по-своему и на португальском, которым Маша уже неплохо владела. Потом спросил, откуда она родом, но не выпытывая, а скорее из вежливости. Она, как могла, описала длинный путь. Слово за слово - разговорились. Звали старца - Нарада. Маша познакомила его с отцом. И Свешнев, которому индиец тоже понравился с первого взгляда, пригласил старика к себе. С того дня они часто встречались, благо лачуга Нарады находилась неподалеку от великолепного, но недружелюбного пристанища русского купца.

Нарада родился в Гоа. Еще в то благословенное время, когда португальские купцы, если и приплывали к индийскому берегу, были ничуть не наглее турок и персов, и даже незаметнее их, потому что - беднее. Но наступил жуткий 1510 год. Албукерки захватил Гоа и, перебив почти все население, включая женщин и детей, основал мощный форт. Самокритичный вице-король поговаривал, хищно скаля зубы: "Мы вошли в Индию с мечом в одной руке и распятием в другой. А найдя здесь много золота, отложили распятие в сторону, чтобы набить себе карманы". Что ж сказать о несчастных туземцах, которых унижали и обирали? Сложилась поговорка: "Счастье, что португальцев также мало, как тигров и львов, иначе они истребили бы весь род человеческий". Казалось бы, огонь ненависти должен пылать в груди Нарады, ребенком оставшегося сиротой. Но он был тих и невозмутим. Наверное - мудр.

- Я - йог, - говорил он.

- А что это?

- У вас нет таких слов. Мне не объяснить, и вам не понять.

- Ну, пожалуйста!.. - умоляла его Маша.

- Йогом был Гаутама-Будда, ему открылись тайны мироздания. И он, обретя последователей после первой же проповеди в Оленьем парке под Варанаси, донес учение до нас.

- А каждый ли может стать йогом?

- Нет. Много лет нужно упражняться, но постижение этой науки дает душевное величие.

Маша слушала, затаив дыхание, и представляла свою душу, похожей на нее саму, только очень легкую, полупрозрачную, поднимающуюся выше, выше, достигающую богато изукрашенных небес, где в довольстве и великолепии живут разные индийские боги; но она летит мимо, дальше, в тьму глубочайшую, постигая тайну из тайн, пребывая в царстве, где нет ни рождений, ни смертей, ни радостей, ни горя, а есть только истина и блаженство осознанием своей безграничной свободы.

Так вот, наверное, о каком счастье говорил индиец, продавая Свешневу книгу из пальмовых листьев, канувшую в неизвестность... Маша начала рассказывать про нее, описала обложку и рисунок:

- Вроде гора, а у подножия дерево и камень, и речка, а от камня лучи расходятся, сияние...

Но Нараде не встречалось ничего похожего,

- Камень? - задумался он. - Наверное, Божественный... Может, камень богини Шашти, покровительницы детей. У нее нет храмов. Только священное дерево и красный камень. К нему приходят женщины с поклонениями, обетами, дарами... А может быть, камень Шивы, которому приносят цветы, плоды и кровавые жертвы. Трудно сказать...

Маше нравилась Индия. Если б еще удачливо завершилось в Гоа отцовское предприятие - батюшка, чем дальше, тем мрачнее становился. И не надолго помогали ему наставления Нарады, пронесенные буддистами через века: "Нет огня, большего, чем страсть; нет беды, большей, чем ненависть, нет несчастья, большего, чем тело; нет счастья равного спокойствию".

Маша спросила индийца про дерево расамал, цветущее раз в жизни.

- Да вот же оно, - показал Нарада на гиганта, вздымающегося выше собора святого Петра.

Подошли ближе. И правда, дух захватывало, глазам не верилось, что бывают такие листья - не перепрыгнуть.

- И на них пишут вместо бумаги?

Он качнул головой от плеча к плечу.

Природа Индии была ярка и щедра. Уж коли цветы, так исполинские, а бабочки - с крыльями в локоть. Мириады светлячков по ночам украшали сады. Правда, к вечеру, откуда ни возьмись, налетали тучи комаров и москитов. Но от них можно было найти укрытие под пологом. И со змеями, слава Богу, не доводилось встречаться.

К птицам Маша особенно приглядывалась. Любовалась нектарками, крошечными пестрыми трогонами, зеленохвостыми попугаями и павлинами. Птицы были красивы, но реальны. Сказка отодвигалась дальше, уплывала за горизонт, за вершины Гат, в сердце Индии, куда вряд ли за нею дойти. Однажды сквозь сон Маше почудился звон колокольчиков. Сбросив дрему, прислушалась. Чудные звуки доносились из сада. Что за птица пела? Спросила Айриша, нового слугу, присланного Уго де Касо. Тот ответил, что вовсе не птицы это, а лягушки. Жаль, что про птицу Феникс он ничего не знал.

Маша и Нараду спрашивала про Феникса. Он сказал так:

- Слыхивал, жила в давние времена птица, возрождающаяся из пепла. Но, улетев в Ливан, не вернулась обратно. Верно, нашла себе лучшее обиталище.

- Нет, - горестно вздохнула Маша, - лучшего, чем в индийских лесах, нет места для волшебной птицы. Не углядел, значит, жрец.

- Но у нас есть другие птицы: исполинский орел Гаруда - царь всех пернатых, солнечные птицы - супарны, птица счастья - Хумэй.

Маша вспомнила про Эмине-ханум. Говорила та, что повезло ей - в шахов дворец попала, благодаря покровительству птицы Хумэй.

- Расскажите мне о ней, пожалуйста, - попросила Маша Нараду.

- Да рассказывать особенно нечего. Прекрасная птица, вечно находится в полете, не опускаясь на грешную землю. И если тень Хумэй упадет на человека, он сделается царем. А еще сказывают, спросили однажды ХумэЙ, правда ли, боги одарили ее способностью делать людей счастливыми? На что она ответила: "Выдумки. Я такая же птица, как и все пернатые. Просто бадшахи украшают свои тюрбаны нашими - райскими - перьями, потому что в красоте нет нам равных. Неужели же можно думать, что бадшах сидит на престоле лишь оттого, что на голову его падает тень наших перьев?" Так вот, милая девушка, только сам человек может добыть для себя счастье. Запомни: "Победа порождает ненависть, побежденный живет в печали. В счастье живет спокойный, отказавшийся от победы и поражения".

Ах! Разве таким - без цвета, вкуса и запаха - счастье виделось Маше? Нет, ясным, теплым, как летнее утро. Встречала же она счастливых людей. И у них душа пела, и при взгляде на них улыбнуться хотелось.

Маша пошла к отцу, чтобы ему поведать о птице Хумэй, но, увидев его лицо, осунувшееся, удрученное, только спросила:

- Батюшка, вам нездоровится?

- Немного, Машенька. Аппетита нет.

- Могу я вам помочь чем-нибудь?

- Нет, нет... отдыхай,

- Врача найти? Я схожу к отцу Уго? У него непременно есть хороший лекарь.

- Нет. К нему мне особенно не хочется обращаться по поводу здоровья.

Маша не очень поняла странный тон батюшки, но сейчас было не до этого:

- Я посмотрю, может быть, Нарада еще не ушел... в саду... Он принесет какое-нибудь местное снадобье.

- Пусть. Жаль, что не встречали мы больше того испанца. Помнишь? Который помог нам в первый день.

- Наверное, уехал из Гоа...

 

Так оно и было. Правда, Андрес не сразу отправился в странствие. После нелепого свидания с Антонио он еще долго бродил по торговым рядам, время от времени издали посматривая на друга, изображающего подпорку. И когда монах повел его от базара, Андрес отправился вслед за ними. Дошел до неприступных ворот, узнал, что здесь обитель иезуитов, куда посторонним входа нет. Несколько раз обошел Дом Послушания. И в одном месте обнаружил развесистое дерево, по которому можно было взобраться, чтобы заглянуть в сад. На следующий день он с утра пораньше уселся на корявом суку и, скрываясь за густой листвой, стал наблюдать за жизнью обители. Тишина и спокойствие царили там. Новиции и наставники появлялись во дворе, чтобы перейти из одной части дома в другую, или занимаясь мирными хозяйственными делами. Он дождался, наконец, появления Антонио. Тот подметал пустой глинистый участок с колом, воткнутым посередине, потом набрал в лейку воды и стал поливать землю вокруг кола. Но Андрес мог и не разглядеть - может, это был саженец? Затем Тони сидел в беседке, перебирая четки. Он казался, если и не веселым, то, по крайней мере разумным и спокойным. Андрес не решился тревожить друга сейчас. До западного муссона далеко. Если попытаться вызволить Тони из обители, то как он будет перебиваться еще не сколько месяцев? Ладно - Андрес, тот уже давно привык питаться, чем Бог пошлет, и спать, накрываясь небом. Но выросший в холе и сытости сынок де Гассетов? Зачем обрекать его на ненужные трудности? Пусть пока остается здесь, под надежной иезуитской крышей. И Андрес вновь собрался в путь.

Но теперь его задержала Урсула. Она встретилась ему на той же улице Дитейру. Растормошила, зацеловала, как близкого родственника, повела здороваться о Глорией, которая, "что ты думаешь делала на аукционе? Ни за что не догадаешься. Глория пришла купить еще одну рабыню!". Урсула весело щебетала. Она снова выглядела будто наливное яблочко. Розовые щечки, светлые локоны, нарядное платье...

- У Глории, наконец-то, свой бордель, но... тс-сс!.. - приложила она палец к губам.

Подружка по-свойски улыбнулась Андресу, скептически окинув его непритязательный наряд, но не захотела прерывать чрезвычайно увлекательного занятия. Она уже знала, что индианки талантливы и просвещенны в любовной науке, но, пожалуй, излишне спокойны. Страстных африканок захотелось ей приобрести. Таких, чтобы забывали обо всем, находясь рядом с мужчиной. Чтобы в ее новеньком, красивом и чистом домике, благоухающем цветами, клиенты могли найти женщину на любой вкус. И все - высшего качества. Поэтому то Глория, приценившись к очередной негритянке, щупала - не дрябла ли она, заглядывала в белозубый рот и, главное, прикасалась к соскам, смотрела, напрягаются ли они тут же или остаются безразличными, мягкими.

Андресу, ненавидящему подобные сцены, хотелось уйти отсюда немедленно. Урсула, прошептав что-то Глории, пошла за ним.

- Поделись опытом, - спросил Андрес, - как стать процветающим в этой стране?

- Тебе не подойдет мой опыт, - хмыкнула Урсула. - И сутенер из тебя не получится.

- Шучу-шучу. Но все же - как устроились?

- Помнишь ведь, Суариш грозил судом над нами?

- Неужели, и вправду, не пожалел?

- А чего еще было ждать от него? Хотя... нет худа без добра. Судили. Приговорили к наказанию. Выпороли на соборной площади. Но больше - для порядка. Мы, конечно, посулили кое-что дать, дабы палачи в усердии рук с плетями не отмахали. Народу собралось - уйма! Сбежались... Такое развлечение! Но зато потом власти выдали нам по три тысячи рейшов, чтобы смягчить нашу участь. А сначала-то мы этого не знали и упросили добряка Жуана, чтобы пустил шляпу по кругу. И все, кто был на площади, бросили в нее хоть по монетке. Так мы враз разбогатели. Ну недельку, правда, поохали, на животе засыпая...

- А потом?

- Стали присматриваться к здешней жизни. Глория сразу купила дом в хорошем месте. И не какую-нибудь развалюху. Посмотришь... С балкончиками, выходящими на мостовую. Она, как увидела эти балкончики, чуть не рехнулась - сразу представила, как усадит на них разряженных девиц. И те будут завлекать клиентов оттуда - улыбаться, обмахиваться веерами, строить глазки.

- И сразу все вышло, как захотела? - недоверчиво спросил Андрес.

- Ну да! Сначала она подыскала в компаньонки одну метиску, знающую мастные нравы. Та показала, как толочь сандал, готовить розовую воду, как пользоваться алоэ, камфарой и мускусом, немного научила танцевать по-индийски. О! Андрес! Ты бы видел праздник открытия этого борделя! Глория ошалела от счастья - завела собственное дело! Она пригласила музыкантов, увила гирляндами комнаты. Помазала по настоянию Амиры двери топленым маслом - чтобы обеспечить процветание дома. Купила для респектабельности ручных попугаев и майн. Выпили на радостях по чарке мангового вина. И первых посетителей принимали бесплатно. Теперь-то все вошло в колею. Двухдневную выручку Глория каждый месяц отдает в инспекцию публичных домов и чувствует себя уважаемой госпожой.

- Что ты все: Глория да Глория? Расскажи-ка лучше о себе. Вошла с нею в долю?

- Нет, - вздохнула Урсула, - у меня никак не получается, чтобы гладенько... Думала: столько денег - выйду замуж и стану жить припеваючи.

- Проблема с женихом?

- Как бы не так! Видел, сколько голодранцев в городе? Только пальчиком помани... Отбоя не было. Перебирала мужиков, как нынче Глория рабынь на базаре. Остановилась, наконец, на одном. Красив, усат, обходителен...

- Но - дурак?...

- Почти угадал - жаден и ревнив. Господи, сказала же сразу - с прошлым покончено. Нет... Кто ни посмотрит, он пытать начинает - давно ли имела дело с этим проходимцем? С утра до вечера. Я две недели оправдывалась!

- Ну, солнышко, мудрено ж не обращать на тебя внимания - одна, верно, на город такая белая да румяная.

- Слава Всевышнему - уберег от брака, а то плакали б мои денежки.

- И что теперь?

- Думаешь, это все? Я еще примерилась к местному, к индийцу. Пошла за ним со скуки, как позвал. И жила добрый месяц.

- Надоело?

- Не знаю... Привыкнуть не могла, - она задумчиво улыбнулась. - Хотя ласковый был парень. Знаешь, смех и грех! Как первый раз было... Заводит он меня, значит, в комнату, Чистенькая такая, постель за узорчатым пологом, лютня, на стене, столик с книгами ихними из листьев... И не как наши - скорей за дело, а усадил, стал музыкой развлекать, сладостями кормить, цветы мне на голову прилаживать... Я ж - дура дурой - не знаю как себя вести. И на качелях в саду покатал... А к постели повел - белой, мягкой - там две подушки лежат, на разных концах. Я никак не соображу - валетом устраиваться, что ль? Оказалось, они ноги тоже на подушку кладут.

- Да, но он ведь не взял бы тебя в жены?..

- Овце понятно!.. Хотя, говорят, у индийского шаха Акбара есть жена - христианка. Ты не думай, я и не надеялась. Просто так. От скуки. Или от дури.

- И сама от него ушла?

- Сама.

- Что ж не хватало? Говоришь - ласковый...

- Даже слишком. Непривычная я. Ха-ха. Ты не поверишь. Вот Глория, та меня сразу поняла. Не чувствовала я, что рядом мужик. Утром встает - глаза сурьмит, губы красит перед зеркалом, себя благовонными мазями натирает, с попугаем дурачится, потом музицирует или цветы рисовать усядется. Ах, эти цветы, эти ароматы! В пору хоть на конюшню идти - конским потом и навозом подышать. И не выдержала. Представляешь? Хорошей жизни не выдержала. Что за несуразица?

- Дальше-то как?

- У Глории пока. А вообще хочу обратно в Португалию. Как бы только денежки довезти в сохранности? И заведу таверну. Или домой вернусь и крепенькое хозяйство налажу. А ты? О себе давай...

- Перебиваюсь кое-как. Жду летнего муссона.

- Поплывем вместе?

- Может быть. Но мне дальше, в Голландию.

- На тебе одежда нищего...

- Странника... Поброжу пока, пойду к югу. Так легче переждать.

- Возьми меня с собою!

- Зачем?

- Вместе веселее. Опостылело здесь.

- В таком виде? - показал он на нарядное европейское платье Урсулы.

Она рассмеялась:

- Ты не знаешь еще, как я навострилась ихнюю одежду напяливат. Волосы под шарф, мушку - на лоб, ладони красным вымажу...

- Уж все и придумала...

- Долго ли? Чего ждать? Когда зубов не станет, тогда и орехов принесут?

И отправился Андрес вместе с Урсулой, куда глаза глядят. Ночевали, где придется. Случалось - в деревнях, на плоских крышах глиняных домишек, рядом с гостеприимными хозяевами. Но предпочитали не стеснять никого и отдыхать в дхарма-сала, бесплатных постоялых дворах. Их содержали зажиточные люди, верящие, что на том свете им зачтутся богоугодные дела. А вот приюты при храмах недолюбливала Урсула. Поскольку здесь она получала лишь спальное место и рисовую кашу, а спутника отделяли от нее, уводили... И кто? Храмовые гетеры. Они омывали его, услаждали слух пением, взор танцами, укладывали на ложе любви. И Урсула, давно думавшая о себе, что не способна к страсти, что относится к Андресу не более, чем с братской симпатией, хотя и делила с ним постель и пищу, вдруг начала ревновать и смотреть на него глазами индианок. Хорош? Прекрасен! Утешало лишь, что дружок не предавал большого значения умелым играм жриц любви - такая, мол, служба у них, не злись!

Чего только ни насмотрелись они! Взять хоть ламаистские храмы... В особых башенках с колокольчиками, серебристо позванивающими на ветру, помещены крутящиеся деревянные барабаны. А на них начертаны разные молитвы. Слепой, безграмотный, иноверец, неважно, крутанет цилиндр - и сколько раз мимо носа мелькнет молитва, столько раз - считается - ты обратился к Богу. Просто и быстро.

Вряд ли им пригодилось бы это в дальнейшей жизни, но они запросто научились отличать шиваитов от вишнуитов и сикхов. У первых на лбу - три горизонтальные линии, три божественных атрибута: материи, сознания и энергии; у вторых - трезубец, да еще на плече выжженное каленым железом изображение морской раковины, поскольку бога Вишну называли и "Нараяной" - пребывающим в водах. Андрес рассказал Урсуле про свой рабский знак. Еще неизвестно, может, и он, оставшись на лбу, связал бы его с какой-нибудь сектой. А вот сикхов украшали пышные бороды, часто для удобства уложенные в сеточки и подвязанные к подбородку. Но если у бородатого на запястье правой руки не было железного кольца - кари - символа единства и железной дисциплины, это уже был кто угодно, но не сикх. И еще: Андрес был врачом Божьей милостью и хоть не лечил никого - кто ж доверится незнакомому страннику? - с неослабевающим интересом изучал лекарства, присматривался к загадочным действиям йогов. С одним индийцем, посвященным в тайны медитации, он даже заигрывал, пытался отдать ему свой ужин, чтобы только тот поведал: как и что... Но встретил неприступную суровость, приправленную презрением. Тогда Андрес сменил тактику и, верно найдя правильный тон, обратился к другому йогу, сообщив, что сам - лекарь, что преклоняется перед замечательной его наукой и с уважением готов послушать и посмотреть чудо слияния мысли человека со всем сущим. "Что ж, гляди!". Йог застыл на некоторое время в позе "лотоса", выражение спокойствия, и без того присущее его лицу, усугубилось неземной отрешенностью. Тело еле заметно задрожало, покрылось "гусиной кожей", болезненная бледность легла на чело. Потом он вздрогнул и забился в припадке. Урсула сделала движение, чтобы пробудить его, согреть - пожалела. Андрес удержал ее, смотря на йога холодно, пытливо. Так, что женщину охватил двойной страх.

Вскоре индиец поднялся сам и в полуобморочном состоянии добрел до лежанки. Утром Андрес спросил:

- Что видел ты?

- Вспышки и молнии.

- Что чувствовал?

- Взлет к высочайшим сферам и восторг от постижения тайны.

- Жаль, что мне никогда не испытать такого.

- Почему? Правда надо долго учиться...

- Да, но я приспособлен не учиться, а изучать. Христианам вообще, верно, трудно освоить ваши премудрости.

- Ты христианин? Но ваш Христос тоже был йогом...

Тут даже Урсула, задумчиво перебиравшая четки, навострила УШКЕ:

- Как так?

- А вы разве не знали?

- Расскажите, уважаемый.

- Он родился недалеко от этих мест. Был последователем Гаутамы-Будды, овладел тайнами йоги. Но Гаутама не любил творить чудеса, а Христос любил. Видно, у него было много меньше сил, и приходилось доказывать людям свое могущество...

Инквизиторы не подслушивали разговор, Андрес не считал себя толком принадлежащим ни к какой религии, а Урсуле, наверное, просто не хватало богобоязненности. Поэтому индийцу не возражали.

- И отправился Христос в сторону заката проповедовать свое учение. Его распяли. Но он легко совершил то, что мог бы и я - впал на кресте в сон, неотличимый от смерти, а когда сняли его и перенесли в пещеру, восстал невредимым и пошел по миру дальше.

Никто здесь не пытался доказывать: твой, мол, бог плох, а мой - единственный, настоящий, всевышний. Сравнительно мирно уживались всевозможные секты и культы. Андрес с содроганием вспоминал трибунал инквизиции. За что он был осужден на изгнание и едва не отправлен на костер? А здесь? Все религии указывают путь к спасению, значит, все достойны уважения. А уж какую выберет человек - его дело. Поскольку каждый может только своим путем прийти к дверям рая, ада или к благословенной нирване.

Бродили вдвоем, пока не прибились к джайнам, храмы которых напоминали христианские соборы: те же алтарь, амвон, хоры и притворы. Только фигуры святых в нишах выглядят чудно, а скульптура главного бога - Джины одета в золото и парчу, увенчана живыми цветами. Здесь молящиеся не разделялись на мужчин и женщин, все тесным кружком усаживались посреди храма, у серебряной чаши, полной теплого рисового отвара. Пели и кланялись. Потом опускали ладони в белую жижу, мазали ею лица, плечи, ноги, брызгали через головы назад. И прикосновение-погружение в рисовый кисель было приятным. Теплота объединяла с молящимися, пища - с богами: рисом, оставшимся на дне чаши, кормили святых в нишах, а старшая из женщин относила пригоршню самому Джине, укладывала кашу ему на голову. Чтобы после моления храмовая прислуга умыла его, привела в первозданную чистоту все скульптуры и заляпанный пол.

Джайны, занятые каждый своим спасением, миролюбиво впустили иноземцев и столь же спокойно расстались с ними. Пора было возвращаться в Гоа.

Но на обратном пути Андрес попал в приключение, едва не стоившее ему жизни. А все - почему? Потому что везде встречали лишь гостеприимство и доброжелательность. Потому что легкомыслие оттеснило бдительность, должную сопровождать странников в незнакомых краях.

Наступили сумерки, и распустился светло-желтый хурсингар - "цветок печали", источая жасминовый аромат. Небо темнело, а луна становилась все ярче. На широкую тропу падали резные тени пальм. До знакомого уже постоялого двора оставалось недалеко, и Андрес с Урсулой беззаботно болтали, ничуть не смиряя голосов. И шорох в придорожных кустах услышали не сразу. А услышав, подумали, что это хищник, Андрес выхватил нож, Урсула принялась лихорадочно стучать кресалом, пытаясь высечь искру. Но, как оказалось, шуршали в кустах специально, чтобы отвлечь внимание, поскольку с другой стороны тропы из-за пальмы бесшумно выдвинулись два силуэта и набросили сети на бедных странников.

- У нас нет золота, у нас ничего нет! - заорал на весь лес Андрес. - Помогите!

И Урсула, у которой от испуга поначалу перехватило дыхание, тоже завопила, что было сил. Кричали и барахтались в сети, но тщетно. Кто-то связывал им руки, кто-то запихивал кляпы во рты. Потом освободили от сетей, крепко держа. "Ну, - подумал Андрес, - скорее вытряхивайте наши вещи, проверяйте содержимое карманов". Путники были снаряжены на манер шветамбаров: в коробе за спиной Андреса лежали два одеяла, кувшин для воды и чашка для приготовления еды. Урсула шла налегке. Чем тут поживиться разбойникам? Но те сказали странную фразу: "Женщина пусть идет своей дорогой". И подтолкнули ее вперед все с тем же кляпом во рту и связанными руками. И Урсула, поминутно оглядываясь, побрела в сторону спасительного пристанища на подгибающихся от страха ногах. Теперь уж точно - она могла стать легкой и лакомой добычей для любого хищника. Но судьба смилостивилась, и ее, немую, бесчувственную, подобрали ночью у входа в дхарма-сала - прислужник, вышедший на воздух, споткнулся о женское тело. Ей дали горячего питья, кусок лепешки. И когда Урсулу отпустила трясучка, спросили о происшедшем. Рассказала, как могла. Постояльцы опустили глаза и скорбно покачали головами: "Твоего друга уже ничто не спасет".

Андрес быстро понял, что попал не в лапы разбойников. Люди, уводившие его в глубь тамариндового леса, дружно шептали молитвы. И это было страшнее, чем грубость грабителей. Поскольку с теми, кого интересует золото, как-нибудь можно договориться. С религиозными фанатиками же диалоги бесполезны. Разумные доводы, мольбы, подкуп - все превращалось в пыль перед высшей целью - служением Богу. Какому? Жертве глаз не завязывали - обратного пути не могло быть. А что увидит - унесет с собою. Когда приблизились к храму, Андрес не приметил у входа статуи огромного орла - Гаруды, охранявшего место поклонения. Значит, это не вишнуиты. Вошли внутрь - не увидел могучего быка Нанди, оберегающего алтарь Шивы. Значит, и не шиваиты. Хотя, в трепетном свете пламени, вырывающегося из каменной чаши, разглядел все же Андрес алтарь. Жуткая фигура предстала перед ним - страшная ведьма с четырьмя кровожадными лицами восседала на льве. Восемь рук ее держали меч, щит, лук, петлю, колокол и что-то еще. Жрец подбросил в огонь сандаловые ветки и пучок травы. Стало светлее. Даже ожерелье из черепов смог разглядеть Андрес на груди богини. Сколько раз попадал он в суровые переделки и готовился проститься с жизнью!.. Неужели на этот раз - все? Одна отрада - теперь Урсула, если осталась в живых, оплачет его и помолится. Страха уже не было. Единственное - надеялся, что смерть будет быстрой. Осталась хоть капля гуманности в этих сумрачных людях? Заиграла дудочка. Безнадежно-тоскливая мелодия окутывала алтарь вместе со сладко-едким дымком. Трава аваганга, можжевельник, сандал, конечно, что еще?.. И стал думать Андрес: если есть загробное существование, то куда я попаду? Грешил не много. Совесть чиста. А коли в рай, то в какой - христианский или индусский? Прикрыл глаза, чтобы не видеть жутковатых приготовлений, и усилием воли стал вызывать в воображении картины рая: дивный сад, хрустальная река, парящие ангелы... На миг ворвалась мысль: хоть бы знать, что это за богиня? Столько их у индусов - всех разве упомнишь? Будто от того, что имя ее - Кали, стало б ему легче вступать в жертвенный огонь. Да, это действительно была богиня смерти, и окружали Андреса индусы, из секты "туги". Музыка сжимала сердце, дым щекотал ноздри. Считанные минуты оставалось жить. И тут Андрес, уже не думая об освобождении, спас сам себя. Воистину, его дорога на тот свет, пересекшаяся с тропой жрецов Кали, протянулась дальше. Андрес просто чихнул. Как следует, от души, да не один раз, а целых три. Его европейский нос не мог спокойно вдыхать особый благовонный дым, источаемый чашей. Но что это? Музыка резко оборвалась. Притихли и славящие Кали, созданную богами для защиты от своих врагов. Слышалось лишь потрескивание дров. Что произошло?

Единственное серьезное дурное предзнаменование, бытовавшее в секте "туги" - чихание жертвы. Но никто не помнил, чтобы такое случалось. И более крепкие ароматы благовоний только услаждали обоняние местных жителей. Кто ж знал, что попадется им такой неженка? Хотя думали они сейчас не о нем, а о недовольстве великой богини. Ясно - не хочет она этой жертвы. Что ж делать? В полной тишине догорел огонь. Храм погрузился во тьму. Андреса вывели на площадку перед входом. Пошептались. Двое остались с ним, остальные ушли по дороге. Один впереди, один за спиной. Повели Андреса по тропинке. Шли с полчаса, петляя по лесу, выбрались на поляну. Луна светила все так же ярко. Андресу приказали: "Стоять!". Повернули лицом к дереву. Он сжался, предчувствуя удар кинжалом в спину. Но услышал лишь звук удаляющихся шагов. Оставили на съедение диким зверям? И что теперь делать? Главное - не терять рассудка. Он осмотрелся. Увидел что-то темнеющее неподалеку. Кажется, кустарник. Андрес подошел ближе. Так и есть. Он не мог укрыться в листве деревьев - руки были крепко связаны. А потому полез в самую гущу колючих кустов. От змей не спасешься и там, но крупные хищники не сунутся в колючки. Ободрал одежду, исцарапался, но укрылся надежно. Свернулся калачиком на земле - возле корней колючек было меньше. Так и дождался рассвета. А с первыми лучами солнца выполз из зарослей и двинулся на шум воды, потом по берегу речушки - до поселения, как обычно, гостеприимного, хотя, вероятно, именно здесь и жили почитатели кровожадной богини. Он спросил, как добраться до дхарма-сала. Ему объяснили, не спрашивая о том, что произошло с истерзанным путником. Дали еды и мазь - смазать царапины, указали направление. Шел и шел, и дошел до места, где напали на него. Как ни в чем не бывало, посреди дороги стоял их короб с пожитками, будто хозяев дожидался. Поднял его Андрес, закинул за плечи и пошагал дальше, благодаря судьбу. Много лет при каждом чихании вспоминал он жертвенный огонь у алтаря беспощадной, но пожалевшей его богини.

Урсула все еще приходила в себя на постоялом дворе. Радость их при встрече казалась безграничной. Постояльцы, не успевшие покинуть приют, с удивлением и недоверием смотрели на человека, который вырвался из смертоносных объятий Кали.

День отдохнули, на следующий - отправились дальше к Гоа.

 

И первое, что сделал Андрес, попрощавшись с Урсулой, - отправился к Дому Послушания. Взобрался на то же самое дерево, но, сколько ни сидел, не смог высмотреть Антонио среди обитателей Дома. А вдруг он потерял следы Тони? Андрес уже корил себя за то, что оставил друга в монастыре. Кто знает, каким силам приходилось тому подчиняться. Вот заставили же, опоив какой-то дрянью, подпирать стену... Андрес стал дежурить у входа. Сначала нарвался на начальника, и с ним вообще отказались разговаривать, пригрозив за настырность карами духовными и мирскими. Андрес отступил, поняв, что без денег подступа к обители иезуитов не взять. Пошел к подружке, милой Урсуле. Она уже успела вновь превратиться из нищенки в респектабельную даму, но с тою же теплотой расцеловала своего испанца и безвозмездно снабдила его нужным количеством рейшов. Андрес достаточно помыкался по белу свету, чтобы уяснить простую истину: сведения - тот же товар, надо только подобрать соответствующий денежный эквивалент. Чем ниже стоял их обладатель, тем с меньшим количеством Урсулиных денег предстояло расстаться. Он дождался сигнала гонга, по-видимому, приглашающего к трапезе, и, верно рассчитав, что у ворот останется один привратник, позвал его. Не давая сказать "Нет", подсунул в приоткрытое окошко несколько монет, посулил еще - всего лишь за два слова: где находится Антонио? Почему-то Андрес был уверен, что его нет в обители.

- У русского купца, - шепнул привратник, - в доме недалеко от собора святого Петра, сейчас скажу как добраться...

- Не надо. Знаю. Спасибо, - сразу вспомнил Андрес про известное ему пристанище симпатичного светлобородого купца. Не теряя времени, отправился туда.

Как же Тони очутился у Матвея?

По заведенному Уго де Касо порядку трижды в неделю посещал его Свешнев для обсуждения все еще не изменившегося к лучшему положения с приобретением лицензии на сбыт русских товаров. Беседы их почти дословно повторяли одна другую во всем, что касалось торговли, но каждый раз варьировались в вопросах веры. И с трудом сдерживая неприязнь к таким разговорам, Матвей старался быть вежливым и терпеливым - боялся утратить единственного своего покровителя в Гоа. Временами Свешнев просто терялся перед неожиданными поворотами в логике начальника иезуитов.

- Единственная цель ордена - утешить несчастных, - говорил тот. - Именем Христа поддерживать впавших в уныние, подносить распятие умирающим.

- Благое дело, - соглашался Свешнев.

- Мы хотим, чтобы не было войн на земле, чтобы дружеские чувства скрепляли государей. Но без религии очень легко рвутся человеческие связи. И нужно приложить усилия, чтобы соединить вашего царя с Филиппом II, с португальцем Себастьяном и другими королями Европы под чуткой дланью папы римского. И твоя помощь в этом праведном деле могла бы быть неоценимой.

- Я говорил уже, отец Уго, и останусь при своем - никогда не сменю веры.

- И не надо, раз так дорого вам православие. Люди, сотрудничающие с нами, есть в любом религиозном сообществе. Вот скажите, шах Акбар, правитель большей части Индии и достойный сын династии Великих Моголов, согласился ли бы он изменить своему исламу?

- Ни за что. Насколько я знаю мусульман...

- Вот видите! Действительно, на его монетах чеканят символ мусульманской веры: "Нет бога кроме Аллаха". Но тем не менее он очень интересуется христианством. И совсем недавно мы получили с нарочным его просьбу - отправить к нему миссионеров для ознакомления с основами католицизма. Отец Монсеррате собирается к Акбару во главе группы иезуитов. Это - мусульманин-то! А ваш Иоанн никак не соглашается даже выслушать нас, вникнуть... Мы ж не хотим многого. А у него - один ответ: "Самый большой позор католиков - святой крест, болтающийся едва ль не ниже пояса. А у первосвященников кресты на ногах..." Разве ж это довод? Народы всегда припадали к ногам апостолов. Мы проявляем почитание не к ногам, а к символу страдания самого Иисуса. И нет греха, где бы ни находился крест, потому что мы должны соприкасаться с ним всем телом. Любой государь выйдет победителем во всех сражениях, если поле боя будет освещать светоч истинной веры. А вы отказываетесь помочь земле русской и просветить государя. Ах, простите, я сбился с мысли, когда заговорил про Акбара и нашу миссию. Я ведь хотел сказать, что для осуществления великих целей вам можно остаться и в православии, главное - стать в душе искренним членом нашего ордена. Таких у нас немало. Иисус поддерживает их. Искус, исповеди обязательны и в этом случае, но могут быть тайными. И никто на Руси, кроме людей посвященных, не заподозрит вас в причастности к иезуитам.

- Не хотелось бы мне, отец Уго, заниматься секретными делами. Боюсь, что не способен. Я - потомственный купец, люблю свое дело и отдаю ему все, не размениваясь.

- Но помочь отечеству... найти пути для влияния на Иоанна.

- Я - слишком мелкая сошка!

- И из грязи выходят в князи.

- Царь Иоанн слишком много горя причинил Великому Новгороду. Его опричники погубили мою семью.

- Это но меняет сущности дела. Совсем не обязательно любить человека, на которого хочешь оказать влияние. Кстати... Новгород неспроста уничтожен. Иоанн, если я не ошибаюсь, хотел отомстить за переход его в лоно католицизма?

- Никто и не помышлял.

- Нет дыма без огня. Вы просто не знали этого из-за постоянных разъездов. Так вот, думаю, что справедливо наказан Новгород - за колебания. Следовало решительней воссоединяться с католической Европой.

Сил у Матвея не хватало для продолжения беседы. Хоть бы сменить тему... Он попросил разрешения посмотреть книги, лежащие на столе Уго.

- Это латынь, предупредил тот.

- Ну что ж? Я немного знаю сей ученый язык.

Но, видно, книги были слишком дороги сердцу хозяина. Он отодвинул их от Свешнева:

- Здесь нет ничего интересного. А коли вы хотите почитать что-либо, зайдите в книгохранилище Дома Послушания.

- Меня пропустят туда?

- Да, - Уго черкнул две фразы на листке бумаги. - Передадите это Айришу, он проводит вас.

- Если не возражаете, я пойду домой. Очень быстро стал уотавать. Наверное, местный влажный климат нехорош для моего здоровья.

Уго пристально посмотрел на Матвея:

- Ну что ж... заходите... как обычно...

И не очень-то хотелось Свешневу отправляться в обитель иезуитов, но записка будто жгла карман. И не выбросишь же... Через день спросит Уго о прочтенном...

Матвей, отдохнув и повздыхав, нашел Айриша, шепчущего молитвы в садовой беседке, и протянул ему листочек с указанием Уго.

Айриш готовно поднялся: "Пойдемте".

Когда они шли к библиотеке тихим коридором Дома Послушания, почудился Свешневу чей-то стон за одной из дверей. Он вопросительно посмотрел на сопровождающего. Но лицо индийца было бесстрастным.

Матвей потоптался возле полок с богословскими трудами. Все они, конечно, прославляли католичество и не очень привлекали новгородца. Он выбрал наугад книжку не очень пухлую, даже не взглянул на название. Показал ее Айришу:

- Эту можно?

- Сейчас отмечу в тетради...

Подумав, Свешнев спросил:

- А нельзя ли осмотреть ваш Дом?

- Я покажу, если желаете. Но взор мирянина ничего здесь не привлечет. Поскольку самое прекрасное в обители содержится не в помещениях, а в душах членов Общества Иисуса. Здесь - зал для упражнений в каллиграфии, для нравственного совершенствования, там - трапезная, дальше келья наставника, по коридору - где мы с вами шли, комнаты послушников.

- А можно заглянуть туда?

- Пожалуйста.

И пока Айриш замешкался, раздумывая, какую дверь отворить, Свешнев, будто невзначай, открыл именно ту, примеченную, за которой слышался стон.

Айриш предупреждающе взмахнул рукой:

- Не входите, там больной.

Но Свешнев уже стоял у постели.

Молодой мужчина был без сознания. Губы его потрескались от внутреннего жара. И рядом не было даже чашки с водой. Спертый воздух, несвежая постель. Человек вновь простонал: "Пить".

- Как вы можете? Принесите воды! - воскликнул Матвей.

- Умирающему уже ничто не поможет. Пусть скорее очутится у врат господних, - потупив взор, скорбно проговорил Айриш.

- Не ради него! Ради меня... Напои его! - усилил голос до приказа Матвей.

Айриш кивнул. Не прошло и минуты, как губы больного были смочены водой, подкисленной лимонным соком. И он притих. Матвей размышлял недолго.

- Проводи-ка меня к начальнику.

- Зачем?

- Поговорить о дальнейшей судьбе этого человека.

- Не думаю, что Антонио суждено будущее в этом мире. А, впрочем, как хотите. Подождите тут - я позову отца Криштина.

Свешнева, как оказалось, уже знакомил с наставником послушников Уго де Касо. И обошлось без церемонии представления. По здоровались. Свешнев сразу взял быка за рога:

- Я хотел бы забрать с собой больного юношу. Антонио?.. Так его зовут?

Матвей приготовился к длительным уговорам. Чтобы орден передал в чужие руки своего умирающего собрата? Слыхано ли? Но ответ отца Криштина прозвучал весьма странно:

- Вы, верно, знаете, что наш орден - нищенствующий, из-за нехватки в средствах мы не сможем оплатить вам уход за больным.

- Мне не надо платы. Так позволите?

- Приходите завтра. А мы к этому времени спросим разрешение отца-провинциала.

- Я не сомневаюсь в добросердечии отца Уго. Давайте поступим так: я сейчас же найду людей с носилками, перенесем Антонио ко мне. А если действия мои окажутся недозволенными, возвращу вам послушника и оплачу уход за ним в обители.

- Пожалуй, предложение разумно.

И Антонио бесчувственного, безвольного доставили к Свешневу.

Отец Криштин, как и Матвей, не сомневался в разрешении начальника, но по другой причине. Кастильский новиций стал обузой для иезуитов. Ни способности, ни приверженности к делам Общества не отмечалось у него. Не было надежды на получение наследства - слишком далеко родители. Да к тому же слаб здоровьем - нельзя использовать даже как вьючного мула. Именно поэтому на Антонио махнули рукой, предоставив Господу решать судьбу послушника. А раз Бог послал Свешнева - так тому и быть. Никаких секретных дел Антонио не поручалось. И захотел бы - не смог выдать русскому тайны ордена. Обетов новиций тоже еще не давал. С чем пришел - с тем и уходит, по представлению отца Криштина. Если, конечно, забыть о состоянии, внесенном в казну общества, и болезни, усугубившейся в обители. Но такое, значит, его предназначение.

Правда, нельзя сказать, что иезуиты всегда были столь безразличны к самочувствию собратьев. Отнюдь. Хотя здоровье ценилось высоко - твердая воля, сильные руки, резвые ноги нужны для точного и скорейшего выполнения указаний начальства, стоило захворать нужному и верному члену Общества, мгновенно находились лучшие врачи, изыскивались редкие лекарства, и даже в пост по персональному распоряжению начальства готовились для больного питательные мясные блюда. Но кому нужен этот бездарный Антонио? Пусть на себя и пеняет...

 

Давнее предсказание волхвов вселило в Машу чувство вечной неуверенности в себе и окружающем мире. Лишь отец казался надежной опорой. Маша боялась привязанностей, сторонилась искренней дружбы. Но теперь, когда матушки нет, - видит Бог, Маша не хотела этого! - может быть, ей суждена долгая жизнь? И вся ее неизрасходованная нежность окутала беспамятного человека. Он - единственный - нуждался в ее поминутной опеке. Кто? Матвею не пришло в голову поинтересоваться у иезуитов, какого роду-племени Антонио. Потому и Мария ничего не знала о нем. Страдалец... Она, не доверяя прислуге, сама ухаживала за больным. Смачивала губы отирала пот с горячечного лба, поила лекарственными настоями, приготовленными старым НарадоЙ, меняла белье. И молилась все время, чтоб облегчил Господь муки Антонио, помог выздоровлению. С неохотой она оставляла его даже на минуты. Вот опять позвонил колокольчик. Приглашали к обеду. Маша оправила постель, погладила Тони по щеке, прикоснулась губами ко лбу.

- Мария! - окликнул ее Матвей, заглядывая в комнату. - Идем!

Антонио пришел в себя после бесконечной череды бредовых видений. Не открывая глаз, подумал: "Жив?" И тут почувствовал прикосновение к лицу теплых женских пальцев, еле заметный аромат... Легкий поцелуй... "Марина!" - послышалось ему.

Ах, значит, он все же в раю. Откуда ж иначе взяться рядом дивной Марине? Услышал удаляющиеся шаги, звук прикрываемой двери. Открыл глаза: незнакомая комната, просторная, светлая, за окном сад, птички поют, солнце сияет. Он попытался подняться с постели, но трата сил оказалась непомерной, и сознание снова рухнуло в бездну. Но дорогое имя и увиденная обстановка преобразовались чуть позже в сновидение: красавица испанка, сияя черными очами, ласкала Антонио, шептала нежные слова, пела песни, обещавшие счастье. Когда он вновь очнулся, увидел девушку возле окна, светловолосую, с длинной косой, украшенной шелковыми лентами. Она обернулась к нему и, встретив удивленный взгляд, покраснела. Не сразу подошла, спросила по-португальски:

- Что-нибудь нужно? Сок... бульон?..

- Нет, спасибо, - прошептал он и снова прикрыл глаза. Язык едва подчинялся ему, трудно было б расспрашивать незнакомку. И зачем? Он ощутил легкость в теле, а душу - похожей на пустой хрустальный графин, будто только что очищенный от скверны. Но мысль, получив толчок, продолжала работать: служанка ли эта девушка? И ни иезуиты ведь рядом? Они не допустили бы женщин ухаживать за больным. Марина!.. Нет Марины. Хотя это имя как-то связано с девушкой. Да мало ли Марин на свете? Далекая возлюбленная пленяла яркостью лица. Очи, словно ясное ночное небо, кораллы губ, жемчуг улыбки, опахала ресниц... Красота ослепляла за милю, врезалась в память. А эта незнакомка?.. Хотя он уже понял, что ослышался. "Мария", - обратился к девушке бородатый мужчина, похожий на нее, наверное, отец, и сказал несколько слов на непонятном языке. Ну, пусть "Мария". Облик ее не был ярким: пепельные ресницы, серые глаза, но - вот что странно - именно нечеткость черт притягивала взор, хотелось прояснить их, заглянуть в сущность.. А вот, что ясно было с первой минуты - это человек, которому безусловно можно доверять.

Маша же, с таким нетерпением ожидавшая возвращения Антонио из бредового плена, вдруг почувствовала, что не обретает, а совсем напротив - теряет его. Оживление сделало Антонио чужим. И не без грусти попросила Маша Айриша вместо нее сменить белье больному. И Тони увидел рядом с собой, казалось бы, канувшего в небытие, иезуита. Сознание взбунтовалось снова: он едва успел крикнуть: "Нет!". Маша, поджидавшая у входа, вбежала в комнату, отобрала простыню у слуги, сказав: "Бог с вами, идите, я сама...", и сделала все как следует.

А тут и Андрес появился.

- Ох, как ты нам был нужен! - встретил его на пороге Матвей.

- Что, захворали?

- Нет, не обо мне речь, - ответил Свешнев. - Мы забрали у иезуитов одного больного.

- Антонио? - воскликнул Андрес.

Узнав в обители о местонахождении друга, он и не подумал о причине, приведшей Тони в купеческий дом.

- Вы знакомы?

Свешнев не очень удивился. Оба молодых человека еще до его приезда жили в Гоа. Может, Андрес лечил и обитателей Дома Послушания. И кто бы догадался о череде обстоятельств, сведших россиян с испанцами в гнезде иезуитов?

- Ему уже лучше. Дочь ухаживает за ним. Пройдемте сюда... в эту дверь.

Теперь Тони услышал голос Андреса. И ему захотелось крикнуть: "Сгинь!", чтобы избавиться от нового разочарования. Галлюцинация оказалась слишком настойчивой.

- Эй, дружок, очнись, это ж я!

И мужские руки не грубо, но и без церемоний, по-свойски, тряхнули его, приподняли, подбили повыше подушку.

Антонио обреченно вздохнул и окончательно открыл глаза:

- Не может быть!

- Ага! Ожил? Может-может! Признал? Теперь я тебя не отпущу!

Наконец-то они обнялись. Маше передалась радость свидевшихся друзей. С приходом Андреса стало будто легче дышать. И исчезла возникшая было неловкость между девушкой и Антонио.

Но шли дни и естественные товарищеские отношения постепенно перерастали во влечение друг к другу, когда третий человек, столь необходимый поначалу - во время знакомства - становится, если не обременительным, то, по крайней мере, лишним. Хотя Андресу, ловкому, разумному, неунывающему, были благодарны все в доме. Кроме, пожалуй, Айриша. Появление испанского врача нарушало определенные планы, в которые его посвятил отец Уго, отличив тем самым и возвысив над новициями-португальцами. Айриш успел насквозь пропитаться иезуитской моралью. Досада разъедала его, когда видел счастливых и влюбленных. В душе Айриша соперничали зависть и гордыня. Он произносил привычные фразы: "Господь вознаграждает их здесь за какую-то малость по служению ему и людям, потому что там они не получат ничего, кроме тьмы или пламени. И будем сострадать веселящимся, поскольку их ожидает ад. Но мы движемся к раю небесному праведным путем". И следуя указаниям провинциала, брал - за ничтожную плату у Гаври уроки русского языка. Айриш один знал о предстоящем путешествии в северную страну. Но ни волнения, ни желаний, отличных от предполагаемых орденом, не возникало у него.

Андрес помог Антонио быстрее встать на ноги. Но он же, да еще Нарада, все внимательнее присматривались к угасавшему на глазах Свешневу.

Что с россиянином? Андрес советовался с Нарадой.

Они сидели в беседке у фонтана. Шум воды приглушал голоса. Айриш, святым долгом которого было знать все, происходящее в доме, подметая садовую дорожку, приблизился почти к самой беседке. Но разговаривающие не опасались его. Нарада сказал:

- А может, ему яд добавляют в пищу?

И этой фразой обрек на гибель себя. Ему позже было поставлено в вину и чрезмерное участие в излечении Антонио. Свешнев же был обречен давно. А внимание Андреса и Нарады к русскому купцу лишь ускорило его кончину. Иезуиты не любили, когда суют нос в их дела. Хотя откуда Андрес мог знать о них? Даже испытывая неприязнь... Он вспомнил, что встречал Уго де Касо рядом с незабвенным отцом Лаврентием, в мадридском здании инквизиционного трибунала. Кое-что рассказал ему Антонио. Но никаких улик... А Свешнева было очень жаль.

- Но мы ведь едим с ним за одним столом? И пьем ту же воду. Я третий день обмениваюсь с ним едой. разделенной на порции. И хоть бы что...

Вот тут-то Айриш еле сдержал усмешку. Простаки сломают голову, но не доищутся первопричины. Ему не знакомо было определение "благочестивое убийство". Но отец Уго пояснил суть понятливому ученику: "Без крайней необходимости не следует вводить отраву в пищу приговоренного. Потому что он, хотя и сам того не ведает, совершает грех самоубийства. Яд должен быть нанесен на одежды!".

Айриш воплощал собою заботливость. Являлся по первому зову любого, нуждающегося в услугах. Только Антонио избегал его. Да и понятно: прежде всего, с ликом Айриша для него увязывались тяжкие часы "нравственного совершенствования" с посвистом треххвостой плетки. И Тони все еще не верил вполне, что дальнейшую жизнь не надо соразмерять с хлопками отца Криштина.

Он не очень представлял как вообще может сложиться судьба. Не хотелось ни о чем задумываться. Даль застилал туман, а рядом светило солнышко - Машенька.

Наверное, кому-нибудь она, со своей цельностью и чистотой, не приспособленная к интригам, хитростям, не помышлявшая царствовать хотя бы в единственном сердце, могла показаться простушкой. Но для Антонио ее открытость и мягкость были спасением.

Испанец и русская обычно говорили на португальском, смешанном с латынью. Хотя самые ласковые слова шептались на языке родины, нежности не нужны толмачи.

Время до полудня и вечера они проводили вместе. Но в обед у Маши пропадал аппетит, потому что предстояла разлука с Тони на долгих три часа. Это Андрес настоял на непременной сиесте для все еще слабого друга и Матвея, за месяц превратившегося в старика. Маша улыбкой и взором прощалась с Антонио и провожала в спальню батюшку, чтобы посидеть с ним, пока не подступит сон. Потом шла в сад. Андрес, соскучившийся по книгам, читал каждую свободную минуту. Маша пробовала тоже вникать в латынь, но не узнавала себя - старательность и усидчивость ей изменили. Откроет страницу - губы шепчут, а разум не воспринимает смысла слов, то образ Антонио являя внутреннему взору, то березку закрученную с деревенскими подружками. Часы одиночества ей скрашивал Нарада, так и прижившийся возле Свешневых. Но вот удивительно - он совсем перестал проповедовать новым знакомым отказ от мирских удовольствий...

- Мир Брахмы - мир любовных страстей и войн, причиной которых тоже зачастую являлась любовь. Она пришла к тебе, девушка, и это хорошо.

- Дорогой Нарада, - посмеивалась Маша, - не ты ли говорил, что из желания рождается печаль, а у того, кто освободился от желаний, нет ни печали, ни страха.

- Да. Но я не лукавлю. Каждый идет к конечной цели своею дорогой. И мой путь - лучший для мужчины. Но смысл существования женщины в материнстве. Иначе, откуда бы взялись и йоги, и шахи, и сам Гаутама. Тебе не достичь нирваны. Хотя в царство Индры еще ты можешь попасть. Будь все так же добра, и увидишь благоухающее цветами чудесное дерево Париджата. Женщине надо жить в радости. Дети, зачатые без любви, несут зло на землю.

- Расскажи что-нибудь про любовь, - теребила его Маша, про индийские свадьбы.

- Зачем говорить? Почитай "Камасутру".

- Я так и не узнала языка.

- Ладно. Завтра. Потом. Как найду книгу. Сам читал давно, не старался запомнить. Был уверен - не пригодится.

Через несколько дней он действительно принес старинную книгу. И никому не показывал ее, достал из сумы лишь, когда настало время сиесты.

Сели они с Машей рядком да ладком возле певучего фонтана. И не матушка - так уж случилось - посвящала Марию в тайны любви, и не подружки, а старый индиец. Да, конечно, любящее сердце подсказало бы, как вести себя с милым. Но Нарада, живший среди португальцев, знал, какая бездна лежит между древней наукой Великой Индии и жалким подобием ее у христиан, бредущих ощупью, боящихся плотского греха и потому принижающих чувство, ниспосланное богами.

- Слушай. Самое главное - не отказывайся от наслаждений сама и дари их другу, считайся с его желаниями, как со своими собственными... И только тогда можно приблизиться друг к другу, когда возникло доверие. Без него любовь будет ущербной, наслаждение неполным. Взаимная нежность и ласка продляют жизнь любви... Спрашиваешь, как у нас?.. Три ночи после свадьбы муж и жена спят на полу, воздерживаясь от прикосновений. Еще семь дней вместе лишь совершают омовения под звуки музыки и совместно вкушают пищу. Но наступает вечер десятого дня, и только, если доверие завоевано, муж приближается к жене... ибо женщины нежны как цветы и предпочитают, чтобы их завоевывали нежностью, иначе жена может возненавидеть весь мужской пол, либо только мужа, и тогда обратится к другому... собственного счастья не построишь на принуждении близких. Даже рабыня, подвергшаяся насилию хозяина, заслуживает быть отпущенной на волю при деньгах...

Слова Нарады прервали дождь, перешедший в грозовой ливень. Его струи барабанным боем возвещали о наступившем сезоне летних муссонов.

Урсула уже дважды заходила к Андресу, уговаривая плыть в Лиссабон. Португальские караки и каравеллы одна за другой устремлялись на запад. Но обстоятельства складывались так, что не мог Андрес сейчас докинуть друзей. Если бы не было в Гоа Матвея с Машей, он вернулся бы в Европу с Антонио. Но тот не разлучится с девушкой. Она же слишком привязана к отцу. И коли они будут возвращаться в Россию, Тони, напрочь оторванный от Мадрида, наверное, отправится с ними. В таком случае, не ближе ли добираться до Голландии через Астрахань, Москву и Новгород? Дай только Бог здоровья купцу!

А Урсуле он подыскал надежного попутчика - все того же Жуана. Здоровяк неплохо заработал за это время, сходив с Суаришем к Цейлону. Там удачно продали ткани, привезенные из Гоа, закупили пряностей, чтобы везти их в Португалию. Ему можно было доверить Урсулу с ее состоянием. Женщина совсем не походила на полунищенку-полупроститутку, подобранную в Адене. Приличное платье, ухоженный вид, сдержанные манеры. Доброжелательность и дружеское отношение Андреса во время совместного путешествия возвысили ее в собственных глазах - не матросик подвыпивший, а ученый человек, врач, общался с Урсулой на равных. Теперь даже Жуану стало лестно ее внимание. Сначала Урсула хотела добираться в Лиссабон тем же путем, какой проделали с Глорией -через Аден, Суэц, Танжер. Но эта дорога, хоть и была короче, изобиловала пересадками. А значит, нужна была группа добрых попутчиков, чтобы не попасть в лапы разбойникам и не потерять драгоценный капитал. Жуан почти согласился, тайно лелея надежду на упрочение связи о Урсулой и завершение странствий покупкой таверны - одной на двоих. Но кого еще найти? И тогда Жуан пошел к Суаришу - пускай бы по старой памяти взял женщину на борт. Как полноправную пассажирку - она заплатит, не торгуясь. А что до порядка вокруг нее - Жуан берет ответственность на себя. Сам, мол, устроит Урсулу, сам опекать будет. Уговорил капитана, уговорил Урсулу - долог путь вокруг Африки, зато никто не позарится на шкатулку с монетами. Как поставят в Гоа под койку капитана, так в целости и сохранности извлекут в Лиссабоне.

И вот уже Андрес провожает Урсулу с Жуаном, Она, конечно, не смогла сдержать слез при расставании. Но опять шел дождь. Все были мокрыми насквозь. И казалось, что плакали все. Урсула подарила Андресу лекарство, на которое у него не хватило бы денег: тончайшую пластину серебра, уложенную между кусками шелковой ткани и вместе с ним свернутую в рулончик. Индийцы во время болезни съедали немного серебра, веря, что оно очищает тело от любой заразы. Теперь можно будет и это средство испробовать на Антонио и, главное, на Матвее, угасавшем свечой. Андресу нечем было отблагодарить Урсулу, кроме искреннего поцелуя.

В тот же день он дал отведать по клочку серебра Тони и Свешневу. Антонио морщился и даже позволил себе покапризничать: зачем, мол, мне это? Здоров уж... Свешнев проглотил же, как было велено, спросил:

- Может, еще?.. Я заплачу. У меня еще остались деньги.

- Подождем немного, понаблюдаем. Считайте, что все оставшееся ваше. Но как бы не стало хуже. Ни я, ни Нарада так и не знаем, что за болезнь вас точит.

Матвей был готов не только металлическую пленку - гвозди грызть, кору хинного дерева или муравьев вместо обеда есть, лишь бы подняться. Одна мысль о том, что дочь останется без поддержки в чужом краю, приводила его в ужас. Правда, Антонио, кажется, добр и порядочен. Но столь ли уж надежны его плечи, чтобы взять на себя груз ответственности за Машенькину жизнь? Или следует благодарить судьбу, пославшую хотя бы его? Матвей чувствовал, как иссякают последние силы - последние дни доживает он под солнцем, вернее - теперь - под проливными дождями.

Чем хуже становилось Свешневу, тем больше времени возле его постели проводил милосердный Уго де Касо. Он беседовал с Матвеем все о той же родине, дотошно выспрашивал о состоянии дорог, размерах таможенных пошлин, оформлении проезжих грамот:

- За сколько дней можно добраться от Москвы до Новгорода?

- Тут от месяца зависит, от погоды. По зимней-то дороге лошади идут ходко. На казенных весь путь - это пятьсот сорок верст - в трое суток преодолеть можно. За каждые двадцать верст шесть копеек платить нужно. Летом - дольше, поскольку дороги похуже и лошади - то на пастбище, то на пахоте... Не дождешься.

- Хорошо. А до Риги от Новгорода?..

- Напрямик - в болотах увязнешь, в лесах заплутаешь. Надо через Псков. Та дорога удобная.

Немного погодя, Уго переводил беседу в божественное русло, чтобы Матвей не заподозрил неладное. Потом, дома, добродетельный отец Уго скрупулезно заносил в тетрадь все добытые сведения. Но Матвей тоже был не совсем наивен. Догадывался из расспросов де Касо, что собирается кто-то из иезуитов в Россию. Матвею домой уже не вернуться. Так хоть, если не портить отношений с отцом-провинциалом, они доставят Машеньку в Новгород. Тяжело ей будет без родителей, но знакомых отыщет. Крестные, может, живы, в деревню к Таисье доберется, там пропасть не дадут. Главное - деньги есть. Отроет. Пусть и Антонио с нею будет. Жаль, правда, что - католик. Но, может, образуется. Новый дом построят. Что ж поделаешь, коли любовь? А чтобы не причинили вреда Машеньке, он придумал благодетелю-иезуиту рассказать о несметных сокровищах, упрятанных в тайном месте, о котором только дочь знает. Уго поверил. Почему бы и нет? Богатые товары, привезенные купцом в Индию, все еще ждали в специальном хранилище, когда перейдут они в полную собственность ордена. А пока:

- Жаль утерянной проезжей грамоты, - вновь заводил разговор Уго.

- Да, - кивал Свешнев, почти ощущая свою вину за легкомыслие перед иезуитами.

- А как же сами собирались возвращаться с товарами?

- Меня хорошо знают в Астрахани. Поругали б, но дали бы новую. Как-нибудь в родной стороне не пропал бы.

- А дочь? Дай вам Бог долгой жизни, но все мы смертны. Если ей придется возвращаться без вас? Пустят ли?

- Все опишет как есть. Марьиной вины ни в чем нету. Ей лишь бы до Москвы добраться. Там друг, Аника Строганов, ей заместо меня будет.

Уго поразмыслил. Никак не входило в его планы чистосердечное признание купеческой дочки.

- Давай-ка мы лучше попробуем восстановить эту грамотку.

- Как? Там печати, подписи, и бумагу в московском приказе да на таможнях свою знают.

- До Москвы далеко. Главное, чтобы у входа в Россию не остановили. Астрахань бы пройти. В общем, вспомни проезжую как следует. Купеческая память всегда крепостью славилась. Пришлю разной бумаги. Выберешь, какая больше подходит, напишешь. Не забывай, это от этого и судьба дочери зависит.

Матвей горько вздохнул:

- Боюсь, пера в руке не удержу. Но попросим Марьюшку. У нее головка светлая и почерк хороший. Писать привычна. Она лучше меня справится...

Так и решили.

Маша, глотая слезы, пыталась как можно точнее воспроизвести текст грамоты. Счастье встречи с любимым перебивалось болью от расставания с отцом.

" ... в силу и при помощи которой купцу Свешневу Матвею дозволено беспрепятственно проезжать по нашей земле со спутниками, слугами, повозками, товаром... и возвращаться из Персии, когда сочтет нужным..."

- Похоже? - спросил Уго, показывая грамоту Матвею. Буковка в буковку, - ответил тот, разглядывая дочкину работу, - а как же быть с печатью?

- Опишите точнее. Наши умельцы все смогут сделать!

 

Матвей уже с трудом говорил. Нарада приносил коробочки мака с выступившими на них каплями - "слезами забвения". Но и они уже не могли избавить Матвея от сжигающей изнутри боли. Андрес давал ему опийную настойку или бханг - гашиш, приготовленный из нежных верхушек индийской конопли. И Свешнев опять уплывал в страну миражей, откуда возвращался все с большим трудом. Он бесконечно устал от жизни. И страшился смерти, и призывал ее, как избавительницу от телесных страданий. Для Маши большего он сделать не мог - благословил влюбленных и оставил завещание. К которому проявил интерес Уго.

- Разрешите ознакомиться.

- Оно у Марии. Не думаю, что у вас появятся возражения. Заверено по всем правилам.

- Когда успели? - Уго предпочел бы, чтобы завещание писалось под его диктовку.

- Сразу, как почувствовал себя плохо... Нарада и Андрес помогли с оформлением. Не волнуйтесь, пожалуйста, ваши интересы тоже учтены. Всегда боялся остаться должником.

- Не понимаю. Я беспокоюсь лишь о вас, о том, чтобы перед вами распахнулись райские врата... Давайте все ж посмотрим документ.

- Ну, как хотите. Айриш, позови, пожалуйста, Машу, пусть принесет...

Искать ее не было надобности - лишь на время посещения Уго оставляла она батюшку. Спустя минуту бумага попала в руки отца-провинциала, а Маша нагнулась над отцом, чтобы промокнуть холодный пот, выступивший на лбу.

"Се аз многогрешный Матвей Иванов сын Свешнев, пишу в целом своем разуме, отходя сего света...". Ну конечно, недаром папа Пий V утверждал, что русским хватает упрямства, но недостает благочестия. Десятую долю хранящегося на складах добра завещал Свешнев Обществу Иисуса. И это за всю заботу? За прекрасный дом? За сад, за слуг, за питание? Неужто все беседы пошли прахом?

Матвей будто услышал его:

- Я умоляю вашу милость Господом Богом и сыном его Иисусом, о тяжких страданиях которого вы так прекрасно говорили, не оставьте без помощи дочь мою, Марию. Помогите добраться до родной земли. Она отблагодарит вас по достоинству, Всевышний вознаградит доброе деяние... И сознание снова покинуло его.

Уго считал себя ничуть не глупее своего учителя Франсиска Ксавьера, царствие ему небесное; но Ксавьера, скорее авантюриста, чем подлинного миссионера, украшал теперь ореол святости, хотя тысячи тысяч вроде бы обращенных в христианство были фикцией. Он, не в пример Уго, и двух слов не мог связать на местных наречиях, жаловался, что тупые туземцы не хотят понимать испанского, наконец, велел перевести катехизис на малабарский и, затвердив его, объезжал с колокольчиком прибрежные селения. Кто не отмахнулся, выслушал его, а в конце и крест поцеловал, считался христианином. Но, если б ум Ксавьера был более гибким, он не стал бы руками португальских солдат разрушать языческие храмы, чтобы наскоро сколотить на их месте католические часовенки. Зачем настраивать против себя туземцев? А сказочка про краба, вынесшего ему крест из пучины моря? Рассчитана на наивных послушников. Но Ксавьер сумел еще при жизни окружить себя ореолом чудотворца. Ученики помогли ему в этом, чтобы возвеличить Общество Иисуса. И Уго понимал: каждому человеку лестно остаться в сердцах потомков великим или святым. Уго никогда не стеснялся самого себя. Считал достойными любые мысли и желания, пришедшие на ум. Не добротой, но силой или чудесами можно прославиться на века. Тем более, что основные деяния отца-провинциала, приносившие деньги казне ордена, а папе - усиление влияния над многими странами, приходилось держать в строжайшей тайне. Уго не давали покоя лавры Лойолы и Ксавьера. Он решил начать с малого. Он знал точно время предстоящей смерти Свешнева. Через три часа после того, как Айриш незаметно подсыплет на простыню, влажную от пота и постоянных дождей, последнюю порцию ядовитого порошка и заботливо оправит одежду умирающего.

Уго сидел в зале "нравственного совершенствования", окруженный новициями и вечно заискивающим Криштином. Перед его внутренним взором стоял пример основателя ордена, святого Игнатия.

Как минимум дважды являл миру чудо всеведения Лойола. Проезжая с французом Виоле в конце августа 1541 года по мосту Сикста, он вдруг остановился и с молитвою объявил, что видел улетающую душу Кодгора, который умер в это время в Падуе. Доказательств не было, но Уго не сомневался, что Игнатий знал заранее о часе и минуте гибели Кодгора, поскольку уничтожение этого былого сподвижника, конечно же, входило в планы Лойолы. Как и происшедшее раньше умерщвление Госеца. Тем не менее, сам Игнатий окружен ореолом святости и чудодейства. Виоле, восхищенный провидением начальства, разнес весть о чуде по белу свету. Пусть роль Виоле сыграет отец Криштин и толпа олухов-новициев.

Они все еще доносили друг на друга, подбадриваемые наставником. Пора!.. Уго вскочил, будто подброшенный неведомой силой. Лицо его побледнело. "Вижу!" - воскликнул он. "Что? Что?.." - вслед за Криштином вопросили послушники. Уго выдержал паузу, взмахнул рукою и тяжело опустился на место. Помолился в благоговейной тишине. Оглядел готовые к необычайному лица новициев, произнес торжественно:

- Душа раба Божьего, Матвея Свешнева, улетела в мир иной. Кто видел, как произошло это?

- Я... я... - неуверенно откликнулись двое.

- Молодцы, - поощрил их Уго.

- А кто это? - шепотом спросил у соседа один из послушников.

- Тот русский купец, который забрал из нашей обители новиция Антонио, чтобы задержать его в этом грешном мире, - Пояснил де Касо. - Но мы положились на Бога. А Свешнев хотел вмешаться в чужую судьбу. Наверное, поэтому Всевышний наказал купца. И возвратив здоровье Антонио, забрал жизнь Свешнева.

- Антонио вернется в Дом Послушания? - спросил Жозе. Не было тепла в его голосе. Уточнял, не более того.

- Нет. Он оказался нерадивым учеником. Думаю, наше Общество ничего не приобрело бы в его лице. Но терпению и благожелательности иезуитов нет предела. Мы с отцом Криштином дадим ему последний шанс проявить себя. И поручим ему некое задание. Не стоит ни завидовать ему, ни сочувствовать. Ваше будущее при совершенствовании благочестия куда величественнее...

Маша рыдала у изголовья отца. Антонио пытался утешать ее, тоже плача. Андрес был задумчив и сумрачен. Он не сомневался в применении яда. Но - какого и кем? Если бы ему удалось получить разрешение на вскрытие трупа, возможно, подозрения превратились бы в доказательства. И он смог бы затеять судебный процесс против Уго. Тот был достаточно могуществен, чтобы, если даже не давать распоряжения об отравлении, то, по крайней мере, быть в курсе свершившегося. Он, выбрав минуту, когда Маша притихла, поделился с нею предположениями. Но она ответила: "Нет! Ни за что... не дам копошиться в теле бедного батюшки. Такая судьба у него. И подозревать никого тоже не хочу!". Андрес отступился, тем более, что не сомневался в жесточайшем сопротивлении вскрытию со стороны иезуитов. Ну что ж?.. Он хотел как лучше.

Благотворнее всего на Машу действовало общество Нарады. философское спокойствие дробило остроту переживаний.

- Ни на небе, ни среди океана, ни в горной расселине, если в нее проникнуть, не найдется такого места на земле, где бы живущее не победила смерть.

- Как ужасна она. Батюшку все любили. Он никому не причинял зла.

- Смерть не столь ужасна, как кажется. Когда еще не было ее, Землю заполонили живые существа, и она обратилась к Брахме: "Избавь меня от тяжкого бремени". Создатель задумался, но не сразу нашел средство и впал в гнев, от которого страх объял все живое. Тут великий бог Шива сжалился, посоветовал Брахме: "Пусть живут, но не вечно. И пусть не прекращается их род". Тогда Брахма создал женщину с прекрасными темными очами, с венком лотосов на голове, одетую в темно-красное платье, и велел ей убивать живые существа. Смерть плакала и умоляла не возлагать на нее столь ужасного бремени. Но Брахма сказал, что это предназначение ее, и иначе быть не может. Поэтому нет вины на Смерти. Она справедлива, свободна от любви и ненависти...

- Все-таки... мне было б легче умереть самой, чем хоронить батюшку. Сильный, хороший, умный... Нарада, если смерть - чтобы не было тесно на земле... то пусть бы лучше я, мало умеющая и знающая, ушла с нею, а он бы остался?.. Я так молила Христа, чтобы совершил Он чудо, вернул к жизни батюшку! А Он не захотел.

И слезы вновь заструились по Машиным щекам. А Нарада все шептал и шептал, ласково, спокойно:

- Да, ваш Иисус, говорят, совершил немало чудес. Истинных, нет ли - не знаю. А Будда Гаутама не нуждался в чудесах. Не у тебя одной умирали близкие. И не дай Бог тебе пережить смерть детей. Это невыносимо... Одна женщина, у которой умер ребенок, убитая горем, пришла к Гаутаме, принесла тело сына и попросила воскресить его. Но послушай мудрый ответ, "Хорошо, - сказал ей Будда, - только сначала сходи в близлежащий город и принеси горсть горчичного семени из любого дома, в котором еще никто не умер". Она не нашла семьи, где бы ни было умерших, приняла неизбежность смерти и стала монахиней. Не печалься. Твой отец, действительно, был добр. И наверное, сейчас из вашего христианского райского сада смотрит на дочкины слезы, но не может их отереть. Он желал тебе счастья и будет рад там, только если здесь ты будешь улыбаться. Ему уже не больно и покойно...

Да, все так.

Вместе с сезоном летних муссонов завершились дни траура. Живым - живое. Молодость брала свое. Рядом - любимый. Никто не воздвигает преград между ними. И столь же естественно, как пышное лето сменяет робкую, весну, девичество, полное смутных мечтаний, сменилось женственностью, щедрой на ласки. Маша не хотела вникать в тонкости различий религиозных обрядов между православными и католиками. Антонио был католиком, но это не делало его менее прекрасным и желанным. Таинство брака было совершено по-католически. И теперь их союз был скреплен милостью Божьей. Продолжали жить в том же доме. Уклад его мало изменился. У Маши оставались наличные батюшкины деньги. Правда, немного. Остальное, вложенное в товары, казалось до странного недвижимым, будто замороженным. Ни лицензии на торговлю, ни предложений со стороны местных купцов и чиновников... Антонио переживал, что является кем-то вроде нахлебника. Андрес пытался найти знакомых, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Но тщетно. Только Маша все дальше и дальше откладывала какие-либо решения. Она была счастлива, а от добра добра не ищут. Горячие губы, трепетные руки и нежное сердце Антонио... Она разглаживала тоненькие лучики морщинок, наметившиеся в уголках его глаз, целовала их, опадал ответное благодарное тепло.

Антонио погружал лицо в душистые волосы, шептал признания, вечные как сама любовь, и удивлялся, что не тянет его к уединению в кабинетной тиши. Казалось бы, раз ты - поэт, так опиши свои чувства, переполняющие сердце, оставь потомкам строки, которые разогрели бы самую холодную кровь. Но нет. Каждая минута, проведенная вдали от Машеньки, становилась безразмерно длинной, темной и никчемной. А когда она была возле?.. Всякие высокие мысли испарялись мгновенно и оставалось одно желание -касаться ее и вслушиваться в мягкий голос. Творчество требовало отстраненности, погружения в собственное я, а потому уступило место обычной и необыкновенной любви.

Они вверили воле Божьей свою судьбу. Но Всевышнему, вероятно, было до влюбленных мало дела. Зато взгляд отца-привинциала пристально следил за новобрачными. Именно от его решения зависело их благополучие или страдание. Русские меха могли во влажном климате утратить ценные качества. Серебро тускнело. Кожи плесневели. Добро, которое он давно считал своим, то есть - принадлежащим ордену, надо было превращать в деньги немедленно. Марию можно было б извести. Для этого в богатейшем арсенале иезуитов таились сотни способов - от изысканно-случайных несчастных случаев до использования все того же яда для медленного переселения в мир иной вслед за отцом. "Плохая кровь в их роду", - сказали бы окружающие. Но Уго медлил. И вовсе не жалость была тому причиной. Жалости он не ведал. Но, как каждого человека, его изредка одолевали слабости. И может быть - суеверия.

Все наследство - и хранимое в кладовых, и закопанное в Новгороде, в тайнике, - осталось купеческой дочке, за исключением мизерной доли, кинутой Свешневым ордену в качестве платы аренду дома. А коли умрет она, добро отойдет Антонио. Вроде бы упустят его? Как бы не так! Уго кривил губы в усмешке. Еще находясь в Испании, он получил документ от Антонио де Гассета, удостоверяющий, что все, принадлежащее ему сейчас или ставшее собственностью в дальнейшем, переходит во владение Общества Иисуса. Роспись самого кабальеро... нотариуса... печать... О принадлежности к ордену в качестве полноправного члена или послушника уточнений не было. И то, что Антонио теперь будто бы отошел от иезуитов, женился, ничего в денежных отношениях не меняло. Свешневой дочки не будет - проблема решится сама собой. Но не мог Уго отдать приказ, вредящий этой женщине. Последний срок наметил себе - среду. А тут сон: отправился он на аудиенцию к папе Пию V, склонил колено, чтобы приложиться в поцелуе к золотому кресту, но чувствует - что-то мешает, а это меч, наполовину вылезший из ножен Уго. Всякому ж известно, что увидеть такое - дурное предзнаменование. Да, имя женщины, смущающее более всего... Он даже мысленно старался не называть ее Марией. Была б Софией или Еленой, навеки б осталась в индийской земле возле батюшки.

Имя "Мария" считалось священным для всех иезуитов. Игнатий Лойола объявил себя рыцарем Пресвятой девы. Марии. Дева Мария - покровительница и вторая - после Лойолы - основательница Общества Иисуса. Мария - любимое создание Божье и приемная дочь его. Мария - невеста Святого Духа и мать Бога-сына. А тут еще - меч во сне... Причинишь зло этой женщине - навлечешь беду на процветающий орден? Лучше не рисковать. Но что же делать? Самым рассудительным из Машиного окружения Уго считал Адреса. Тот ему был даже симпатичен умением, не падать духом, искать выход из трудной ситуации. Ах, кабы ему побольше богобоязненности и послушания, - цены б не было для ордена. Но не по пути им. Так вот, Андреса призвал он к себе и сказал следующее:

- Милый мой, знаешь ли ты, что такое инквизиция?

Андрес почувствовал, как холодными клещами сдавило сердце.

- Знаю, ваше святейшество. В мадридском трибунале я увидел вас впервые.

- Да. Это не лучшее место для знакомства. Итак, возможности инквизиции тебе известны. Мне очень жаль, но на сей раз дело касается твоих друзей. И моих, разумеется, тоже. Наших молодоженов.

- Чем они-то провинились перед инквизицией?! Да наивнее и безгрешнее Марии и Антонио нет людей в этом городе!

- Согласен. И люблю их не менее тебя. Но, дорогой мой, я уже пытался доказать отцу Микаэлу, что Мария, которую считаю своей названной дочерью, не имеет отношения к смерти Матвея Свешнева.

- Если можно, поясните подробней.

- Конечно, конечно, милый Андрес. Для того мы и встретились. Я могу рассчитывать на твою помощь?

- Сделаю все для безопасности друзей. Но в чем дело?

- Кто-то, может быть, ее же слуга, Гавриил, донес инквизиции, что она колдовством напустила порчу на отца, надеясь быстро получить наследство. Как-никак единственная из родных...

- Чушь! И Гавря ни при чем! Он-то знает, как была привязана Маша к Матвею. Да она бы скорее сама...

- Разве мы можем уследить за мыслью другого человека. Говоришь: не Гавря... А ведь есть у него причина. Допустим, и он знает про клад, зарытый в Новгороде. Матвей ни от кого не скрывал. И вернувшись домой без хозяев, он станет богатейшим человеком.

- Вы обладаете прекрасным даром убеждения. Но позвольте хотя бы мне не вступать на путь подозрений.

- Как хотите. Факт есть факт. Инквизиция вот-вот предъявит Марии обвинения в успешном применении черной магии. Вы врач, и сами знаете - диагноз определен не был. Значит, не иначе как бесовские силы замешаны. Вашим друзьям не поздоровится.

- Что можно сделать? Прямо сейчас...

- Убедите Марию оставить дарственную Обществу Иисуса на всю наличность и товары. Тогда инквизиция отступится. Будет ясна непричастность женщины к желанию завладеть наследством. И совершится богоугодное дело. А я устрою в трибунале, чтобы отец Микаэл замял готовящийся процесс.

- Хорошо. Постараюсь.

- Не медлите.

- Сегодня же сообщу вам о результате.

Уго не сомневался в успехе. Ах, как умен он, как ловко и бескровно обставил дело. Если б ему да папскую тиару, весь мир мгновенно превратился бы в его католическую вотчину.

Андрес, взволнованный и обескураженный, нашел Марию в саду. Антонио раскачивал качели, Маша безмятежно улыбалась, взлетая к пальмовым листьям и опускаясь до травы.

- Мне надо поговорить с тобой, - сказал он ей, когда качели остановились.

- Что-то случилось?

Маша была готова к беде. Очень боялась за Антонио. Хотя, кажется, не было повода ждать неприятностей. Чем дальше заходило в тупик их пребывание в Гоа, тем сильнее она гнала от себя дурные мысли, тем ласковее улыбалась любимому, тем нежнее слова выбирала для самых обыденных разговоров.

- Мария, подожди, пожалуйста, не торопись, нарви-ка нам свежий букет, а я сам выясню у Андреса... - Антонио тоже боялся, что Машу огорчит кто-нибудь.

- Не волнуйтесь, ради Бога. Приятного - мало, но и страшного - ничего. Мария сейчас пойдет со мною и составит дарственную иезуитам на все товары, привезенные из России.

- Почему?

- Не спрашивайте меня, - Андрес и не собирался говорить про инквизицию и подозрения, в равной степени нелепые и ужасные. - Так надо. Просто поверьте мне, что никуда от этого не деться. Довериться мне можете?

- Можем! - в один голос ответили Маша и Антонио.

- Ну и хорошо.

- Ради батюшки я хотела завершить все дела... Не знаю, что происходит в этой загадочной стране, но уже давно я поняла не нам придется продавать наши меха, лен и серебро.

Слезы навернулись ей на глаза. Антонио стоял, опустив руки. Чем он мог помочь? Разве, что губами осушить лицо любимой, ни влияния в городе, ни денег на подкупы... Опять довериться судьбе?

Маша вздохнула:

- Надо, значит, надо. Мне куда-то идти с тобою?

- Нет, я приведу сюда нотариуса.

И не успел тот переступить порог дома, как Айриш уже спешил к Уго - доложить об успехе в их делах. А возвратившись, успел услышать, как язычник, грязный туземец, Нарада, высказывает сомнения в необходимости столь щедрого дара святому ордену. Уж помалкивал бы, а то туда же - лезет с советами и поучениями к крещеным людям. И еще говорит, что не нравится ему все происходящее в этом доме. Мол, и рад бы уйти в свою хижину, да не может оставить людей, нуждающихся в его опеке. Воображает из себя великого йога... мудрец... И при первом же удобном случае, он поведал Уго де Касо о смятении, вносимом глупым индийцем в души хозяев, которым он, Айриш, следует верой и правдой.

- Каждый получит по заслугам, - глубокомысленно изрек отец-провинциал, успокаивая Айриша. А тот знал о могуществе Уго. Вот на кого мечтал быть похожим Айриш. И он будет стараться...

Андрес самолично передал дарственную Уго, вглядываясь в его лицо. Он ожидал хотя бы тени злорадства или удовлетворения. Но взор иезуита был сочувствующим, улыбка извиняющейся:

- Заверяю вас, что деньги, пожертвованные Марией, пойдут исключительно на благотворительные цели. Расширение приюта и больницы при соборе святого Петра...

- Да, - кивнул Андрес. Теперь уже никто не проследит путь товаров, обращенных в рейши: - Но, отец Уго, вы ведь понимаете, что Мария, да и Антонио, оказались вдали от родины и - теперь - без всяких средств к существованию. Как им быть дальше?

- А как собирались быть вы? Или рассчитывали на свешневское богатство?..

Андрес покраснел, вскинул голову:

- Как вы могли так подумать?

- Естественные надежды человека, далекого от служения Господу нашему... - пожав плечами, ответил Уго.

- Нет. Я не нуждаюсь в деньгах. Я привык полагаться лишь на свою голову и руки. Я собирался вернуться в Европу. Но сезон западных муссоно в прошел. Думаю добираться туда с караванами или ждать следующего года. Мне торопиться некуда. Но пока оставлять друзей без поддержки не собираюсь.

- Похвально.

- Не дай Бог им хлебнуть моих приключений, но я давно привык к жизни шветамбара - "все мое ношу с собой". Им же трудно было бы приспособиться к нищенствованию. Им надо быстрее выбираться из Индии. Но как? Без денег...

- Мы думали о них. И не собираемся бросать на произвол судьбы. В любой момент готовы выделить из казны Общества Иисуса некоторую сумму, не большую, но достаточную, чтобы добраться до Новгорода.

- Ну что ж... Хоть что-то. От имени друзей разрешите выразить вам признательность за сочувствие и заботу.

- Им придется содержать еще слугу Гавриила. Айриша мы тоже снарядим в дорогу с ними, но за наш счет. А на вас, уважаемый, к сожалению, денег не наскребем.

Андрес хотел было ответить колкостью, но вовремя прикусил язык: тише, спокойнее, надо выбираться отсюда с наименьшими потерями.

- Мне не понадобятся деньги. Я умею их делать из воздуха. Но не с помощью магии, а благодаря кое-каким знаниям, полученным в одном не самом плохом из университетов.

- Ну что ж... Достойно уважения... Мы еще вернемся к планам, связанным с дальнею дорогой. Передайте Марии и Антонио мою самую искреннюю симпатию...

Теперь Уго де Касо был заинтересован в том, чтобы скорее избавиться от Антонио, его жены и Андреса. Они утомляли его. И следовало уже отчитаться перед генералом ордена Борджиа-Гандиа о внедрении своего человека в страну заблудших и упрямых россиян. Такое изобилие духовной рыбы в обширном и богатейшем краю!.. Но никак не закинуть сетей, чтобы вытащить их полными.

Вместе с отцом Криштином он разработал план экспедиции.

Хорошо бы прибиться к купеческому каравану, взяв из Индии дешевое сырье, чтобы не рисковать большими деньгами. К тому же, в таком случае можно будет сбывать товар по мере необходимости, обращать его в динары, шахи или рубли для пропитания и найма вьючных животных. С другой стороны, купеческие караваны, хоть и сравнительно безопасны, но слишком медлительны. И то, что всадники налегке могли пройти за неделю, требовало месяца. Значит, с караваном угодят в зиму к Гирканскому морю, придется пережидать непогоду, пробираться через заснеженные перевалы. И так Мария забрала три чудесные шубы, сказав, что не товар это вовсе, а их носильная одежда. Без шуб им, мол, никак нельзя, даже, если прямо сейчас они выйдут, разгар зимы в России застанут. Ну Бог с ними, с шубами... Давать им с собой товары или нет? Где товар и надежда на прибыль, там раздоры, разбой. Из-за куска шелка можно остаться без головы, если нет доброй охраны. Решили все же - нет. А как объясняться в Астрахани? По какому делу прибыли? За чем в дальние страны отправлялись? Суров нрав Иоанна - не любит он самовольных чужеземцев. Ответ прост: ездили, мол, с караванами, везли в Персию товары - свидетели есть, подтвердят, если нужно будет. А на обратном пути напали на них разбойники, ограбили дочиста. Вот и остались при своих интересах да при проезжих грамотах, у сердца схороненных. Первая - выданная Великим Суфием, шахом Тахмаспом, вторая - шемаханским ханом, а третья - в московском приказе выправленная. Грамоты есть, а товаров нет. Такая уж тяжелая судьба... Пожалейте и пропустите дочь погибшего купца Свешнева с супругом, данным Богом, и верными слугами. Все казалось продуманным. Тот же корабль с капитаном Гаспаром ждал Марию, чтобы плыть к Ормузу.

Уго де Касо давал последние наставления подопечным:

- Антонио, - говорил он, - друг мой, жаль, что не выдержал ты простых испытаний и не встал с нами в один ряд, чтобы под знаменем и с помощью святого Микаэла, само имя которого возвещает победу, сплотились мы, сыновья Игнатия Лойолы. Но, надеюсь, мои силы были вложены в тебя не совсем напрасно. Будешь ли ты по мере возможностей помогать Обществу Иисуса, если к тебе обратятся за помощью присланные мною?

- Буду, - ничего не оставалось Антонио, как ответить согласием.

- Во время дальнего пути не забывай, друг мой, что Айриш, хоть и приставлен в слуги к тебе и Марии, на самом деле является моим доверенным лицом с особым заданием. Я все еще расположен к тебе и скажу о сути задания: добраться до нашей рижской коллегии, установить связь с отцом Кампанусом, передать ему наши добрые пожелания. Не забывай, что Айриш умнее и опытнее тебя. До самого расставания в Новгороде слушайся его безотказно. Обещай!

- Обещаю, отец Уго.

- А может случиться, что ты захочешь еще вернуться в лоно ордена...

- Я женат.

- Знаю. Но служить Обществу можно и будучи светским человеком. Было бы желание. Не торопись с решением. Но, думаю, ты придешь к нему - верному. И хочу, чтобы следующие мои слова стали путеводными в дальнейшей жизни. Если ты пожелаешь исполнить свой святой долг, никогда не ссылайся ни на утомление, ни на предстоящий труд, ни на опасности, а действуй так, чтобы новые раны заставили тебя забыть о прежних.

- Я буду стараться, отец Уго...

Но когда Антонио возвращался к Марии, когда разговаривал с Андресом и Нарадой, когда засыпал, обнимая возлюбленную, слова отца-провинциала беспокоили его как невытащенная заноза. А под утро ему почему-то приснился Лас Касас, скорбящий о погибающих индейских народах. И Антонио поднялся с постели со словами:

- Ну да. Вспомнил!

- Что милый?

Он рассказал Марии о завете Уго и добавил:

- Де Касо воспользовался чужой мыслью, но перевернул ее на свой лад. Старый доминиканец, честнейший Лас Касас не раз приводил нам с Андресом высказывание дона Хуана Мануэля, испанского писателя, тоже предлагая руководствоваться им в жизни, но начиналось оно так: "Если вы желаете исполнить свой долг, если вы знаете, что нужно делать для защиты ваших прав, вашего народа и вашей чести, никогда...", а дальше все по Уго.

- Ты скажешь отцу-провинциалу, что уличил его? - встревожилась Маша.

- Нет, зачем? Да и не приглашал он меня больше. Теперь разве что кивнет, прощаясь навсегда.

Заключительные беседы с Айришем были куда обстоятельнее. Уго придавал окончательную шлифовку молодому иезуиту, выпуская его в большой мир.

- Дьявол старается через еретиков уничтожить влияние католической церкви, установленное Христом.

- Все русские - еретики?

- В основном. И все из-за нежелания проникнуться истинной верой. Из-за лености своей. Вот, например, неправильно считают они, что Святой дух, третья часть Святой троицы, исходит лишь от Бога-отца, что Бог-сын располагается от Бога-отца с правой стороны, а святой Дух - с левой. Поэтому крестятся шиворот-навыворот. Но и ты, чтобы не заподозрили тебя в России в дурных умыслах, должен, извинившись перед Господом, креститься как они: "Во имя Отца" - прикасаешься правой рукой ко лбу, переносишь ее к правому плечу - "и Сына", а затем к левому - "и святого духа". Понятно ли?

- Да. Видел не раз.

- Язык русский ты освоил хорошо. Слышал, как переговариваешься с Гавриилом, сойдешь за своего - много разных племен живет на окраинах России.

Черный крылатый таракан выполз из-под стола. Айриш вознамерился раздавить его башмаком. Уго остановил его:

- Не надо. - И заметив удивленный взгляд, пояснил: - Чтобы служить своему делу, мы должны учиться у насекомых. Вот таракан... Все в мире изменчиво, в войнах истребляются народы, исполинских слонов изводят из-за бивней, иных зверей из-за шкур. Проходят века, а тараканы все так же живы и вездесущи. Присмотрись - в нем своя особая красота, покров напоминает сутану... Но, дорогой мой, мы отвлеклись. Итак, конечная наша цель - подступиться к монарху, занять место у самого его сердца. Но у тебя мало опыта. Потому задание твое, хоть и несложное на первый взгляд, очень ответственно. И от действий твоих зависит в немалой степени успех всего предприятия. Ты будешь в России нашими глазами и ушами. Только наблюдай. Не привлекая внимания. Знаю, милый мой, твое религиозное рвение. Оно похвально. Но пока забудь про миссионерскую деятельность. Всему свой черед. И помни поучения Игнатия Лойолы: "Не следует сразу заговаривать о вещах духовных с людьми, поглощенными материальными заботами. Это значило бы "закидывать удочку без приманки". До Новгорода идешь с Марией.

- Да, я помню.

- К тому времени освоишься достаточно, чтобы самому выбраться к Риге.

- А как быть со свешневским тайником? Оставить деньги Антонио? Но заслужил ли их он?

- В правильном направлении мыслишь, сын мой. Верно. Не заслужил. Это как раз тот случай, когда тебе придется, смотря по обстоятельствам, принимать самостоятельные решения. Судьба Антонию меня не трогает. А вот Мария... Лучше не причиняй ей зла. А впрочем, полагаюсь на твой разум. Если удастся склонить Марию к монашеству, с передачей тебе остатка состояния, будешь молодцом. Доставишь золото в Ригу, отцу Кампанусу. Он отблагодарит тебя.

- Мне не нужно земных благодарностей.

- Тем лучше. И последнее... дай руку, - Уго снял со своего пальца серебряное кольцо. - Вручаю его тебе.

- Зачем? - Айриш снова хотел сказать что-нибудь о бескорыстии служения Господу, но Уго прервал его:

- Это и оружие, и спасение. Но береги яд, содержащийся в нем, на самый крайний случай. Ты знаешь, что самоубийство греховно. Я не хочу тебя пугать, но только существуют пытки, когда самый мужественный человек выкладывает все как на исповеди. Никто не должен узнать о наших планах. Кольцо избавило бы тебя в подобном случае.

- А как же грех?

- Я не договорил. Оно благословлено папой римским Пием V. Такие кольца даются лишь самым верным служителям ордена, и только они обеспечивают попадание прямиком на небеса. А ты, насколько я помню, всегда надеялся войти в райские врата?

- Да, отец Уго.

- Тогда все... Мы больше не увидимся наедине.

- Вы открыли мне свет истины. Благодарю вас. Надеюсь встретиться еще и служить Спасителю рядом с вами.

- Ты хочешь о чем-то попросить?

- Нет. Просто напомнить. Про Нараду. Который злонамеренно усложнил дело, порученное орденом.

-Не волнуйся. Я ничего не забываю. Прощай, сын мой.

Нараде бы, с его интуицией и мудростью, почувствовать сгущающиеся тучи, скрыться из города, исчезнуть в пещере, высоко в горах. Но он невозмутимо следил за сборами отплывающих. Напоминал про ту или иную мелочь. Взамен утерянной Матвеем книги подарил Марье одну из книг "Камасутры" - о любви.

- Зачем? Я так и не научилась читать.

- Пусть. Как откроешь ее, сразу вспомнишь обо мне, о наших разговорах.

- Если человек успокоился подобно разбитому гонгу, он достиг нирваны, так как избавился от раздражения, - произнесла Маша, старательно копируя интонации Нарады. - Спасибо тебе. Буду беречь подарок как зеницу ока. Я тоже хочу оставить тебе что-нибудь на память. Но все вещи унесли в Дом Послушания, деньги - у Айриша. Разве что мою шелковую ленту?.. Хотя... нет, погоди. У меня остался батюшкин дорожный нож. - Маша принесла его из кабинета. - Вот, смотри какая рукоять - из-зуба морского зверя. Я не видела у тебя ножа. Мало ли что? Возьми

- Нет, - кивнул он, отрицая дар. - Лезвие в руках поневоле влечет к убийству. Нельзя и мыслить о нем. Даже малые птахи дрожат при мысли о смерти. Поставим себя на место другого.

- Я вовсе не хотела!..

- А потому я о радостью приму ленту. Она такого же цвета, как твои глаза.

- Ну вот. Я сейчас снова расплачусь. Не люблю расставаний.

- Это кто говорит о слезах? - вошел улыбающийся Антонио. - Повозка у дверей. Прощай, Нарада. Спасибо за все. Только с тобою жаль расставаться в этом городе. Рад, что, наконец, уезжаем, хотя впереди - туман.

Все напутствия и пожелания были сказаны. Паруса караки надул угасающий муссон, и она неспешно заскользила к северу, к персидским берегам.

 

Нарада вернулся в бедную хижину и почувствовал, что ему плохо. Не потому, что респектабельный купеческий особняк затмевал нищенское убранство его домика. Нет. Он впустил тепло в свое сердце. И чувства его понеслись по бездорожью, как кони, отпущенные возницей. Опять нужно обуздывать их, усмирять желания... Было пусто на сердце. Ну что ж. Он заполнит пустоту молитвами. Долго постясь, очистится от мирских мыслей. Вернется к покою. Три дня он приводил в порядок растревоженную душу, не догадываясь о процессе, затеваемом против него, а заодно и против других неугодных церкви индийцев. Инквизиционный трибунал, чтобы слепить некое подобие обвинения, затратил именно три дня. Громоподобная инквизиция и тишайшие иезуиты, как всегда, шли рука об руку.

Колдовство - обвинение очень удобное. Не привязанное ни к какой религии. Владеющие черной магией действовали против человечества. И кому же защитить это самое человечество от ведьм и колдунов, как ни инквизиционному трибуналу? Призванному и созданному, чтобы очищать мир от греха... Так поднимемся ж все против чародеев, этого бесовского отродья. Если в Европе аутодафе объявляли за месяц, то в Гоа - тем более для наказания туземцев - формальности были сведены до минимума. Зрелище должно было и ужасать, и радовать. Из казны выделялись деньги на чудесные розоватые сандаловые дрова, аромат которых приглушал запах паленых волос... Три рода порицания осуждались инквизицией: первое - прорицание с явным призывом бесов и демонов, второе - молчаливое созерцание положения или движения предметов, например, звезд; и третье - созерцание поступков человека для выявления чего-нибудь сокровенного. Но чем занимаются йоги, если не прорицанием? О чем, как ни о колдовстве, думают они, замерев на долгое время в странных позах? Душа, наверное, улетает из тел, чтобы общаться с дьяволом. А потому - хорошо бы всех йогов отправить на костер. Слишком много их? Ну, тогда хотя бы нескольких, особенно досаждающих властям.

Если бы у Нарады был нож и не было главной заповеди "Не убий!", он отдал бы свою жизнь лишь за жизни нескольких ферингов. Но даже мысли о сопротивлении не возникло у него, грубо вытолкнутого из хижины. Он только прошептал шестую сутру "Дхаммапады": "Ведь некоторые не знают, что нам суждено здесь погибнуть рано или поздно. У тех, кто знает это, сразу прекращаются ссоры". Нарада был спокоен. Он чувствовал себя неуязвимым, а потому неизмеримо более сильным, чем притеснители.

С тихой улыбкой смотрел он на факел, подносимый к дровам. Пламя коснулось его, но не боль. Будто выточенная из темного дерева скульптура, полыхал он, не дергаясь и не вопя. "Видите, колдун, колдун!" -вопили феринги. А он, в совершенстве владеющий собственным телом, в нужный момент отпустил свой дух из временной оболочки плоти.

 

Карака капитана Гаспара подошла к Ормузу. Он также встретил ее многоязычным шумом.

Задержались здесь лишь на день - осень подгоняла вперед. Путешественники заглянули на гомонящий пестрый базар. И тут Антонио, поймав Машин взгляд, с восхищением остановленный на нитях розового жемчуга, горько пожалел, что находится рядом с любимой в положении более жалком, чем нищенское. У бродяжек хоть милостыня побрякивает в кармане. А он!.. Можно сказать - в свадебном путешествии, и не в силах подарить Марии даже бусы, продающиеся здесь за бесценок. Он подошел к Айришу, распоряжавшемуся общим капиталом.

- Дай, пожалуйста, в долг, - и залился краской от унижения.

- Нет! - отрезал тот, и только потом спросил: - А зачем тебе?

Антонио ответил. Айриш сурово сдвинул брови:

- Тем более! Тратить деньги на побрякушки? Хотя... - он задумался, вселив тем самым надежду в сердце испанца. - Если купить жемчуг с тем, чтобы перепродать его в Астрахани...

- Нет. Я хотел подарить. Навсегда... Ну... свадебный подарок...

Андрес, подойдя к ним, вовремя прервал эту пытку и полез в фальдрикер. Антонио остановил его: "Не надо!". И у Гаври монет не взял. Гавря был нынче самым богатым. Уго де Касо выделил деньги на содержание в пути четверых: Айриша, Антонио, Марии и Гавриила. Андрес нанимался младшим матросом на караку Гаспара и работал на совесть. Гавря, глядя на него, тоже подрядился помогать капитану и боцману - чинил снасти, столярничал.

Даже Антонио соблазнился, но для него дела не нашлось, да и Андрес был против - советовал поберечь здоровье и не оставлять скучающей Машеньку.

Гаспар, хоть и был скрягой, выплатил жалованье сполна. Гавря, пораскинув своим мужицким умом, сообразил, что Айриш кое-что сэкономил на его проезде до Ормуза и попробовал вытряхнуть из казначея свою долю. Но не тут-то было. Пришлось довольствоваться тем, что получил на караке. В дальнейшем Андресу предстояло самому нанимать верблюда, потом - мула, а заработок Гаври оставался у него. Потому-то он тоже пожелал дать денег Антонио на жемчуг для хозяйки. А Маша слышала шушуканье, замиравшее при ее приближении, и не могла понять, в чем дело. Наконец, сошлись на следующем: перебрались на материк, в Бендеры, и здесь, уже на персидской земле, оставили Марию на женской половине гостиницы. Айриш отправился договариваться о найме верблюдов, обменивать португальские рейши на персидские шахи и закупать провизию в дорогу, а Антонио, Андрес и Гавря пошли в порт, чтобы подрядиться в грузчики. От Антонио было не много проку, но он очень старался. Гавря с Андресом работали хватко, умаялись, конечно, но купили чудесные жемчужные розовые бусы, сияющие изнутри живым теплом. Осталась и горсть бистов на карманные расходы, чтобы не зависеть хоть в мелочах от милости Айриша.

Маша была безмерно рада подарку. Да за благодарный свет, вспыхнувший в ее глазах, можно было врукопашную сразиться с тигром, не то, что разгрузить одну-две караки!..

 

Крошечный караван вышел из Бендер на север, пересекая пустыни и плоскогорья. Мужчины были вооружены. Даже к поясу Маши был приторочен отцовский дорожный нож. Но разбойников, слава Богу, не встречали они. А на постоялых дворах слышали приветливое: "Хош амадид!" - "Добро пожаловать!".

Теперь Айриш оказался в некоторой зависимости от спутников. Маша, прожившая долгие месяцы в гареме Тахмаспа, объяснялась с персами, будто родилась в Казвине. Гавря тоже худо-бедно, но мог составлять фразы. И Андрес в мусульманском плену научился турецкому, который понимали почти все местные жители. Но если для Антонио Маша была толмачом, с радостью готовым прийти на помощь, в любую минуту пояснить обычаи персов, то Айриш натыкался с ее стороны на постоянное глухое сопротивление, и о каждой мелочи ему приходилось просить как об одолжении. Раздражение он откладывал в самую дальнюю копилку души, улыбался ласково, как учил мудрый наставник Уго. А при необходимости контактов с персами повторял что-нибудь вроде заученного "Аллах акбар!" - "Аллах превелик!", и снова улыбался, получив желаемое, торопился к северу, продолжая совершенствоваться в русском языке.

Многое в дороге напоминало Маше об отце. Где-то здесь она впервые увидела "манну небесную" - гэз, сладкие крупицы, собираемые с верблюжьей колючки и молодых побегов тамариска. А там восхищалась умением персов проводить сорокаверстные подземные протоки, орошающие поля и доставляющие драгоценную воду к селениям возле пересохших в жару речушек.

- О! Смотрите... в этом караван-сарае мы тоже останавливались с батюшкой. Помнишь, Гавря?

- Как не помнить? Покойный Матвей все буквы разглядывал. Какие? - заинтересовался Андрес.

А вот...

Они подъехали ближе. Над воротами два десятка непонятных знаков были высечены на камне.

- Ну-ка, ну-ка, - Андрес присмотрелся. - Да это еврейские буквы. Я видел такую надпись в алжирской синагоге...

- А что значит?..

Андрес только пожал плечами:

- Может, спросим хозяина?

- Мы спрашивали, - сказала Маша. - Он перс, купил караван-сарай тоже у перса, о прежних его владельцах ничего не знает.

Хозяину льстили расспросы - пусть как можно больше путников заезжает на постой, а уж он и еще кое-что покажет любопытствующим. И он повел их в комнату, где стены украшали другие неведомые письмена...

Наверное, пять дневных переходов отделяли их от Казвина, когда погода резко испортилась. А предстояло преодолеть горный перевал. Еле двигались. Резкий встречный ветер колол лицо то ли песчинками, то ли снегом. Послушные мулы медленно переставляли ноги.

- Может, повернем назад? Переждем непогоду в караван-сарае? - предложил Антонио.

- Нет, - сурово возразил Айриш, на мгновение приподняв дорожную маску. - Кто знает, когда это кончится. Не до весны ж нам тут прозябать? Вперед. Женщина не жалуется, а ты заныл.

- Я не из-за себя, - попробовал оправдаться Тони. - Мария, тебе не тяжело?

- Ничего, - ответила она, - доберемся с Божьей помощью.

Но темнота наступила внезапно.

- Кажись где-то здесь была деревенька, - прокричал сквозь порывы ветра Гавря.

- Да вроде вон, в ложбинке... Или нет? Огней не видать... - откликнулся Андрес.

- Поздно уж, спать легли. До гостиницы не добраться... Попросимся укрыться хоть в сараюшке.

Они толкнули дверь ближайшей сакли:

- Эй, хозяева, извините...

Никакого ответа.

- Пусто!.. Вот и кстати. Не потревожим людей.

- Тут и заночуем. Я распрягу животину, - сказал Гавря. Слабый огонь все время задувало. Так устали, что почти наощупь перекусили черствыми лепешками с сыром и, достав одеяла, кое-как устроились для отдыха. Ветер завывал до утра.

Маша поднялась с серым рассветом. Гавря, покряхтывая и растирая поясницу, вышел осмотреться и, если повезет, раздобыть дровишек для очага. Маша увидела в углу сакли темный ворох. "Может, сено? Задать его мулам..."

Она нагнулась, пощупала... И не удержалась от вскрика.

- Что?

Сон мгновенно слетел. Андрес и Антонио подскочили к ней:

- Что случилось?

Но она, указывая на угол, только шептала трясущимися губами:

- Там... там.

- Спокойно! - сказал Андрес и шагнул к тому, что теперь казалось ворохом одежды, беспорядочно сваленной у стены. Андрес уже догадался, что испугало Машу. Они ночевали в одном помещении с трупом. И похоже - человек был не убит, а скончался от болезни. Как он, врач, не предусмотрел такого? Не иначе - чума или холера прошлись по селению. Потому не видели огней, не слышали голосов. Андрес проклинал себя самыми черными словами, но принял сразу главенство в чрезвычайной и жутковатой ситуации. Распоряжался четко:

 

- Всем немедленно на воздух! Огня, Гавря, куда ты сгинул? Скорее! Антонио, достань чеснок и лук. Чисти быстрее. Раздай всем с солью. Мария? Ты касалась трупа? Не дотрагивайся пока ни до чего. Идем в сторону, я полью тебе на руки. Ах, дьявол, долго вода не греется! Подожди секунду... растворю сулему.

Один драгоценный белый кристаллик достал он из походной аптечки, которую не доверял никому.

- Пусть покрепче. Мария, не бойся. Лучше чуть-чуть перебрать ртути, чем погибнуть от чумы.

- Я не боюсь, - Маша слабо улыбнулась.

- Умница. Теперь ешь чеснок. Гавря, это какая вода, привезенная или здешняя?

"Что теперь будет с нами?" - вертелось в голове у каждого.

- Слушайте меня. Объявляю карантин.

- А что это? - опасливо спросил Гавря.

- Всем держаться подальше друг от друга. Мария!..

- Да, я поняла, - вздохнула Маша.

- Где переждать опасность? Как быть с едою? - одновременно спросили Антонио и Айриш.

- Сделаем так. Кое-какие запасы у нас есть. Я обработал руки. Сам поделю поровну. Каждый будет питаться отдельно. Стоять на месте пока нет резона. Может, обойдется. Пойдем дальше. Но в караван-сарай приносить заразу не имеем права. Будем перебиваться в шалашах, пещерах... посмотрим. Лишь бы дождь не хлынул. Всем понятно? Ну, тогда в путь!

- Будем живы - не помрем, - залихватски сплюнул сквозь зубы Гавря и направился к Маше, чтобы помочь ей сесть на мула.

- Назад! - одернул его Андрес и словно извиняясь, улыбнулся женщине.

Двинулись дальше. Цепочка мулов растянулась. Не менее десяти, шагов дистанции требовал между ними Андрес. Береженого Бог бережет. Но Айриш держался совсем обособленно. И не за свою жизнь дрожал он. Проникшись важностью порученного отцом-провинциалом, никак не мог он допустить срыва задания. А ведь началось все так успешно!..

Первый день минул. Отдыхать устроились загодя. Разожгли общий костер, вскипятили воду. А спать разбрелись кто-куда, под укрытие густого кустарника. Возле огня, разделенные пламенем, остались Маша и Антонио. Он, дождавшись, когда уснут спутники, хотел приблизиться к любимой.

- Нет, нет! Умоляю! - остановила она его. - Мне кажется...

- Не может быть! Бог, если он милостив, не допустит этого! Что у тебя болит?

- Ничего.

- Ну, вот видишь... - облегченно вздохнул Андрес. - Спи. - И опять поднялся. - Я не буду целовать тебя, раз не хочешь, только подоткну одеяло, чтобы удобнее было...

- Нет, нет... Я сама, - и вроде бы в шутку пригрозила: - А то позову сеньора врача.

Через несколько минут Маша уже дышала глубоко и спокойно. Антонио задремал тоже.

Утром отправились дальше. Осень, попугав путников, кажется, вновь отступила. А может, потеплело, потому что они спустились с гор. Небо прозрачно синело. Нити паутины пролетали, плавно колеблясь. И покой, разлитый в воздухе, умиротворял души.

- Обойдется! - опять сказал Гавря, выразив общую надежду.

Но Андрес пытливо вглядывался в лица. И не укрылся от него легкий румянец, окрасивший щеки Маши.

- Мария, как ты себя чувствуешь? - озабоченно спросил он.

- Знобит немного. Наверное, простыла с непривычки.

Но Андрес знал цену ознобу:

- Мария, милая моя, придержи мула, пусть остальные едут вперед. Я тоже думаю, что это простуда. Но давай, не будем рисковать жизнями других. Сейчас доберемся до укромного местечка. Отдохнешь, отлежишься. Такой далекий и скорый путь, конечно же, непосилен для тебя.

Он все осматривал окрестности. Хоть бы Бог послал заброшенную охотничью сторожку. Как ни жаль ему было Машу, но нельзя привозить ее в селение. Андрес уже не сомневался, что чума зацепила ее своею корявой рукой. И судьба смилостивилась хоть в малости. Времянку смотрителя за подземными каналами увидел он неподалеку от дороги. Сезон орошения кончился. Каналы и колодцы были вычищены. Смотритель ушел в родной дом. Невзрачное строение, предназначавшееся для спасения от летней жары, было пустым. Ну, какая-никакая, а крыша над головой есть. Лежанка с драным тюфяком, несколько старых циновок, посуда, на которую никто не позарится... Антонио и Гавря, заметив, что Андрес с Машей свернули к времянке, приостановились, направились к ним. Айриш продолжал путь, как ни в чем не бывало.

- А-а!.. - пренебрежительно махнул в его сторону Гавря, - что взять с язовита?

Антонио был уже возле Маши, но как вкопанный замер от грозного окрика Андреса:

- Кому велел не приближаться?

- А тебе можно? - попробовал огрызнуться Тони, но все же дальше не двинулся.

- Мне можно. Я виноват более других, и в случае болезни - пронеси Господь! - никого не брошу.

- Что с Марией?

- Вероятно, простыла. Я побуду с нею. Остальным - как условились - переждать, отдохнуть еще день-два. Если не сыщется путного жилья, устройте шалаши... ну придумайте что-нибудь!

- Я отсюда не уйду! - как никогда твердо сказал Антонио.

Андрес взглянул на него:

- Ладно. Но внутрь жилья не пущу. А ты, Гавря... Хоть ты будь разумным - уйди подальше.

И тот пожалел Андреса, решил не перечить ему, отправился догонять "язовита".

А Машу знобило все сильнее. Можно было не прикасаться к горячечному лбу - жар ощущался на расстоянии. Она послушно и бессильно опустилась на приготовленную Андресом постель.

- Андрес, чем помочь? - вопрошал из-за двери Антонио. - Мария, родная, тебе очень плохо?

- Голова болит, - тихо прошептала она, уже теряя сознание.

Андресу хотелось биться головой об стену от полного бессилия, от неотвратимости надвигающейся беды. Он до крови прокусил губу. Антонио изваянием застыл, прислонясь к обветшалой стене. В бездействии страдание сильнее.

- Тони, - тихо окликнул друга Андрес, - снова холодает. Займись-ка вот чем: под чинарой очаг, раздобудь ветки, дрова... что найдешь. И постоянно поддерживай огонь. Пусть все время будет горячая вода. Марии нужно тепло. Только как?..

- Будем калить камни и подносить к постели.

- Хорошо.

Антонио обнаружил неподалеку кучу сухих стеблей хлопчатника. Их пока-хватит.

Чуть позже Маша начала кашлять. Когда боль в груди немного отпускала, она просила Андреса рассказать что-нибудь.

- Только не подходи близко. Я услышу... Нет, дальше... Отодвинься в самый угол...

- Что ж рассказать?

- Ну... Как ты стал врачом?

- Думаю, на деревенской корриде... В нашем, как и в каждом уважающем себя селении Испании, была арена для боя быков.

- Я спрашивала Антонио, но он не любит говорить о корриде.

- Да, Тони не выносит вида кровавых ран.

- А ты?

- Сейчас скажу... Наша арена была, конечно, не чета гранитной мадридской. Легкий забор из щелястых досок окружал участок вытоптанной земли. А вокруг подмостки для зрителей. Блистательные тореро покоряли своим искусством столицы. У нас же любой, заплативший два реала, мог покрасоваться перед публикой - подразнить быка красной курткой. Раз-другой увернешься... но не успеешь в щель ускользнуть - на рогах очутишься...

- И ты выходил на арену?

- Нет. Сначала был мал. А позже спросил сам себя - зачем? После того, как услышал вопль: "На matado!" - "Убил!". Зрелище сильное, но так уж я устроен, что разум перед чувством бежит. Красиво убить быка - все равно: убить. И если не ради пищи насущной, непростительно. Тут мне ближе индийцы... - Он на минуту замолк, вспомнил про едва не свершившееся жертвоприношение в храме индусской богини. - А... я сбился... так вот, когда бык подцепил бедолагу и бросился разъяренный в толпу, сломав забор, все разбежались, бросив раненого. Только я будто остолбенел, и бык промчался мимо. Я почему-то не мог просто так уйти, не узнав, мертв человек или жив? Я подошел, края раны сдвинул, кушаком замотал, а он зашевелился. Потом народ возвращаться стал, сказали, что убили быка. И отнесли раненого домой. Тот долго хворал, но выжил. И меня всегда своим спасителем называл.

Машенька закашлялась:

- Грудь болит.

Поднесла слабой рукою платок ко рту. Красные следы остались на белой ткани. Снова стала кашлять, всхлипнула, забормотала что-то в бреду. Успокоилась. Может, уснула? Андрес вышел на воздух. Увидел полынь, растущую у тропы. Сорвал несколько стеблей, бросил в очаг. Встал так, чтобы горьковатый дым окутывал его. Прикрыл заслезившиеся глаза.

Антонио только и ждал удобного момента. Тенью скользнул в дверной проем. Кинулся к Маше. Она, кажется, спала. Тони потрогал лоб - и не очень горяч. Он лихорадочно стал ощупывать ее тело. Ошибается Андрес. Не чума это. Нет никаких бубонов, ни у шеи, ни под мышками. Простуда, слава Богу! Вылечимся, Мария! Но тут сильные руки Андреса вышвырнули его вон из времянки. Поминая то Господа, то дьявола, Андрес отмывал ладони Тони горячим раствором сулемы, запихивал в рот дольки чеснока, окуривал полынным дымом.

- Глупец, - сказал врач, когда все возможные меры предосторожности были приняты, - чума бывает разная, и бубонная - не самая ужасная. От легочной спасения нет. А ты и без того подвержен грудным болезням.

- Сколько ей осталось жить? - спросил Антонио, рухнувший с небес в бездну.

- День, два... не больше.

- Андрес, - послышался Машин голос, - ты еще здесь? Я боюсь остаться одна.

- Я рядом. И я, и Антонио.

- Мне приснилось, что он целовал меня. Андрес, не давай ему подходить близко.

Андрес показал кулак упрямцу.

- Мария, сейчас налью тебе лекарства. Станет легче, - он развел в чашечке настойку опия. - Выпей.

- Я не даю вам отдохнуть.

- Рассказать что-нибудь еще?

- Да. Смешное.

Попробуй в такой обстановке сразу вспомнить что-то забавное! Разве что про пиратов, которые напали - по ошибке - на своих же собратьев по разбойному промыслу. Завязался бой. В неразберихе они переколошматили друг друга. А их пленники получили в добавок к свободе несметные сокровища...

Он говорил и говорил, пока Мария снова не потеряла сознания. Лицо ее побледнело, черты заострились. Она еще дважды приходила в себя. Андрес уже без просьб - лишь бы не молчать - описывал ей праздники в родной Испании... Как представляли на площадях "Страсти Христовы", выбирая в Иисусы самого юного и красивого актера, а Иуда непременно был рыжеволос и крив; как носили по улицам на деревянных помостах богато одетые фигуры святых...

Последними связными словами Марии, которые удалось разобрать сквозь кашель и бред, были:

- Антонио, прощай...

Тот шагнул к постели, но, остановленный предупреждающим жестом врача, упал на колени.

- ... Оставь себе жемчуг... на память... Батюшка!

Прошло еще какое-то время. Антонио, скорчившись, лежал на земляном полу.

- Аминь! - скорбно проговорил Андрес, поднял Антонио: - Пойдем... выбери сам место для могилы. Отмучилась, ласточка.

Пошатываясь, вышел Тони из времянки, зажмурился от солнечного света. Почему-то думал, что вечер или ночь сейчас.

Вокруг лежали распаханные поля. А там, где свернули путники с дороги, был взгорок. И за ним холмы перерастали в горы.

- Ну здесь, так здесь, - сказал Андрес и стал походной лопаткой снимать дерн со склона. Его сменил Антонио. Работали молча. Поискали доски для гроба. Конечно, не нашли. Мысленно извинились перед отсутствующим хозяином времянки, сняли дверь с петель. Кое-как соорудили домовину. Андрес хотел снять бусы и, обработав сулемой, отдать их Антонио, как завещала Маша. Но тот отказался:

- Ей теплее с ними будет. Хотя, на память... сними с нитки две жемчужины - тебе и мне.

Так и сделали.

Оставили возле лежанки лопатку, чашу, кое-что из утвари, чтобы не обиделся хозяин за своеволие незваных гостей, чтобы присмотрел за одинокой могилкой. Собрали в кучку и сожгли ненужные уже Машенькины вещи.

 

Застоявшиеся мулы резво семенили по дороге. Один из трех бежал налегке. Антонио все оглядывался на неказистый крест.

Снова пуста и больна была его душа.

Айриш, оказывается, ничтоже сумняшеся, проехал до караван-сарая и ждал спутников, отдыхая, прислушиваясь к своему самочувствию. Никаких признаков болезни - слава Всевышнему - не отмечалось. Он не чурался людей. Правда, сложно было обходиться без толмача. Ну да звенели бы денежки в кошеле. Это Гавря - чудак, забился в клетушку на скотном дворе. И ему оставляют у входа куски лепешек. Будто прокаженному...

Бог или судьба оказалась снисходительной к остальным. Больше никто не заболел.

Айриша некоторое время волновали мысли о свешневском тайнике. Не давал указаний Уго на такой вот случай. Гавря откопает, по закону вроде бы должен передать содержимое Антонио. Неужели у того хватит совести присвоить чужие деньги? Нет, наверное, не составит большого труда убедить его передать состояние ордену, то есть, Айришу, как полномочному представителю Обществу Иезуитов. Хотя, пока рано думать о тайнике. Новгород ох как еще далеко!..

 

Каспийское море покачало их в серых ладонях волн, окатило ледяными брызгами, но пропустило к Астрахани.

Антонио двигался вслед за спутниками, будто камушек, катящийся с горки. Ни смысла, ни цели не видел он впереди. Андрес звал его с собою в Голландию. Но Антонио, сполна хлебнувший бесприютной жизни и, в отличие от друга, имевший прекрасный особняк в Испании, вдруг почувствовал, как соскучился по Алькала, по просторному кабинету в отчем доме...

Бурлаки медленно, под тягучие песни, тянули судно вверх по замерзающей Волге. Антонио смотрел на голые степи с редкими кривыми черными деревьями, татарские усыпальницы, похожие на часовенки или круглые сквозные башенки.

Слова помимо воли складывались в строки:

Любовь родилась рано и не там.

А может быть, не там да запоздала.

И капли крови - алые кораллы -

Рассыпаны на снежных покрывалах.

Беда за нами ходит по пятам.

 

Один Айриш был спокоен и доволен происходящим. В Астрахани все сошло как нельзя лучше. Гаврю он уговорил сыграть роль разоренного купца со слугами. Вручил ему все грамоты. Служивые люди осмотрели все вещи путников - и правда, не с чего пошлину брать - пустили их в Россию и пожалели еще. Айриш хорошо говорил по-русски. Лишь певучесть речи и смуглость выдавали в нем южанина. При каждом удобном случае он знакомился с новыми людьми, записывая добытые сведения в тетрадь, хранимую на груди.

Про Астрахань он писал, что убегают сюда смутьяны и провинившиеся от власти московской, а в кремле здешнем содержатся заложники - мурзы и местные князьки - на случай возможного бунта; что в приказе стрелецком не менее пятисот воинов, а ширина Волги тут за триста саженей...

Доплыли до Нижнего Новгорода - только тут ударили морозы. Испанцы и индиец с удивлением разглядывали русские сани. Гавря по-хозяйски подыскивал санный караван, с которым дошли бы прямо до Москвы. Айриш удовлетворенно строчил вечерами при свечке в маленьких гостиничках под уютное потрескивание дров в чудесной русской печке: "Одиннадцать башен в самых опасных местах имеются тут и четверо ворот: Дмитровские, Николаевские, Ивановские и Егорьевские. Перед первыми - отводная башня, что соединяется с воротами каменным мостом, перекинутым через ров. Стрельцы вооружены пищалями..."

Плавно и скоро скользили липовые сани по московскому тракту. Славно было дремать в теплом войлочном гнездышке. Казалось - не недели, а годы прошли после торопливых похорон. И была ли на свете Машенька? Вспыхнула лучинкой. Только-только отогреваться стал Антонио возле родной души... Остались то ли грезы... то ли сновидения...

 

- Эге-гей!.. Вот она, белокаменная! - прокричал ямщик. Вспыхнули под холодным зимним солнцем золотые купола соборов и церквушек.

К постоялому двору доставил путников санный караван. Оставили вещи, сговорились о ночлеге и, отобедав, Гавря, Андрес и Антонио отправились к купцу Строганову, а Айриш, на свой страх и риск, пошел побродить по Москве, твердо запомнив местоположение гостиницы рядом с Андреевской церковью в Китай-городе. Не хотелось терять времени. Могло случиться так, что день-два и придется ехать дальше в Новгород - отставать от Гаври он пока опасался. Хоть и хорохорился, и сходило все гладко, но чужая страна - не родное селение, еретики-православные со всех сторон. Только в Новгороде он рассчитывал встретить собратьев по вере. Тех, что поймут, поддержат. И дальше даже Гавря не нужен будет ему. А пока... Эх, пробраться бы в сердце Кремля, в царевы палаты! Высмотреть все, с прислугой связи наладить...

Люди на улицах гуляли румяные, веселые, сыпали прибаутками, казались простодушными, как Свешневы и Гавря, неспособными на злые умыслы. Прямо на льду Москвы-реки развернулась ярмарка.

Гавря с друзьями тоже бродил меж торговцев. Его поход к Строганову не увенчался успехом, уехал тот по делам купеческим, до вечера быть не обещал. Челядь Аникина Гаврю не признала, в дом не пустила, да и про Свешнева о трудом вспомнила. А Гавря-то расписывал Антонио, как встретят их у Строганова с распростертыми объятиями.

- Не все потеряно, - сказал Андрес, - подождем немного. А пока, Гавря, показывай нам Москву.

Спустились они на лед. Притоптывая и подпрыгивая, чтобы не замерзнуть, расхваливали на все лады товары торговцы. Пар клубился у лиц. Горячие пирожки и расстегаи лоточниц манили к себе сытным запахом. Горы зерна золотились на белом снегу. И дрова можно было купить здесь, и целую избу, разобранную и сложенную бревнышко к бревнышку. Кучи мороженой рыбы, кур, уток... За ними странное зрелище: ободранные от шкур коровы красными статуями стояли на собственных ногах, растопыренных, будто катящихся по льду. А дальше музыка играла, скоморохи людей смешили, зазывалы на конские бега приглашали...

Так и протолклись на Москве-реке до заката солнца. Потом снова к Строгановым направились.

Ну, слава Богу, вспомнил он Гаврю, забросал вопросами. И Антонио с Андресом завел в приемную, приказал чаю с кренделями подать. Допоздна засиделись. Гавря все подробно рассказывал. И уже не как на посторонних людей смотрел Строганов на испанцев. Зять друга, погибшего в чужедальней стране, сидел перед ним.

- А что теперь делать думаете? - спросил он. - Чем помочь могу?

Гавря ответил, что не пропадет. В деревне пристроится. А еще хорошо бы глянуть, цел ли тайник Матвеев. Тогда он по праву Антонио достаться должен.

- Мне ничего не надо, - грустно проговорил тот. Рассказ Гаври всколыхнул душевную боль. - Добраться бы до Мадрида.

- А мне - до Голландии, - добавил Андрес.

- Сложно нынче у нас. Дюже строг царь к иноземцам. Подорожную не дадут, и просить бесполезно. Напротив, узнают - в тюрьму заточат, пытать начнут: как и зачем по России шатаетесь?

- А если без грамот, самим окольными путями пробираться в Европу?

- И-и-иш! Чего захотели... В той стороне леса необъятные и болота гиблые. Даже войска Батыевы преодолеть их не смогли. Разве что проводников хороших искать, но и денег хороших это стоить будет. Деньги есть?

- Нет, - вздохнул Андрес.

- В лесах проплутаете, да сгинете. А на дорогах заставы везде, без бумаг у первого же столба схватят. Не думайте, что пугаю. Все как есть говорю.

- Понимаем, - грустно переглянулись друзья.

- Ладно, придумаем что-нибудь. Закон - что дышло, как повернешь, так и вышло. Я сам собираюсь в немецкую землю, разрешения жду. Тебя, - он обратился к Андресу, - если получится, с собой заберу. Запишу в свиток Андрюхой... как фамилия?

- Мей.

- Значит, Андрюхой Меевым, слугой моим, приказчиком будешь числиться. Меня везде знают, проверять шибко не будут. А с Антонио сложнее. Купцов-сурожан надо поспрашивать - кто к Черному морю в путь готовится?

Хозяин зевнул, гости поняли это как знак к прошению. Давно ночь наступила. Поднялись:

- Благодарствуем за заботу. Пора и честь знать. Когда еще зайти?

Но Аника руками замахал:

- И не думайте даже... Не пущу... Уже, верно, улицы перекрыты, до постоялого двора не доберетесь. А вам никак нельзя на глаза объездчикам попадаться. Велю в гостевых комнатах постелить. И баньку сейчас наладим. Эй, Тришка!..

Есть все же доброта на белом свете. Поверили Анике Строганову умаявшиеся путники - какой-то просвет забрезжил впереди. Надежные стены теплого дома оберегали их сон.

 

Айриш тем временем, усталый и голодный, намерзшийся на московских улицах, шел к постоялому двору. По его подсчетам не более четверти часа ходу было до Андреевской церкви, когда его из приоткрывшейся двери окатило запахом мясной похлебки и свежего хлеба. В животе заурчало от голода. Никаких препятствий к тому, чтобы хорошо отужинать после дня, проведенного с толком, он не видел. Поел, выпил чарочку малинового меда, и развезло его в тепле и сытости. А может, сказалась привычка, выработанная в Доме Послушания - дремать за столом после трапезы. Айриш лишь на минуту прикрыл глаза, а уж затряс его за плечо дюжий мужик:

- Эй, браток, время позднее, закрываем. Дома доспишь.

Под руки подняли и выпроводили на улицу, вежливенько так выставили. На морозе сон сразу развеялся. Айриш запахнул шубу поплотнее, спрятал нос в воротник и быстрым шагом направился к постоялому двору.

Но что это? Поперек мостовой на козлах лежало бревно. Зачем? Раньше - он точно помнил - его не было. А дальше? Решетчатые ворота преграждали проход. Днем Айриш видел в некоторых местах решетки, стоящие у стен и вроде бы предназначенные для заграждений. Он даже готовился отметить в заветной тетрадке, что на случай прихода неприятеля улицы могут быть перекрыты. Но спокойно было вокруг. Ни души на улице. Айриш подошел к воротам, потрогал запор. Не открыть! Неужто на ночь замыкают? Околеешь ведь тут до утра. Пошел назад - к корчме. И там уже закрыто. Тихо, темно. Постучал. Без толку. А морозец прихватывал. Айриш вернулся к решетке. Может, сторож или дозорный появятся. Выпустят. Ему бояться нечего. Грамоты купеческие с собою. Хотя лучше, конечно, внимания не привлекать. Он посмотрел вверх. А не дождаться ли утра на чердаке какого-нибудь дома или в сараюшке. На фоне звездного неба мелькнула тень. То ли птица большая, то ли кот гулящий. И тут услышал он стук копыт по ледяному насту. Дьяк объезжей избы выехал на ночную проверку.

- Эй! Сергунька! Спишь, что ль? - окликнул замочного караульщика дьяк.

От дальнего угла бежал к нему сторож с фонарем:

- Никак нет, ваша милость!

- Все спокойно?

- Так точно!

Айриш вжался в стену, не зная, откликнуться или лучше обождать? Но тут с крыши над ним раздался голос:

- Как бы не так! Посмотрите у Митрохиного дома. Там укрылся какой-то тать. Не хотел я до времени шума поднимать. Думал, посмотрю, что затевать будет

Это кровельный караульщик следил за пожарами и заодно посматривал за порядком сверху - не пробирается ли кто подозрительный по его участку. Айриш понял, что деваться некуда, выступил из укрытия:

- Кто таков? - загремел из-за решетки голос объезжего дьяка.

- Купец я. Порядков здешних не знаю. С юга приехал. В Москве заплутался. В корчме долго сидел. Хозяина разбудите, спросите. Рядом тут.

- А идешь куда?

- На постоялом дворе у Андреевской церкви мы остановились. Там и заночевать хотел. И вещи там.

- А чего тогда прячешься? Не зовешь на помощь дозорного?

- Испугался, ваша милость. Растерялся немного.

Подъехали три стрельца, погромыхивая оружием. Решетку отперли. Айриша взяли под стражу...

- Куда меня? Отпустите. Постоялый двор рядом. Я не потревожу никого.

- Не выйдет. Всех задержанных указано в объезжую избу отводить. Поутру со всеми бродягами разберутся.

Айриша затолкали в клетушку с узкой лежанкой. Не шибко тепло, но и не на морозе ночевать. Он присел на краешек, потом лег. И даже уснуть удалось ему ненадолго.

Объезжий голова Иван Неделя явился на службу в приятном расположении духа. Он чудно выспался на пуховой перине и, обласканный молодой женой, плотно позавтракал. Он хотел лишь добра всем людям. Тут сообщили Неделе, что задержали ночью какого-то купчишку, судя по всему, порядочного, но с правилами московскими незнакомого.

- Позвать его сюда, - приказал Иван, подумав, что сейчас быстренько бумаги купчишки просмотрит и, дав нагоняй для острастки, выпустит на все четыре стороны.

Но дело оказалось поинтересней, чем предполагалось и, если Неделя хотел добра людям, то имел в виду в первую очередь себя. Глаз у него был проницательным, поэтому сразу заподозрил он в купчишке шиша, то есть вражеского лазутчика. Во-первых, тот, назвавшийся Рахимом, сначала сказал, что из Персии в Москву пришел. А когда толмача призвали и по-персидски заговорили, враль - на понятную, мол, из Индии. Похоже.

- Показывай свои грамоты проезжие, - сурово потребовал Иван Неделя.

Три бумаги вытащил из-за пазухи "Рахим". Персидскую грамоту осмотрел толмач.

- Верный документ, - сказал он. - На имя русского купца Матвея Свешнева писан.

- А кто это такой? Знакомое, будто, имя...

- Русский купец, - стал торопливо отвечать Айриш. - В Индии был. Там и помер. А мне завещал родной земле поклониться за него.

- Ой ли? Так отчего ж ты мне его грамотки в нос суешь? Свои показывай.

- Я ж в слугах у него был. Своих не имею.

- А говоришь: сам - купец.

- Хотел лишь дело начать. Посмотреть - что и в какой цене на Руси.

- А знаешь ли ты, что восточным купцам только в Холопьем городе да в Казани бывать и торговать дозволено?

- Слышал. Но я не торгую пока.

- Мало ли? А как ты пробрался на землю нашу?

- С этими вот грамотами. Виноват. Очень хотелось по родине хозяина своего, хорошего человека, пройти.

- Да-а... - многозначительно протянул Иван Недаля. - Наказания тебе не избежать.

Он взялся за московскую грамоту. Что-то привлекло Внимание Ивана. Ну да... печать... и заголовок. Он порылся в коробе с бумагами. Вытащил чью-то проезжую, отслужившую свое. Сравнил. Довольный собою, усмехнулся.

- Поддельная грамотка-то... - и вперил взор в горе-купца. Тот посерел, но стал лепетать что-то в оправдание, мол, потеряли они грамоту, не знали как домой вернутся...

- А для подделки состряпано весьма недурственно, - и с интересом посмотрел на Айриша: - Где сделано?

- Индийскими умельцами.

- А точнее?

- Не ведаю.

- Один ли в Россию пришел?

Сказать про Антонио и Андреса? Они ж тут и про иезуитов и про Дом Послушания обмолвятся. А это хуже смерти.

- С дочерью купеческой, ваша милость...

- Где ж она?

- Померла по дороге.

- Что-то у тебя мрут все, словно мухи... А не ты ли, ради злого умысла, извел купца Свешнева с дочерью?

- Видит Бог, непричастен я. Болезнь их свалила.

- Бог-то видит. Но и мы поглядим. Ну-ка обыщите его.

Сопротивляться было бессмысленно. Тетрадка легла перед объезжим головой. Он, предчувствуя удачу, схватил ее и стал листать, мало что, правда, понимая. Айриш писал, как было удобнее, чередуя португальский, латынь и хинди. Попробуй, разберись в такой окрошке. Дьяк заглянул Неделе через плечо, увидел неправильный многоугольник с кружочками в углах.

- Похоже на план, - заволновался он. - Тю! Да это ж Нижний Новгород. Вот и написано латинскими буквами - Новгород.

- И верно, - сказал Неделя, поощрительно улыбнувшись дьяку. - Лазутчик - твой купчишка, точно. - И со всей силы как грохнет кулаком по столешнице: - А ну, тать ночной, признавайся, зачем к нам пожаловал?

Но "Рахим" будто язык проглотил. Ни слова больше не вымолвил.

Можно было б его передать в Разбойный приказ. Но там, добившись истины, честь поимки лазутчика себе присвоят. А если Неделя сам все раскрутит, да шиш важной птицей окажется, повышений по службе вполне ждать можно. Попугать надо купчишку. Плетьми раз-другой попотчевать. А хорошо бы в Пыточную башню его. Но, если по правилам, надо и бумагу на него туда передавать. Тут он подумал, что начальник тюрьмы - свояк его, и по-родственному, в застенке башенном попытает на дыбе лазутчика, или ему, Ивану, самому дозволит. Так и получилось. На следующий день Айриша вели к кремлевским Константиновским воротам...

 

Гавря с друзьями был обеспокоен исчезновением индийца. Не так, чтобы соскучились или очень им нужен был он... Ушел коли куда-то своею дорогой, то и Бог с ним. Просто ясность требовалась - ждать ли его, и что с личными вещами Айриша делать? Попросили Строганова узнать, может, кто и слышал про индийца.

Аника в свою очередь приказчиков послал по объезжим дворам и на Ивановскую площадь. Так ниточка и сыскалась. Дьяк, который был у Ивана Недели в подчинении, все как есть сказал. Строганов торопиться не стал, дьяку и знать не дал, что интересен ему купчишка Рахим. Позвал к себе испанцев с Гаврей. Так, мол, и так. Обвиняется в лазутчестве ваш приятель. Тетрадь найдена...

- Да, писал он в нее, что слышал.

- Боюсь, ничья помощь ему уже не пригодится. Более того, тот, кто защищать шиша будет, сам скорее всего жизнью поплатится. Стоит ли того ваш Айриш?

- Нет! - ответ прозвучал единогласно.

Сами бы умерщвлять его не стали - грех на душу брать. Но за версту чувствовалось, как пованивало от него темными деяниями. И приятелем они Айриша не считали. Потому оставили судьбу индийца в воле Божьей.

А "Рахима" подвели к дыбе - двум столбам, покрытым третьим, сняли с лазутчика рубаху, связали сзади руки веревкой, обшитой войлоком, перекинули ее через поперечину и натянули как следует, так что суставы вывернулись. Да ременным кнутом прошлись по спине, рассекая кожу... На первый раз, решили, хватит, иначе - вдруг кончится шиш. Освободили от ремней, но помахали перед лицом раскаленными щипцами. "Рахим" проговорил: "Руки". Поняли так, что, если ему суставы на место вставят, скажет он, что желают. Дали ему в себя прийти. А он отвернулся, сжался, вроде бы пальцы свои потер, в рот засунул. Тут же на глазах посинел и помер, так ничего не поведав.

Подскочил к нему Иван со свояком, осмотрели - поняли в чем дело. Кольцо на безымянном пальце у индийца, видно, с секретом было. А невзрачное - потому и снимать не стали, не позарились. Яд в кольце - сильнейший. Значит, точно, не простой человек был, опасный лазутчик. Трогать его поостереглись - вдруг яд и их настигнет. Кликнули катов - палачей, те привычно выкинули труп за ворота застенка, на мостовую. Еще была возможность ухватить ниточку, оставшуюся от индийца. Велели поодаль стоять ходоку - сыщику, приписанному к съезжему двору, чтобы следил он - не подойдет ли кто к трупу. Обычно родственники или знакомые замученных забирали их, опознав, для погребения. Но неизвестный, судя по всему, знакомых не имел и нужен никому не был. А потому кинули его за городом в в яму.

Тетрадку с каракулями Иван Неделя запихал дома в подпол, чтобы на глаза другим не попалась. А то вместо повышения жди взбучку за излишнюю ретивость - надо было передать иноземца в Разбойный или Секретный приказ специальным людям.

 

Наступило время расставания. Первым уехал из Москвы Гавря. Уже спокойный за судьбу испанцев, он пристроился к новгородскому обозу. И хорошо, что поторопился.

Незнакомый купец по-хозяйски осматривал развалины на свешневском подворье. У ворот были свалены груды строительного камня и теса. Гавря боялся, что вытолкают его взашей, начал вежливо, издалека разговор заводить. Но купец - повезло - оказался хорошим человеком, понятливым, и про Свешнева, про семью его наслышан был. Поэтому не только не возражал, чтобы тайник Гавря осмотрел, но каменщика, без дела стоящего, ему в помощь дал - бревна убрать и мусор разгрести над нужным местом.

И Гавря, не очень надеясь на удачу, вдруг стал обладателем целого состояния. Что он с ним сделал? Треть отдал в церковь - пусть при каждой службе поминают добрым словом и молятся за души рабов божьих Матвея и Марьи Свешневых. Треть раздал челяди свешневской и деревенским - кого найти удалось. А на треть он дешево домик купил - благо их в Новгороде после погрома немало пустовало, и дело свое купеческое затеял. В память Матвея, чтобы наука, им Гавре преподанная, зря не канула.

Вскоре уехал со Строгановым и Андрес. Надо было поторопиться, к весенней распутице добраться до западных границ. Аника внес в список Андреса, как своего приказчика. Тот, и вправду, оказался ему очень полезен в торговых делах. Настолько, что хотелось купцу задержать Андреса у себя подольше. Но по любимой медицине тосковали руки и сердце Андреса.

В последний московский день, уже переговорив обо всем, прощаясь, он спросил:

- Антонио, ты помнишь йога Нараду?

- Еще бы! Он и... Мария вызволили меня из рук смерти. Хотя, зачем? Спасли для новых страданий?

- Для любви. Но я не о том. Что тебе более всего запомнилось из поучений старика?

- Нет счастья, равного спокойствию...

- А мне, - задумчиво проговорил Андрес, - вот это: "Если странствующий не встретит подобного себе или лучшего, пусть он укрепится в одиночестве: с глупцом не бывает дружбы". Антонио, тебе всегда нужна будет опора в жизни. Желаю обрести тебе верного друга...

Строганов уехал, лишь уверившись, что передал Тони надежному человеку. Купцы-сурожане собирались в Крым и дальше - к Италии. Кабальеро Антонио де Гассета приписали к ним то ли слугою, то ли кучером. И нарекли Антошкой Черновым. Строганов попытался всучить ему сто рублей в дорогу. Антонио отказался Даже в память о Свешневе. Сказал, что возвернуть не сможет. А вот заработать бы... И Аника придумал. Договорился с сурожанами, через них передал деньги. Мол, будет испанец учить купцов латыни в дальнем пути. А при надобности за толмача сойдет. И в чужеземных бумагах разобраться сможет...

Опять оставались за спиною редкие деревеньки и нагие ветлы на обочинах российских дорог. И, как никогда, всеобъемлющим было одиночество.

Не хватало Андреса и Марии - понятно. Это часть плоти Антонио отсекли и уронили в бездну. Но не хватало и ласковой улыбки Уго де Касо. Если не был уверен Тони в преступлениях отца-провинциала, то твердо знал о лицемерии, недобрых умыслах того. И все же... все же... Сквозь завесу легкого, почти весеннего снежка виделись ему то грустные глаза Марии, то ласковый взгляд иезуита. Miserere!..