СЛОВА и КРАСКИ

Повести и рассказы

 

 

СОДЕРЖАНИЕ:

 

Пересекаясь. Повесть

Иллюзия реальности. Повесть

Маленькая интрига в ночных звонках. Рассказ

Мраморный реквием. Тадж-Махал. Рассказ

Крутится, вертится теодолит… Рассказ

Иммунитет к неприкаянности. Рассказ

Вокруг да около. Рассказ

Запах немыслимых трав. Рассказ

 

 

ПЕРЕСЕКАЯСЬ

 

Повесть

 

1

 

Он с удовлетворением посмотрел на исписанный лист почтовой бумаги с изображением старинного чернильного прибора в углу. Некоторые буквы подскакивали или наоборот сползали с лиловых линий, но - что поделаешь? - слабая, подсохшая левая рука была плохой помощницей правой. Осталось завершить работу. И в этом действе крылась особая прелесть. Сначала дата. Потом упругая пружинка росписи. И за нею особо чётко - "Александр Тилепин". В этот момент он походил на первоклассника, от усердия прикусившего губу. На седеющего, потрепанного жизнью первоклассника.

Александр! - а не уничижительное "Шурик" - и он превращался в личность, которая получала конверты с грифами столичных редакций, в личность, которой не гнушались отвечать народные писатели.

Александр! - и в младенческой голубизне глаз проблескивала сталь, а сведенные лопатки выправляли привычно сутулую спину.

Он лизнул липкий краешек конверта, надписанного заранее: "Москва… "Огонёк"…", вложил письмо, прижал к столу, заклеивая. Неловкая левая рука смяла кончик, умелая правая - разгладила его. Ну, вот и всё. Отправлю завтра поутру.

Он вышел из служебной каморки, ставшей домом, постоял на игровой площадке, по-хозяйски приладил на место железный прут, сдвинутый шастающими в детсад по вечерам подростками и влюблёнными, повесил изнутри замок на калитку.

Порядок. Тишина. Только Полкан, поскуливая, просится на волю. Шурик спустил таксика с цепочки. Тот закосолапил, кинулся метить свои ночные владения. Таксик, которого зовут "Полкан" - ведь здорово? Писателю можно целый рассказ построить на этом оксюмороне. Эпизоды, сюжеты были бисером, раскиданным под ногами. Бери - не хочу… Вот хотя бы появление таксика в детсаду…

3доровенный детина, электрик, уселся на крутящийся стульчик в зале возле рояля и похлопал себя по колену: "Полкан, ко мне!". Женперсонал, обожавший его за весёлый нрав, забеспокоился. Няня Поля кинулась к дверям с воплем: "Ах, паразит, пса что ль приволок?". Она готова была прикрыть питомцев своей широкой грудью и поэтому не увидела, как из-за пазухи, где частенько скрывалась бутылочка "бормотухи", высунулась тёмная мордашка, щенок плюхнулся на брюки. "И все засмеялись…".

Эпизода "Полкан" Шурик ещё никому не подарил, ждал, пока пробьются на страницы книг или журналов уже предложенные им идеи и образы. Ещё не появлялись. Писатели не спешили воспользоваться? Или не нравились прозаикам Шурикины сюжеты? Нет, нет… Они ведь каждый раз благодарили его за участие, за помощь. Шурик объяснял себе долгое ожидание так: во-первых, если его идея легла в основу романа, чего, конечно, и заслуживала, то роман - не юмореска, его и три года писать не долго. Во-вторых - ох уж наш медлительный процесс книгоиздания с ситом рецензентов! Наберемся терпения. Время есть.

Напрашивается вопрос: а почему бы тебе, Шурик, самому не оформить в рассказы свои задумки и не попытать счастья в обожаемом издали писательском ремесле? И тут ответ двуликий, как почти всё вокруг. С одной стороны… с другой стороны… Так вот, с одной стороны, он просто сомневался в своем умении, в образованности, в силе, могущей пробить броню редакций. Но это - полупризнаваясь себе. Зато, с другой стороны, он как бы гордо взмывал НАД… А писатели-сказители были его экспериментальным материалом. Александр Тилепин придумал подкидывать им сюжетики, чтобы потом анализировать их превращения в творческой кухне: сумели ли литераторы по-деловому воспользоваться подарком.

У Шурика и сейчас занятий было немало. Двенадцать писателей на заметке. И для каждого - конторская книга. А там - соображения по поводу творчества, разбор просчётов и удач, и самое ценное - крохи признаний, выуженные из писем.

"Как Вы стали прозаиком? - спрашивал Шурик. - А когда Вам лучше пишется?.. Ваше творческое кредо?..". Вот он, жемчуг, спрессованный между серыми страницами гроссбухов.

 

Слава Богу, никто не суёт нос в его дела. Раньше, до обретения детсадовской свободы, было сложнее. Чтобы Любаша не проникла в смысл его жизни, не издевалась, посмеиваясь и по этому поводу, он придумал вести записи латинскими буквами, а ей сказал, что изучает английский, в котором жена отнюдь не была сильна. Любаша всё равно скривилась: "Дурью маешься!". А через месяц - так скоропалительно! - внесла новую ноту: "Что ж с тебя взять-то, убогого?". Взяла. Всё. Ну и чёрт с нею. Нет худа без добра! В детсаду - благодать. Знал бы раньше - давно бы здесь обосновался.

Было тепло. Он постоял, раздумывая, идти ли подремать к себе или пристроиться во дворе. Послушал: не сильно ли звенят комары. Кажется, нет. Решил в пользу последнего и пошёл за тюфячком.

Жильё его имело вид неприглядный. Голая лампочка освещала, прежде всего, груды толстых и тонких популярных журналов с газетной лапшой закладок. Журналы обитали здесь, как им нравилось. То самый нужный и только что бывший под рукой оказывался в углу, придавленный кипой собратьев. То "пустой", без закладок, а значит - малоинтересный, мозолил глаза. А то с верхней полки вдруг сползала старая "Нева" и голубой лягушкой шмякалась на пол.

Шурик неуюта не замечал.

С тюфячком он направился к скамьям, сдвинутым у беседки. Но скрипнули раскачиваемые ветром длинные качели, и Шурика потянуло к ним. А уляжется ли? Не свалится ли? Нет, не свалился. Неиспытанное доселе ощущение наполняла его. Мерно постукивала о столбы спинка качелей. Позолоченным маятником шаталась луна, отсчитывая ночное время. За нею колебался звёздный фон. Луна вдруг превратилась в Любашино лицо, внимательно-ласковое, как в первые после знакомства дни. Оно склонялось всё ниже и ниже к Шурикиной колыбели. Или это матушка?..

 

Мама помирала в полном сознании. Шептала: "Шуричек, как же ты, хворый, без меня останешься? Ни постирать толком, ни погладить… Ох, устала жить, устала, отошла бы спокойно, если б ты обихожен да счастлив был…". "Мам, ну чего ты, ну не терзайся хоть из-за меня. Я в прачечную буду ходить, в химчистку, в столовую…". И вдруг, сознавая неловкость такого ответа, он добавил торопливо: "Ой, ну о чем мы говорим? Да ты ещё вылечишься, ещё побегаешь, а работать я тебе больше не дам. Хватит. Дома сиди, отдыхай. И бабульку какую тебе в помощь наймём". Но матушка с каждым днем всё легчала, истончалась. И однажды он с ужасом почувствовал, меняя белье, что почти без усилий поднимает её одной здоровой рукой. И чтобы не заметила она его смятения, стал нести полнейшую чепуху: "Ты погоди, мать, ещё на свадьбе моей гулять будем. Как закатим пир в ресторане!". Матушка только вздохнула. И подумала, верно: "Кому ты нужен кроме меня, сыночка…".

Кто бы знал, что слова про ресторан окажутся пророческими. Свадьбу там справляли по высшему разряду. С многочисленными закусками и горячими блюдами, названия которых Шурик так и не запомнил за год супружества.

 

Впервые в этот ресторан Шурик попал через месяц после похорон.

Сначала-то доедал оставшееся после поминок. Чередуя тощенькие супчики "из пакетиков" с кутьёй и пирогами, наготовленными соседкой, которая мать любила и помогала за нею, умирающей, ухаживать. Но пироги кончились, пусто было на душе, ныл желудок, и однажды Шурик вышел из квартиры с твёрдым намерением поужинать по-человечески: печалься - не печалься, а организм требовал своё.

В столовую он опоздал - уборщица уже тыкала посетителям в башмаки мокрой щёткой, те глотали остывшие котлеты, не пережевывая, и допивали кисель, двигаясь к выходу. А из окон пышущего огнями и музыкой ресторана тянуло чем-то нестерпимо сытным, мясным. И Шурик, будто сомнамбула, двинулся на запах, совсем не думая, что траур ещё не кончился, а певичка там вопит, кривляясь, что-то разухабистое. Он был сам по себе, вне ресторанного веселья.

Не припоминалось случая, чтобы заходил он раньше в подобные заведения. Кроме, пожалуй, гостиничных да вокзальных - во время редких командировок. И то - при крайней необходимости.

Шурик неуверенно оглянулся. Все столы были заняты. Метрдотель мелькнул где-то вдали и скрылся. Тут Шурик увидел место, кажется, свободное. Два кавказца и девица развязного вида занимали из четырех три стула. Он шагнул к ним. Потом всё-таки решил испросить разрешения местных властей. Пухленькая беленькая официанточка спешила мимо.

- Девушка, можно мне сесть за тот столик?

Она, не вслушиваясь, кивнула. Шурик пошёл и сел. Тройка недоумённо уставилась на него.

- А этому хмырьку чего здесь надо? - сдвинул кустистые брови один.

- Брысь! - кинул сквозь зубы другой.

Шурик поёжился, но вставать не стал:

- Мне официантка сюда велела…

- Какая?

- Вон та!..

- Любаша-джан, ты кого нам подкинула? Избавь, пожалуйста, - золотоносный палец указал на Шурика. - И впредь прошу!..

- А я при чём? - спросила беленькая, убирая со стола опустевший графинчик.

- Но ведь вы мне сказали - сюда…

- Ничего я не говорила!

Назревал конфликт. Она оглядела переполненный зал и Шурика. Оценив его вместе со всеми потрохами весьма невысоко, вздохнула: "Иди за мной!". Придвинула стул к сервировочному столику возле портьеры, отделяющей от зала служебное помещение. Принесла, не спрашивая, бульон с яйцом, котлету с поджаренным картофелем и стакан кисловатого напитка.

Металлические бортики столика мешали есть, холодили кожу через тонкое полотно рубашки.

- Хлеб вот!.. - раздался рядом уже знакомый голос.

Но хлебницу поставить было некуда. И Любаша, не особо церемонясь, сунула её Шурику в левую руку, чтобы подержал, пока передвинет посуду покомпактнее. Шурик изо всех сил напряг слабые пальцы, но хлебница всё равно шлёпнулась на котлету.

- Ты чего это?

Шурик сконфуженно забормотал что-то про свой недуг, про смерть матери, про то, что ему бы только поесть по-человечески, желудок, мол, уже…

Бровки Любаши сошлись к переносице. Она смотрела на него внимательно, слушала, думая о своем.

- А живёшь далеко?

- Рядом, через два дома.

- Так-так!.. - она что-то решила для себя, оторвала листок от блокнотика: - Адрес говори!

- Зачем?

- Через день, в свою смену, буду заходить и приносить еду.

Шурик прямо запунцовел:

- Ну что вы?! Может, я сам? А вообще, вы меня так бы выручили! О, конечно, это лучший выход. Сюда мне сложно, - он хихикнул, - тут я не в своей тарелке… И вы не беспокойтесь, я кредитоспособен. Заплачу, сколько надо. А что брюки не глажены, так рука…

- Ну, не за бесплатно, конечно.

Она спрятала листочек в нагрудный кармашек.

Шурик проводил бумажку взглядом, отметив высокий Любашин бюст - но не как предмет соблазнительный, а как деталь, к примеру, древнегреческой статуи.

- Ждите около семи. Пока народ не повалит. Устроит?

- Да-да-да! Конечно. Спасибо огромное!

Потом, прозрев, он понял, что кормила она его объедками с чужих столов за полновесную, разумеется, копеечку. Но это - потом. А первый вечер был праздничным, освященным пятиминутным появлением Женщины в его запущенной квартире.

Ну не сказать, чтобы - грязь… Пол он вымыл. Пыль смахнул. Постель была не первой свежести, но того ж под покрывалом не видно.

Он знал, что со временем запустение настигнет его дом, но пока матушкина тень помогала ему.

 

Любаша вошла в квартиру, наполнив её запахами еды и сирени:

- Бабка возле подъезда продавала.

И до Шурика дошло, что, оказывается, весна уже расцвела вовсю. Любаша отломила душистую белую кисточку:

- А это тебе. Есть куда поставить?

Шурик засуетился в поисках подходящей вазочки. Не нашёл.

- Я пока в стакан поставлю, ладно? А потом отыщу… - И вдруг, спохватившись, продемонстрировал галантность: - Это я должен был бы цветы дарить! Пожалуйста, включите в счёт. - Он испугался, что покажется нахалом, и потому повторил просительно: - Пожалуйста…

Любаша кивнула.

Два месяца она регулярно забегала на несколько минут. Иногда всего лишь заменяла порожнюю посуду полной, иногда присаживалась перед телевизором, ожидая, пока Шурик съест принесённое. Тогда он торопился, переживал за неё - ещё чуть-чуть и начальство спохватится, и клиенты заскандалят…

Конечно, хорошо, что проблемы с питанием уменьшились. Но это хорошее оказывалось, с другого боку, тяжеловатым. В финансовом плане. На еду, получалось, уходила почти вся его бухгалтерская зарплата. Ну ладно, любимые "толстые" журналы почтальон ему приносил по подписке. А другие, те, которые он покупал в киосках вразброс, под настроение… Вот уж не думал Шурик, что денежки, оставленные в книжном магазине, станут недопустимой роскошью. Нет-нет, лучше ходить голодным! И вот уже, когда он почти решил отказаться от Любашных услуг, избрав безобидный повод - отъезд в придуманную длительную командировку, всё изменилось. Кстати, Шурику командировку, и правда, предлагали, но он представил себе тягостную самолетно-гостиничную суету и уступил столичный вояж коллеге.

Он немного волновался: как Любаша воспримет его отказ? Хотя, может, и ей надоели хлопоты с Шурикиным питанием - срывайся с работы, беги, тащи судочки… Но как раз в этот день что-то изменилось, Любашин взгляд стал синее и ласковее. Она не уставилась тут же в экран "Рубина", а присела рядом, стала расспрашивать про работу. Шурик пытался отвечать с набитым ртом, но она касалась его слабой руки, улыбалась:

- Ты ешь, ешь, не спеши, я сама чего-нибудь расскажу, чтобы не скучно было, а то хожу, хожу всё, а ничего друг о друге не знаем.

От таких добрых слов Шурик поперхнулся, закашлялся. И Любаша хлопнула его по спине:

- Ну бывает, бывает… Как? Полегчало?

 

А случилось вот что: Любаша вдруг прозрела - безобидный мужичонка с квартирой в центре города. Хорошая квартира, двухкомнатная. Правда, в спальню она не заглядывала, но, судя по столовой и кухне, там тоже можно навести порядок. Квартира Любаше нужна была позарез. В отчем доме друг у друга на головах сидели. Престижное замужество ну никак не получалось. Что взять с ресторанных посетителей кроме чаевых? Правда, на собственное жильё в спальном районе она уже насобирала. Но жалко отдавать накопленное лишь за крышу над головой. А что мужичок - убогий, это даже неплохо. Будет знать свой шесток.

Любаша ещё раз заглянула в Шуричкины глаза и запросила за ужин сущие копейки. Он улыбнулся и вложил в оттопыренный кармашек ещё пару бумажек. А бутерброд с чёрной икрой она оставила в холодильнике. На завтрак.

События развивались всё быстрее. Любаша становилась всё ласковее. Шурикин пульс к моменту её прихода достигал сотни ударов в минуту. Он верил и не верил в благосклонность красавицы.

Но в один, сначала ужасный, а позже прекрасный, вечер пробило семь, пропикало восемь, а Любаша не появлялась. Шурик был один в квартире, в городе, в мире… Несколько дней назад он, может быть, вздохнул бы облегченно, разбил пару яиц над сковородкой, скворчащей салом, и улёгся на тахте, предвкушая чтение захватывающе-разгромной критической статьи на кого-нибудь из здравствующих классиков, поскольку ругать стало модным.

Но нынче о яичнице и речи быть не могло - от обиды на судьбу у Шурика пропал аппетит. Пойти в ресторан самому? Ей ведь, наверное, просто некогда. Ну уж нет, неохота заискивать. Он разделся и лёг в постель, усилием воли заставляя себя погрузиться в чтение. И неожиданно быстро успокоился. А около одиннадцати дзынькнул звонок. Вдёрнув ноги в шлёпанцы, он, как был, лишь в трусах, пошёл к двери. Уверенный, что это - соседка, которой соль или сахар понадобились. А увидел Любашу.

- Шуричек, извини, пожалуйста, не могла раньше.

- Ох, пардон, я в неглиже, - от растерянности он заговорил по-иностранному. - Сейчас оденусь, сорри.

- В сортире оденешься? Да натягивай уж тут. Не стесняйся. Что я мужчин не видела? - И тут же добавила, боясь, что поймёт Шурик так, как есть, а не так, как ей хотелось бы: - И отец, и братан… Насмотрелась.

Но Шурик пятился к ванной, прикрывая рубахой тщедушные телеса.

Оделся, заглянул в зеркало. Физиономия, вместо привычно серой, была в красных пятнах. "Только не волноваться!", - приказал он себе, ополаскивая лицо холодной водой. Ну вот и порядок!

Любаша раскладывала еду на тарелочки, щебетала о подружках, жаловалась на тяжелую работу: "Ноги гудят…". И, сняв туфельку, дотянулась ступней до тахты, погладила ногу, помассировала.

- Ох! Не знаю, как и до дома доберусь…

У Шурика хватило ума, затаив дыхание, принять правила игры:

- Ходите, я вызову такси? Или лучше оставайтесь у меня. Места хватит. Не волнуйтесь, вы здесь в полной безопасности.

Любашины губки чуть изогнулась - то ли улыбнулась, то ли скривилась скептически. Шурик подумал, что, наверное, "опасность" её устроила бы больше, и опять кровь бросилась в лицо.

Любаша зевнула:

- И впрямь остаться, что ли? Уж не первый день знакомы…

Шурик похвалил себя за то, что в прачечную не поленился вчера зайти, и достал из шифоньера бельё, ещё попахивающее "морозной свежестью".

- Давай, я сама, мне сподручнее.

- Ну, устраивайтесь, располагайтесь, а я пойду туда, - он кивнул в сторону второй комнаты.

Любаша была занята постелью и не ответила.

Утром он проснулся оттого, что не хватало воздуха. Нос был забит чем-то пахнущим кухней. А рука?.. Он приходил в себя. Рука лежала на упругой и чуть влажной женской груди. Всё встало на свои места. Любаша же!.. Но возник вопрос - как быть дальше? Про запросы ресторанных девочек он был наслышан. Придется залезать в долги. Шурик осторожно отодвинулся, посмотрел на спящую - хороша, и пошел умываться, кипятить чай. Любашу пришлось будить.

- Извини… - тут Шурик, не привыкший произносить нежные слова, запнулся. - Извини, дорогая моя, но мне на работу пора.

- Выметаться что ли? - спросонок пробормотала Любаша.

- Нет, нет, отдыхай. Я только два слова скажу. Ключи вторые, матушкины, здесь, на тумбочке. Чай я заварил. Что в холодильнике найдёшь, кушай.

Любаша отвернулась к стенке:

- Угу!

Шурик достал из бумажника оставшиеся деньги, положил рядом с ключами. Больше наличных не было. Но ничего - завтра зарплата.

Вечером он нажал кнопку звонка у своей двери. А вдруг она ещё там? Представил её в халатике с мокрыми после душа волосами. Но шагов слышно не было, и цепочка не звякнула. Хотя некая неожиданность всё-таки была. Вымыты полы, начищена до блеска плита, а главное - деньги лежали на тумбочке, как и утром.

Шурик ходил по квартире, будто в гостях. Заглянул во вторую комнату, которую считал кабинетом. Нахмурился. Исчезли милые его сердцу книжно-журнальные завалы, до которых даже матушке не позволялось дотрагиваться. Вернее не исчезли, а обрели вид упорядоченных кип. А блокноты, записи? Неужто она их читала? Там же весьма нелестные замечания были даже о "Войне и мире", не говоря уж про современные опусы.

 

Но в тот раз Любаше было не до тетрадок. Она вкалывала как бульдозер, только бы успеть разгрести грязь, чтоб почуял Шурик, что значит женщина в доме, а то знает она нынешних холостяков - изноются, что одиноки, но жениться - ни-ни!.. Хотя этот, Шурик, почти калека. Еле-еле ночью с одной рукою управлялся. Смех и грех!

Он не знал ждать ему Любашу, или нет. Хоть бы записку оставила! И как оно теперь будет? Деньги не взяла… А может, мало? Или наоборот?

Оказалось - наоборот.

- Ну что ты, Шуричек, - говорила она чуть позже, чмокая его в свежевыбритую к ночи щёку, - я ж от полноты сердца. Ну как ты мог плохо обо мне подумать? Уж коли не по нраву был бы, разве б осталась? Я ж не какая-нибудь… - она погладила его по голове, будто маленького. - А тебе со мной хорошо?

- Хорошо.

- Ну, вот видишь, хорошо.

Любашин голос был обволакивающе тёплым. Желудок отзывался не тупой болью, а ощущением приятной сытости. Правда, мозг подтачивал некий нудный червячок: мол, не твоё это, Александр Тилепин! Но Шурик поднапрягся и придушил его - очень уж хотелось жизни "как в кино".

- Только, Шуричек, мы кровать эту выкинем, ладно? Или на балкон вытащим - уж больно скрипучая. Купим широкую, импортную. И, как у людей, в спальню поставим.

"В какую спальню?", - хотел спросить он, но отложил на потом - слишком близко у его губ благоухали пухленькие Любашины.

 

Свадьбу играли в ресторане. Коли б матушка видела Шурикин триумф! Аж трех молочных поросят в кольцах помидоров и лука, зажаренных в его честь!.. Господи, что уж теперь травить душу! Но, если по-честному, был счастлив? Был. Пусть хоть неделю. А если б не Любаша, может, до конца жизни, небогатой внешними событиями, и вспомнить нечего было бы.

Первым ударом после свадебной эйфории стало следующее. Приходит Шурик домой с работы, Любаши нет, а борщ, восхитительно ароматный - на плите. Он наливает его в тарелку, идет в кабинет за "Огоньком", чтобы удовольствие было ещё полнее. Но не находит там не только свежего "Огонька", но и прошлогодней стопки "Дружбы народов", и ещё кое-чего.

Шурик от расстройства, где стоял, там и сел. Сидел и гадал, в макулатуру женушка журналы отволокла или просто в мусоропровод спустила? Какой уж тут борщ?! Так и остыл… К счастью, с журналами тогда обошлось. Любаша всего лишь пьянчужке знакомому их подарила. А тот не успел бумажную кипу в будку вторсырья сдать. Правда, пришлось мужичку за возврат бутылёк поставить. Любаша сильно негодовала. Однако в тот раз она его ещё "ублюдком убогим" не называла. Пыталась по-хорошему.

- Шуричек, - говорила, - а мы бы спальню розовыми обоями обклеили?! И гарнитур я присмотрела в магазине, дивный и недорогой…

Но Шурик худосочным монументом стоял в дверях кабинета, готовый пожертвовать чем угодно, только не Литературой. Рассердиться бы ему!.. Не получалось. Так мила, сдобна и уютна была Любаша!

Он попробовал приподнять её до своих духовных высот. Тем более что повод подвернулся завоевать авторитет жены навечно. Чёрным по белому в обзоре критических писем были напечатаны его имя и фамилия. Да с каким уважением! Бережно, ни одной запятой не нарушив, приведён десяток строчек из его письма. Того самого, в котором он пожурил серьёзного автора после встречи с читателями, транслировавшейся по телевизору. Мол, наш дорогой классик говорит, что огорчает его современная проза, взгляда остановить не на чем. Так почему бы ему ни взять, да и ни создать произведения выдающегося, коли уж числит себя среди ведущих писателей. И такие фразы красивые получились! Недаром их выбрали среди тысяч писем.

- Любаша, посмотри, это же я, Александр Тилепин! - Его голос чуть ли не на дискант сорвался от восторга.

- Ну и что? - спросила она, снимая с лица дневной грим, и дернула плечиком, перерезанным бретелькой. - Кому это бумагомарание нужно? И вообще, не выпендривайся!

Однако Любашу задело то, что Шурик в очередной раз постарался выказать свое интеллектуальное превосходство. И оставаться словно бы неполноценной она не захотела. О, кое в чём и глупенькая официантка разбиралась!

- Принеси мне кокильницу! - вскоре велела Любаша, разделывая рыбу, и через минуту окатила его ушатом помоев: - Господи, нельзя ведь быть таким тупицей! Сколько раз втолковывала, что кокильница - это раковина на подставке! А то, что ты притащил - кокотница. Не можешь отличить кастрюльку от блюдечка?

 

Журчащее "Шуричек" сменилось на "Шу-рик", почему-то похожее на "ханурик". И, что самое печальное, ближе к ночи Любаша стала жаловаться на недомогание. Так, ничего серьезного, устала, наверное, но лучше б её не трогать. Кончился медовый месяц.

Совсем протрезвел Шурик, когда зашел за женой в субботу - минералку домой забрать. А она буфетчицу заболевшую подменяла - в приресторанном киоске.

 

Шурик сытым падишахом сидел за Любашиной спиной и смотрел, как споро та отвешивала продукты. Но вдруг что-то насторожило его. "Нечаянно она…", - подумал Шурик. "Случайно?..", - спросил себя чуть позже. "Ну. нет!", - ответил себе же в следующий раз. Вот… Теперь сосиски отпускает… Килограмм, переваливаясь с чаши весов в пакет, потерял одну "по дороге". А за стеклом витрины бабулька в пестром платочке не увидела утраты.

- Вот так да! - пробормотал Шурик и воскликнул: - Ой, Любаша, у тебя сосиска упала!

- Где? Ах эта!.. - Любаша сунула её в пакет и через плечо бросила супругу: - А ты что тут делаешь? Нельзя посторонним за прилавком находиться. Сейчас выговор влепят. Марш домой!

Как раз тут на Шурика и нашло просветление - осознал, что кормила она его первые два месяца объедками. Ну, не заболел и ладно, дело прошлое. Только как жить дальше?

Первое, что взбрело на ум - развестись. Однако загвоздочка получалась. Любаша уже и прописаться у него успела. А судиться с нею и выгнать пытаться - это только для очень здоровых физически и непробиваемых морально. Можно, правда, плюнуть на свои нравственные принципы. Кормят, прибирают, даже иногда в постельку к теплому бочку допускают. Чем не жизнь? Шурику бы подошла. Но Александру Тилепину?!.. Здесь ведь как? Коготок увяз - и птичке конец. Он уже чувствовал, что начинает сдавать позиции. Скоро кабинет станет спальней. Журналы, сколько поместятся, перекочуют на антресоли. Остальные - в мусорку. Он уже вчера не нашел одного, и подозрение закралось в душу: коли не удалось Любаше враз избавиться от "хлама", она по штучке выкидывает мужниных любимцев, а потом невинно хлопает ресницами: "Не знаю, не знаю, ищи получше". И отвернувшись, ухмыляется, наверное…

Шурик ощущал, как терялся смысл существования. Его дом рушился, Любашин - возводился.

 

Она тоже размышляла день и ночь. Вот ведь какой настырный попался. На вид - лапша лапшой, а упрямства на пятерых хватит. Далась ему эта макулатура! Умника из себя строит, ли-те-ра-ту-ро-вед! Обездолил её на целую комнату. Выход был найден Любашей в виде тетрадного листочка приколотого к столбу заржавленной кнопкой: "Детсаду требуется на постоянную работу дворник-охранник. Служебное помещение для жилья предоставляется…" Открывалась масса возможностей. Если и не удастся совсем Шурика туда выпихнуть, то хоть большую часть недели он будет ночевать в детсаду. А то оба Любашиных давних поклонника - она не выносила слова "клиенты" в данном контексте! - извелись, соскучились. И можно теперь не к ним наведываться - она терпеть не могла чужих грязноватых ванн! - а их к себе приглашать.

Вечером Любаша начала ласковую атаку.

- Шуричек, ты не хотел бы по совместительству дворником устроиться?

- Зачем? - опешил он.

- Тебе бы на курорт следующим летом съездить… здоровье поправить. Серый вон какой. А туда деньги нужны.

- Может быть… А где?..

И когда выслушал Любашу, вдруг подумал, что давно втуне мечтал о чем-нибудь подобном, не привязанном жестко к служебному распорядку, не под бдительным оком начальника. Это ж почти - быть свободным художником. Не отвлекаясь на "летучки" и отчёты. ВСЁ время отдавать любимой литературе.

И Шурик огорошил жену:

- Любаша, я бы с удовольствием вообще из треста уволился. Надоело.

- Да? А зарплата как же?

- Жил без курортов и дальше проживу. А мне, знаешь ведь, немного нужно.

- Смотри сам. Но на мои деньги не вздумай рассчитывать!

- Да не бойся, - оскорбился Шурик, - не нужны мне твои грязные!.. Видел, как ты сосисками орудовала!

- Ну и что? Чистоплюй, - фыркнула Любаша и хлопнула дверью ванной, обрывая разговор.

 

Так Шурик, а с ним и журнальные кипы, перекочевали в детсадовскую каморку. Сначала заведующая опасалась, справится ли с дворницкой работой полуторарукий интеллигент - даже испытательный срок назначила. А потом сама же и хвалила его за добросовестность.

Любаша… Любаша была довольна вполне. Между мужем и женой установилось джентльменское соглашение: дважды в месяц Шурик приходил к ней с ночёвкой, она выполняла свои супружеские обязанности, включая кое-какую мелкую починку одежды. И в любой момент он имел право зайти подкормиться всем, что найдет на кухне. Но этим Шурик не злоупотреблял. Хватало детсадовских каш да супчиков.

Так они и зажили. Спокойно и удобно.

Шурику, конечно, пришлось пойти на компромисс, но Литература стоила того! Логичность сюжетных ходов ждала его исследований, междоусобные сражения писательских группировок развлекали.

Он перебирал свой архив. Пронумеровал ответ, полученный из "АиФ", сложил листочек с грифом в папку. Проверил, по датам ли разложены копии его посланий литераторам. Выбилось из стопки письмо Симону Лахвари. Шурик перечитал его, довольный стилем и образностью своего мышления. Но жаль - ответа не пришло. Много корреспонденции уходило в никуда. Вот и это письмо… Конечно, могло и случиться что-либо с писателем. Все под Богом ходим. Но тогда прекрасный сюжет пропадал. А это недопустимо. Следовало передарить его кому-нибудь другому.

Идея, которая вполне могла лечь в основу фантастического рассказа, а то и повести, явилась Шурику во сне.

 

Земляне, во главе с командиром космического корабля Бенни Хьюдом (не правда ли, имя напоминает о Робине Гуде?), застают на слабо цивилизованной планете войну. С мечами, саблями, палицами. Бенни призывает неразумных опомниться, прекратить уничтожение себе подобных, а те - ноль внимания. Тогда наши, то есть земляне, придумали: как только аборигены хватаются за оружие и количество агрессивности достигает определенного предела, включается антигравитатор. И беспомощные человечки, потеряв тяжесть и координацию, плавают вперемешку с врагами и булавами над полем боя, способные разве что на свирепые взгляды и дикую ругань. А потом гравитация постепенно возвращается. И вояки опускаются на песок, копошась в поисках именного оружия. Пыл-задор к этому времени исчезает. Так обходится без кровопролитий. Десяток сеансов - и всё поколение драчунов отучается от битв.

А назвать произведение Шурик предлагал "Антибоин". Каково? Правда, без любви даже в фантастике скучновато. Но это дело поправимое. Пусть, к примеру, будет так: очаровательная аборигенка случайно взмывает в невесомости под облака. Тут и панораму с лесами и речушкой описать можно. А когда выключается антибоин, девушке, падающей со слишком большой высоты, грозит гибель. И это замечает командир Бенни. В последнее мгновение он алой молнией на своем воздушном катерке устремляется к ней, ловит- спасает, прижимает лиловоглазую к своему горячему сердцу…

Ай да Шурик! Ай да сукин сын!..

Нет, такому сюжету пропасть никак нельзя. Надо подкинуть его кому-нибудь из молодёжи. На мэтров и так работают целые штаты. Подумаем, кто у нас есть? Вот, Лариса Алаторцева. Перспективная, молодая, есть чувство стиля… И отвечала с благодарностью на его письма. Лестно ей, что замечена читателем, оценена положительно. Не заелась ещё девочка. Вот ей и поможем. Вдруг с Ларисиной подачи "Антибоин" войдет в антологию фантастики?

Шурик внимательно перечитал письмо, проверяя синтаксис, подписался весомо - "Александр Тилепин" и заклеил конверт.

 

 

 

2

 

 

Кто-то начинает новую жизнь с первого января, кто-то - с ближайшего понедельника.

Лариса Алаторцева связывала жизненные планы - от смены работы до разрыва затянувшейся любовной связи - с грядущим вступлением в Союз писателей.

Давно бы перешла в редакцию журнала или издательства. Но кому она нужна там сейчас? Со своим высшим техническим!? Пусть даже публикуется в периодике… пусть книжечка рассказов вышла и вторая на походе… Мало ли что? Этим сейчас никого не удивишь - были бы финансы. А с членом СП разговор совсем иной. Признанный писательский профессионализм немало значит. Лариса представляла удивление дам своего отдела. Как? Алаторцева - писательница? Вот бы никогда не подумали! А может, они догадываются, но молчат? Неужели не встречали её рассказов? Два-три раза в год Ларисина фамилия появлялась на страницах популярных газет, журналов. Скорее всего, встречали, но никак не сопоставляли с молчаливым инженером по стандартизации технической документации. Думали, однофамилица. Слишком велик разрыв между ГОСТами и Ларисиными историями, балансировавшими между сказкой и реальностью.

Недавно она закончила новый рассказ. Героя называла там Михаилом, но, набирая текст, заметила в двух местах описки. И дважды пришлось заменять имя Игоря. Хотя из личной жизни вычеркнула его не до конца.

Отнесла рассказ в журнал. Юрий Ильич, как всегда, улыбнулся благосклонно и немного загадочно: "Чем порадуете? Опять романтика?". Лариса кивнула, ловя себя на желании извиниться за однотемность. Главред постукал пальцем по столу: "Но, понимаете ли, нам нужны самые разные планы и жанры. Сейчас в редакторском портфеле сложился дефицит фантастики. Так, не хотите ли попробовать себя на этой стезе?". "Не знаю, не уверена…". Она подумала, что, скорее всего, и пытаться не будет. Зачем вымучивать из себя не соответствующее характеру. Хотела уже отказаться, чтобы и не рассчитывали на неё. Но вдруг тогда Юрий Ильич сделает вывод о профессиональной несостоятельности Алаторцевой и откажется дать рекомендацию для вступления в Союз? А Лариса очень на неё надеялась. "Я попробую, ладно?". "Хорошо. Только, пожалуйста, поторопитесь. У нас в десятом номере "окно". Страничек на восемь. Не больше. Договорились?".

Неделю Лариса без особого энтузиазма пыталась конструировать фантастические сюжеты. Не хватало то ли ума, то ли вдохновения. Она и поругивала, и вяло уговаривала себя. Без толку.

- Ларисонька, а что ж ты почту не достала, когда домой шла? - спросила мама. - Или не было ничего?

- Ой, задумалась что-то… сейчас!

Она снова спустилась на первый этаж, открыла узкую дверку.

Из газеты торчал кончик конверта. Неужели от Игоря? Такой подвиг для него - писать, идти на почту… Сердце трепыхнулось - пропустило такт и ударило с удвоенной силой. Зря. Под неровными, будто смазанными строчками обратного адреса было выведено "Александр Тилепин".

- Ах, всё ещё он, - вздохнула Лариса.

Этот Тилепин написал ей впервые года четыре назад. После её журнального дебюта - рассказа, с фотоснимком, как полагается. И хоть фотографировалась она тогда же, получилась совсем девчонкой - глаза нараспашку, россыпь светлых волос и наивная улыбка, не тянущая на тридцать прожитых. Она ликовала от первого читательского одобрения - как школьница, получившая пятерку за трудное задание. Правда, были в письме и критические фразы - про некоторую рыхлость композиции. Лариса и сама видела недостатки. Всё дело в том, что видеть - видела, а как поправить написанное не знала. Ломать рассказ, чтобы облечь сюжет в лучшую форму - для последующего размещения в сборнике? Перекраивать поступки героев? Это словно резать по живому. Может, в дальнейшем получится лучше…

 

Лариса послала Тилепину ответ с благодарностью за внимание. Потом снова письмо получила. Он спрашивал, каких писателей Лариса ценит более других. А в следующем сравнивал свои и Ларисины пристрастия, присовокупив информацию о своем возрасте и профессии. Она показала письмо маме. И зря. Потому что мама смотрела на всё, происходящее с дочкой, через призму возможного замужества.

- Ну, Ларисонька, он просто заочно в тебя влюбился. На Фотографии увидел красавицу. И рассказ такой милый!..

А Лариса к тому времени всё поняла про Игоря и пыталась настроиться на неизбежное расставание. Вообразила себе заинтересованного её творчеством - ею? - инженера средних лет. Не такого, как Игорёша, каланчу астенического сложения, а напротив - человека крепкого в кости, твердо стоящего на ногах, с прямым взглядом и уверенным пожатием ладони. И так как воображения было не занимать, она уже беседовала с ним по дороге на работу. Когда говорила за себя - молча, разумеется, - двигалась походкой привычно летящей, вскинув на плечо ремешок от сумки, а когда - за него, шагала медленней, устойчивей, неся сумку будто портфель. И со стороны это выглядело немного забавно.

Но Ларисина полуигра враз закончилась. В очередном письме Александр Тилепин просил ответить на ряд вопросов о творческом процессе в её жизни. Был там, например, такой: "В какое время суток вам лучше пишется?". Ну и тому подобная чепуха. Если бы не дальнейший текст, она, наверное, села бы вечером и добросовестно попыталась проанализировать моменты взлета вдохновения, когда уверена, что единственно нужные слова ложатся на свои места, а людей в рассказах не надо уговаривать произнести хоть фразу, они сами торопятся высказаться, и тут главное - не помешать им. Но… Лариса дочитала послание до конца, и ей стало ужасно скучно. Ни о какой переписке теперь и речи быть не могло. Оказывается, этот А. Тилепин писал не только ей. Его корреспондентами были многие известные авторы. И спрашивал он их примерно о том же. Из интереса к литературному процессу. Хобби, значит, у А. Тилепина такое. Каждому своё. Это даже интеллектуальнее коллекционирования пуговиц. Казалось, Лариса должна была быть польщена, что попала - хотя бы лишь в умозаключениях Тилепина - в столь избранное общество. Но почему-то не льстило. Она предпочла бы заинтересованность человека, никак не связанного с асами литературы. И чтобы к ней относились именно как к Ларисе Алаторцевой, без дурацких сопоставлений. Отвечать расхотелось, и принуждать себя она не стала. Пусть думает, что хочет - что зазналась, что невежлива, что сменила адрес, наконец. Потом было не до него - опять летала к Игорю, конфликтовала из-за этого с мамой. Отцу-то всё равно, даже лучше, что Лариса не замужем и всегда где-то возле.

Тилепин последний раз прислал открытку-поздравление ко Дню печати. Теперь - снова конверт. Она хотела выкинуть, не распечатывая. Переехала - так переехала. И письма, мол, не получала. Потом подумала: а вдруг там нечто важное для него, просьба какая-нибудь? Обозвала себя бессовестной и вскрыла конверт.

Вот чудак! Теперь он ей сюжет фантастического рассказа прислал. Зачем? Она же не пишет фантастики. И тут же вспомнила Юрия Ильича со своим почти безнадежным: "Я попробую…". Так, может, это письмо - подарок судьбы? Удача? А Тилепин - ясновидящее чудо природы? Неужели не сыщется у неё минимального профессионализма, чтобы засучить рукава и приняться за работу, поблагодарив ушедшего в тень Александра - взял бы да и написал сам этот рассказ! Она сама не заметила, как увлеклась. Тилепинский подкидыш стал родным и воспитанным ею дитём. Но - всё-таки первый опыт. Показать бы кому-нибудь из фантастов… Редактор пока единственного Ларисиного сборника, Тамара Комарова, упоминала как-то, что бывает на "четвергах" у Симона Лахвари, предлагала и её с собой захватить. Но Лариса постеснялась, а теперь жалеет. Одно дело - принести рукопись знакомому и обсудить её за чашкой чая, а другое - договариваться о встрече с человеком совершенно посторонним и, наверняка, очень занятым.

Лариса позвонила Комаровой. Та оказалась в отпуске. Ну что ж, Юрий Ильич прочитает первым. И ещё останется немного времени на доработку. Название Лариса оставила предложенное Тилепиным. Имя героя немного изменила. Потому что слышала недавно в издательстве разговор: " …болезнь начинающих фантастов - всех героев наделяют импортными именами и думают, что тем самым приближаются к Брэдбери с Кларком…". Вместо Бенни Хьюда командиром экипажа стал Гарри Бенишев. Нейтральное имя, и немного от Гарьки-Игоря отсвечивает.

Юрий Ильич "Антибоин" прочитал, принял и даже сказал: "Неплохо для начала", что в его устах прозвучало почти хвалебной песнью. Тогда Лариса сочла своевременным и разговор о рекомендации в Союз.

- Юрий Ильич, я мало с кем знакома из писателей… вы первым читали почти всё… Я не знаю… мне хотелось бы, чтобы именно вы рекомендовали…

- Хорошо, Лариса, заходите через месяц. Не поздно будет?

- Нет-нет…

 

 

 

После недельной отлучки Ларису, как всегда, встретили на работе доброжелательные вопросы:

- Ну, как там бабушка?

- Опять ты грустная… Всё ещё болеет бабуля?

Лариса что-то неопределённо промямлила, попыталась отделаться междометиями.

В отделе к ней относились хорошо. И вранья её вовсе не заслуживали. Но что поделать? Только намекни, что летала, в счет отпуска, к другу-жениху-любовнику - покоя не будет. Из самых лучших побуждений замучат вопросами, советами, прогнозами на удачность семейной жизни, или, напротив, выудят в тестах и астрологических таблицах предостережения по поводу несовместимости характеров. Пусть лучше ничего не знают и втихомолку обзывают "старой девой".

Наконец-то закончили чаёвничать, приумолкли, погрузившись в дела. Лариса снова придвинула к себе стопку техдокументации. Тоже редакторская работа - причесать стиль, добавить забытые запятые, проследить логику. Правда, куда интереснее было бы редактировать роман, но всё впереди…

Легкая болтовня отвлекла Ларису от ноющих мыслей. Но стоило остаться наедине с бумажками, сразу вспомнила прощальный Игорев поцелуй, спокойный до невыносимости. "Ну, как надумаешь, прилетай снова. После того, как ты кухню драишь и травишь, у меня тараканы на полгода исчезают, я засекал". Он засекал! И что ж? Если бы она периодически не выводила тараканов, Игорь ещё прохладнее относился бы к её наездам!? О! Верно, не следовало стараться и наводить блеск в Гарькиной квартире, через месяц забегали бы прусаки, и он вспомнил бы о Ларисе. Пусть. Теперь пусть забывает. Ещё немного - вступит в Союз, родит себе ребенка, и потом чёрт с ним, с Игорем Князевым.

Раньше, возвращаясь домой, она думала: хоть бы пронесло, только бы не забеременеть. Но скоро она всё переиначит! И не прервется род Алаторцевых, и будет для кого ей здравствовать дальше. Резонен вопрос: а нужно ли для этого лететь за семь сотен вёрст? Оглянись вокруг, Лариса - сколько угодно статных да пригожих. Но… Но прикоснуться к чужому, не Гарькиному мужскому телу, проснуться рядом с другим? Невозможно. А если Игорь обрадовался бы ребенку? Нет, из-за душевной лености ему не нужен рядом никто, требующий заботы. Хотя свою фамилию он, наверное, дать сыну не отказался бы. Игорь Князев-младший! Ну и размечталась…

 

Игорь Князев. Такое почти случайное сочетание имени и фамилии оказалось решающим.

К последнему школьному лету у большинства Ларисиных одноклассниц появились мальчики. Ларису это не очень волновало - успеется. А вот Люда из соседнего подъезда очень переживала, что вдруг никому не приглянется - нос, мол, великоват, да родимое пятно с пятак расплылось по щеке. Но девочка она была добрая, и Лариса с ней давно дружила. Так вот, однажды Люда задержалась у Ларисы дотемна. Они смотрели с балкона на ночное небо, придумывали созвездиям собственные названия, и вдруг Люда говорит:

- А если мы вообще замуж не выйдем?

Помолчали.

Лариса уже думала о другом. По "Маяку" передавали отрывки из опер, и она вспомнила, как зимой с родителями слушала в театре "Князя Игоря". Но Люда будто заклинилась на одной мысли:

- Ларис, ну скажи, тебе хоть кто-нибудь нравится?

- Князь Игорь, - машинально ответила она, представив красивого - с тридцатого-то ряда! - актера.

- Кто-кто? Князев? А он из какого класса?

И вот тут случился зигзаг. Ну что бы Ларисе не рассмеяться и не рассказать про оперу? Нет, будто за язык дернули, выпалила:

- Не из класса. Студент он. Из политехнического.

- Откуда же ты?..

- Это папины знакомые…

Получается, что она - врунья. Или фантазерка? Подругу обманывала. Теперь - сослуживцев. И в том, и в другом случае это касалось Игоря. Но Люде она расписывала его, пока несуществующего, а на работе конспирировала живого и немного даже ей принадлежащего. Дней на несколько в году. Да, фантазировала. Но многого ли она стоила бы как литератор, не обладая воображением?

Расписывая Люде достоинства Игоря Князева, Лариса потихоньку влюблялась в плод собственной фантазии. Уже вроде бы не только она, но и он души в ней не чаял. А когда говорила, что, наконец, Игорь решился её поцеловать, в подъезде, провожая после кино, почувствовала, как чаще забилось сердце. У Люды глаза будто вдвое больше стали от любопытства:

- Ой, по-настоящему?

- Нет, пока нет, - успокоила она подругу и молча выругала себя за прорвавшуюся нотку превосходства.

Окончив школу, Люда уехала. И когда при встрече, лет через пять, спросила: "Ну, как там твой Князев?", Лариса словно споткнулась: "Разве ты его знаешь?", напрочь забыв свои полудетские придумки - реальный Игорь ждал её с билетами у филармонии, а соседский пацанёнок уже однажды прокричал им вслед: "Тили-тили-тесто, жених и невеста".

 

Увидела она его впервые на институтской спартакиаде. Отдыхая после кросса, смотрела на баскетбольную игру. И вдруг над ухом:

- Давай, Князь, дави их! Молоток - Игорёшка!

Лариса не сразу нашла, кому адресованы восторги болельщиков. Ага! Это тот длинный, в синей майке с девяткой. Но лица не разглядеть среди мелькающих фигур. Она дождалась конца игры и подошла к счастливым победителям. Уместно было поздравить их. Глядишь - и познакомилась бы с Князевым. Но видик у неё после кросса был не очень… А главное для себя, его координаты, она уже узнала, изучив таблицу игр. И днём позже вовремя оказалась неподалёку, досягаемая для приглашения общими знакомыми - мороженым и "Фантой" отметить призовые места. Дальше всё получилось естественно: почти случайно опустилась на плетёный стульчик напротив Игоря. И не случайно выглядела, насколько могла, привлекательной. Никуда ему было от Ларисы не деться. Но делся. Почти исчез, лишь двумерность маленькой фотографии осталась…

Работе её лирические отступления не мешали. Взгляд привычно отмечал опечатки, карандаш отсекал концы строк, вылезшие на поля. Ну вот, пожалуйста, надпись под рисунком не соответствует указанной в тексте…

 

 

 

3

 

Ираида Львовна только-только намазала лицо питательным кремом и, вклёпывая его в распаренную кожу, удобно устроилась в кресле. А тут звонок. Она раздражённо глянула в сторону двери: "Ну что за день сегодня? Кого опять черти принесли? Ни раньше, ни позже! Может, не открывать? Жалко крем…" Но посетитель попался настырный - не успевала отзвенеть трель, звонок включался снова. Ираида Львовна посмотрела в дверной глазок - черты лица искажались, но милицейская фуражка подсказывала, что её обладатель - участковый инспектор, а раз так - никуда не деться. Ираида Львовна отерла лицо салфеткой и с лучезарной улыбкой распахнула дверь:

- Ах, простите, сразу не услышала звонок - стираю в ванной, вода льётся…

- Ничего, ничего. Я не надолго.

Хозяйка лишь сейчас заметила, что за широкой милицейской спиной маячит мелкая фигура их нового почтальона.

- Гражданка Сурепкина?

- Нет, Сурепкин - мой муж. Я - Юсупова.

- Муж на работе сейчас?

- Да, собственно… Он в издательство пошёл. Скоро будет.

- Кто ещё с вами здесь проживает, и кто прописан?

- Никто, - она, естественно, удивилась вопросу, стала лихорадочно перебирать причины, могущие повлечь подобный визит и заинтересованность инспектора. Месяцем раньше приезжала дочь Сёмочки от первого брака, жила у них неделю. Но что ж в этом предосудительного? Погостила у родного отца.

- А вот этот товарищ утверждает, что здесь, кроме вас двоих, проживает ещё Симон Лахвари, которому поступает основная масса корреспонденции. И он у вас не зарегистрирован! Что скажете?

Ираида Львовна облегченно вздохнула, улыбнулась ещё раз и заговорила тоном учительницы начальных классов:

- О, наш милый почтальон бдит не там, где следует. Мой супруг - известный писатель. А знаете ли вы, что писателям свойственно работать под псевдонимами. Гайдар, Ахматова, Чуковский…

- Да? И "Чуковский" - псевдоним? Вот не знал! - с детской непосредственностью воскликнул участковый. - Ну, если писатель… А что он пишет?

- Фантастические романы! - гордо провозгласила хозяйка.

- О! Как интересно! Можно глянуть?

- Пожалуйста!

Ираида Львовна удалилась по направлению к кабинету за образцами писательской продукции, а инспектор прихлопнул своего спутника по плечу:

- Эх, ты, расследователь!

 

 

Оставшись одна, Ираида Львовна снова намазалась кремом, накрыла лицо горячим махровым полотенцем и погрузилась в полудрему. Сейчас Сёмочка уже привык к псевдониму, сросся с ним. А ведь это она придумала его, такой необычный и звучный, она собственными руками создала имидж Симона Лахвари. Нельзя ведь - обложка космического романа и вдруг такая плебейская нашлепка: "Семён Сурепкин". Неэстетично. Снижается уровень восприятия, а значит, и ценность в глазах общественности.

Её тетка жила в Тбилиси и упоминала как-то про древний грузинский род Амилахвари. Звучная фамилия пришлась Ираиде по душе. Но прямо так, "Амилахвари", подписываться было, наверное, рискованно. Горячим кавказцам могло не понравиться присвоение имени. А вот слегка изменить или, на худой конец, усечь - не возбранялось. И уж "Семёна" переделать в "Симона" для завершенности образа было делом совсем пустяковым.

Она высмотрела себе Сурепкина на четвертом курсе, вдруг заметив новенького на узкоспециальных лекциях по филологии. "Кто такой?". "С физфака, кажется". "А у нас что делает?". "Ерундит. Интересуется просто, вроде бы!" И дальше шло пожимание плечами. Странный молодой человек. Но, с другой стороны, жалко что ли? Ходит, и пусть ходит. Никому не мешает. Внешними данными Сёмочка не смог бы привлечь внимание Ираиды. А вот загадочностью поведения - пожалуй!.. Нормальные студенты только и думали, как бы слинять с лекций, этот же чудик сдает досрочно лабораторные по оптике, выкраивая часы, чтобы посидеть у них. Да ещё затевает дискуссии с преподавателями. Впрочем, всё к лучшему. Ирочкина группа с большим уважением стала относиться к своей специальности. А сама она, узнав, что Сурепкин уже публикует рассказы в местной прессе, решила заняться им всерьёз. Сделала ставку, вообразив, что призвание её жизни - быть женой известного писателя.

Увы, Сурепкин оказался женатым. Как быть? Ирочке было достаточно единожды представить себя хозяйкой "литературных четвергов" в доме маститого прозаика, каковым Сёмочка обещал стать, и отказаться от него стало немыслимым. Подумаешь - жена! Поженились - разойдутся. С крошечной дочкой сложнее - алименты платить до восемнадцати. Но надо во всём видеть положительные факторы. Здесь положительным было то, что Ираиде можно было не рожать детей. Есть дочка - и хватит. То есть потребность Семёна в воспроизведении потомства удовлетворена, отцовское чувство есть на кого расходовать. А свой ребёнок? Столько хлопот, бессонных ночей, денег, наконец… Куда там алиментам! И потом: с дитём разве могут быть нормальными условия для творческой работы? Для воплощения гениальных Сенечкиных замыслов?

Ираида так и сказала, едва почувствовав его к ней симпатию:

- Милый Сёма, до каких пор ты будешь мучиться вечерами в читалке или "красном уголке"? Женись на мне, и я обеспечу тебе все условия для творческого роста.

При этом она иронично улыбалась, чтобы можно было всё перевести в шутку.

И хотя Сурепкин по молодости не замечал, где он пишет и кто вокруг - было бы что-то в голове, он, ничуть не сопротивляясь, позволил увести себя из семейного общежития в просторную квартиру Ирочкиных родителей, с девичьей, превратившейся в его личный - мечталось ли? - кабинет.

 

Лишь теперь - стареет, наверное! - Симон Лахвари стал привередлив к рабочей обстановке. Здесь чувство вины кольнуло Ираиду Львовну, поскольку минувшей весной, пока супруг отдыхал и работал в Доме творчества, она приготовила ему сюрприз - сделала ремонт кабинета. Знала бы, чем это окончится, ни за что не взвалила бы лишние хлопоты на свои хрупкие плечи. Мастера успели, завершили ремонт к возвращению Сёмочки. Чисто. Светло. Но он, сев к письменному столу, за две недели не смог выжать из себя ни страницы. Видите ли, на старых обоях были причудливые рисунки - то ли иероглифы, то ли иные финтифлюшки, которые стимулировали творческий процесс. А новые, с геометрически четким узором, притупляли воображение, раздражали. Через месяц обычно уравновешенный Сурепкин закатил жене форменную истерику на тему: "Как ты могла, не посоветовавшись со мной, покупать обои?!!". Потом он извинялся, говорил, что, скорее всего, сам виноват, и не в обоях дело, а это он попросту исписался. И больше никогда ничего не создаст! Ираида Львовна не знала, что и делать. То ли разыскивать оставшийся от прошлого ремонта кусок обоев с финтифлюшками, чтобы наклеить хоть над столом, то ли искать новые вместе с мужем и снова затевать переклейку. Против первого Сёмочка не возражал, но бунтовала склонная к изысканности натура хозяйки: не хватало только старой заплатки на свежей стене, да и цвет не гармонировал… Против дополнительного ремонта возражал хозяин. Ему нужно было быстро и сосредоточенно работать - подходил срок сдачи рукописи в производство.

Казалось бы - к чему спешка? Плановый сборник фантастики заявленным и утвержденным объемом уже отнесён в издательство. Вовремя. И у редактора, Комаровой, нет к качеству будущей книги практически никаких претензий. Разве что один рассказ выбивается из ряда своей примитивностью. Так это случалось и у классиков. Но дело было несколько в другом. Рассказ был "рыбой". Написанный ещё в студенчестве и опубликованный давным-давно, единожды, в молодёжном сборнике, он уже основательно пообтрепался от блуждания по разным папкам. Сурепкин-Лахвари добавлял его к своим новым произведениям, относимым в издательство, для увеличения объема. А пока суд да дело, Семён Львович писал свежий рассказ и заменял им "рыбу". Просто и удобно. Но тут отлаженная схема готова была дать сбой. Не творилось. Лахвари дёргался. Ираида чуть не плакала, глядя на него.

- Сёмочка, да Бог с ним, с рассказом. Выкинь и всё. Не обеднеем.

Семён Львович закипал раздражением:

- Тебе легко выкинуть!.. А был бы твоим!..

- Ну не выкидывай, оставь. Пусть будет, как есть.

- Чтобы сказали, что из-под пера Мастера уже всякая дрянь полезла?.. Что исписался?.. - И уже тише, почти обречённо, добавил: - И правда. Ни одной идеи…

- Нет! Неправда! - негодующе закричала Ираида Львовна.

 

И вдруг у неё возникла интересная мысль. Она примолкла, уставясь на предмет личной гордости - корешки книг с родным именем, оттиснутым разными шрифтами. Потом сказала ласково, прямо-таки проворковала:

- Милый, пойди погуляй. Тебе надо развеяться. Если в кино ничего путного, сходи к кому-нибудь в гости. Или, на худой конец, просто дойди до парка и три раза прокатись на "чёртовом колесе". Постарайся ни о чем плохом не думать. Глядишь - и образуется всё.

А что? Идея не лишена смысла. Надо встряхнуться. Сурепкин привык доверять жене и в стратегии, и в тактике.

Ираида Львовна, выпроводив его, достала коробку с письмами читателей. В них она ориентировалась куда лучше супруга, поскольку сразу взяла на себя все секретарские обязанности. Семёну неохота и недосуг было отвечать множащимся корреспондентам. Интересных, трогавших за живое писем было мало. Их она передавала Лахвари. На остальные отвечала сама, если они того требовали. Так вот, среди регулярно пишущих был такой - Александр Тилепин.

Сначала Ираида Львовна отвечала ему на каждое послание. Её даже забавляли наивно-мудрствующие высказывания и вопросы. Она, изображая из себя известного прозаика, строчила на красивых листах из почтового набора о своём творческом становлении, о писательских привычках и режиме дня, придумала даже оригинальное кредо. Потом наскучило. Бегло просматривая очередное письмо, Ираида Львовна бросала его в быстро заполняющуюся коробку. И вот среди оставленных без ответа, она припоминает, мелькнул какой-то фантастический сюжет. Но в то время пренебрежительно подумалось: "И этот туда же… Без суфлёров обойдёмся. Сёмочкина голова сотни таких стоит!". А теперь пришлось подтянуть поясок и поскрести по сусекам в поисках - уж не до жиру! - чего-либо сносного. И уж, конечно, супругу ни слова о письме. Не примет ни за что такую помощь. Скандала не избежать. Как всё обставить? Ладно, придумается.

Она извлекла нужный конверт. Так-так… "Антибоин". Нормальный сюжет. Без гениальных прозрений. Но то, что надо. Она постоянно следила за советскими и зарубежными публикациями. Похожего не встречала. Ещё раз перечитала нужные строчки и запрятала письмо в самый низ коробки. На память никогда не жаловалась.

Ираида Львовна, открыв дверь, пододвинула мужу домашние тапочки, из кухни уютно тянуло запахом кофейка.

- Ну как? Проветрился? Иди перекуси. А потом поговорим.

Семён Львович с надеждой посмотрел на неё:

- Что-то придумала?

- Потом-потом, - подтолкнула она его к дымящейся чашечке с пухлой коричневой пенкой.

 

Разговор был долгим. Симон Лахвари не сразу, но поддался убеждениям жены. А представила она ему всё так, будто видела сон недавно. И во сне капитан космического корабля Бенни Хьюд избавил от войн целую планету с помощью антигравитационного аппарата. И про любовь там было. Командира - к красавице-туземке…

Если б Ираида сообщила, что придумала сюжет, Лахвари насторожился бы - с натужными попытками творчества жены он был знаком и ни в грош их не ставил. Но вот увидела во сне - это совсем другое. Это не от таланта и умения. Это свыше. И самому беспросветному тупице может случиться великолепный поэтический сон.

- Если б приснилось мне… - уже соглашаясь, проговорил Семён Львович.

- Какая разница? "Муж и жена одна сатана!".

- Да… Но… - он ещё немного сопротивлялся: - Может, это уже было?

 

- Нет! Точно.

В прекрасной памяти жены Семён Львович не сомневался. Да и история с "Антибоином" занимала его всё больше. Он повыспрашивал у жены подробности. Она тёрла лоб, напряженно их вспоминая - докрашивая присланное Тилепиным собственными измышлениями.

- Ладно, ладно, достаточно, а-то мне и делать-то нечего будет, - замахал рукой Симон Лахвари, шагая к кабинету. В его глазах уже вспыхивали огни вдохновения.

Неужели, всё завершилось благополучно? Ираида Львовна мысленно послала Тилепину "спасибо" и решила в следующий раз, если придёт письмо, обязательно на него ответить. "Антибоин" был написан быстро - Семён Львович три дня не отходил от письменного стола и с чувством удовлетворения отнёс его в издательство. Как раз успел, чтобы заменить "рыбу". А теперь уже и корректура подоспела…

Щелкнул звонок входной двери. Ираида Львовна поднялась с кресла, но пошла не навстречу мужу, а в ванную - отереть крем, умыться, подкраситься. Она предпочитала, чтобы Сёмочка не видел её косметических ухищрений.

- Ируня, ты кого-нибудь ждёшь вечером?

- Да. Костя придет с гитарой - новые песни показать. Ну и ещё человека три-четыре… А что?

- Рассчитывай тогда и на Комарову. Корректуру не успели с утра получить. Я не стал дожидаться. Она вечером захватит. И с нею ещё одно юное дарование собирается зайти. Лариса Алаторцева. Мне попадались её рассказики. Акварельно. Вполне сносно…

- Да. Девочка пробивается в писательский круг. Придёт - так придёт. Может, оживит "четверги", скучновато у нас становится. Она поёт? Интересна в общении?

- Представления не имею. Посмотрим.

 

 

Но Алаторцева оказалась стеснительной и молчаливой. Комарова познакомила её с хозяевами. А она, вместо слов о счастье быть представленной столь знаменитому писателю, вдруг сказала:

- У вас одинаковые отчества… Легко запомнить.

Чудачка. Ираида Львовна улыбнулась, вспомнив их с Сёмочкой медовый месяц. Отношения ещё не были зарегистрированы - дело с разводом затягивалось из-за ребёнка, поэтому устроиться в одном номере гостиницы, путешествуя по Кавказу, было мудрено. И их выручало случайное совпадение отчеств. Изображали брата с сестрою, что вместе с некоей денежной компенсацией за нарушение правил охотно принималось администраторами…

Оживляжа не получалось. Едва ли два десятка слов выдавила из себя Алаторцева, да и те отражали причину её появления на "четверге"…

Ларисе было скучно. Хозяину, кажется, тоже. Это их сближало. Ираида Львовна выглядела дамой манерной и типично-салонной. Она очень старалась поддержать то и дело прерывавшуюся беседу, подвела её к теме параллелей между литературой и живописью: реализм - натура; эссе, поток сознания - импрессионизм… Стала настаивать, чтобы высказался каждый. Лариса внутренне сжалась. Со своим инженерным образованием она не сильна была в теории литературы, хотя тема и показалась ей заслуживающей рассмотрения. И когда очередь дошла до неё, предпочла, извинившись, сказать, что не готова сейчас к такому разговору. Зато Тома Комарова целый доклад прочитала. Но ей и карты в руки - с Литинститутом-то.

Потом некий Костя, пел песни на испанском. Музыка была вполне самодеятельной, голос слабеньким, что немного скрашивалось эмоциональностью исполнения. Костя перебивал аккорды ударами по корпусу гитары, затем затопал ногами, но эффекта не получилось, потому что пол был застелен пушистым ковром.

- Молодец! Люблю! - воскликнула Ираида Львовна.

Лариса вслед за всеми вежливо поаплодировала. Кажется, настал удобный момент. Костя выскочил покурить на веранду. За ним вышли обе его приятельницы. Поднялась и Ираида Львовна - заварить свежего чаю. Лариса пересела ближе к Симону Лахвари, в кресло, согретое хозяйкой.

- Симон Львович, у меня к вам огромная просьба, - она потянулась за сумочкой, достала надписанную заранее книжку рассказов. - Вот, может, найдётся время полистать?

- Прочитаю, - он положил сборник на журнальный столик рядом с телефоном.

- Но это не всё. Ещё… Если сочтёте рассказы приемлемыми… Мне хотелось бы, чтобы именно вы дали мне рекомендацию в Союз писателей.

- А не рано ли?

У Ларисы кровь прилила к щекам.

- Не знаю… Сказали, что можно.

Хорошо - Комарова помогла:

- Семён Львович, у неё уйма публикаций в "толстых" журналах. А на днях получаем "сигнальный" второй, сдвоенной, книжки. Там половина сборника - её.

- Ну, тогда, конечно. Вы не волнуйтесь, девочка, - он дружелюбно протянул руку, чтобы похлопать Ларису по коленке, но, глянув в сторону кухни, не завершил жеста. - Угощайтесь конфетами. Я встречал ваши рассказы. Мне нравятся. Рекомендацию, как подготовлю, передам Тамаре. А уж вы с ней держите связь. Думаю, всё будет в порядке.

Остаток вечера был ещё скучнее. Лариса выполнила свою задачу, внутреннее напряжение её отпустило, и она могла позволить мыслям течь, как им заблагорассудится: завтра надо бы пройтись по магазинам и подобрать платье для беременных - пора!

 

 

 

4

 

 

И в обоих рядах писателей, и за столом президиума Лариса углядела лишь несколько знакомых лиц. Лахвари пришёл, когда уже слушали отчётные доклады. Он сел через ряд от Ларисы. Она улучила момент, когда он повернулся в её сторону, улыбнулась ему, кивнула, здороваясь.

Литераторы говорили о творческих командировках, встречах с читателями, путёвках… Всё это пока не её. Лариса думала, придется ли ей что-то рассказывать о себе. Если да, то хорошо бы поменьше. Новое платье уже, кажется, помялось с боков. Подташнивало. Заметна или нет пока её беременность? Дома она собиралась сказать об этом вечером. Как воспримется родителями будущий внук? Мама, конечно, сразу расплачется. А потом? Обрадуется? Сейчас уже, наверное, пироги в духовку посадила. Любимые дочкины, с курагой. Поздравлять с приёмом в Союз…

Стало шумнее.

- Товарищи, - сказал секретарь Правления, усиливая голос, - у нас на повестке дня последний вопрос. Прием в члены СП Ларисы Георгиевны Алаторцевой. Поднимитесь, пожалуйста, Лариса Георгиевна, пусть люди с вами лично познакомятся.

Лариса встала, повернулась налево, направо, кивнула, переждала шумок, всё ещё не зная, что говорить. Но говорить ничего не пришлось, секретарь зачитал её биографическую справку, перечислил публикации, фамилии рекомендующих. Спросил, кто и что хочет добавить к характеристике.

И тут началось нечто кошмарное.

- Так-так, товарищи, - донеслось с кресла возле окна, - принимаем, значит, в наш коллектив?! А знаете ли вы, кого принимаем?

Выкрикнувший это был Ларисе незнаком, бас его не вязался с поднявшейся сухой фигурой. Тон не обещал ничего хорошего.

- О! - услышала Лариса за спиной. - Игнатьев в своем репертуаре. Сейчас спектакль устроит. С фейерверком!

По залу прокатился смешок.

- Зря хихикаете. Думаете, раз - Игнатьев, так ничего путного не скажет?!

- Пожалуйста, Виктор Кузьмич! Только по делу, - сказал секретарь. - Что у вас там?

Тот торжествующе замахал над головой каким-то журналом и серыми листами корректуры с пометками на полях.

Лариса разглядела на обложке цифру "десять". Журнал с её рассказом. Ну и что? Но сердце противно сжалось.

- Вот! - Игнатьев подошёл к столу президиума. - Вот, обратите внимание. Здесь рассказ её, - он ткнул пальцем в Ларисину сторону. - А здесь корректура всеми нами глубоко уважаемого Симона Лахвари. С тем же рассказом. "Антибоин". И название - то же!

- Ну-у, мало ли случается совпадений, - успокаивающе протянул секретарь.

- Совпадений?! - воскликнул-взвопил Игнатьев. - Не поленитесь сопоставить. Фабула - один к одному. Имена героев. У неё - Бенишев, у него - Бенни… Совпадение?

- Вот это да! - все поверили в плагиат оскорбительно быстро.

- Симон Львович, милый, вы не переживайте, мы защитим вас от этой дряни!

- А скромница на вид!..

- В тихом омуте…

- Верх наглости - у Симона же взять рекомендацию!..

Семён Львович сжал пальцами больно пульсирующие виски. Может, Лариса видела сон одновременно с Ируней? Но каким образом? Проделки заезжего гипнотизёра? Новоявленного "Снюся"? Бред. Жалко девчонку. Даже если и виновата. А почему, собственно, "если"? Виновата, конечно. Как к ней попал его рассказ? Он и не показывал его никому. Кроме Комаровой. Они, кажется, близко знакомы… Но даже если Тамара давала Алаторцевой посмотреть его рукопись - гнать в шею таких редакторов! - как у той хватило ума слямзить рассказ из плановой книги. Неужели бывают такие дуры? Вон, слёзы в глазах… Сейчас будет истерика. Зачем ей это понадобилось?

- В суд надо дело передать, - кипели страсти.

- Какой суд? Погодите! Разобраться сначала надо!

Это Юрий Ильич пытается заступиться.

 

Лариса сидела не шелохнувшись. Уговаривала себя: "Спокойно! Спокойно! Нервничать нельзя - вредно ребёнку. Праздник на сегодня отменяется. Придётся оправдываться, доказывать. Кому? Что? Как? Балда! Польстилась на готовенькое. Но откуда Тилепин знал о рассказе Лахвари? Был опубликован в каком-то периферийном издании? Пусть. Но зачем Тилепину было подкидывать ей чужой использованный сюжет? Такая пакость…".

Тошнота подкатывала всё сильнее. Не хватало только здесь насвинячить. Зажав губы ладонью, она быстро вышла из зала, слыша за собой:

- А чего разбираться? Факт налицо!

- Товарищеский суд…

- Комиссию создадим.

- Надо по срокам сдачи в производство проверить!

- Ну уж! Не Лахвари же у зелёной девчонки рассказ перекатал!..

- Вон как выскочила! Пулей! Хорошо - не успели в Союз принять!

- Такого у нас ещё не было!

 

 

* * *

 

Шурик выключил свет, лег на своё спартанское ложе и стал разглядывать оконное стекло, затянутое морозным узором. В его углу по светлому дробящемуся пятну угадывалась луна. Игольчатые белые цветы могли бы украсить даже свадебный наряд Снежной королевы. Но что же получается: если б стояло это стекло само по себе на улице - оставалось бы пустым, никаким. Значит, Шурикино дыхание, существование здесь, его тепло создало чудесные узоры. А интересно, если бы здесь был другой человек, отличался бы рисунок на стекле? Был бы резче? Изящнее?

Захотелось горячего сладкого чаю. Но из-за нескольких глотков выходить во двор, отпирать кухню, ждать, пока закипит вода… Сахар! Шурик рассмеялся, вспомнив случайно подслушанный разговор двух нянечек. Повариха, экономя на детских компотах и киселях, насобирала сахар в полотняный мешочек. И - вот дурочка! - пристроила его пока в кладовку. А поварихин же собственный кот облюбовал это место для своей нужды. И когда заметила она что-то неладное с сахаром, тот уже безнадежно пропах кошачьей мочой. Представляете? Чуть не плача, она ссыпала сахар в унитаз. Бедные ребятишки! Но ей - так и надо!

Сон улетучился. А ведь эта забавная история вполне заслуживает обнародования. Чтобы неповадно было! Кому же из сатириков подсказать? В пальцах так и засвербило. Шурик включил свет, достал лист хорошей бумаги и начал писать: "Уважаемый… - имя писателя он добавит позже, - пишет Вам Александр Тилепин, экономист по образованию, но литературовед по призванию. Правда, сейчас, так уж получилось, я работаю дворником… Так вот, хочу я подсказать Вам тему для фельетона…"

 

 

 

 

ИЛЛЮЗИЯ РЕАЛЬНОСТИ

 

Повесть

 

Разница между чудом и фактом

точно равна разнице между русалкой и тюленем.

Марк Твен. "Письма с Земли".

 

Обрывок телефонного разговора:

- ... Танюш, а в этот свой "закуточек" ты еще ходишь?

- Пока... И каждый раз мой благоверный потом ворчит. Нечего, говорит, хватит... на здоровье будущего ребенка отразиться может.

- И правильно.

- Да. Если б не жалко было Коринну. Кроме меня у нее и близкого-то никого нет. Конечно, тебе она кажется странной, но... И стул мой опустеет, и она обидится... А обижать ее ох как не хочется. Вот ты не веришь, а она очень даже многое может. Как вспомню ее глазищи, когда она в ударе, - мороз по коже. В общем, как быть - не знаю.

- Слушай, а если ей взамен тебя кого-нибудь подсунуть?

- Кого? Надо же, чтоб человек вписался.

- Ну, подумай!

- Кого-нибудь из натур чувствительных, романтичных...

- Постой-ка, Танюша, а у вас в конторе бродит один такой... не от мира сего.

- Ты о ком?

- Ну, этот... у экономистов... вечно взъерошенный, вспомни.

- А-а... Найденов. Имя забыла. Кстати, что-то его давно не видно. Может, заболел? Или уволился? И, потом, как ему сказать? Не брякнешь же с ходу - так, мол, и так. И с Коринной согласовать надо. Ладно, подумаю. Телефон его в "кадрах" спрошу. Может быть, может быть...

 

Я ничего не имею против того, чтобы иногда поболеть. Но не так же сильно, и не на стыке месяцев, когда шеф без меня, как без рук... то есть без языка... Кто там на телефоне дежурит сейчас?

Декабрь сеет за стеклами снежную пыль.

В комнате сумрачно. От огромных окон, иногда кажущихся дурацкими до нелепости, иногда мнящихся единственной отрадой, но всегда изумляющих гостей, тянет холодом - хоть заклеивай все щели, хоть оставь сквозняки в покое.

Опять знобит. Надо бы вскипятить чаю. Но выбраться из теплой постели?..

Вот и приходится жалеть, что нет рядом людей, обязанных в силу родственных уз ухаживать за больным. Мама бы сейчас малинкой напоила, пирожков с капустой испекла, полный бокал бульона подала - прозрачного, с кубиком морковки на дне и листиком укропа среди масляных бляшек. Размечтался... Прислали ведь тебе, оболтусу, малину. А ты? Слопал ее между делом, при полном здравии. Теперь соси лапу. А про маму сейчас лучше не вспоминать. Сразу набегают мысли об обмане, о том, что слабак ты и свинья. И настроение, давно паршивенькое, падает все ниже и ниже.

Но, если по-честному, жаловаться на заброшенность нечего. Веруня заходит. Суп - необходимую больному жидкую пищу - приносит. И чего ж тебе надобно, старче? Пирожков? Так добавь капельку внимания, поблагодари Веруню с улыбкой, и не только пироги - рыба фаршированная с усами из петрушки на табуретке возле кровати очутится. Но уж нет! Супчик, почти ничего не стоящий, перенесем. А за остальное, за излишества, придется снова зависимостью расплачиваться.

Кроме согласия съедать тарелку супа, уступкой Веруниной заботливости стало временное переселение Тобика с лоскутного коврика у моего окна в соседский коридор. Тобик - один на две квартиры. Пока я болею, его там кормят и выгуливают.

Пудель считается Веруниным, потому что дарили его ей. Но обитает он обычно у меня - черная Тобкина волосня слишком заметна на бежевой обивке тети-Тасиной мягкой мебели, и вообще, у нее аллергия на животных.

А мне - что? Сам себе хозяин. И потом: я с детства мечтал о собственной собаке. Но мама на любые попытки познакомить ее с приблудными щенками, высовывающими мордашки из-за пазухи, не глядя на наши умильные физиономии и не желая слушать никаких доводов, коротко отрубала: "Только через мой труп!". А позже Лера капризно морщилась: "Фи!" и подкрепляла недовольство упреком: "Тебе скучно? Тебе меня мало?". А я с детства мечтал о собственной собаке...

Когда вернулся после развода в опустевшую комнату, трахнул кулаком по стене так, что потом с месяц кости ломило, и проскрипел: "Ну и пусть! Ну и ладно! Собаку себе заведу! Вот!". Но подумал: одному жить с собакой тоже хорошего мало. Даже в горы на два дня не уедешь, не то, что в отпуск. А о собачьих пансионатах, или как их там еще назвать, где уход был бы временный обеспечен им, осиротевшим, в нашем районе пока не слышно. И когда Веруне подарили крошечного лопоухого королевского пуделя, все сошлось как нельзя лучше: собаку я обрел почти свою, а ответственность за ее прививки и содержание в мое отсутствие поделил с соседями.

Я завернулся в одеяло с головой и стал приказывать себе думать только о веселом и хорошем. Но все время скатывался к жалости: бедный я, несчастный, никому не нужный... В голове возникли мелодии фольклорных причитаний. Вклинилась мысль о Веруне и ее матушке с их супчиками. Эти образы я выпихнул за скобки.

Наверное, снова поднялась температура, потому что голова закружилась, стены с потолком словно бы дрогнули. И я увидел звезды прямо над собой. Но как такое могло быть? Ведь снежные тучи накрыли город. Я посмотрел вниз. Домов не видно, только - серое пушистое одеяло. Отдавая отчет своему полубредовому в болезни сознанию, а потому не очень беспокоясь, скорее играя, я нырнул густой туман и провалился почти до земли, покрытой сугробами и льдом, до ярко освещенного круга под фонарем, многоцветно переливающегося в ярких блестках снежинок. Посмотрел вверх - темень, никаких звезд. Взмахнул руками и оказался снова над тучами. Позабавлялся таким образом, отмечая, что совсем не холодно. Потом почувствовал утомление. И дальше уже ничего не помнил.

С чем уснул, с тем и проснулся. Мельком пронеслись картинки звездного неба и моих нырков под тучи. Надо ж такому пригрезиться! Я поглядел в хмурое небо за не очень чистым стеклом и стал раздумывать о "телефоне доверия". Может, набрать номер и сплавить часть своих неприятностей, выслушав слова утешения? Причем, гарантированно-нежный голос не оборвет: "Сам виноват! Заварил - расхлебывай". Или еще грубее: "За что боролся, на то и напоролся!". Дружелюбному телефонному гласу "доверия" по должности положено оказывать моральную поддержку.

Сначала я рассказал бы о Леркином вероломстве. Я-то ее любил! Еще как! А как?.. Сейчас твердой уверенности в любви моей, беспредельной, как в романах, не было. Ну и Бог с нею, с Леркой. Хотя, стоит ее вспомнить, начинает саднить где-то под ложечкой.

Потом пожаловался бы на докучную Верунину привязанность. Что ж оттого, что росли вместе? И никто кроме меня на нее никогда внимания не обращал? Так по-соседски ж. И еще - осенью я честно попытался внушить себе, что лучшей жены мне не сыскать. И честно попытался, в порядке репетиции перед семейной жизнью, прожить вместе с Веруней две недели, пока ее матушка отдыхала в Ялте. Как вспомню, так вздрогну! Ну не хочу я если?.. Квартиру что ли поменять на другой район - от Веруни подальше? Нет уж, ни за что! Слишком привязан я к своей комнате. Таких, кроме нашего дома, и не существует, наверное. Две подо мной, да с противоположного крыла - три.

Я поерзал в кровати, подтягиваясь повыше. Но второе окно отсюда выглядывало только краешком стекла с рамой.

Дело в том, что дом наш отличается архитектурным кокетством. С краев выходящей на улицу стороны вырезано по квадрату - в метр с небольшим. И получились углы, вывернутые наизнанку, втиснутые в квартиры. А окна, которые в нормальном случае глядели бы в разные стороны, дают возможность через четыре стекла видеть кусочек собственной же комнаты.

Может быть, самое незабываемое из приятных ощущений, которые я испытал, это первый поцелуй с Лерой, над десятиметровой пропастью с мокрым после дождя асфальтированным дном, поблескивающим в желтом свете уличного фонаря. Лерка у одного окна, я - у другого. Полоска стенки между нами и десяток сантиметров ночного воздуха. Я перегнулся немного и в щечку холодную ее чмокнул. Она не ожидала, что-то хотела сказать, повернула голову и наткнулась прямо на мои губы. Снова дождь закапал. А мы целуемся, как очумелые. Чуть вниз не вывалились. Хорошо, меня рама оконная в чувство привела - от сквозняка качнулась, по пояснице ударила.... Вспомнил и даже зло на Лерку пропало. Не только ж плохое между нами было...

А еще я посоветовался бы с умненькой дежурной: как быть с работой? Плюнуть на нашу заболоченную контору и попытать счастья в других офисах? Приснилось вчера или от температуры прибредилось, что я, срастаясь с письменным столом, покрываюсь мхом и беловатым лишайником, а фломастер превращается в бурый сучок. Стены корявые заскрипели, пространство заколыхалось, стало съеживаться, я закряхтел или простонал, наверное, потому что свет зажегся и всполошенная Веруня очутилась у кровати: "Что? Опять плохо? А я тебе молока горячего принесла - кашлял...". Но мох с лишайником неспроста грезился. Значит, подсознанием чувствую, что пора на другую работу перебираться, пока не совсем заплесневел с Ильей в начальниках. Нет, про контору советоваться не стал бы. Сам знаю. Вот только характер у меня консервативный и на подъем нелегок. С одной стороны, если размечтаюсь, на что угодно способен, а с другой, когда дела коснется, лень. Все само собой на потом откладывается...

И если бы ласковый голос не торопился закончить разговор - а куда ему спешить, на службе ведь, - просто потрепались бы о пустяках: что в кино идет и в мире происходит. А может, милая дежурная своими проблемами поделилась бы, и я смог бы чем-нибудь ей помочь...

И тут телефон зазвонил на самом деле, я лежал и слушал. Кому я нужен? Наверняка, не туда попали. Спросят магазин или баню. А в комнате прохладно, и меня, пропотевшего, охватит... А вдруг - мама? Придется подойти. Нет на междугородный не похоже. Пусть звонит. Ну, сколько можно? Вот терпенье у людей… Сейчас Веруня прибежит на звонок. Как бы намекнуть ей, чтобы она Леркины ключи от квартиры вернула? А-то не понятно, кто здесь хозяин.

Я нащупал ногами тапочки и, завернувшись в одеяло, заковылял к тумбочке с аппаратом.

- Але!?

- Это квартира Найденовых?

- Допустим, - удивился я, с грустью отметив множественное число своей фамилии.

- Извините, пожалуйста, не знаю вашего имени, но, скажите, вы у Ильи работаете?

- Да, а что?

Наверно, общественность проявляет заботу. Долго же раскачивались.

- Скорее всего, наш разговор покажется вам странным... но, простите, как вас зовут? Иначе неудобно...

Голос был теплым, почти как из полумифического "телефона доверия".

- Артем. А вас?

- Татьяна. То есть Кира. Но это не имеет никакого значения.

В таком случае, действительно, странно.

- Извините, Кира-Танюша, - говоря по телефону, я всегда чувствовал себя гораздо раскованнее, чем при непосредственном общении. Тем более что это ей от меня что-то нужно, судя по интонациям, - у меня температура и ледяной пол под ногами, так что подождите секунду, я перетащу аппарат к кровати.

- Конечно, конечно...

Я с комфортом устроился в подушках и, вообразив себя любимцем дам, сказал:

- А теперь я к вашим услугам.

- Боюсь, что вы меня неправильно поняли, но постараюсь разъяснить. Только ответьте еще: вы играете на скрипке?.. Флейте?..

- Нет. Ни на чем. Даже не пробовал.

- Но, может, хоть стихи читаете?

- Пишу. Точнее, пытался писать, пока разбирающиеся в поэзии люди не просветили меня относительно отсутствия таланта.

- Неважно. Мне кажется, в душе вы - поэт.

- Лестно, но, боюсь, не вполне заслужено.

- Сейчас дойду до главного. Существует некое, как сейчас называют, "неформальное" объединение. Людей, я бы сказала, романтического склада. И в этом объединении не хватает одного человека. Я думаю, вы подошли бы...

- Интересненько. А чем они занимаются?

- Пока не могу сказать, нужно ваше согласие - в принципе.

- Согласен, - произнес я. А что терять-то?

- Вот и хорошо. Вам позвонят позже.

- Когда?

- В четверг. Ждите. Извините, но я не имею права говорить о деталях.

- Ладно. Пускай! Только, Кира-Танечка, не опускайте трубку. Давайте побеседуем. Мне ужасно скучно. И температура не спадает, и кашляю, и нос заложен - дышать невозможно.

- Мед, малина, багульник, алтейка, горчичники, картофельный пар...

- Не так быстро! Забуду! - перебил ее я, но уже в пустоту. Отбой.

Заинтриговала и бросила. А мне мучиться. Поэт им понадобился. Может, для создания рекламного слогана? Но сказала - "неформальное". Неформальное, неформальное… Ассоциируется с гитарными сборищами подростков под перебитыми лампочками. Стихи, музыка... Может, им надо помочь песенки сочинять? Но при чем тут я? И кто во мне увидел "подходящего"? Нет, погоди, она же не была уверена, что я пишу... писал... стихи. И про попытку втиснуться в литобъединение - в формальное объединение - я никому из знакомых не рассказывал. Тем более в тресте. А она Илью упомянула. Загадка.

Из-за того, что мое дарование не захотели даже оценивать в "около-литературе", из-за увиденного там, я сначала, конечно, расстроился. Но успокоился быстро. И если бы теперь позвонили оттуда (но при чем же здесь Илья?) с предложением вернуться, я бы, скорее всего, гордо отказался.

Но, если по порядку, после Лериного ухода было мне тошнее не придумаешь и неприкаянно, как осеннему листу, гоняемому ветром по пыльному асфальту. Маме бы пожаловаться... Но не верилось, что это всерьез. Думал: шалит женушка, хочет, чтобы любил крепче, потому и речи ведет о разводе, да о подругах, которых личные шоферы в парикмахерские возят. А я себе могу позволить разве что лаковую модельку "Мерседеса", по случаю премии купленную для коллекции. Вон на серванте красуется. Так знала же она, что за рядового менагера выходит! А может, это мне радоваться за нее надо? Мечта исполнилась: смогла, наконец, помахать мне ладошкой из-за овального окошка, и мягко - беречь надо - защелкнула за собой белую в натуральную величину дверцу, даже половинку которой я не смог бы приобрести сейчас, поскольку штиблеты сменить надо.

А мама написала, что "нездоровится, дожди, давление скачет...", и я решил повременить с письмом о разводе. Вот и временю - никак собраться с духом не могу, откладываю со дня на день.

Веруня сразу стала подлизываться и пирожными угощать. Говорила: "А ты возьми и женись немедленно, назло Лерке!". Подразумевалось - на ней, Веруне. Мама бы, может, и утешилась таким вариантом, недолюбливая Валерию, но я сначала решил, что это не тот клин, которым застрявший выбивают. Сначала...

И вздумал развлекаться. В театр ходил - два раза. В кино, тоже дважды: один, и с какой-то смешливой дурнушкой - еще раз.

Она мне на целый вечер настроение подняла. Хохотал - по делу и без - до колик в животе. За три часа, пока кино смотрел и ее до трамвая провожал, насмеялся за три предыдущие недели черной меланхолии. Но эта невзрачненькая девчонка с носом-пятачком и кудельками под неумело связанной голубой шапочкой проводить до дома не позволила, а мой телефон, записанный на прокомпостированном билетике, конечно, потеряла, или, что больше похоже на правду, тут же выкинула. А почему? Ей ведь со мной тоже весело было? Жениться на такой не стал бы, но поболтать - вечерок скоротать... Отчего ж нет? Почувствовала.

Потом еще раз - театр. Но со знакомствами все какая-то чепуха получалась. Думаю, потому, что вид мой был необихоженным и полуголодным. В принципе, пуговицы были на местах, и рубашки я, кажется, стирал вовремя. Да и в столовой первое, хоть и не люблю, обязательно съедал, чтобы питания хватило на подольше.

Итак, девушки - ноль внимания, ну, ладно, сказал я себе, и Бог с ними. Проживу. Но дискомфорт душевный никак не исчезал. Плохо было одному. Клуб… кружок… А, пожалуй, это выход, решил я. Сразу увеличится количество знакомых, новые контакты. Смысл в жизни появится. Заполнятся нудные воскресные часы. И, кто знает, может, добрый женский взгляд задержится на моей физиономии. Но музыкой я никогда не занимался. Рисовать умел только "ручки, ножки, огуречик". Так что к мысли о литобъединении подбирался исподволь. Хотя подозревал, что, если уж от меня может быть какой-то толк на поприще искусств, то только в литературе. Но писать, не считая добровольно-принудительных строк в стенгазету, не пробовал. Просто фантазия порой разыгрывалась не на шутку.

Еду, например, в метро. Напротив - женщина, скромно, но со вкусом одетая, обручальное кольцо на пальце. Я посмотрю на нее всего несколько секунд, отвернусь, или даже глаза прикрою, и, пока диктор не объявит мою станцию, успею уже с нею познакомиться, выяснить, что мужа она презирает за бездушие, предложить ей свое покровительство, провести вместе отпуск на море. А там, на пляже, узнать, что изменила она мне с каким-то шикарным черноусым. И, открыв глаза, поднимаясь с пригретого места, проходя мимо незнакомки, с последним взглядом мысленно проговорить: "Вот ты какая, оказывается. Хорошо, что до детей черед не дошел. Дели их потом!".

Но на женщинах я лишь сейчас зациклился. А раньше, еще учился когда, разыгрывал в воображении сцены совсем отвлеченные от любовных утех. Вот дочитываю очередную книжку Брэдбери или Лукьяненко, перелистываю последнюю страницу и, уткнувшись застывшим взором в содержание, сижу над книгой, пока мама меня не окликнет: "Артем, ты что текст наизусть учишь?". Знала бы она, какие приключения на инопланетах случались с ее сыном. "Пролетаю я как-то над Альфой Кита... А вы не были на Альфе Кита?.."

И вот решил я минувшей осенью написать рассказ.

Было мне одиноко, грустно. И образы рождались соответствующие.

Человек по имени Сантамар, нечто среднее между Робин Гудом и Монте-Кристо, схвачен, брошен в каземат, бежит, пойман. Заточен в подземелье, бежит, сделав подкоп, опять схвачен и теперь уже вывезен с палаткой и сухим пожизненным пайком на необитаемый остров посреди океана, кишащего акулами. Сантамар один, один, один... Он едва не сходит с ума от одиночества. На бесплодном острове нет применения ни силам, ни знаниям; единственное развлечение - вкатывание на гору валуна, а потом - наблюдение за его бегом к синим волнам по чахлым кустикам и серому песку. Тут надо или становиться философом или сводить счеты с жизнью. Но ему повезло. Однажды, на восходе солнца, он услышал голос - именно голос, а не глас - голос подруги, которую и любимой-то не считал. Он ответил в бесконечность, повернувшись к востоку. И она ответила тоже. Потому, что верить не переставала. Не знаю, отчего возникла связь между ними - не додумал еще, может, оттого, что в определенные моменты особая проводимость атмосферы появлялась. Но контакт был установлен. Благодаря горячей ее любви...

И вот тут работа над рассказом застопорилась. Сначала я хотел организовать героине испытательный полет на одноместном самолете. И она, зная координаты острова, сворачивает с заданного курса. Здесь заложен конфликт: самолет-то одноместный, а их - двое. Она просит его улететь самому, с нею, мол, ничего не случится. Рано или поздно друзья вызволят, а для него это единственный шанс. Но Сантамар не соглашается ее оставить. И, наконец, выход найден - они избавляются от всех приборов, рации, выкидывают даже спинку кресла и внутренние переборки, чтобы облегчить самолет, и взмывают к звездам вместе. Но потом взыграла моя мужская гордость, и я решил не передавать инициативы в руки дамы. Пусть лучше Сантамар приручит дельфинов, из палаточного брезента и опор соорудит лодку, и они помчат его к любимой. Тут вкралось подозрение, что с дельфинами поворот не нов, что где-то я подобное встречал. Пошел в библиотеку, закопался с головой в антологии фантастики. Точно такого же не отыскал, но близкое случалось. Решил продолжать. Перечитал рассказ с начала, и таким он мне показался плоским, бездарным на фоне блистательной классики, что стало противно, и я, в соответствии с писательскими традициями, изорвал семь злополучных страничек и за неимением камина сжег их на газовой плите. Выспался, поскольку день был воскресный. Поразмыслил, глядя сквозь два окна на собственное отражение в зеркале. От меня там оставался лишь синий кусочек свитера, да нос, смещенный к правой, нет, к левой щеке.

И предположил я, что, может, с поэзией дело пойдет лучше. Четверостишия к красным датам всегда давались, легко. А с рифмой вообще отношения сложились забавные... Из-за больного уха. В детстве перенес корь с осложнением, после чего ухо часто воспалялось и было заткнуто ваткой. Говорят одно, а мне слышится похожее, но другое. Говорят "грёзы" - представляю грозу с громом и молнией, произносят "утрата", вижу трап самолета. Получается: "в огороде бузина, а в Киеве дядька". Но из легкого искажения звуков для меня родилась дружба с рифмами. Почти игра, но без партнеров. Развлечение на скучных уроках. Марь Ванна бубнит: "подлежащее, сказуемое", а я будто через увеличительное стекло начинаю разглядывать слово "подлежащее", приставка превращается в предлог, И можно представлять что-то под чем-то лежащее, например, записку под булыжником, оставленную пропавшим товарищем, а потом из "пропавшего" получается рассказ про солдата, павшего смертью храбрых.

Четыре стихотворения, про времена года, я извлек из школьной записной книжки, зачем-то сохраняемой мамой. Строчки причесал, подровнял, чтобы одинаковое число слогов в них было. Решил, что мало, надо еще хоть три написать. Мысли о жажде любви, об одиночестве, я чувствовал, могли бы вылиться в кровоточащие слова. Но с какой стати я понесу свои страдания для анализа на даровитость каким-то чужим людям? Да и жаловаться на судьбу не хотелось. Нет, писать следовало на тему совершенно нейтральную. Хотя бы для начала. На столе лежал журнал, я ткнул пальцем наугад, для надежности закрыв глаза. Открыл. Прочитал. "Посуда". О новой технологий эмалевого покрытия. Ну и темку выиграл! Решил не отступать, из принципа. Тем более что рифм подворачивалось видимо-невидимо.

Написал. Одно, "посуда+простуда", было тускло-больничным. Второе, "чудо+посуда", носило характер рекламы. А третье "посуда+блюдо+верблюда", ориентировалось на детское восприятие и казалось сделанным не без юмора.

Я аккуратно перенес свои произведения на белые листы, положил их в папочку и, узнав, когда собираются члены литобъединения, надел свежую рубашку, галстук интеллигентной расцветки и отправился обретать друзей по духу.

Пришел пораньше. Спросил у вахтера, где собираются литераторы. Заглянул в приотворенную дверь. Остроносенькая девушка оторвалась от бумаг и посмотрела на меня глазками неопределенного цвета:

- Вы ко мне?..

- Да... Собственно, не знаю, - я бочком протиснулся в дверь, которая почему-то не открывалась до конца. - Я хотел... - и запнулся: как сказать? Записаться? По школярски. Вступить? Нет. Стать членом? Нескромно. - Я принес тут несколько страничек и хотел бы, чтобы кто-нибудь, если можно, их посмотрел.

- Очередное юное дарование, - она вдруг жеманно хихикнула, протянула мне, не поднимаясь с места, желтоватую ладошку, которую я вежливо пожал, и сказала: - Будем знакомы. Любовь Николаевна...

- Артем, - я прикинул, что она помладше меня лет на пять, так, что звать ее по отчеству, при том что меня будут окликать по имени - не много ли чести? И дополнил: - Иванович.

Сесть она мне не предложила. Второго стула рядом не было. Несколько их стояло у длинного стола посреди комнаты. Я стоял, вертя папку в руках.

- Ну, давайте, - она вздохнула. - Фамилию проставили?

- Нет, - я суетливо нацарапал требуемое.

- Надеюсь, рассказы?

- Нет. Я не знал...

- Ох уж эти мне поэты, - укоризненно произнесла она и добавила с надрывом: - Нам проза нужна!..

Я потянул папочку к себе.

- Ладно, оставьте, - смилостивилась она. - Вернем с рецензией через две недели. В это же время.

- Хорошо. До свидания.

Повернувшись к двери, я понял, что мешало ей открываться - швабра с веником, видно оставленные уборщицей. Хотел передвинуть их в сторону. Но Любовь Николаевна еще смотрела мне вслед, и я постеснялся, как обычно, ругая себя за недостаточную естественность. Так же бочком вышел.

Навстречу мне шла группа людей. Один из них, кудрявый, по-хозяйски распахнул вторую створку двери. Послышался смех с упоминанием веника. Коридор опустел, и я отправился восвояси. Чтобы полмесяца спустя, в октябре, появиться здесь снова.

Не могу сказать, чтобы меня трясло от переживаний, но доля волнения была - все-таки первую в жизни рецензию предстояло получить. И беспокоил вопрос: примут или не примут? Но в голове родилось созвучное: "примус или не примус"? Я представил себя, пропахшего керосином, с голубым венцом пламени над головою - нимбом? - успокоился, улыбнулся и спросил? "Можно к вам? Не помешаю?". Вошел в комнату, где кроме Любови Николаевны находился мужчина лет пятидесяти, остролицый и желчный на вид. Потом уже я понял, что это был руководитель молодых литераторов.

- А... это вы... Да, да, конечно. Вот ваша папка.

Я открыл ее, перелистал страницы. Только что не обнюхал их. Рецензии не было. Я так и сказал:

- А здесь ничего нет.

И не будет.

- ???

- Вы почему принесли написанное от руки? Во-первых, это неэтично. Во-вторых, у вас ужасный почерк, - жестко констатировала девушка с нежным именем.

Это, действительно, так. Но я старался, писал разборчиво. Даже буковку от буковки отделял.

- Я не знал... Мне не сказали...

- Набрать на компе и распечатать - так уж сложно было?

Наверное, на моем лице отразилась растерянность. И я тупо повторил, что не знал.

- Ну ладно, принесете в следующий раз. Постойте, - притормозила она меня, отступающего к двери, - если хотите, можете остаться, послушать. Сейчас начнется обсуждение стихов Вити Калганова. Выбирайте любой стул, пока все свободны, - и Любовь Николаевна отвернулась, заговорив с Н.Н. (Я так и не узнал, как его зовут) о каких-то протоколах, рекомендациях для издательств, чем повергла меня в смятение - мои ли это сани?

Я занял уголок потемнее и стал присматриваться к входившим. Собралось человек двадцать. Кому-то не хватило стула. Принесли из соседнего кабинета. Наконец, все утихомирились.

- Тишина. Слово имениннику, то есть нашему обсуждаемому, Калганову. Витя, не больше пяти стихов... Желательно - новых. Старые у всех в зубах навязли.

"Довольно бесцеремонно, - отметил я, - неужели он не обижается? Я бы точно...".

Светловолосый парнишка тонким, даже пронзительным, голосом стал читать стихи. Он их не предварял заглавиями, и пауз тоже не делал. Поэтому не знаю, сколько их прозвучало. Может, два, а может, десять. Любовь Николаевна посмотрела на часы, подняла кверху руку с карандашом и сказала: "Достаточно", потом спросила у H.H.: "Хватит ведь?". Он согласно кивнул.

- Кто у нас докладчик по творчеству Калганова? Ты, Роман? Ну, слушаем.

- Да, видите ли, не знаю, вправе ли я говорить первым, - начал серьезный парень в очках, - потому что первые слова обязательно должны быть доброжелательными, а мне не нравится ничего, что тот, то есть Калганов, сочиняет. И вообще, может, лучше кто-нибудь из поэтов выскажется?

Он выжидательно оглядел собравшихся.

- Нечего увиливать! - прикрикнула, гневаясь, Любовь Николаевна. - Говори, что думаешь!

- Думаю, что все плохо. Ну что это за рифмы: "нули-июли-кинули", получается - "кинули", но тогда уж лучше подойдет - "шугнули".

Калганов нервно рассмеялся и стал что-то говорить о праве на поиск, но его прервали:

- А именинникам оправдательное слово в конце полагается. Сядь, помолчи, послушай.

И Роман продолжил, что, если и ищет Калганов чего-то, то плохо. Например, очень хорошая рифма существует: "июли-пилюли"...

Я стал вспоминать стихи. Где же там затерялись эти "июли"? На слух я все воспринимаю очень плохо, глазами бы пробежать. Однако один образ мне показался интересным, про живую изгородь, которую летом - уж не в июле ли? - решили подрезать, подровнять. Обстригли. А буйная зелень только пенкой оказалась тоненькой. И остался кустарник серой колючей путаницей голых веток... Неплохо. Но я отвлекся. А между тем страсти накалялись, и интонации становились все более нетерпимыми. А при чем тут Цветаева? Это же наша классика! Оказывается, к ней у группы, условно обозначенной мною как "активисты" претензий было предостаточно;

- Нет таких слов в русском языке! Нет "большал", нет "ширел", нельзя сказать "жжя" и "рвя"...

Оппозиция стала приводить в пример чёрта, который был когда-то через "о" и "петлю", которая сейчас уже - "петля", мол, язык живой же, в развитии, но их давили на всех фонтах. Преклоняющиеся перед Цветаевой и Пастернаком были в меньшинстве. А Калганов? Весь съежился. Я посмотрел на Н.Н. Тот сидел, откинувшись в кресле, полуприкрыв глаза. Мне казалось, что он скрипит зубами. На скулах, туго обтянутых кожей, перекатывались желваки. У него был вид человека, которому врачи по состоянию здоровья запретили ввязываться в свары. Вот он и сдерживается из последних сил.

Тут мне на память пришел старый мультик "Двенадцать месяцев". Сценка, где мачеха и ее откормленная доченька начинают препираться, грызться, тявкать и превращаются в собак.

И так далеко происходящее здесь оказалось от моих чаяний и чаепитий - от мечтаний о добрых разговорах про жизнь и про литературу за, пусть электрическим, самоваром, что я, не замеченный никем и не нужный никому, вышел в коридор. Швабра с веником торчали в ведре.

Захотелось курить, что случалось крайне редко. Сигареты в рюкзачке обнаружились. Я затянулся, прислушиваясь к шуму за стенкой. Уж, кажется, дальше некуда, но он все усиливался. "Рутинеры!", - услышал я вопль напоследок. Калганов? Но мне это было уже не интересно.

 

После загадочного звонка прошло два дня.

Наконец-то ртутный столбик нехотя дополз до деления 36,4 и замер. Снег розовел на солнце, казался теплым, и мне надоело болеть.

Но наш районный врач был человеком очень добросовестным, долго постукивал по ребрам костяшками пальцев, прислушивался к дыханию, сердцебиению и в результате велел посидеть дома еще денек-другой. Я не сильно сопротивлялся. Уж коли дома - скучно, то на работе - не веселее.

Заглянул по дороге в библиотеку, взял шесть журналов - столько, сколько оказалось с фантастическими рассказами. Каюсь: люблю байки для взрослых. Пусть не часто, но случается мне испытывать тоску по фантастике подобную ностальгии. И тогда проглатываю десятки страниц даже не самой высшей пробы. Лишь бы урвать кусманчик восторга или ужаса, который в однообразно серой жизни, проходившей и предстоящей, никогда не придется испытать. Там обитали люди большого дела. Или гиганты мысли. Победители инопланетных чудищ, оседлавшие солнечный луч. Я вполне давал себе отчет, что жажда эта прорастает из пресловутого комплекса неполноценности рядового обывателя. Но - что делать?

И потом, если вселенная бесконечна, то непременно в этой необозримости существует точка, где храбрый космонавт встречается в смертельной схватке с шагающим кровожадным деревом, или медузой, принимающей облик любимой. Так что - вроде бы придумки, а кто их знает...

Прочитал половину журналов, глянул на часы - спать пора давно. Потянулся, вздохнул, нажал кнопку торшера. Можно бы уснуть, но вспомнил, что таблетку, прописанную врачом, не принял. А как человек дисциплинированный, если бы не уговорил себя подняться, во сне увидел бы укоризненно грозящее мне лекарство. Лучше не надо...

Не зажигая света, плеснул в чашку немного еще не остывшего чая, запил им пенициллиновую горечь и случайно глянул в окно. Что-то там было не так. Я даже нос о стекло в лепешку расплющил, стараясь разглядеть получше. Но снова пошел снег. Даже машины, ползущие внизу по дороге, едва угадывались за туманным пятнами света. А на неопределимом расстоянии, но, кажется, на уровне окна висело белое продолговатое нечто. И кажется, покачивалось. Или это от мельтешения снежинок?

Я дернул за оконную ручку. Но щели были заделаны на совесть. Веруня осенью хозяйничала, думая, что это и ее будущая комната. Да и я, верно, ослабел из-за болезни. В общем, еще пару раз потянул, стал выковыривать пластиковую прокладку, а потом пришла в голову здравая мысль: стекло, конечно, грязноватое, но не настолько, чтобы существенно повлиять на видимость, и кроме осложнения болезни я ничего от распахнутого окна не получу. Коли приспичило узнать, что там в воздухе болтается, на неположенном месте, надо одеваться и топать на улицу - поближе к загадочному объекту. Неопознанному и, может быть, летающему.

Но тут я ощутил раздвоение. Душа моя изнывала от любопытства и жажды необычного, она ринулась в зимнюю ночь. А ленивое тело забралось под пуховое одеяло. "Все-таки правильно: материя первична", - вздохнул я, закрывая глаза.

К утру привидевшееся за снегом не забылось, не заспалось: первым делом, размахивая руками под бодрую музыку, просочившуюся из соседней квартиры, поскакал к окну. Казалось, что атмосферы никакой нет - настолько ясно было все различимо до самых далеких заснеженных гор. И ничего нереального. Оно, конечно, если и было, то не стало дожидаться моего высочайшего пробуждения. А все ж остался в душе мятный холодок от припомнившегося ночного впечатления.

На новостройке через дорогу покачивал журавлиным носом подъемный кран. "Майна, майна... Вира!" - и вот уже какой-то ящик взмывает вверх. А вдруг это блок стены, забытый нерадивыми строителями в поднебесье, смутил вчера мое воображение? Но не слишком ли далеко до крана? Снегопад исказил картину...

Загадка осталась. И в ближайшие недели, в зависимости от настроения, я склонен был или считать, что наш микрорайон посетил НЛО (со временем объект оброс подробностями, как корабль ракушками, вплоть до припомнившихся затемнений - иллюминаторов?), или вполне трезво отмахиваться: да стенная панель это была! Что при частом повторении упростилось до альтернативы: "тарелка?" - "панель?".

А обращаться к этим мыслям в дальнейшем поводов у меня оказалось достаточно...

Я, растягивая удовольствие, выпил чашечку кофе. Потом еще одну - с бутербродом. И продолжил погружение в фантастику. Читал, пока не наткнулся на персонажа с фамилией "Ветров", к тому же бывшего суперштурманом. И почувствовал, что пресытился. А вот, если бы подобное появилось в первом рассказе, усмехнулся бы, но чтение не бросил. Теперь - все. Неужели мало вариантов буквосочетаний? Неужели не хватает фантазии, чтобы выйти за набивший оскомину круг Громовых, Солнцевых, Ветровых, Смитов и Браунов? Что ж тогда говорить о содержании? Слабо! Остальное просмотрел по диагонали.

И тут зазвонил телефон.

- Алло, алло!

Опять женский голос. Но другой. Более уверенный. Про тот непонятный звонок я почти забыл. Вернее, убедил себя забыть, посчитав его розыгрышем какой-нибудь Леркиной подружки. Может, та через нее проверяла мое моральное состояние?

- Да. Я вас слушаю.

- Это Артем? Я не ошиблась?

Голос был не просто женским, а глубоким, модулированным.

- К счастью, нет.

- Почему, к счастью?

Удивление прозвучало без намека на кокетство.

- Потому что мне скучно и грустно, а звонок обещает... - я хотел сказать "развлечение", но подумал, что она может оскорбиться, - разнообразие в моем полуболезненном состоянии.

"Ишь, как загнул!", - похвалил я сам себя.

- Вам звонила Кира, - голос утверждал.

- Кира? Ах, Татьяна-Кира… - вспомнил я. - Да, да я ничего не понял. Какие-то стихи... Или нет. Сначала про музыку...

- Так она себя назвала? Впрочем, это неважно.

- Да, - подхватил я, - она тоже это сказала. А вас как зовут?

- Коринна. У вас есть несколько минут сейчас? Вы не очень заняты?

- Есть минуты. И даже скажу сколько. Двадцать четыре плюс двенадцать умноженные на шестьдесят. Больше четырех тысяч минут. - Я чувствовав, что перебираю, но не мог уже остановиться. - И все они у ваших ног, Коринночка.

- Не надо, - она, наверное, поморщилась, и я выругал себя. Голос зазвучал официальнее: - Не выношу фамильярности и уменьшительно-ласкательных суффиксов. Вы в состоянии настроиться на серьезный лад?

- Извините, я слушаю.

- Ну вот... У меня дважды в месяц собирается несколько друзей.

Кружок интеллектуалов? "Зеленая лампа"?

- Кира рекомендовала вас.

- Я рад. Хотя, право же, не знаю, чем обязан... - опять не в тот тон заносит! Но как-то ведь надо реагировать.

- У вас есть под рукой карандаш, лист бумаги?

- Найду. Сейчас. Секунду...

Как назло "под рукой" ничего не было. Пришлось, извинившись, рыться в письменном столе. Попалась страничка с отвергнутым осенью стихотворением "про посуду". Я перевернул ее, устроился поудобнее:

- Слушаю. Записываю.

- Я сейчас продиктую вам двенадцать вопросов. Возможно, они покажутся странными, на первый взгляд, но все же постарайтесь ответить на каждый из них. Дня вам хватит? Если завтра в это же время я позвоню?

- Конечно... Думаю, хватит. И хорошо, что завтра, а то в пятницу мне выходить на работу...

Она прервала меня:

- Пишете? Первый вопрос...

Трубку я положил в состоянии слегка ошеломленном. Не знаю, к чему я был готов. Может, к выяснению с их стороны моего семейного положения, или образования, или перечня любимых писателей, композиторов, наконец...

Я отыскал чистую бумагу и надолго задумался. Ответы с самокопаниями и перерывами на сон и еду растянулись почти на сутки. С первым вопросом, допустим, все было ясно. "Обладаете ли вы счастливым очарованием, удачливостью?". Нет. Мой вариант всегда был в проигрыше. Кому-то везло, если не в картах, так в любви. Мне настолько же бесполезно было вкладывать сбережения в облигации выигрышного займа или играть в крестики со "Спортлото", как и надеяться на длительную взаимность в любви. Здесь можно было бы возразить, что вот Веруня, мол... Но, во-первых, есть подозрение, что она чувствует себя к тридцати годам обойденной, никому не нужной, и меня рассматривает просто как возможность пристроиться, хотя, черт его знает, может, грех на душу беру. И потом, если даже она меня любит, допустим, то я-то - нет. И тогда о какой удачливости в сердечных делах может идти речь? А Лера? Неужели совсем не любила? Зачем тогда?.. Со своей приговоркой: "Не в деньгах счастье, да без денег несчастье". С меня же и взять нечего было кроме фамилии. А вдруг здесь ключик? После скромной церемонии бракосочетания она из Лерки Пузанчиковой - какой шикарный объект для дурачеств акселератов от первого класса до пятого курса! - превратилась в Леру, вполне благозвучно обозначаемую "Найденовой". Лера Найденова. А теперь моя фамилия и уже чья-то Лера. После развода девичью фамилию, конечно, не взяла. И как же она расписывается нынче, вступив в брак с бежевой "Тойотой"? Может, она и детей со мной заводить не захотела, зная, что алиментов с меня - мизер, а коротать рядом жизнь до старости в однокомнатной квартире - тоска, и жизни никакой. Но никто ведь замуж не тянул против воли. Значит, в начале, почти любила, а потом разобралась, опомнилась. Думаю о ней, и рассыпается она на совершенно разных Лерок, несовместимых друг с другом. А может, она со мной жила, очнувшись после медового месяца, переступая через неприязнь. Из чувства долга - целый год. Тогда ее жалеть нужно. И не поговоришь теперь откровенно, не выяснишь все по-доброму. Поздно. Отвлекся. Пишу: "Нет, удачливостью не обладаю".

"Имели ли вы видения прошлых жизней?". "Чувствовали ли когда-нибудь, что с вами это уже было?". Это. Что? А вдруг меня все-таки разыгрывают? По голосу не похоже. А пусть даже и так - ничего страшного. Поиграем. Отнесусь, как и ждут от меня, с полной серьезностью. Это. Было. Когда я впервые пригласил Леру в кафе и смотрел на мир сквозь приукрашивающие его очки.

Скатерть казалась в меру чистой, пластмассовые гвоздики в пустом стакане - уместными, и официантка - вполне милой теткой. Лерины светло-карие глаза, волосы, при взгляде на которые вспоминалось пшеничное поле в июле... Все это рядом. И тогда я отчетливо подумал: "Было". Но что было? Солнечное поле? Или бессонное летнее томление, когда звездное небо врезалось в дверной проем сеновала? Или голос Ободзинского, из детства, с маминой любимой пластинки: "Эти глаза напротив - чайного цвета… нет в них отве-е-та...". Нет ответа. Но не мы ли целовались, как ненормальные, возле моих ненормальных окон? Стоп. Если в подсознании застряла песня, то факт "это было" лишен чистоты.

А ведь еще запомнилось... Да. Образ, картинка... Тогда я стоял на высоком берегу Днепра, и вокруг метались спугнутые мальчишками стрижи. Я будто бы вспомнил берег, стрижей, но как же мог, если первый раз - и единственный до того - приезжал на Украину только годовалым несмышленышем. В общем, точно ответить на вопрос не получается. Так и эдак - обмана не будет. Но, судя по темам анкеты - или теста? - от меня ждут "Да". Так, пусть будет так!

"Верите ли в силу вашего желания?". Нет. Тоже нет. Хотя в школе верил. В пятом классе. Что будешь гипнотизировать Марью Никитичну: "Хочу, чтоб немедленно вызвали к доске!", - и вызовет. Или, уткнувшись в учебник, внушать: "Только не меня!..", и пронесет. Но, скорее всего, добрый человек, Марья Никитична, эту самую силу желания читала на наших бесхитростных физиономиях. И жалела нас. А случалось еще смешнее: "Колдуй баба, колдуй дед...", - и словно по хотению-велению из-за угла автобус выезжал, да так ко времени, что я, безнадежно опаздывающий, успевал-таки к первому уроку. Но если вопрос перевернуть? Сила вашего нежелания... Я не желал быть экономистом, а институт находился возле дома, и я стал им. Значит, слабо "не желал". Слабее, чем хотел быть человеком творческим и гуманитарным: писателем, психологом, историком, художником... Выбор бы облегчился при наличии ярко выраженной склонности, таланта, но где его взять? "Нет, в силу моего желания не верю!".

"Имели ли опыт прямого использования вашей психической силы?". Ну, это почти то же самое. Как и следующий вопрос: "Верите ли в силу внушения?". Вообще - верю. Тут сомнений нет. Ходил на сеанс гипноза. Наблюдал и удивлялся эффекту, пока самого в сон не погрузили и досмотреть, как там с другими получалось, не дали. А с собственным внушением на других дело обстояло неважно. Уж как внушал Лерке: "Не уходи! Ну, полюби! Я же хороший!". Не вышло.

"Ощущаете ли производимый вами эффект?". Ощущаю. Но не тот, который хотелось бы. Трижды заговаривал с разными хорошенькими, в театр приглашал, в консерваторию, а они сторонились, как от ненормального. Последний раз домой пришел - сразу к зеркалу: "Что не так?.." Все на месте. Выбрит насвежо, благоухаю. А если бы кепку натянул да телогрейку? Вот где эффект был бы! С участием милиции.

"Привлекает ли вас использование трав для приготовления пищи, лекарств, интересует ли древняя медицина?". Ответ однозначен: "Да". Очень люблю запахи, таящиеся в корзинах зеленщиц: базилика, кинзы, укропа, сельдерея... А стрелки зеленого лука? И зрелый помидор рядом. Аж слюнки потекли - размечтался. И древняя медицина - это, действительно, интересно. Уроков химии я ждал, как всякий любознательный пацан.

"Оказывает ли на вас воздействие определенное место?" Конечно. Как и на всех, наверное, кроме самых заумных гениев, которым все равно в каземате они или в весеннем лесу, лишь бы от идеи не отвлекали и ручки с бумагой вовремя подавали. С работы я предпочитаю ходить пешком, тихими переулками, не зря же - умиротворяет. А вестибюль театра оперы и балета настраивает на праздничный лад. А если сесть в кресло, в котором, кстати, я и сейчас сижу, и смотреть в окно, видя второе, мое же - то рождаются странные образы и неожиданные мысли. Если Агата Кристи любила закручивать свои кровавые детективы, блаженствуя в теплой ванне рядом с вазой полной яблок, то я бы, будучи писателем, придумывал самые загадочные сюжеты, сидя здесь и глядя на солнце, птиц и облака не прямо - прямо виден только заснеженный тополь, - а отраженно, от второго окна, со стеклом не лучшего качества, поэтому слегка искажающим заоконный мир.

Следующий вопрос - коварный: "Верите ли вы в перерождение?". Ну, как же можно? Нет, не верю. В любой момент могу привести десятки доводов, что по ту сторону жизни нет ничего. Пустота. А перерождение, если угодно, существует. В форме распада на молекулы с последующим образованием новой органики - травы, муравьишек (червей представлять не хотелось). "Я не умру, мой друг. Дыханием цветов себя я в этом мире обнаружу. Многовековый дуб мою живую душу корнями обовьет, печален и суров". Все ясно, как в букваре. Но... где-то оставалась в душе слабинка, про которую даже себе признаваться не хотелось. Атавизм, уступка застрявшему в генах наследию мрачного средневековья. Ну как же я, такой живой, тоскующий, пусть бесталанный, но не очень плохой, превращусь в ничто? А куда денутся мысли, планы, восторги и боль? Однако, надо сказать, книги о жизни после смерти не льнули к моим рукам. Только завидовал иногда наивности верующих, спокойно и с достоинством ожидающих вступления в свой рай.

Осталось немного. "Есть ли у вас тайное имя, которым зовете себя, или хотите ли иметь его?". Сразу услышал прекрасно поставленный голос популярного актера: "Рыцарь, Лишенный Наследства, если вы все еще не согласны объявить нам свое настоящее имя, мы под этим титулом вторично признаем вас победителем на турнире и заявляем, что вы имеете право получить почетный венец из рук королевы любви и красоты!". Desdichado. Тут выбора не было. В одиннадцать лет я не просто играл, а постоянно отождествлял себя с Айвенго. И в дворовых ристалищах, где невидимая кровь доблестных рыцарей капала на гнусные тела Фрон де Бефа и Буагильбера, конечно, поверженные, и в письмах к Регине из соседнего подъезда - девчонке, не замечаемой раньше, но вдруг обратившей на себя внимание именем, к которому очень шло добавление титула "леди". Леди Регина... Смешно вспомнить, сколько терзаний было по поводу - вручить ей объяснение в любви или нет? Подписываться под ним своим именем или звучным английским? В конце концов, нарисовал внизу благородный герб и бросил конверт в ящик. Реакции не было. Да и не очень мне нужна была реакция пятиклассницы, которую бабушка за ручку водила через дорогу до музыкальной школы. Из детских штанишек и рыцарских турниров я вырос. Однако доблестное имя "Айвенго" вспоминал с теплотой, как Марью Никитичну. Только не при чем здесь я сегодняшний. И имя мое меня устраивает.

"Говорите ли вы с вашими растениями и животными? Верите ли, что они и ваши вещи обладают личностью, индивидуальностью?". Опять вопрос с двойным дном. "Конечно", отвечаю. Тобик - личность, он обожает, когда с ним беседуют, всячески выражает свою потребность в общении, тычется холодным носом в ладони, в колени, повизгивает, тявкает, кивает, участвует в диалоге. Я по нему здорово соскучился. Завтра вечером предъявлю Веруне больничный лист, заверенный набором печатей и впущу Тобика к себе. А вот растений у меня нет, так что не разговариваю я с ними. Вещи свои люблю, к ним привыкаю, выбрасывать - не терплю, индивидуальность, но не личность, за каждой признаю, собственный карандаш от любого постороннего отличу, потому, что, задумавшись, царапаю по нему ногтем, и на "моем" где-нибудь краска до деревяшки соскоблена.

Теперь последнее. "Верите ли в группу людей, могущих совместно концентрировать мощь психических сил?". А черт его знает! Не встречался с такими. Но и не исключаю. Фанаты какие-нибудь. Что же ответить? Верю-не-верю, я устал, оказывается, от необходимости разбираться в своем содержимом. Напишу "Верю", и баста! Но вообще-то, ведь, - не очень... Орел-решка. Жребий, стимулирующий рождение хоть какого-то ответа. Крошечный довесок, выводящий чаши из недопустимого равновесия. Я поставил на "орла". Монета серебристым пропеллером замелькала в солнечном луче и укатилась под кресло. Достать веником? А вдруг нечаянно переверну? И я сдвинул тяжелое кресло с пригретого места, разглядел под слоем пыли - "орел", вывел четкое "верю" и с чувством исполненного долга пошел за веником - представилась возможность вымести серые хлопья и невесть откуда взявшиеся фантики от ирисок - неужели Тобик приволок? Потом решил, что, раз уж взялся, надо пол помыть, а там и другие домашние дела о себе напомнили. Даже обед, разлетевшись, приготовил: суп - "из пакетика", но зато картошка-фри, как в лучших домах. День кончился - глазом моргнуть не успел. Телевизор посмотрел, поужинал, поспал, позавтракал, сходил в поликлинику, уже поглядывая на часы - вдруг раньше позвонит? И придвинув телефон к креслу, стал листать журналы, не вникая в смысл строчек.

Точно во вчерашнее время:

- Алло, здравствуйте, Артем.

- Добрый день. А я боюсь отойти от телефона - вдруг не услышу звонка.

- Значит, ждете... Как вопросы?

- Сейчас... - засуетился я и стал отвечать, поглядывая на свои корявые строчки. Вначале говорил предельно кратко: "да-нет", и лишь, если Коринна хотела услышать пояснения, не вдаваясь особенно в лирику, намечал ход рассуждений, приведших к ответу.

- Ну что ж, - кончила она экзамен, - попробуем вас пригласить. Но имя... У нас принято выбирать себе другое. Это помогает раскрепощению, отстранению от себя, обыденного. Какое предпочитаете вы?

Не знаю, что на меня нашло, тем более, если припомнить - кем только я ни побывал в воображении. Наверное, на меня подействовала излишняя уверенность тона Коринны. Или зависимость от ее благоволения: пересчитают зубы, пощупают мышцы и, может быть, купят. Купит. Она - главная. Староста, если в их конторе такая должность есть. "Мы, Николай Второй!". Короче, я взбрыкнулся:

- Не хочу другого имени.

Не "Айвенго" же называться! А подыскивать сейчас иное, лихорадочно что-то мекая...

Но она смирилась. Даже слишком быстро.

- Хорошо. Пусть будет так. Дело ваше. Только назовите какое-нибудь число. Быстро!

Первым мелькнуло - "семь", но я тут же подумал, что большинству "семерка" сразу пришла бы на ум, так же как поэт - Пушкин, а фрукт - яблоко, и я соригинальничал, выпалил:

- Шестьдесят восемь.

- Да? - удивилась она. - Странно, - и добавила: - Если вы искренни.

После чего мне стало немного стыдно, и я перевел разговор на другое. И лишь позже вспоминая наш диалог, удивился ее удивлению.

- Но все-таки, чем занимается ваше... ваш кружок?

- Нельзя ответить однозначно, но, думаю, только у нас вы сможете обрести духовную гармонию. Я позвоню еще и объясню, как и когда вы сможете нас найти. До свидания.

Заманчивое обещание. Спокойствие и внутренняя гармония - лучшего и пожелать нельзя. Почти рай земной. Я скомкал листок с вопросами, скатал его в тугой бумажный шарик. Интересно, сколько баллов я набрал, если это, и в правду, был тест? Наверное, немного. Хотя люблю тесты, анкеты. Примеряешь к себе всякие ответы, ищешь самый точный, открываешь что-то неожиданное сам для себя. И то, что сознавалось раньше лишь смутно, неотчетливо, вдруг обретает реальность факта. "Ваш любимый кинофильм?". И начинаешь анализировать: в этом - ах, какой материал! Но актер местами пережимал, слезу выколачивал. А в том все прекрасно, но, друзья, сколько же можно - о любовных треугольниках? Недавно Веруня откуда-то тест приволокла, с вопросами явно провокационными: "Какое уголовное преступление вы могли бы совершить? (Отвечать обязательно!)". "Черный с белым не берите, "да" и "нет" не говорите!", - так мы играли в детсаду. Веруня ждет, что я отвечу. Спрашиваю: "А ты что написала?".

- Ничего пока. Потому и к тебе зашла. Придумать не могу. Все преступления больно мерзкие.

- Ну и брось. Очень надо чушью голову забивать!..

- Я сначала все не прочитала, и честное слово дала - к завтрашнему дню заполненный листок вернуть.

- Подожди минутку, сядь, или зайди позже. Придумаю что-нибудь.

Она, конечно, выбрала первое. Забралась с ногами в мое кресло и притихла. А я стал соображать. Даже при том, что не любил я Веруню ни капельки, не хотелось мне предстать перед нею потенциальным убийцей или вором. И я вывернулся, воскликнув: "Эврика!":

- Вручение взятки.

Веруня захлопала глазами, и я объяснил ход своих мыслей:

- Во-первых, без крови. Во-вторых, вроде, преступление, но чаще всего вынужденное обстоятельствами. Тот-то, кто берет, точно - преступник. Пользуется своим положением. Таких - в тюрьму без разговоров. А если даешь, то, есть вероятность, что не от хорошей жизни. Может, последние крохи этому гаду в карман вкладываешь. Это для него, обожравшегося, твои рубли - капля в море, то есть в кубышке...

Я начал кипятиться словно сам, обремененный многочисленным семейством, десятилетие стоял в очереди на квартиру или не мог определить детей в ясельки. Но быстро замолк, поймав восторженный взгляд Веруни.

- Какой ты умный! А я бы ни за что не придумала.

- Ладно, ладно, если что - заходи, - нарочито грубовато сказал я, давая знать об окончании аудиенции. Боялся расслабиться. И Тобик ей вслед тявкнул.

Вроде, жалко ее. Такая же неприкаянная. А два сапога - пара. Но, если я ничего не могу с собой поделать? У Леры были теплые руки и губы. И пахла она вкусно до головокружения. А Верунин запах отдавал чем-то кисловатым, губы были жестко-холодными. Я, надеясь хоть что-то изменить, подарил ей флакончик сладковатых духов (миленькая продавщица уговорила: "Лучше не бывает... мои любимые!"). Но Веруня после потока благодарностей сказала, что эти духи не для женщин ее типа. Может быть. Ну так купила бы другие. Нет. Она продолжала обитать в облачке естественного аромата скисающего молока. Я, кажется, снова злюсь, забыв о Веруниной беззащитности, доброте, и умении - не в пример Лере - хозяйничать. Это все прекрасно, но - недостаточно. Ну, неужели ей, с опытом в тридцать женских лет, нужно рассказывать про необходимость "шарма"? Хочешь - не хочешь, а с Лерой сравниваешь. Любезная сердцу моему бывшая женушка считала делом чести менять облик каждые пять дней, после очередного мытья головы. То закручивала благоухающие волосы мелким барашком, открывая лоб, то опускала почти на глаза свою пшеничную челку, то ходила живописно растрепанная "ветерком". И всячески подчеркивала выбранный на эти дни стиль.

 

Интересно, есть на свете люди довольные жизнью? Когда валялся в бредовом жару, ничего для счастья не требовалось кроме здоровья. Вылечился. Ни головной боли, ни сотрясающих поминутно приступов кашля. Свеженький, как огурчик, шагаю на работу. С радостью? Как бы не так! Пройдет день-два, и все возвратится на круги своя - втянусь. Но уж больно тошно после даже небольшого перерыва переступать порог нашего забюрокраченного кабинета.

- Здравствуйте, Илья! И коллег приветствую!

Я прошел в угол к своему столу. Слой пыли на полированной плоскости соблазнял изобразить чертика. Я нарисовав рожицу с рожками и косыми глазами, потом превратил чертика в чистый коричневый овал, поставил рядом запятую и дописал несколько слов. Илья прочитал по слогам перевернутые каракули: "О, есть ли у нас уборщица??". С чувством юмора у начальника было не совсем благополучно, поэтому он начал рабочий день с нравоучений.

- Найденов, стол - это не пол - ("Удивительное заключение", подумал при этом я), - неужели сложно протереть? Возьми мою тряпочку...

Я развернул монитор так, чтобы Илье не бросались в глаза мои бесхитростные развлечения на рабочем компе. В принципе, свободного времени было предостаточно. Две недели в месяц я трудился - собирал сведения и готовил отчеты разных форм. А оставшуюся половину месяца отупело скучал.

Как предстояло и в ближайшие дни…

Затренькал телефон на двухтумбовом начальственном столе. Илья бесцветным голосом сказал: "Сейчас" и "Вас, Найденов...". У меня невпопад стукнуло сердце. Но, подходя к ожидающей трубке, я пришел в себя: "Они ж не знают рабочего телефона. Верно что-то служебное!!". Так и оказалось: табельщица просила скорее принести ей больничный лист.

В этот день Коринна не позвонила.

Зато в субботу телефон заверещал с утра, и я одной рукой тянулся к нему, другой протирал глаза.

- Извините, Артем, если я вас разбудила, но позже мне некогда будет разговаривать.

- Ничего страшного, здравствуйте.

- Я, собственно, только хотела сказать, что, если у вас сегодня вечером будет время и желание, можете прийти к нам.

- С удовольствием.

Она назвала адрес.

- Вы знаете, где это?

- Да. В двух кварталах от меня.

- И еще… - Коринна запнулась, - вы не ошиблись, назвав число "шестьдесят восемь"?

Хорошо, что она напомнила мне его. Надо же, выветрилось из памяти. Но марку держать надо. А она, значит, думала над моими словами, вылетевшими случайно. И ответы анализировала. Приятно, однако, когда тобой интересуются.

- Нет, не ошибся.

- Тогда странная картина получается.

Я уже приготовился к тому, что она хитроумными умозаключениями выведет меня на чистую воду. Но Коринна произнесла несколько непонятных слов, скорее для себя:

- Самен, хет, змея в поле, опять рок, но с весами...

- Чего-чего? - слегка опешил я.

- Пардон. В общем, до вечера, в восемь. И, если есть, захватите свечу.

- У вас перебои с электричеством?

- Да. Перебои, - ответила она со странной интонацией, чем заинтриговала меня еще сильнее.

Кое-как дождался момента, когда можно было начать собираться.

Что там за общество - не известно. Хорошо бы костюм свадебный велюровый в люди вывести, а то пылится в шкафу, моль кормит. Но вдруг окажешься там в нем белой, то есть кофейной, вороной? И я привычно натянул джинсы с серым вязаным свитером. А свечки дома не оказалось. Хотя прекрасно помнил, что валялся огрызок в ящике кухонного стола. Пришлось просить у Веруни.

Из ее двери выпорхнуло ванильно-апельсиновое облачко. Опять что-то вкусное творит.

- Артем? Как хорошо! Заходи. Пирог уже допекается. С изюмом. - Она, смущенно улыбаясь, провела рукой по волосам - прядка сразу будто поседела. И словно картинка из будущего промелькнула: постаревшая, одинокая, жалкая Веруня...

- Ты в муке испачкалась.

Она шагнула к зеркалу.

- Извини, я на минутку. У тебя свечка есть?

- Есть. В подсвечнике. Возьми сам, какая приглянется. Ох! Подгорает, кажется!

Из трех я выбрал самую скромную - витой зеленый столбик.

- Нашел? - появилась в комнате Веруня. - На этой был ярлычок "ароматизированная", но я зажигать еще не пробовала. А зачем тебе?

- Пока сам не знаю. Пригласили в гости. И почему-то - со свечкой. Я тебе потом другую куплю, ладно?

- Не надо. У меня запасные есть. Пойдем на кухню, я пирог разрезала.

- Извини. Спасибо. Некогда.

Хотя неплохо бы отведать. И полгода назад я, не раздумывая, съел бы кусочек-другой. Но после того, что было между нами?.. Нечестно. Нужно или забирать ее вместе с достоинствами, которых не счесть, и недостатками, которые, возможно, непереносимы лишь для меня. Или не морочить ей голову.

Веруня потускнела:

- Ну, как хочешь... Постой, хоть Тобику мясца забери. - Она вынесла в коридор сверточек

- Я его супом кормил. Ты не думай!..

- А я и не думаю.

Дверь захлопнулась. Тобик заюлил, почуяв вкусненькое. Я развернул бумагу. И что там оказалось? Вот, подпольщица... Мясо Тобику и кусок пирога - мне. Я для очистки совести положил-таки перед ним сладкий общипок, но пес отвернулся. И пришлось мне самому доесть остальное, с чаем.

Время уже поджимало. Тобик, увидев, что я надеваю сапоги, радостно запрыгал. Но я сказал ему:

- Ша! Сиди дома! Не скучай. Посмотрю, как там... В следующий раз, может, с собой возьму. Не скули. Вернусь - погуляем.

 

В домах с такой планировкой мне раньше бывать не доводилось. От лестничной площадки вправо шел коридорчик, а точнее - закуточек. Скудный свет общей лампочки не достигал части двери, где еле виднелся номер. Я глянул на соседнюю, чтобы сориентироваться, но та не была оцифрована никак. Черт! Даже не знаю, кого спросить. Коринну? Так имя, наверняка, не настоящее. Кира, которая Татьяна. Или наоборот.

Сколько можно стоять? Не съедят! Я нащупал кнопочку звонка. Он сказал: "Пик-пик-пик!", и свет ударил мне в лицо, обогнув темный силуэт.

- Я Артем, - брякнул я первое пришедшее на ум.

- Заходите. Раздевайтесь. Ваша точность похвальна, - голос был тот же самый, знакомый.

Повесил куртку на бронзовую завитушку вешалки. Начал стягивать сапог, но вспомнил о дырочке на правой пятке. Притормозил. Тут же одернул себя: не заставят же ноги задирать! Сойдет. Но Коринна, видно, заметила секундное замешательство:

- Не снимайте. На улице снег... чисто... - и открыла дверь в комнату.

Я достал свечу из кармана куртки:

- Вот... Вы сказали...

- Хорошо, - кивнула она, но свечу не взяла, и мне пришлось шагнуть в комнату, держа ее перед собой.

Вошел и замер, очухиваясь несколько секунд, - настолько необычным был интерьер, настолько жесткими оказались взгляды, обращенные ко мне.

Коринна подтолкнула меня к одному из свободных стульев. Потом уже, посчитав по часовой стрелке от хозяйки, я понял, что занимаю место №7. Но это потом...

- Артем, - представила она меня, - домашний философ.

Не знаю, отразилось ли удивление от выданной характеристики на моем лице. Я приподнялся и неуклюже раскланялся. Как клоун после антраша. Сел. Свечка, зажатая в кулаке, мешала. И я поставил ее перед собой. Тем более что их, самых разных, было на столе столько же, сколько человек за ним. Но горела свеча лишь около Коринны. Черная и странно изогнутая. Платье на ней тоже было черным, с блестками. И черная, ровно подрезанная челка опускалась почти до бровей. Все смотрели на нее, и она коснулась взглядом каждого, встала, выключила торшер, взяла свою свечу, обошла стол, и язычки пламени взвились над ним. Протянула руку с огнем к чаше возле прозрачного шара посередине, и оттуда закурился горьковатый дымок. Ее плавные движения были наполнены особым смыслом, наверное, понятным всем, кроме меня. Но вопросы задавать - неуместно, все сосредоточенно смотрели на свои огоньки - минуту? Или пять? А я поглядывал и на свечу, которая, понемногу оплывала, действительно, источая смолистый дух, и на соседей, чтобы не попасть впросак, не выбиться из принципа: "делай как все".

Коринна еще раз нагнулась над столом, отвела в сторону шар - хрустальный? - который торчал на пружинистой ножке. И в ритме с его качанием произнесла слова: "Хроно-синкластическая инфандибула...". Люди подхватили их шепотом, повторив, прошелестев еще несколько раз. Я, как все, стал глядеть на шар-маятник. Был ли там огонек в начале? Не обратил внимания. Но сейчас отчетливо что-то светилось, вспыхивало в самом центре, притягивая взоры. Коринна заговорила. Из ее речи я понял только то, что она к кому-то обращалась и кому-то отвечала - по интонациям. Смысла же было не больше, чем в начальных словах. По-моему, ноль. Появилось ощущение, что я проваливаюсь в бездонный колодец. Было душно. Захотелось глотнуть свежего воздуха... Меня спасла картинка, выплывшая из тайников памяти.

Искры в хрустальной глубине затуманивались от дымка над чашей - я вспомнил кафе, цветомузыку за сигаретным смогом и Лерины золотистые глаза. Словно отгородился от завораживающего голоса. Огляделся. Тени от свечей, дымка, шара сплетались, двигались по стенам и потолку, рыбки в просторном аквариуме поблескивали в фонтанчике воздушных пузырьков. Действо продолжалось. Где же окно? Я вспомнил свое, втиснутое в комнату. Скосил глаза, как при недозволенных играх на рабочем компе. Пришлось все же немного повернуться, стараясь не привлекать к себе внимания. За легким тюлем вместо стекла был витраж. Какие-то круги, кресты, многоугольники, нарисованные, вероятно, цветным лаком... А с улицы бил в окно свет неонового фонаря. Так вот почему тени на потолке кажутся подцвеченными! Не квартира, а ларец с секретом... Я осторожно поглядывал на хозяйку с отрешенным лицом. И что-то мне в нем почудилось знакомое. Видел я уже эти губы - почти без изгиба, верхняя и нижняя - две одинаковых дуги. Теперь мне и голос стал казаться знакомым издавна. Что за наваждение? Наступила тишина.

Коротко остриженная девушка слева от меня спросила Коринну:

- Так, когда же контакт станет реальностью?

В тоне ее было царапающее несогласие, даже - вызов. Коринна промолчала. Ответил мужчина, сидящий справа от нее:

- Помни о необходимости терпения.

Он повернулся ко мне затылком и блеснула лысинка на темени, точно тонзура доминиканского монаха. Я поежился.

- Всем нам нужно об этом помнить, - пробормотал второй мужчина, довольно крупный, во фланелевой синеклетчатой рубашке. Сначала я уперся взглядом в прореху на выпуклом животике с выглядывавшей майкой - пуговица в этом месте отсутствовала. Могла и только что отлететь, а, может, жены нет, как у меня, и обиходить мужика некому. Потом я перевел взгляд на лицо. Что-то, практически неуловимо, мне показалось и в нем знакомым, неприятно знакомым. Но мало ли, что кажется.

Зажгли торшер. Шар докачался и замер. Превратился в обычную елочную игрушку, и мое отражение в нем было уродливым. И смешным было бы, если бы не слова Кастере, мелькнувшие в мозгу: "Я находился в самом сердце тайны".

К Коринне подошла одна из женщин. Она выглядела изможденной. Больная, что ли?

- Вы обещали травку...

- Да. Вот, - Коринна достала из ящика стола толстенький кисетик. - Как принимать, знаешь?

Та кивнула:

- Спасибо огромное.

- Людмила, а что у нас с кассой? Нужно уже, наверное, выделить Анжеле...

Пухленькая кудрявая Анжела замахала руками:

- Не надо, еще хватит на пока...

Я подумал, что взносы какие-нибудь со всех собирают, в общую копилку. И спросил:

- Я тоже что-то должен?..

- Нет. До поры до времени. А, впрочем, дело добровольное, -ответила Коринна, - если хотите... Вот Мария недавно разбила Грааль. Теперь приходится использовать этот ширпотреб.

Я вместе с нею посмотрел на чашу для воскурений. Это была салатница, похожая на Верунину. Кто-то что-то разбил... Какая проза после стихов!

Оделся. В дверях, открывая неподдавшийся мне сразу замок, Коринна шепнула:

- А вам я позвоню.

Я громко, чтобы слышали все, сказал: "До свидания!" и вышел в ночь. От мороза и метели перехватило дыхание. Ветер пронизывал насквозь, забивая нос и легкие колючим снегом. Очень кстати подвернулся автобус. Успею еще намерзнуться, Тобика выгуливая. Автобус тронулся, я посмотрел назад. Женская фигурка махала рукой, подбегая к остановке.

- Притормози, друг. Там дамочка еще осталась, - сказал водителю не я.

Дверь приоткрылась и впустила запыхавшуюся Марию.

- О, это все еще вы? Нам по пути... - уточнила она.

- Да. Наверное, - сказал я. И пока компостировал два билета, раздумывая, о чем бы поговорить, пока помогал бабульке, выходящей за Марией, та, усмехнувшись, исчезла. Надо было бы проводить? Если б знал, что она хочет этого... Следующая остановка была моей. Вошел в подъезд и сразу услышал радостное тявканье Тобика.

 

Снятся же людям красивые сны! Кому из философов - уж не Платону ль - опустился ночью на грудь белоснежный лебедь?

А я специализируюсь по снам самим безрадостным. То за мной собаки гонятся, то с обрыва падаю и за метр до камней приказываю себе проснуться, чтобы не разбиться в лепешку. А чаще мерещится что-нибудь будничное, уныло достоверное - опаздываю на работу, таблицы отчетов, осточертелые до бешенства, всю ночь заполняю. Но в ночь, после визита к Коринне, считай, вообще не спал.

Обычно открываю глаза за минуту до звонка будильника. Лежу, пока звенит. Потом еще минут десять прихватываю. Грешен - люблю понежиться по утрам. А тут проснулся, словно от толчка. Полежал - будильник не звенит. Сломался, наверное. Не вечен. Из-за болезни у меня рабочий режим нарушился - я забыл, что воскресенье нынче. Пошлепал на кухню. Вскипятил воду. Заварил чаек покрепче. Позавтракал. Стал натягивать свитер и случайно глянул на часы. 2:45. Глазам не поверил - наручные электронные достал. Все сходится. "Вот это фокус", - подумал и стал разоблачаться снова. Улегся, выключил свет. Сна уже как не бывало. Мучился, возился, подушку десять раз переворачивая. В голове - Коринна, шар хрустальный, слова Марии о каких-то контактах. Не с НЛО-тянами ли? А может, когда я болел, и правда - "тарелка" над нашей улицей висела?

Наконец, замелькали спирали, бесконечные бланки с червячками цифр. Задремал. И опять толчок: а ведь я видел эту Коринну раньше! Давно, не помню когда. Но встречал. Я прокручивал память, как кинопленку, склеенную неумехой-монтажером. Эпизоды пролетали вперед, вперед, потом - стоп, и назад, задом наперед. В следующую секунду перескок через день, год, и дальше такая же свистопляска. Холодно. Теплее. Горячо! Вот она!

Летний лагерь. Класс - шестой. Мы стягивались поздним вечером к девчачьему крылечку, чтобы послушать Катькины "жуткие" истории: "Черная рука потянулась к черному окну...". И дело было не в слове "черный", а в интонации, от которой мурашки бежали по позвоночнику. С таким же эффектом она могла вещать: "Белая рука откинула белое покрывало". Кажется, плюс менялся на минус, но ничего подобного... Когда мы возвращались к нашему павильону на другом конце лагеря, и так едва различимая в темноте дорожка словно шевелилась под ногами от падающих теней - листва, трава, луна. Я, поеживался, пытаясь напевать на маршевый мотив: "Черная, белая, пестрая рука. Вымазалась в краске старая карга...".

Девчонки звали ее колдуньей. Катьке это льстило. Она рассказывала что-то и про свою деревенскую бабку. Вот та, действительно, была... "Бабкой-Ягой!", - ехидно вставил я тогда. Девчонки шикнули на меня, уговаривая Катьку продолжать. Она, если была в настроении, сплетала длинные истории: " ...похоронили Марусеньку, а она матери во сне явилась и просит туфли другие, зачем, мол, тесные ей надела, жмут, старенькие передай. Да как же, доченька? А назавтра соседская Варюха-то грибами отравилась, мать ей в гроб туфли просторные положила, для Маруси. Та ей снова приснилась. Спасибо, говорит...".

Да. Но ведь Катька была белобрысой. Хотя, долго ли перекраситься? Глаза? Серые. А у Коринны? Кажется черные, но не уверен. Вот губы - ее, точно. Редкая форма. А фамилия Катькина была - Мишина. Это помню. Потому что кто-то ее подразнивал: "А кто такой Миша? Наш второгодник? Зачем он тебе? Будь лучше Сашиной".

"Такие дела", - как говорили на Тральфамадоре. И тут в голове еще что-то замкнулось. Я включил свет и полез на антресоли за старыми журналами с романом "Сирены Титана". Лихорадочно стал перелистывать страницы, вспоминая, как именно Коринна произносила непонятные слова, сливающиеся с качанием шара, словно со стуком метронома. Так оно и есть. "Хроно-синкластическая инфандибула", из Курта Воннегута. Заказала бы мне раньше, я бы что-нибудь еще позаковыристее изобрел. Нет, брат мой, никакая это была не "тарелка", а панель железобетонная, сотворенная по отечественным нормативам на домостроительном комбинате. Катька-Катерина-Коринна. "Такие дела", повторил я присловье из того же романа и посмотрел на часы. Через минуту должен был раздаться звонок будильника. Что и произошло.

И последующие ночи я спал плохо. Поднимусь, попью, Тобик голову поднимет - я ему: "Спать!", и дальше мучаюсь. Стал уже подумывать: не сходить ли к врачу, не попросить ли выписать снотворного. Но, пока собирался, прошло. А в воскресенье Коринна позвонила. И первое, что спросила - о здоровье.

Да не о простуде, а о сне. Странный вопрос для столь короткого знакомства. Уж не ясновидица ли?

- Я, и правда, почти не спал последние ночи. Но вы-то откуда узнали?

- О, это очень просто. Вы впечатлительны, а люди вашего склада, впервые придя в мой дом, испытывают некоторое потрясение.

"Допустим, "потрясение" - слишком сильно сказано", - молча возразил я.

- Кстати, как расположена ваша постель? Ну... в каком направления?

- По сторонам света? - уточнил я. - Головой, примерно, на юго-восток.

- Зря! Разверните кровать, чтобы головой лежать к северу.

- Хорошо, - ответил я вежливо, хотя были на этот счет у меня определенные соображения. - А можно задать вопрос?

- Я думаю, у вас их появилось множество. Спрашивайте.

- Почему вы представили меня своим друзьям "домашним философом"?

- Начнем с того, что я не считаю их друзьями. Точнее было бы - группа единомышленников. И даже нет, не так. Единомышленников объединяет многое. А нас - только одна, очень узкая, сторона жизни. А философ... Так получилось по тесту. И даже ранее. Нам нужен был философ вместо Киры, и она передала эстафету вам.

- Я должен играть некую роль?..

- Нет, вы должны просто оставаться самим собой. Из своего образа, который вы слепили вместе с природой, вряд ли выберетесь.

- Неужто так безнадежно?

Расслышала ли она иронию в моем голосе? Захотела меня убедить? Завербовать...

- Артем, мне сейчас некогда. Если хотите побеседовать спокойно, приходите вечером.

Мне терять было нечего.

- С удовольствием. А можно - с собакой?..

- Если не очень шумная...

- Что вы?!. На редкость дисциплинированный пес.

Тобик всегда чувствует, коли о нем речь. Прыгает, в глаза заглядывает, мордой в ладонь тычется, чтобы погладил, за ухом почесал.

- Советуют нам, дружок, перестановку учинить, - сказал я ему, повесив трубку. - Как смотришь?

А псу-то что? Лишь бы поразвлечься. "Гав-гав", - весело отвечает.

- Но, дорогой мой, переставлять кровати мы не будем. Пробовал уже.

Когда я увидел свою комнату непривычно просторной, без Лериных вещей, обычно раскиданных на кресле, столе, диване... Когда я осознал, что это непоправимо, лег и сутки пролежал лицом к стене. Веруня придет, постоит и выйдет. Поесть уговаривала. А мне все равно. Тогда она и придумала Тобика у меня поселить, чтобы развлекал. Села в ногах и стала жаловаться, что, мол, мама от аллергии места себе не находит, просит избавить ее от щенка, но он такой чудный, пусть немного поживет у тебя. Знала ведь, что с детства мечтал о собаке. "Ладно, - говорю, - устраивай возле батареи". Стал его уму-разуму учить. Днем - работа, люди. Вечером - Тобка.

А вот ночами худо было. Спать не мог. И Веруня тогда посоветовала кровать переставить. Стоп! Коринна говорила - как? Головой к северу. А Веруня? Книжку чеха Грегора принесла. Своими глазами читал, что сон становится глубже, если человек лежит перпендикулярно к направлению геомагнитного меридиана, в общем, головой к востоку. Опять чувствуешь себя бараном, которого ведут незнамо куда. Коринна ведь тоже про север не выдумала. Вычитала где-то. И искренне верит. Иначе не стала бы мне советовать.

Как обычно - в одном месте читаешь так, а в другом - наоборот. И с кем соглашаться? Мы ж сами, из личного опыта, знаем не много. Глотаем предложенное неким отвлеченным созданием - "прессой". Восхищаемся, негодуем. Услышали, что сахар вреден, а витамин "С" в больших количествах спасает от уймы недугов - отказываемся от сладкого и килограммами поглощаем лимоны. Но в следующем сезоне узнаем: мало того, что в лимонах, в основном, содержится вовсе не витамин "С", а лимонная кислота; но что без сахара и мозгу, и сердцу нелегко, а увеличение доз аскорбинки до добра не доводит... Или вот еще: сегодня восхищаются магом, владеющим телекинезом, а чуть позже того же человека называют шарлатаном, сваливая сюда до кучи всех экстрасенсов и хилеров. Если кому-то случалось ознакомиться только с одной точкой зрения, все было приемлемо. Написанное эмоционально и вроде бы аргументировано внутренних возражений не вызывало. А если случалось вскоре наткнуться на взгляд противоположный? Тут появлялось ощущение фиги в кармане собеседника. Но вот у кого она? У сторонников или у оппозиции? У восторженных или гневных? И читатель иногда чувствует себя дурак-дураком, иногда рьяно поддерживает кого-то. Кого? Это дело вкуса. А я послушаю одного - вроде правильно. Поговорю с другим - и так тоже верно. Получается - истины не существует. Все относительно. Крыша едет! Но я же про север-юг...

Веруне было жаль меня. Мне тоже. Между нами тогда еще была лишь соседская доброжелательность. И не намечалось повода с чем-нибудь сравнивать Верунин запах. От бессонницы голова казалась набитой ватой. На компе нажимались не те клавиши. Высыпаться было необходимо. И мы с Веруней отыскали у нее компас. Повернули кровать, как рекомендовал Ота Грегор. И нашлось ей место лишь по диагонали в середине комнаты. Иначе не получалось. Мешали двери в коридор и в кухню. Веруня меня, будто маленького, по голове погладила и пожелала нам с Тобиком спокойной ночи. Ладно.

Улегся я в обстановке непривычной. Чего не сделаешь для этой спокойной ночи? И стал ждать, пока геомагнитное поле действовать начнет. Всякую мысль о Лерке старательно прогонял. Сначала мне вид с кровати наискосок даже понравился. Если лежать на левом боку, очень хорошо видно второе окно. И по утрам в одном будет голубое небо за тополем, в другом - отраженное солнце. Но, если на левом... А на левом я с детства спать не могу. Стоило маме однажды сказать, что это вредно для сердца, - я со своей мнительностью стал сразу чувствовать покалывание где-то под ложечкой. А в детсаду справа от меня лежал дружок мой. И чтобы мы не болтали, строгая воспитательница заставляла меня поворачиваться к нему спиной, значит, на вредную сторону. Так, я выкручивался: лежал почти на правом боку, а голова, насколько позволяла шея, была отвернута влево.

Теперь, вместо того, чтобы утыкаться носом в ковер, я мог свободно дышать. Но стенки мне рядом как раз и не хватало. "Привычка - вторая натура". Вдобавок поднялся в туалетную и, шагая обратно, не рассчитал - в темноте ударился со всей силы о спинку кровати, набил синяк на боку. Чертыхнулся. И, включив свет, стал восстанавливать интерьер, к радости Тобика и возмущению нижних соседей. Потом постоял под душем, выпил молока, лег, зарыв пальцы в волнистую Тобкину шерсть и, наконец, уснул.

Но, если в прошлый раз соблазнял хоть вид из окна, то в направлении север-юг не было ничего кроме крайнего неудобства.

 

До вечернего визита оставалось время. И я решил заняться делом безотлагательным. Следовало маму с наступающим Новым годом поздравить. Хорошо, что можно отделаться СМС-кой. Я дал себе честное слово, что после праздников немедленно опишу ей все, как есть. Пусть назад перебирается, в свою квартиру, которую, уехав к сестре, оставила в прошлом году счастливым молодоженам. Плохо мне здесь одному. A ей, с тетей Наташей, без меня лучше ли? Поздравил.

- Ну что, Тоб, пойдем в гости?

Пес ринулся к двери.

- Постой, чучело мое. Хозяйка что велела?

Я накинул на него попонку, причесал черную гривку, похвалил: "Красавец!", подошел к двери и вдруг подумал, что надо бы захватить что-нибудь с собой. Все-таки в гости... к почти не знакомой женщине. Цветы, гвоздики, например, были бы очень кстати. Да где их взять сейчас? Вечер... Не к вокзалу ж за ними ехать? Сувенир? Спросить у Веруни? Ну уж нет! Тут мой взгляд упал на серебряную конфетницу, подаренную тетей к свадьбе. Может, ее отнести? Во-первых, о Лере напоминать не будет, во-вторых, Коринна говорила, что сосуд, в котором траву жгли, разбили, а серебро не разобьешь. И красиво. Рядом с хрустальным шаром, по-моему, очень даже смотреться будет. Решено. Сунул конфетницу в яркий пакет, и мы, сменяя шаг на бег, когда замерзали, отправились к Коринне.

Она была одна.

- О! Королевский, черный!.. А как его зовут? - Она протянула руку к псу. Тот добродушно фыркнул, отряхивая снег.

- Тобик. Мы немного наследили...

Ничего страшного. Проходите.

- Лежать! - скомандовал я, и пес устроился у порога.

Коринна спросила, любит ли он молоко? Я ответил:

- Нет, он любит только все мясное.

- Хищник, - сказала она и принесла ему сосиску.

Мы поговорили о собаках, и это облегчило - для меня, во всяком случае - начало общения.

- Ему не подходит имя - Тобик. Классическая внешность требует классического имени.

- Джерри? - назвал я первое из классических, пришедших на ум, вспомнив "Джерри-островитянина" Лондона. Она поморщилась.

- Нет. Пусть для меня он будет Эгрегором?

- В честь кого?

- Иноматериальное образование. Со временем узнаете…

"Инфандибула…", - мелькнуло в уме. Те же Катькины сказки. А что, если я ей напомню про лагерь и "черную руку"? Оскорбится? А может, даже выгонит. Но пока все мне здесь интересно. И послушать, что напридумывает еще - тоже. Только вопрос - узнала ли она меня? Вряд ли. Коринна была в центре внимания. А я - всегда тихоней на заднем плане.

Сели в кресла у витражного окна, которое мне очень хотелось потрогать. На журнальном столике появились чашечки с дымящимся кофе и вафли. Я уловил момент и посмотрел в ее ярко освещенные люстрой глаза. Серые, конечно.

- Пейте...

Кофе было странным, чуть кислило и горчило. Но не без приятности.

- Что в нем?

- Сок пейотля.

Что-то связанное с индейцами и наркотиками?.. Я машинально отодвинул чашечку.

- Я пошутила. Не бойтесь. Всего лишь ложечка сухого вина.

- А я и не боюсь, - скривился я и храбро отхлебнул большой глоток. Была не была! - Странный ангел… - кивнул я на картину, не замеченную раньше, за спиной тогда была. Как маски случаются театральные - половина смеется, а половина плачет, - так и ангел был из двух половин - черной, скорбной, с опущенным крылом, и белой, нежной, взлетающей.

- Да. Вам не мешает яркий свет? Может - торшер? Или свечи?

- Пусть будут свечи, - ответил я, стараясь подыграть. Она, подумав, достала из серванта свою и мою, протянула мне спички: "Зажгите сами", выключила люстру.

- ... и спустились ангелы с неба к земным женщинам, и жили с ними. Азазел научил людей делать мечи и щиты, зеркала и украшения, Амацарак - употреблению трав и волшебству, Акибиил - приметам и знамениям...

Сквознячок трепал пламя свечи. Тени на потолке и стенах сплетались в подвижные узоры.

- ... бродили семь неизвестных с семью книгами, и если кто-то из них, устав от хрупкой оболочки, подвижнической мудрости и блужданий по дорогам земли, хотел успокоиться, то созывал остальных. Они отпускали его на вечный покой, но прежде должны были познакомиться с тем, кого уходящий избрал преемником. И если кандидат казался достойным, допускали его к великому посвящению, пройдя которое, он получал книгу и магическое кольцо...

Я перевел взгляд с пляшущих теней на лицо Коринны. Она смотрела мимо меня. Глаза ее из-за расширенных зрачков казались совершенно черными.

Семь неизвестных... семь ангелов... достойный кандидат... Уж не я ли? Стульев вокруг стола было девять, а человек, считая со мной, семь.

Голос Коринны вызывал смутную тревогу, предчувствие чего-то необычного. И еще музыка... Даже не музыка, а тягучие тихие звуки, томительно знакомые. Мне захотелось отряхнуться, как Тобику после купания. И я задал, дождавшись паузы, наводящий вопрос:

- Два стула пустовали... Они тоже предназначены для статистов с ролями, расписанными заранее? - Я показался себе ужасно проницательным.

- Не торопитесь, дойдем и до них. Или вам уже пора домой?

- Нет, нет! - поспешил заверить ее я.

- Тогда начнем с главного. Вас интересует: зачем наша сенсогруппа? Для чего собираемся? - Она откинулась в кресле, прикрыв глаза. - Есть и цель: узнать, как сделать совершенным то, что природа оставила несовершенным и незавершенным в человеке.

"Ничего себе - размах", - подумал я и спросил шепотом:

- А разве это возможно?

- Пока удается не вполне. Но мы работаем. Тренируемся, если хотите... Кстати, с вашим приходом свет в астролографе сиял ярче. У вас несомненные психотехнические способности.

Не знаю, не уверен, но все равно - приятно, когда хвалят.

- Астролограф - это хрустальный шар? - Я посмотрел на пустой стол, застеленный льняной, как у меня, скатертью с лаптастыми букетами по углам.

- Не просто шар. Концентратор. Контакт возможен только при высшем духовном сосредоточении и напряжении сил. Только тогда разрушаются привычные психические структуры, и это позволит выйти из рамок логически сконструированного сознания...

"Вот шпарит, как по писаному!", - с уважением отметил я.

- Контакт-то с кем? С богами из суперцивилизации? - "Даже, если и есть они... хотелось бы верить в "тарелки"… Но неужто прорыв к общению с НЛО-тянами может происходить из стандартной квартиры нашего микрорайона?", - продолжил я мысленно.

- Называйте их как хотите. Разве ж дело в названиях?

- И вы верите, что нашими скромными силами?..

- Господи! Да кто-то же должен начинать! Человеческий мозг работает с КПД в 5%, как паровоз начала века. А остальные?.. Тайна.

Я вспомнил про свое "шестьдесят восемь".

- Скажите, пожалуйста, если можно, чем вам не понравилось число, названное мною?

- Почему: не понравилось? Скорее даже - очень. Обычно все ограничиваются первой десяткой. Вы заставили меня подумать. Если принять оккультное значение, то получается "рок", смягченный "равновесием", и "змея в поле". Это свидетельствует о вашей незаурядности, - она усмехнулась: - А все-таки связь между положенной вам семеркой и названным числом я отыскала...

- Не хочу "положенных мне" цифр! - упрямо буркнул я.

- Вы опять!.. Ну ладно... более соответствующей вашему складу.

- ???

- Семерка находится между шестью и восемью.

- И вы уверены, что за каждым человеком стоит сухая цифра?

- Не надо упрощать. Если всего характеров девять...

- А почему именно девять? - продолжал допытываться я.

Она поморщилась. Я за нее обозвал себя "занудой".

- Ну, это цифра наиболее совершенная, в ней содержатся все остальные.

"Как матрешки?" - подумал я.

- ... и символизирует полный круг. 360 это 3+6+0=9.

- Ладно. Допустим, основных характеров, действительно, девять...

- Вот, посмотрите табличку, - Коринна протянула мне гладкий картонный квадратик.

Я просмотрел строчки:

- Активный, сильный, ведущий. Это, конечно, вы?

Она кивнула, ничуть не смутившись, и продолжила:

- Пассивный, подчиненный, мягкий...

Я, ожидая пояснений, поглядел на нее.

- Не догадываетесь? Хотя вы еще плохо знаете группу. Это Лева.

Я видел лишь двух мужчин. И мягким из них был, скорее всего, упитанный краснощекий и словно полусонный. Не помню даже его голоса. Значит, он назвал себя Львом, и при всей внешней безвольности сидит где-то внутри него царь зверей.

- Вы его знаете?

- Нет, не уверен. А почему вы так подумали?

- Словно тень у вас по лицу прошла.

- Не думаю, что это он, однако… все по тем же дорожкам ходим. В одном районе живем.

- Но всё же…

- Да неприятное воспоминание из детства… Я пришел в кино, на "Мушкетеров…", один, встал в очередь за билетом. Вдруг подходит большой и толстый мальчишка, вытаскивает меня почти от самой кассы, мол, поговорить надо, а позади стоящие взрослые с детьми тут же равнодушно пододвигаются ближе к окошечку. Дальнейшее в комментариях не нуждается - этот паразит отнял у меня деньги, и в тот день я в кино не попал.

- Допустим даже, что Лева, и на самом деле, был тем самым плохим мальчишкой. Вы намерены и сейчас так к нему относиться?

- Пока не думал об этом.

- А подумайте! Прошла четверть века. Вы когда-нибудь чувствовали себя виноватым в чем-то, комплексовали?.. Вам было неловко? Вы за это время что-то осознали, в чем-то изменились?

- Ну, естественно… - Передо мной промелькнули мои влюбленности и "косяки", парочка мелких предательств, украденная в библиотеке книга…

- А вы можете допустить, к примеру, что он в тот момент не нашел ничего лучшего, чтобы таким вот диким образом раздобыть деньги, которых ему не хватило на два билета, потому что в нескольких шагах ждала девочка, в которую он был влюблен, а второго случая пригласить ее в кино могло не представиться. И он потом не раз сожалел о своем проступке. Что он даже, возможно, искал вас, чтобы сторицей отдать отнятое. Что его и посейчас мучает совесть. Что он, в общем-то, и не был агрессивным, а после того случая, чувствуя вину, стал добрее… Вы же смотрите только с одной, своей, точки зрения. Не имея представления обо всех обстоятельствах и всей полноте картины. Потому в религии и считается, что следует осуждать не людей, а поступки.

Мы помолчали.

- Ладно. Я вас услышал. А кроме меня здесь кто-нибудь остался при своем имени?

- Нет.

Невидимые миру маски. Возможность побыть в ином обличье, под выбранным брендом, чуть-чуть не собой. Карнавал душ.

Читаю дальше:

- "Блистательный, особо удачливый, привлекательный для другого пола". Попробую угадать? Та, кудрявая... - Хотел добавить "рыхловатая", но воздержался.

- Анжела? Нет. Не угадаете. Потому что нет среди нас такого счастливчика. Они обычно зациклены сами на себе. Им ничего не надо, кроме того, что есть. А есть все. Порода эгоистов.

- Блистательных, значит, не держите?

- Это мы им не нужны. Кстати, пятого номера тоже нет. Вы, наверное, заметили?

Я опустил палец до строки: "Нервный, авантюрный, подвижный".

- Заходил к нам один товарищ. Никак не хотел ждать. Организуйте ему контакт немедленно. Так его все время заносило в грязный кювет. Сейчас сидит. За спекуляцию. Итак, два места вакантных. На них, случается, сидят гости.

- Как я?

- Вы уже не гость, - она улыбнулась. - Но продолжим знакомство. Четвертый стул занимает Людмила.

Я прочитал: "Несчастливая, тусклая, нищая". И вспомнил унылую женщину, прячущую в сумку кисет с лечебной травкой.

- Она серьезно больна и надеется излечиться хоть с помощью чуда. Справа от вас, вы уже поняли, Анжела. Домоседка, создающая уют. Мать-олениха. Я про себя зову ее "наседка-домоседка".

"Надо же, мою мысль перехватила", - подумал я.

- А слева - наш домашний критик.

- Мария. Она в моей стороне живет.

- Значит, довелось познакомиться поближе? Пикантна, но, хлебом не корми, дай поспорить.

Я пожал плечами. Не успел, мол, разглядеть.

- И последний, на девятом стуле, Эммануил. Мудрец.

Припомнилась лысинка на темени, иконописные глаза.

- Коринна, и каждому вы раскрываете тайну цифр? - Мне хотелось услышать "нет". Приятно быть избранным.

- Нет, - ответила она. - Только вы и Мария заинтересовались этими вопросами. Хотя я не скрываю ничего.

 

Избранность не совсем получилась.

Я вспомнил про конфетницу:

- Коринна, вам нужна была чаша. Я принес. Не знаю, подойдет ли?

Тобик, дремлющий на коврике, встрепенулся.

- Еще немного поскучай, - погладил я его. - Вот, - протянул вазочку Коринне. Она повертела ее в руках:

- Ну что ж, может быть. Серебро? Серебряный Грааль. - Пepeсыпьте в него из старого... Да. Там. На тумбочке.

Я выложил сухие апельсиновые корки и какие-то веточки. Понюхал. Пахло приятно.

- Это гармала. Если хотите, возьмите себе. Прекрасно дезинфицирует воздух. Если дома больные...

- Ни к чему. Я один. И уже здоровый. А Тобик дыма не выносит.

Чаша стояла возле музыкального центра. Вот откуда доносились тягучие и в то же время будоражащие звуки. Футлярчик от диска лежал рядом. Буквы были едва различимы - до свечей шагов пять. С трудом разобрал: "Marionette". Ну да, прелестная мелодия Криса Сфириса. Но что с ней произошло? А, я понял! Хозяйка специально, для вящего эффекта, создала запись на меньшей скорости. Я почувствовал, что начинаю заводиться. Тут уж и "инфандибула" припомнилась.

- Коринна, вы, раскачивая... - запнулся, чуть не сказав "шар", - астролограф, произносили не совсем понятные слова...

Она ждала вопроса и кивнула, собираясь что-то сказать, но я пояснил иронично:

- Они не ваши. И не НЛО-тянские. Курт Воннегут. "Сирены Титана".

Мне показалось? Или она точно смутилась? Зажечь бы яркую лампочку и в глаза заглянуть. В серые.

Нет. Во всяком случае, голос остался таким же ровным.

- А я и не отрицаю. Вы правы. Он знал то же, что и я. - Она ускользала льдинкой из теплых рук. - Вы боитесь мне поверить.

Я возмущенно взмахнул рукой.

- Ну, не боитесь, не хотите. Вы не верите, что существуют биотоки? Что можно концентрировать энергии?

Я неопределенно кивнул. То ли - "да", то ли - "нет".

- Поставьте ладони вот так.

Она снова усадила меня в кресло, придвинулась ближе, я поднял руки, как при детской игре в "ладушки".

- Не напрягаетесь, но держите ровно. Следите за кончиками пальцев.

Она стала двигать, двигать свои ладони в плоскости параллельной моим. Ее пальцы в сантиметре от моих просвечивали розовым от догорающего пламени черной свечи.

И я почувствовал. Вначале, не доверяя себе. Но покалывание в кончиках пальцев стало столь явственным, что мне пришлось потереть их о джинсы, чтобы избавиться от неприятного ощущения. Коринна коснулась ножки торшера - послышался легкий треск электрического разряда.

- Еще разок?

- Спасибо, - я засунул руки поглубже в карманы.

- Тогда про Воннегута в следующий раз. Уже поздно, - поднялась она.

- Извините, если я оказался назойливым.

Может, следовало уйти давно. Ого! Двенадцатый час. Как быстро время промелькнуло,

- Не переживайте. Я прощаюсь с вами, когда это стало нужным мне.

- Ну, коли так, все в порядке. Тобик, пойдем, лежебока. Значит, до следующее субботы?

- Да. До свидания. Приходите на час пораньше. Поговорим еще.

 

Наш трест готовился к Новому году. Если дверь кабинета была закрыта, мы забывали о праздниках, занятые каждый своим. Но дверь хлопала чаще обычного. То требовались суровые нитки для гирлянд. То, для установки пушистой искусственной елки, грубая мужская сила. Которая обнаруживалась в моей персоне. Я кивал на Илью: "Спрашивайте у начальника". Он хмурился и нехотя отпускал меня, предупредив, чтобы не задерживался. А я и рад.

Наряженную елку побрызгали смолисто пахнущим ароматизатором. И мы до конца рабочего дня дышали псевдо-лесным воздухом и мечтали о лете, когда можно будет отправиться в отпуск, к местам, где живут настоящие елки и под ними пробегают зайки серенькие и вылезают из-под земли белые грибы.

Дома я тоже извлек из коробки, спящей на антресолях, симпатичную елочку. Любовно собрал ее детали, установил на столе, придвинул к оконному углу, чтобы с улицы она была видна через оба стекла, украсил разноцветной мишурой, мамиными бусами, разложил на ветках конфеты, и даже звезду из завалявшейся шоколадной фольги водрузил на макушке.

Веруня принесла Тобику поесть и замерла в дверях от удивления: "Вот не ожидала! Какая прелесть!". И во мне заговорила совесть: все-таки свою вину перед Веруней я ощущал.

- Тебе нравится? Вот и прекрасно! Забирай!

Веруня испытующе посмотрела на меня и отрицательно покачала головой.

- Но почему? Посмотри... Даже украшать не надо!

- Я на Новый год ухожу в одну компанию. Там-то уж елка будет. По высшему разряду. А ты? Куда?

Я пожал плечами:

- Не знаю. Скорее всего, спать завалюсь.

- Может, пойдешь со мной? Я договорюсь...

- Еще чего?! Маяться всю ночь среди чужих людей.

- Ну, как знаешь. Раз остаешься дома, тебе елка нужнее. Чтобы не совсем забыл о празднике.

Она постояла еще, наверное, ожидая вопросов: "Что за компания?" да "У кого вы собираетесь?". Но я молчал.

Тобик, разряжая обстановку, прыгал вокруг, пытаясь ухватить обрезок колбасы с тарелки в ее руках. Она потрепала пса по голове, выложила еду в миску у порога и ушла. Ладно, не хочет - как хочет. Мое дело - предложить. Я выключил свет. С кровати, в темноте, елка почти не была видна. Я подошел к окну и заглянул через него во второе. Представил себя случайным прохожим. С улицы ее освещала луна и гирлянда неоновых огней. Серебрилась фольга, снежно белели комочки ваты. Я вспомнил, как любили мы в детстве гулять вечерами по предновогоднему городу, заглядывая в окна. Почти сквозь каждое видны были ветки, увешанные блестящими шарами и игрушками. Наряды соперничали в красоте, а мы выбирали дом, где елка была самой-самой... И присваивали ей титул королевы зимы.

 

Как и договорились, я пришел к Коринне пораньше. Еще окутывали город голубые сумерки, и не настало время уличных фонарей. Коринна была опять в черном платье. Я разделся и направился в комнату, увидев в приоткрытую дверь хрустальный шар, и свечи, расставленные по краю стола, и Грааль... Но Коринна позвала меня на кухню.

- Чашечку чая с душицей?..

Горячая жидкость отдавала разнотравьем, обжигая нёбо горьковатой сладостью.

- Мы остановились на Воннегуте?..

- Да.

- Мне приятно сказать, что вы - единственный из всех узнали его слова.

Я мог бы сказать, что мне тоже приятно это.

- Но я не хочу, чтобы вы видели в них розыгрыш, - продолжила она. - Вовсе нет. Знаю, вы сейчас будете удивлены, и, скорее всего, не поверите мне. Но, тем не менее, это так: Воннегут - мой дальний родственник, и нас кое-что связывало.

"Авантюристка", - подумал я, но не стал ни соглашаться, ни саркастически усмехаться. Просто ждал продолжения.

- ... Да, дальний родственник. Через троюродного дядю в Германии, Лилиенскальда, который прислал мне астролограф, и аура-очки для усиления способности к концентрации психической энергии.

- Прислал в подарок?

- Нет. Я написала письмо ему, он сообщил стоимость астролографа, Грааля, который разбили, очков.

- И дорого, наверное?

- Астролограф - 100 евро, Грааль с очками - по сорок.

Я стал соображать, сколько же это получалось в рублях.

- И бесплатно, в подарок - еще "магический" чай.

Я усмехнулся.

- Вас настораживает название? Но называете, как хотите. Просто так понятнее всем. Вы говорите по-немецки?

- Ноу. Ай эм спик инглиш онли. Энд рашен.

- Это я к слову "магический". По-немецки "желать" и "колдовать" одно и то же.

- Да? Интересно. Но расскажите лучше про Воннегута.

Взгляд Коринны был таким ясным и открытым, что, при желании, вполне можно было поверить ей.

- Дело в том, что он почти ничего не придумывал в своих книгах. Слышал, запоминал, записывал. А потом переливал в сюжет, добавляя остроты.

- Кого слышал?

- Голос. Или, если точнее, глас.

- И вы его тоже слышали?

- Да! - она вскинула голову и прищурила глаза, готовая к насмешке.

Воображает себя посвященной? Или мученицей, несущей человечеству свет истины вопреки косности твердолобых ученых и тупиц-мещан. Ну и Катька!..

- Ладно, ладно, - дотронулся я до ее руки. - Но расскажите, как это было впервые?

- В институте. Осенью. На сельхозработах, - ее лицо вновь стало отрешенным. - Мы с девчонками пересыпали картошку в мешки. И вдруг в голове зазвенело. Я спросила Таню: "Ты что-нибудь слышишь?". Она говорит: "Нет!", посмотрела на меня: "Посиди, ты побледнела. Устала, наверное", и ушла. А я не устала. И хорошо, что все оставили меня в покое. Звон прекратился, и словно чужие слова стали звучать в голове. Что-то понимала, что-то просто запоминала. И было там об избранности моей, и загадочная "инфандибула", вызвавшая ваше сомнение. После этого случая я всех расспрашивала, не случалось ли с кем такого, даже к врачу ходила. А потом письмо пришло. Из Германии, где у меня дядя обнаружился. Мама, и правда, говорила о каких-то родственниках. Стали переписываться. Лилиенскальд, удивительно, продвинутым оказался, про Воннегута упомянул. Я стала уточнять и на эту "инфандибулу" наткнулась.

- А текст того, что вы говорили дальше?

- Лилиенскальд прислал его с астролографом. Но я повторяю не точно.

- Импровизируете?

- Да. Хотя это не важно. Важно то, что наша психоэнергия концентрируется и передается астролографом, как излучателем, к НИМ. Маяк. Чтобы они знали, где их ждут. Где готовы к контакту.

У меня в голове стало до странности гулко. Будто эхо бродило под сводами пещеры.

- Вы не верите в возможность яснослышания?

Я пожал плечами, не желая ее обидеть.

- А вам знакомо имя Ричадра Баха? Может, читали "Чайку по имени Джонатан Ливингстон"?

- Давно. Сказка для взрослых?

- Пусть… Но он сам говорил, что ему передавали этот текст из тонких планов. И, как выяснилось позже, сначала он мало что мог уловить. Так, ему прокручивали сюжет до тех пор, пока он не воспринял его до подробностей.

- Соавторство такое вот?..

- Но Бах и не отрицал этого.

Возникла пауза. Я побоялся, что вот-вот придут люди. А еще о многом хотелось спросить.

- Коринна, а чем вы сами объясняете то, что выбрали именно вас?

- Я всегда знала за собой особую силу. И бабка моя слыла в деревне колдуньей. Меня учила болезни заговаривать. - Она подняла ладони: - А вы не пробовали испытывать свою силу на других?

- Нет, - ответил я. - Да и не на ком было.

- Попробуйте. У вас тоже должно получиться. Слабее, конечно. Нужна тренировка, собранность. Если я снимаю чью-то боль, потом сама долго не могу избавиться от слабости. Это нехорошо. Значит, каналы не достаточно чисты и открыты. Не хватает знаний, энергии.

- А я бы не против научиться...

- Напомните мне, когда будете уходить - я дам вам кое-что. Может, поможет на первых порах...

Раздался звонок, Первыми пришли Анжела и Эммануил. За ними Людмила с Марией. И тут же Лев. "Дисциплинка", - подумал я, услышав сигналы точного времени.

Каждому была предложена чашечка чая. Я выпил со всеми вторую. Он настоялся. Стал еще темнее и ароматнее.

Верхний свет погас. Опять слова и движения преисполнялись скрытым значением и высоким смыслом.

Тени ткали на стенах вечную тайну. Вспыхивал огонек внутри шара. И меня настигло острое ощущение нашей одинокости в бескрайних мирах. Будто и нет нигде никого кроме нас, жалкой горстки людей за кругом свечей. Я не старался вникнуть в произносимое Коринной. Уловил - "трансцендентный абсолют" и снова погрузился в свое.

Веруня приносила осенью статью какого-то американца. Там говорилось, что Солнце - половинка двойной звезда, и вторая, в очередном обороте вернувшись через сколько-то миллионовв лет, мимоходом уничтожит планеты системы. И Землю. "Такие дела" - по-тральфамадорски. А наш ученый, комментируя гипотезу, писал, что может случиться и так. Но стоит ли беспокоиться, если к тому времени Земля уже будет не живее обломка гранита. Потому что гораздо раньше мы останемся без атмосферы, утончающейся с каждым мгновением.

Пожалуй, лишь тем вечером меня переполняла подобная грусть. А осмелюсь ли рассказать кому о ней? Засмеют. Доживи хоть до завтра. И вообще - будь счастлив сию секунду, шерше ля фам, проверяй деньги, не отходя от кассы.

Шар замер. Перестал струиться эфирный дымок из Грааля. Людмила пересела на Левин стул и что-то шептала на ухо Коринне. Хлюпнула входная дверь - ушла Мария. Остальные хозяйничали на кухне, позвякивая фарфором. Я нерешительно потоптался возле вешалки. Коринна просила о чем-то напомнить. Но неловко мешать разговору. Пойду-ка потихоньку.

Мария еще стояла на остановке. Я подошел к ней. О чем говорить? О перебоях с транспортом? Или о превратностях погоды? Новый год на носу, а мороз сменился оттепелью. Я так и сказал:

- Потеплело.

Она кивнула:

- Угу.

- А автобуса все нет.

- Нет.

- Пойду-ка я пешком. Вы останетесь?

Она обернулась к Коринниному дому: не выходит ли кто еще? Помолчала немного и ответила:

- Нет. И правда тепло... Можно прогуляться.

Если уж предстоит общаться полкилометра, лучше говорить о том, что задевает, и я начал:

- А вы, действительно, верите в инопланетян?

- Временами. Под настроение. Раньше вообще принимала все, что слышала, за занимательную сказку. На грани с реальностью. Интереснее ведь жить, когда рядом что-то таинственное, правда? Не знаю, как вы, а я часто задумываюсь над смыслом собственной жизни. Очень, до озноба, хочется, чтобы смысл этот существовал. Может - космическое предназначение? Мое, наше?.. А может, все это бред. От скуки. Джонсон сказал: "Не все верят в одно и то же, но каждый верит во что-нибудь", а Гамсун - что каждому нужен свой колокольчик для поклонения. Не знаю, не знаю...

Я постарался запомнить: Гамсун, Джонсон. О первом что-то слышал, о втором, кажется, нет.

- Значит, все-таки не верите?

- Я же сказала: не знаю, - ответила она слегка раздраженно.

И я обругал себя: "Чего привязался к человеку?"

Но через несколько шагов она сказала задумчиво:

- До девятнадцатого века метеориты тоже объявляли "мистическим суеверием". Потому что не могут камни с неба падать. Все время происходит переоценка ценностей. Коринна еще не приглашала вас посмотреть видеофильм?

- Какой? Нет. Не успела, наверное.

- Видеозапись. Ее личная.

- Расскажите...

- Я клялась: никому ни полслова, - она заколебалась, - но вы все равно уже посвящены...

Мы приближались к ее остановке, и я, насколько мог, замедлил шаги.

- Короткий, минуты четыре. Одно дело, когда говорят: кажется, кто-то что-то видел, другое - когда сам видишь то, что снято знакомыми. Диск метров тридцати в диаметре, без всяких опор... Почему тридцати? Да деревья недалеко. И дорога. На дороге, видно, человек и стоял, который случайно успел все заснять. В диске - ни дверей, ни иллюминаторов. Только по центру вдруг стенка светлеет и тает. Даже внутренние помещения можно разглядеть. И выходят три гуманоида... или как их там... в облегающих комбинезонах. Может, даже красивые, если бы не такие застывшие лица. Двое немного отстали, а тот, что повыше, плавный жест, вот так, сделал рукой. Приглашает, значит. Я, если б была там, ни секунды не раздумывая, побежала бы к ним. А эти? Тот, кто снимал, наверное, здорово перетрухнул - чувствовалось, как мобильник дрожит в руке. Ну и всё!..

- И что вы думаете?

- Про НЛО-тян? Пока ничего. Мне нужен собственный контакт. И я мало чему верю с первого взгляда. Тем более, постороннего. Недаром меня Коринна определила в "критики". Пытаюсь докопаться до сути. А сама иногда себя ругаю - зачем? И бывает, завидую тем, кто понаивнее, кто без оглядки верит в Бога, в инопланетян... Достаточно поверить, и сразу легче станет. На величину ответственности. Очень заманчиво спихнуть ее кому-нибудь. И думать успокоительно, что НЛО не зря летают, а дисциплинку на Земле поддерживают. Чтобы до катастроф не дошло. Вроде ангелов.

Голос ее звенел тугой струной.

Уже несколько минут мы стояли.

- Ну, ладно, - она подняла воротник, словно отгораживаясь от меня. - Заболталась совсем. Отец ждет...

- Может, я вам позвоню как-нибудь?

- И спросите Марию, - подхватила она, - а таковой не существует. Да и дома я редко бываю. Всего!.. - она слабо взмахнула рукой и скрылась в подъезде.

Позже, устроившись в постели, я стал думать про Ричарда Баха, про глас, звучавший у некоторых в головах. А каким тембром? Как же это ощущается? Думал-думал, и понял, что мне сие тоже хоть чуть-чуть, а знакомо. Конечно, лекций и сюжетов я не слышал. А уж если некую "фантастику" сочинял, то было это, на повторный трезвый взгляд, настолько беспомощно, что о вмешательстве Высших сил и говорить не приходилось. Или я воспринимал лишь отголоски?

Однако случались отдельные моменты, чаще во время засыпания… Прекрасно помню, как в голове вдруг сформировалось: "Думать - это значит перебирать мысли". Такого я не читал. Да и сам изобрести не мог. Да и не очень согласен был с этим утверждением. Но - запомнил.

А еще такие фразы явились в дреме: "Настоящее - это точка перехода вариативного будущего в безвариантное прошлое. Непроявленного - в проявленное". И представилось как бы дерево, лежащее на боку. По стволу, исходящему из бесконечности, слева направо текла электрическая струйка. Ее фронтальная точка на какое-то мгновение замирала перед развилкой, словно делая выбор, а потом перебиралась на крупную ветку. До этого ветвь была прозрачной и неокрашенной, но становилась расцвеченной и превращалась, вливалась в ствол. "Ветки" справа были словно бы живыми, дрожащими в сером мареве. А слева "ствол" пестрел яркими, но застывшими, недвижимыми кадрами действительности, бывшей сначала будущим, потом настоящим и, наконец, ставшей прошлым.

А вдруг мне тоже это все "транслировали"?

 

Только ненормальные, вроде нас, проводят тридцать первое декабря, уткнувшись в мониторы с колонками цифр. Но вот в дверь протиснулся дружественный коллектив бухгалтерии. Женщины положили на стол Илье поздравительную открытку, наговорили уйму комплиментов, сияя глазами, румянцем и бусами в декольте. Подхватили почти не сопротивляющегося шефа пол белы рученьки - в прямом смысле: пиджак он скинул, охваченный трудовым порывом, и галстук восклицательным знаком чернел на крахмальной свежести рубашки. Расшалившиеся дамы увели его к себе пить чай.

Мне представились женские силуэты с высокими прическами, мелькающие в чужих окнах, украшенных гирляндами, шипящая пена шампанского, вздымающаяся над хрустальными бокалами. И сероглазое женское лицо с необычными губами без верхней ложбинки. Только этого еще не хватало! Катька-Коринна. Я слишком хорошо знал, куда меня может завести воображение. Только дай волю! Но красавицы в метро или с журнальных обложек вовсе не то, что реальные знакомые. Фантазии о них в главных ролях не приводят к безысходной тоске и нервным расстройствам, а потому безопасны. Да и возраст не тот, чтобы влюбляться без надежды на взаимность. А если с надеждой?..

"Не обольщайся на свой счет, - велел я себе. - Мало что ли обжигался?". И тряхнул головой, прогоняя ненужное видение.

Веселой ночи не предвиделось.

Около десяти часов заглянула Веруня. Волосы ее были затейливо уложены и благоухали парфюмерией. Платье переливалось всеми оттенками синего и зеленого. "Продемонстрировать себя пришла!", - подумал я, отдав должное дамским ухищрениям. Она, и правда, выглядела почти обаятельной и привлекательной.

Веруня протянула мне золотистую подвеску:

- Посмотри, пожалуйста, из середины жемчужинка выпала. Не знаю, чем приклеить.

Допустим, это была не жемчужинка, а заперламутренная стекляшка, что я уже собрался было скептически отметить, но вовремя прикусил язык. Если самому тошно, то это не повод портить настроение другим.

- Давай, - забрал я у нее ювелирное изделие, мазнул центр капелькой "Суперцемента", уложил на него бусинку и подул: - Получай.

- Спасибо, - сказана Веруня и заглянула мне в глаза: - С Новым годом тебя... С наступающим.

- И тебя также. Счастливо, - прикрыл я дверь.

Когда плохое настроение, все окрашивается в мрачные тона.

- Тобик, пошли что ли проветримся?

А того долго уговаривать не надо - сразу к двери понесся.

"Ищем бога, ищем черта, потеряв самих себя", - продекламировал я, выходя на улицу. Встречная женщина удивленно оглянулась.

Днем было тепло, и я вышел налегке. А зря. Выдохнул плотное белое облачко. Ресницы сразу потяжелели от инея. И я четко почувствовал границу между собой, теплым, но уже замерзающим, и равнодушно-холодным воздухом, превратившимся в ветер.

Время близилось к двенадцати, улица совсем опустела.

Двигались только мы с Тобиком и наши тени. Проходили мимо фонаря - тени выбегали из под ног, обгоняя, торопясь, удлиняясь так, что головы их сливались с темнотой. Потом в глаза бил свет следующего фонаря, и новые тени вылезали на белую дорогу.

Шли, шли и опомнились, когда были уже возле Коринниного дома.

- И чего это нас сюда занесло? - спросил я Тобика, но ему было нечего ответить.

- А может, правда, зайти, поздравить ее с Новым годом?

Тобик согласно гавкнул,

- Вежливее будет поздравить? Или не лезть со своей вежливостью?

Ее витражное окно светилось нарядно. Может, все, кроме меня, собрались за ним и сейчас желают друг другу здоровья, счастья, успехов? А меня не позвали, так как мало еще знают? Но движения за окном не наблюдалось.

Пес, свесив язык, глядел выжидающе, готовый следовать за мной повсюду. Вот - наверное, уловил мое желание, - вспрыгнул на крылечко. Но я его одернул: "Назад!".

Автобуса ждать было бессмысленно. Идти пешком? Околеем. И Тобику я попонку не надел. Сунул руку в карман, проверяя наличность. Ключ... какая-то бумажка... Я повернулся к свету. Денежка. Это уже легче. Я замахал проезжающей скромной машинке, и она, что удивительно, притормозила.

- Слушай, друг, подвези нас пару остановок. Закоченели.

- Садись. Только пуделя на сиденье не пускай. Жена сегодня чистила.

Дома Тобик сразу перетащил свой коврик к батарее и прижался боком к горячему чугуну. Потом другим пристроился. Я выпил чаю со шпротами, открытыми в честь праздника. Две рыбки Тобику скормил. Приказал ему: "Спать!" и улегся в постель сам.

Только задремал - стук в дверь. Верунина матушка. С тарелками в обеих руках. На одной - красиво уложены закуски и кусок торта. На другой - косточки от холодца и кусочки колбасы.

- С праздником тебя, сосед. Угощайся. Это - тебе. Это вашему псу.

Неужели, думала, перепутаю тарелки спросонья?

- Спасибо, тетя Тася. Вас также с праздником.

- Чего ты тут один грустишь? Айда хоть к нам. Баба Нюра у меня... По чарочке? А?.. За все хорошее?..

- Теть Тась, кажется, грипп начинается, - потрогал я собственный холодный лоб и вспомнил Винни-Пуха. - Вдруг вас заражу.

- Ну, смотри, смотри... Надумаешь - добро пожаловать! В два счета вылечим.

- Обязательно, - невпопад ответил я, пододвинул к Тобке миску, и снова задремал под его довольное урчание и возню с косточками.

Снился какой-то сон. Какой - не помню, да и не важно. Зато последующее запомнил в мельчайших подробностях.

 

Все еще лежал, но спать ни капли не хотелось. Ощущение было несколько странным, будто в очень прозрачной воде находился. Над головой на потолке паутинку увидел. Захотелось смахнуть. Протянул руку, а она до той паутинки свободно дотянулась, но убрать ее не смогла. И это тогда ничуть не показалось мне удивительным. Окно было слегка приоткрытым. Ну да, одну створку я перед этим освободил от утепляющих прокладок и проветривал комнату на ночь. Легко залез на табуретку, оттуда на подоконник. Без всякого страха спланировал в сугроб. Подпрыгнул как мячик, оттолкнулся еще раз и взлетел над фонарным столбом. Куда бы двинуться дальше? Ага, естественно, в сторону дома Коринны. Я перемещался сначала медленно, отчего-то твердо зная, что надо быть осторожным и не стоит касаться электрических проводов. Потом полет ускорился, и я даже сквозанул через чьи-то квартиры. Одни комнаты были пусты и темны, другие полны народу. Меня никто не замечал. Еще несколько стен, не ставших препятствием…

Вот! Знакомый интерьер. Не сразу заметил ее, свернувшуюся под клетчатым пледом на кресле. Глаза полуприкрыты. Рядом на журнальном столике фужер с недопитым шампанским. Бутылки рядом нет. Наверное, уже отнесла в холодильник. Открытая коробка конфет в золотинках. Только одна съедена. Коринна поднялась, оглянулась, задумчиво поглядела в мою сторону. Я сжался. Неужели почувствовала?.. Но, кажется, нет. Подошла к окну. Светлые волосы рассыпаны по плечам. Точно, темный парик с челкой одевает для "встреч". Подышала на заиндевевшее окно. Что-то пишет на стекле. Вроде бы "А". Неужели от "Артем"? Хотелось бы верить… Если второй будет "Н", то можно надеяться. Нет. Растерла вензель. Вернулась в кресло. Открыла толстую тетрадь в зеленом переплете. Что-то пишет. Что? Я постарался прочитать, приблизившись. Ничего не получалось. Словно не мог окуляры в бинокле правильно настроить. Перевел взгляд на ручку - вижу четко, снова на буквы - плывут. Ручка запомнилась отлично: голубая, а в средней прозрачной ее части плавал ангелочек в окружении блесток.

Значит, Коринна встречала Новый год в одиночестве. И я вполне мог бы составить ей компанию.

Но тут мне вдруг сделалось стыдно. Какое право я имею подглядывать за ней? А если бы на ее месте был я? А если бы я при этом занимался естественными телесными отправлениями?

Я метнулся к окну. Но неожиданно встретил его жесткое стеклянное сопротивление. Не получалось ни проникнуть сквозь него, как было несколькими минутами раньше, ни приоткрыть. Я запаниковал. Потом взял себя в руки. Успокоился. Пошел на кухню, благо все двери были открыты. И - о, удача! - я увидел приоткрытую форточку. Попробуем! Я вспрыгнул на подоконник и стал протискиваться в узкое отверстие. Был уверен, что получится. И получилось!

Дальнейшее помнилось смутно. Какие-то маловразумительные сны, слепленные из разнородных фрагментов.

Потом я не раз мысленно возвращался к ночному полету - вспоминая подробности, но не зная, как к этому относиться.

 

Телефон мой подавал голос редко. Поэтому каждым звонком я дорожил. И, еще на лестнице услышав сигнал, бросился к двери, роняя газеты и расплескивая молоко из бидона. Схватил трубку.

- Алло!

- Здравствуйте, Артем.

- Добрый день, Коринна! С Новым годом!

- Вы бежали?

- Да. Заметно? Запыхался... Думал - не успею.

- Артем, в прошлый раз вы ушли, не попрощавшись.

- Вы были заняты. Я посчитал неудобным отвлекать.

- Мы же договорились... Ну, ничего страшного. Приходите опять пораньше, если есть время и желание.

- Конечно, конечно... Обязательно.

И вот опять горьковатый чай в очень чистой Коринниной кухне. Она принесла плоскую коробку, одна стенка которой была выше других. Дно засыпано белым песком. Она выложила на него полтора десятка камешков, положила передо мной фотографию, на которой была снята с разных точек площадка с булыжниками.

- Догадываетесь, что это?

- Пока нет, - сказал я, - но похоже на сад камней.

И потер лоб - с утра болела голова.

Она удовлетворенно кивнула:

- Верно, в монастыре Рёэндзи.

- Ах да, вспомнил. Тайна пятнадцатого камня.

- Вот-вот. Снимки мне тоже прислал Лилиенскальд. А камни я подбирала в Ялте. Ити, ни, сан, си, го... - пересчитывала она их.

Неужто, и по-японски разумеет?

- Попробуйте разложить. - Коринна протянула мне два камешка. - Наглядное пособие для развития способности к медитации. - Она усмехнулась чему-то. - Возможно, вам покажется вначале скучно глядеть на одно и то же. Но, если вы очень постараетесь и поймете, что значит "массе буммей", то есть сумеете наслаждаться красотой кончика сосновой хвоинки, - она дотронулась до смолистой веточки в стакане с водой, - вместо того, чтобы пытаться охватить взором целое дерево, вы станете одним из самых счастливых людей.

- Да? Так просто? - спросил я

- Совсем не просто. Можно смотреть на нее, но не видеть, и думать о своем, суетном.

Это было мне знакомо. Мало ли часов я провел, вперив невидящий взор в таблицы осточертевших - и нужных ли кому-нибудь? - отчетов.

- Здесь другое. Именно любование, и только - сосновой иголочкой. Это первый шаг. А потом уже нужно учиться концентрировать внимание на опустошенном сознании.

И она заговорила: о какой-то неизреченности, о возвращении людям непосредственности мировосприятия и о прочих вещах, в которых сразу, без подготовки, и тем более - на слух, логики я уловить не смог. Мне было приятно смотреть на нее, слышать ее голос. Но вникать в смысл не хотелось. Да и голова болела.

- Вы бы лучше записали несколько советов. Вот, возьмите бумагу с карандашом.

Пришлось подчиниться, чтобы не огорчать хозяйку.

- "Не думай ни о прошлом, ни о будущем - настоящий момент должен составлять для тебя всю вселенную...". Ничего, что я говорю "ты"? Так полагается по формуле. Дальше: "Если ты почувствовал головокружение, сосредоточься на мысли о лбе, а если чувствуешь себя больным - на мысли о пальцах ног...".

- Очень кстати было бы мне сейчас умение пользоваться вашими приемами.

- А что?

- Голова разламывается.

- Сделать массаж? Или лучше чай с травкой?

Я представил, как закрываю глаза, и ее гибкие теплые пальцы поглаживают, массируют мне голову. Наверное, чертовски приятно. Мне. A ей? Вечная моя неуверенность в собственном совершенстве.

- С травкой. А с какой?

- Обезболивающей. Немного странно действует, но абсолютно безвредна. Подождите... я налью воды - запить. Все? И даже не горько, да? Теперь расслабьтесь. Скоро пройдет. Пройдет...

Мало мне что ли было новогоднего приключения? Снова необычные ощущения овладели мною. Сначала - легкое головокружение. Словно иду я ночью по поверхности озера. Под ногами тонкий лед. Прозрачный и скользкий. Звезды на небе, и - отраженные внизу. Я наступаю на некоторые и вижу, как мое отражение наступает на те, которые, вроде бы, над головой. Для меня, но не для него. Для него - под ногами. И я уже не знаю, где я и где он. Потом все посветлело, и я увидел себя, сидящим на стуле у Коринниного кухонного стола. Было интересно и странно разглядывать Артема и Коринну. Он - я? - сидел, полуприкрыв глаза и подперев голову рукой. Свитер пообтрепался на манжете. След ожога на запястье - растяпа, вчера коснулся раскаленного утюга. Волосы, давно не стриженные, на пробор распадаются. А Коринна? Она с напряженным вниманием изучала его. Меня? И пусть. Мне все равно. Послышался перезвон, жужжание. Нельзя так! Он? Я! Потер глаза.

- Что это было?

- Я же сказала - травка особая. Немного расширяет границы подсознания, - голос Коринны был терпеливым, как у воспитательницы в детсаду. - Голова ведь не болит? - спросила-утвердила она с расстановкой.

Господи, какие огромные у нее глаза!

Я потрогал лоб, будто он мог испариться за это время.

- Спасибо за аттракцион, но я предпочел бы иметь головную боль и не иметь воспоминаний об этих... - я посмотрел на часы, - последних десяти минутах.

- Неужели вам не интересно? Неужели вам не хочется прикоснуться к тайне всего сущего? Хочется! Но для этого надо погрузиться в глубь, в четвертое измерение.

- Нет, не хочется! - сказал я строптиво.

С таким уж характером уродился. Вроде весь мягкий, неуверенный, закомплексованный. Но, стоит почувствовать, что на меня пытаются оказывать воздействие и заставляют делать что-то против моей воли, - и словно у ежа иголки сразу топорщатся. Совсем недавно, как первооткрыватель, с восторгом летал сквозь стены. А когда понял, что эти ощущения можно и искусственным образом вызвать, вне зависимости от того, реальны перемещения или они представляют собой галлюцинации, почувствовал, как все во мне возмущается.

- Так и до наркомании докатиться можно! Тоже, раз-другой попробуют - и чем заканчивается?

- Это совсем разные вещи, - сказала она устало.

- Я не хотел бы вас обижать, но, наверное, я не буду больше сюда приходить. - "Не люблю чувствовать себя подопытным кроликом, - продолжил я молча, - играйте без меня, тем более с подозрительными травками".

- Ну что ж... Дело ваше. Мы никого не держим. Хотя терять вас мне хотелось бы менее чем кого бы то ни было. Вы уходите, сейчас? - Лицо Коринны окаменело.

И мне стало жаль ее.

- Нет.

- Сегодня сложный день. Посидим минуту молча. Мне надо собраться. Пейте чай. Он не отравлен.

- Не обижайтесь. И правда, помолчим.

 

Сеанс призыва духов, или инопланетян, отличался от предыдущих только громкой отрыжкой Эммануила, которая смазывала впечатление святости, порождаемое его монашеским обликом. Уж лучше бы не приходил, коли так. У меня вот, кажется, ресница в глаз попала, но я мужественно терпел, стараясь только моргать пореже. Может, Эммануилова отрыжка отвлекала Коринну? Она сначала сбивалась. Потом, видно, с трудом, смогла все же настроиться на магическую волну и закончила с интонацией, от которой опять мурашки побежали по позвоночнику.

Все встали, но свечи почему-то не тушили.

- Где эта женщина? - спросила Коринна Анжелу.

- Здесь. В подъезде ждет. Позвать?

- Зови. Кто не торопится, в холодильнике пирожные. Анжела, похозяйничай...

Я зашел в ванную, чтобы попытаться прополоскать глаз или извлечь соринку перед зеркалом. Услышал, как Анжела вернулась с кем-то.

- Раздевайтесь, - сказала она, - сапожки не снимайте, у нас тапочек не хватает, просто вытрите.

- Все? Так? Не наслежу? Ой, я боюсь, - проговорил знакомый мне с детства голос.

Неужто Веруня? Я чуть-чуть приоткрыл дверь из ванной. Точно. Ну, мир тесен! И что же ей здесь понадобилось?

Я, проморгавшись, увидел, как Анжела провела ее в комнату. Дождался, пока Мать-олениха перешла в кухню, выключив попутно коридорный свет. Там зазвенели чашки, хлопнула дверца холодильника, и зажурчала ни к чему не обязывавшая беседа. Остались все, кроме Левушки.

Я, успокоив себя мыслью, что любопытство - не порок, подкрался к приоткрытой двери в комнату. И напрягать слух особенно не приходилось. Каждое слово было слышно отчетливо.

Вначале Коринна гадала на картах. Гадалки всегда знают, что от них требуется. И речь ее была обтекаемо-многозначительной. Безразмерной, как последние модели супермодной одежды - на любую комплекцию... Короли, дороги, казенные дома...

А в кухне общий тон разговора стал напряженнее. Мария спросила громко и ехидно:

- Это все, что у нас из общественных денег осталось?

В спор вступил Эммануил:

- Тише, тише. У Коринны клиентка. И вообще, давайте жить дружно!

Однажды я сидел в драмтеатре с самого краешка второго яруса. Место, казалось бы, хуже не придумаешь, но и у него выявились преимущества. На сцене перед сотнями глаз разворачивалось действие, в котором ссорились супруги - с полным ассортиментом оскорблений и пощечиной мужу. Через пять минут они выходили из "столовой", уступая сцену детям. Я наблюдал, как жена, уже невидимая зрителям, поправляла шарф у партнера, улыбалась и гладила его по покрасневшей щеке. Игра есть игра. Истинными отношениями являются закулисные.

Сейчас я чувствовал себя почти также. И скрытые отношения были куда хуже поверхностных, явных. Послышался всхлип, звон металлической коробки, рассыпанных монет и вопль Людмилы:

- Да считайте свои паршивые деньги! Пожалуйста! И избавьте меня от обязанностей кассира, раз не доверяете

- Доверяем, доверяем, - пробовала успокоить ее Анжела.

- И пересчитаем! - с тем же запалом, но полушепотом продолжала Мария.

Людмила выскочила из кухни. Я вжался в угол коридора, лихорадочно подбирая слова для оправдания. Но она шмыгнула в ванную, включила воду, и опять все стихло, кроме голосов Коринны и Веруни.

- Я еще хотела попросить... - Веруня смутилась. - А приворожить вы можете?

Господи, уж не меня ли?

- Попробуем.

- Я бы отблагодарила, как следует.

- Благодарности потом. Тому же человеку, с кем вы пришли. И только в случае успеха.

- Спасибо огромное.

- Мне нужно знать имя и фамилию,

Я почувствовал, как кровь прилила к голове. Потянулся за курткой, чтобы бежать отсюда без оглядки, но услышал:

- Петр Алексеевич... Куманьков.

- Уф, - тихо выдохнул я, проведя ладонью по вспотевшему лбу. Но тут же стало досадно. Как быстро смогла она выкинуть меня из сердца. А ведь и правда - неделя после Нового года прошла, а Веруня ни разу ко мне не заглянула. Тетя Тася сама Тобику косточки приносит. И все. Понятно. В праздничную ночь кто-то ей приглянулся. И, наверное, продолжение следует.

Из комнаты сильнее потянуло ароматным дымком. Как бы разглядеть, что там делается? Тишина. Звяканье. И потусторонний Катькин голос:

- Заклинаю, чтобы Петр Куманьков соединился с Верой Киреевой, так же, как соединены огонь, воздух и вода с землей, и чтобы помыслы его направлялись к Вере, как лучи солнца направляют свет мира и его добродетель, и чтобы он, Петр, создал ее в своем воображении и взгляде прекрасной, так же, как небо создано с луной и звездами, и дерево - с листвой и спелыми плодами. И, да витает высокий дух его над духом Веры, как облако над землею. Заклинаю, чтобы Петр не имел желания есть, пить и радоваться без Веры. За паузой последовал облегченный Верунин вздох и вопрос:

- Поможет?

Вот дура-то! Не ожидал. "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..".

- Обязательно. Но не без вашей помощи. Нужно немного. Хотя бы на первых порах, раз в неделю бывать в парикмахерской. Я напишу записку своему мастеру. Чтобы отнеслась к вам повнимательнее. И запомните, - она стала произносить слова медленно, с нажимом. - Запомните, что после первого же посещения парикмахерской вы станете красавицей, мужчины будут драться за честь находиться возле вас, и всё, всё, всё сложится у вас прекрасно.

- Спасибо огромное! Прямо не знаю... - в Верунином голосе звенели слезы.

Я натянул скомканную в руках куртку и, нахлобучивая на ходу шапку, бросился к двери.

Постоял на остановке. Моя долговязая тень разлеглась до середины дороги. По ее шее проехала машина. Моя рука машинально коснулась горла. Я потуже затянул шарф: "Чертова мистика!".

Послышались голоса. Не хватало только с Веруней и Марией в одном троллейбусе оказаться. Я отошел от ярко освещенной площадки, свернул к скверику и побрел к дому, скрываясь поначалу за заснеженными кустами.

 

Обрывок телефонного разговора:

- ... у тебя голос усталый. Не болеешь?..

- Нет, Кира, просто на душе нехорошо. Пусто.

- Я отвыкаю от этого имени. Если не очень против, давай вернемся к "Татьяне".

- Пусть. Мне все равно. Подожди секунду... - Коринна сняла парик, повесила его над зеркалом. Темные пряди перемешались с отраженными, и их стало вдвое больше. Она тряхнула головой, освободила волосы от шпилек, рассыпала по плечам, снова взяла трубку: - А ты как?.. Готовишься?

- Готовлюсь. Месяца полтора осталось. Пеленки-распашонки уже на полках не умещаются. Если б слово разлюбезному своему не дала, обязательно забежала бы погадать, как все сложится.

- Хорошо все будет. Главное, не волнуйся. А если все-таки будешь бояться, там, поближе, заходи, заговорю.

- Спасибо, Коринна. А у вас что нового? Собирались сегодня?

- Да. И потом еще Анжела свою приятельницу приводила... Кинула я ей на картах, обнадежила.

- Очередная несчастная любовь?

- Не совсем. Замуж никак выйти не могла. Теперь вроде бы кто-то появился. Должно получиться. Женщина приятная, добрая, но оформление соответствующее нужно - прическа, макияж. Отправила ее к мастеру. Поможем.

- Ты б себе помогла. Говоришь - пусто.

- Для себя... могу только покоя добиться, покоя и безразличия.

- Кать, это ж плохо, когда все равно. Ты обиделась, что я ушла от вас? Но, понимаешь...

- Понимаю.

- Ну, подожди, не перебивай. Дай сказать. Катерина, я вот вчера чепчик, крошечный, с кулачок, кружевами обшивала и о тебе думала. Вот бы тебе тоже... a? Слушай, детеныш у меня в животе возится - и странно, и сладко так... Не думала даже. И куда б сразу твоя пустота делась. А? Да Бог с ним, с покоем. Ну что ты молчишь? Ладно, не буду. Извини. Не стоило, наверное, об этом. А как остальные? Как Найденов? Вписался?

- Нет. Не очень.

- Жаль. Ну, выгони. Кого-нибудь еще подыщем.

- Он и сам уходит.

- Правда? Может, ты из-за этого расстроена?

- Может…

- Коринна, не узнаю, неужели хоть он по душе пришелся? А мне не нравится. Взъерошенный какой-то. И умен ли?

- А не ты ль недавно его нахваливала?.. И не будем о нем. Сказала же - уходит.

- Да... тогда жаль. А хочешь, позвоню ему сама поговорю?

- Нет.

 

Минуло еще несколько дней. Веруня, что странно, даже на лестнице мне не попадалась. А интересно было: изменилось ли в ней хоть что-нибудь после визита к Коринне? Я не выдержал и решил отправиться в гости к соседям. Заходить просто так, без повода и приглашения, у нас принято не было. Повод пришлось подыскивать.

Смотрел я на монитор с колонками цифр, думал про Веруню, а видел перед собой Кориннины глаза.

Вечером, по дороге с работы, я зашел в магазин за продуктами. И увидел там свечи. Вот что мне нужно! Не люблю оставаться в долгу. А так - и свечу верну, и, заодно, жизнью Веруниной поинтересуюсь. Но какую же взять? Одни были в виде желтых кубиков с карточными символами на боках. Весь ряд повернут к покупателям пиковыми гранями. Забавные безделушки, но вдруг она углядит в таких скрытый смысл, намек на мое знание о знании о гадании Коринны. Мало ли о чем она говорила с Анжелой, Марией?.. Может, и имя "Артем" промелькнуло невзначай. Куплю-ка я лучше свечу попроще, без претензий. Вон, например, милая такая башенка в средневековом стиле. Нет уж, здесь на память приходят события времен святейшей инквизиции. И я заплатил в кассу за два безыскусных розовых столбика. Продавщица сказала мне довольно искренне и ласково: "Спасибо за покупку", от чего я сначала умилился, потом подумал, что у них, наверное, сегодня показательный день вежливости. И тоже, не ударив лицом в грязь, улыбнулся: "Пожалуйста!".

Веруня встретила меня вполне равнодушно.

- Артем? Заходи... Тебе что-нибудь надо?

- Нет. И даже наоборот. Помнишь, я свечу у тебя брал?

- Да? Может быть... Когда?

- Еще в декабре. Вот. Возвращаю. С процентами, - протянул я обе.

- Ой, положи сам в верхний ящик, а то я ногти лаком покрыла, еще не высох...

- Ну, конечно, а я думаю, отчего это ацетоном пахнет?

Мы помолчали. Но если я стоял, раздумывая, пойти к себе или спросить о чем-нибудь, то она выдерживала длительную паузу совершенно естественно. Наконец, вспомнила обо мне:

- Как твои дела?

- Дела? Да по разному... - я уже собрался было рассказывать, что собираются наш отдел разогнать, а большую часть работы перевести на компьютер. И тогда, чем заниматься - пока не знаю. Скорее всего, трудоустроят, найдут какое-нибудь занятие. А лучше бы - нет. Получу выходное пособие. И в две недели сам решу, как жить дальше, чтобы не так тоскливо, как в тресте, было на работу ходить. Да хоть дворником стану. Будем с Тобиком целый день на свежем воздухе проводить, физическим трудом занимаясь. Или в зоопарк пойти? Экономистом? Зверюшкам пропитание и приплод планировать.

В общем, было, о чем поговорить с неравнодушным собеседником. Но это - с неравнодушным.

Веруня, поглощенная своими мыслями, рассеянно произнесла, прервав мой внутренний монолог:

- Отлично, отлично...

- Отлично, - передразнил я ее и, чувствуя закипающее раздражение, продолжил: - Отличное... Отличное от чего?

Она недоуменно посмотрела на меня.

- Да шутка такая, из начала прошлого века: "Какая разница между крокодилом?". - "Крокодилом и чем?". - "Ни чем, а крокодилом?". - "Не знаю". - И я, выразительно пояснив: "Крокодил по земле ползает, а по воде - нет", оставил в покое пожавшую плечами Веруню и вернулся к себе.

Вечером тетя Тася пожаловала. Наверное, тоже повод искала, но ей легче, вон он, повод, язык розовый высунул и умильно черными бусинками поглядывает, готовый любому доставить удовольствие - съесть поднесенную сосиску, даже некондиционную. Итак, тетя Тася пришла и говорит:

- Не могу их есть, пересоленные, даром что молочные. А псу все одно, слопает.

Она подошла к елочке:

- Уже убрать пора, зря пылится. - И без видимого перехода: - Верушка-то, заметил, похорошела как? Даст Бог, замуж выйдет скоро. И такой мужчина! Порядочный, обходительный...

Она трижды постучала по оконному косяку. Знаю ведь, и укорить хотела: "Проморгал, мол, ты, соседушка!".

- Я рад за нее, тетя Тася. И ему повезло. Хозяйственная Веруня ваша. И добрая.

- Так-то, - сказала она вместо прощания.

Но что ж я могу? Да и поезд уже ушел. Счастливый поезд.

Удивительно: не считаю я себя плохим человеком. Но выползает иногда что-то темное из глубины души. Да не нужна ведь мне Веруня. Даром не нужна. А стоило потерять ее, пусть не любовь, привязанность, и словно от сердца что-то оторвали, пустота появилась, ревность. А войдет сейчас и скажет: "Я твоя!", - отвернусь. Ну что за пакостная природа человеческая! Это я не обо всех, о себе. Дают - не берет, забирают отвергнутое - руки вслед тянет.

 

- Алло!?

- Да, я слушаю. Коринна?

- Нет, Артем. Извините, если побеспокоила. Это Мария.

- Здравствуете. Что-нибудь случилось?

- Ничего особенного. Я, собственно, только хотела спросить... уточнить... вы больше не хотите приходить к ней?

- Скорее всего, нет. Настроение не то. И на работе сложности. И дома... - представилось мамино встревоженное лицо и Верунино - отстраненное.

- А что? Может, нужна помощь? - голос ее стал участливым.

- Спасибо, Мария. С собой я должен сам разбираться. Но, скажу: вроде, хочется мне, чтобы была рядом компания близких людей, друзей, чтобы пообщаться можно было. А у вас тоже чувствую себя не в своей тарелке, - я усмехнулся двузначности последнего слова. "Тарелка" или "панель"?.. Ох, не "тарелка"...

- Я вас понимаю.

- И потом, это, наверное, неэтично, но так получилось: я слышал обрывки вашего спора с Людмилой. Какие-то деньги... Не знаю, в чем дело, но осадок неприятный остался.

- Ах, это! Я была не права. Дурацкий характер. Я уже извинилась перед ней. Но оставаться кассиром Людмила наотрез отказалась. Поставили копилку на кухне, и под ней бумажку положили, чтобы каждый писал, кто сколько вкладывает или сколько забирает. И проверяет пусть, кто хочет. Самообслуживание.

- А деньги зачем?

- Да на общие нужды. Книги вот недавно из Германии прислали, сладкое, разная травка... И, в общем, вроде кассы взаимопомощи. Я в отпуск уезжала, не успела деньги получить, так у Людмилы все забрала. С согласия Коринны, конечно.

- Вот оно что, - протянул я. Второй план приоткрывался. Не одна любовь к магии или НЛО связывала их.

- А гадать к Коринне часто приходят?

- Случается. Она мастер экстракласса. В последний раз тоже женщина приходила. Может, видели? С Анжелой...

- Да, - я вспомнил Анжелу, толстенькую, с туповатым взглядом. Выбранное ею имя, ассоциирующееся с "Маркизой ангелов", показалось мне пародийным. - Я, наверное, ошибаюсь, но, по-моему, она, Анжела, как бы вам сказать... не очень подходит что ли для контакта, в том смысле, о котором мы говорили...

Слишком прозаичным стал разговор, и слово "инопланетяне" выглядело бы в нем неуместным.

- Господи! Да неужели не понятно? Ей все вместе взятые НЛО и даром не нужны. Она только из-за Эммануила и приходит. И подыгрывает всем по мере сил. Иногда клиенток добывает для пополнения кассы. Ей почему-то это просто. Ей бабы так и норовят в жилетку поплакать. А она их сюда. И все довольны.

Она помолчала. Количество моих вопросов нарастало снежным комом. Но я посчитал, что выяснять подробности дальше просто нескромно. Хорошо, что Мария не спешила прощаться, видно, не высказала всего, что хотела. И продолжила:

- Присутствие Анжелы вас удивляет. А Льва? Нет?

- А Льва-то я и не приметил, - плосковато скаламбурил я, вспомнив параллельно комментарий Коринны к моей детской обиде. - Его за столом скрывал от меня шар, пардон, астролограф, и дым.

- Лев редко задерживается поболтать, не пьет чай, не берет в долг из копилки. По-моему, даже Коринна не знает твердо, приходит он лишь на нее полюбоваться, или, действительно, надеется на контакт. А Людмила больна. Язва желудка, Говорят даже, что рак. И надеется она на Кориннину помощь. Чтобы вылечила, или хоть конец облегчила...

- И Коринна... Она все знает и может?..

- Может многое, - тон Марии стал менее ироничным. - Я вам не надоела своей болтовней?

- Нет, нет, что вы... Мне совершенно нечего делать... я прямо помираю от безделья... просто чудо, что вы позвонили. А, кстати, телефон вам Коринна дала?

- Анжела. Вся канцелярия у нее.

- Вы начали про Коринну...

- Коринна? Всесильна для тех, кто ей верит. И она умеет стать необходимой тем, в ком заинтересована. Знаете, Артем, у меня брат работал с ней. За соседним столом сидел целый год. Так он ничего особенного в Коринне нашей не заметил. Женщина, как женщина, говорит. И даже довольно невзрачная. Я ему пару раз сказала про ее дар - он меня высмеял. И вы думаете, отчего так?

- Не знаю. Честно.

- А оттого, что он ей не нужен. Если бы понадобился, она б его мигом очаровала. Верите?

Я верил, но снова повторил:

- Не знаю.

- Ладно, еще два слова и кончаю морочить вам голову. Коринна не хочет, чтобы вы уходили. Она обязательно вам позвонит и подсунет какую-нибудь мистику. Я считаю, что должна вас предупредить. А там - как угодно. Можете подыграть. Можете, если желаете, поверить по-настоящему. Дело ваше. Чудеса там, где их ждут. До свидания, Артем.

- Всего хорошего, Мария.

Сложное ощущение овладело мною. Не разобрать, доволен или расстроен. Кажется, информация в наши дни - все. Но не она ли, даже несущая истину, является и источником разочарования? Чары. Зачем я ей нужен? Как очередной почитатель? Хотелось бы верить, что она углядела что-то незаурядное за банальной моей внешностью. Хотелось бы верить. Опять все упирается в веру. Уверенность мало что замечает вокруг. Доверчивость бродит в обнимку с наивностью. А там и до глупости рукой подать.

Коринна отнюдь не была мне безразлична. Я старался не останавливаться на этой мысли, видя ее бесперспективность. Когда мне за колонками цифр мерещились Кориннины глаза, я растирал виски и начинал работу сначала. Был у меня свой собственный признак проявляющегося серьезного увлечения, любовной лихорадки.

В автобусе, на улице, на телеэкране... то и дело мелькал теперь Кориннин силуэт, но стоило приблизиться, присмотреться - лицо оказывалось чужим, и удивленным, если я окликал по имени или заглядывал в глаза. "Извините!..". Может, она меня загипнотизировала? Приворожила? А я и не против, если ей этого хочется. Пускай.

Я ждал звонка, а она не звонила. Я уже стал ругать себя за разыгравшееся воображение. Нафантазировал, возомнил, а на самом деле никому и не нужен. У Веруни и то крылышки выросли. Щебечет и летает. Вчера спускался в магазин, а мне навстречу тип какой-то вальяжный, наодеколоненный... И к их двери. Пресловутый Петр, значит. Да Бог с ними! Но что ж Коринна не звонит?

Я уж почти решился в гости без приглашения нагрянуть. Да духу не хватало. Подумает - навязываюсь. Хоть бы номерок телефонный спросил. Постеснялся, дурак. И Мария еще обнадежила. Так, постой! А для чего служба справок существует? Фамилию Катькину знал, если она ее не поменяла - чего в жизни ни случается? Ладно, попробуем. Попытка - не пытка.

- Алло, девушка, подскажите, пожалуйста, номер Мишиной Екатерины. Отчество? Не знаю. А адрес - да, адрес есть...

- Спасибо огромное, - сказал я коротким гудкам, и, пока не схлынул пыл, стал снова крутить телефонный диск.

Я не успел сказать: "Алло", она опередила меня:

- Артем? Разве вы еще существуете?

Ну и манеры! Я не сразу нашелся:

- Да, пока еще...

- А я видела сон. Нет, это вы видели сон.

Если б знала она, что никаких мало-мальски интересных снов я не видел вечность. Но сейчас готов был верить во что угодно. Я был тепленьким, на голубом блюдечке с золотой каемочкой, готовым к употреблению:

- Какой сон, Коринна?

- Вспомните: детский сад, нет, пожалуй, все же ясли, потому что там и манежики стояли, а кроватки - светлого дерева с розовыми покрывалами...

- ... с розовыми покрывалами, - рефреном повторил я, и вдруг явственно почувствовал запах малинового киселя, сдобных булочек и хлорки.

- Ах, ну конечно, сначала был детский сад, потом - ясли, вы уменьшались, уменьшались и исчезали совсем, вспомнили?

- Да, - ответил я. - А на стенке были нарисованы веселые гномики.

- Веселые гномики, - подтвердила она, - в красных шапочках.

"Возможны два варианта, - подумал я, - нет, три. Или мы вместе сходим с ума. Или она надо мной издевается, держа фигу в кармане. Или мы, действительно, ходили в одни ясли. Почему бы и нет? Но при чем тут сон? Скорее всего - второе". А так как я очень не люблю фиг в карманах партнеров, я снова стал потихоньку заводиться.

- Преклоняюсь перед вашими способностями, Коринна. - И помолчал. Она тоже. Ждала продолжения.

- Я стоял у дверей, когда вы гадали, а потом еще и заклинания читали. Я знаю, что не следовало подслушивать, но так уж получилось. Дело в том, что...

- Не надо извинений, - прервала она меня, - я не делаю из этого секрета. Судя по тону, вы меня осуждаете?..

- Не вижу необходимости в затуманивании мозгов.

- Вы просто мало думали на эту тему. Не стоит торопиться с выводами. Постарайтесь смотреть на происшедшее как на сеанс психотерапии. Артем, я ведь никого не влеку к астролографу насильно. И вас тоже. Правда?

- Правда, - пришлось согласиться мне. И позвонил ей сейчас я.

- Люди приходят, я им помогаю, чем могу. Кого - успокою, кому - дам уверенность в себе, надежду... Артем, колдуньи и ворожеи во все времена изгонялись, предавались анафеме - открыто, а тайно - разыскивались, чтобы испросить совета, благословения, помощи. Согласитесь.

- Пусть. Но не в наше же время. Вы потакаете суевериям.

- Артем, а мне неважно, чему я потакаю. Важно, что от меня уходят успокоенными или окрыленными.

Я тотчас представил Веруню в веночке из "Салона для новобрачных" и с белыми лебяжьими крылышками за плечами.

- Вы хотите угодить всем? Скучающим интеллигентам подсовываете тайну в инопланетной упаковке, католикам - святые мощи, дурашкам - чудеса в решете...

- Мне не нравится ваш тон.

- А мне не нравится "травка" и "магический чай", в котором подмешано незнамо что.

- Он совершенно безвреден. Он помогает вскрыться тантрическим каналам, из которых черпается космическая энергия.

- Бред. Иллюзии.

- Нет, это реальность, скрытая от нас до поры до времени.

Я кипятился, она была терпеливее миссионера, проливающего свет истины в души аборигенов.

- Все равно. Не хочу играть в ваши игры. Чтобы сочинять небылицы, мне нет необходимости пить всякую гадость в двух остановках от дома. Вполне хватает моего окна.

- Какого?

- Чудесного. Не хуже импортного астролографа. Хоть и производства самого местного...

- Артем, но я же сказала, вы совершенно свободны в своих поступках. И будем справедливыми: позвонили мне вы. Кстати, телефон вам дала Мария?

- Нет. Это моя маленькая тайна, которую вы ни за что не разгадаете.

- Что ж, прощайте. Ой, нет, подождите... я забыла спросить, как поживает Эгрегор?

- Кто? Ах, Тобик? Прекрасно. А что?

Ищет повода продолжить разговор? Я уже устал. И кроме раздражения ничего не испытывал.

- У меня к вам единственная и последняя просьба. Приведите пуделя в субботу. На полчаса. Может, это единственный способ вылечить Людмилу. Очень нужно действо, мощное, зрелищное, удар по психике - чтобы восстали все внутренние силы...

- А не боитесь перехлестнуть?

- Нет. Я думаю, она обречена. Помочь может лишь чудо в прямом, то есть в вашем понимании, в примитивном смысле.

- А к врачам?

- Операция уже была. А от лекарств ей не легче. Надо хоть попытаться.

"Ладно, не убудет от нас, коли для пользы?", - подумал я и согласился.

Отметил в памяти: "Суббота, семь, Коринна, Тобик", и до назначенного времени решил выкинуть из головы все, связанное с "закутком". Новую жизнь решил начать.

 

Первое, что сделал - приобрел по дороге на работу конверт. Нашел в столе лист бумаги не тронутый цифрами и начал писать: "Мама, извини, я все боялся тебя расстроить. Но поправить уже ничего нельзя. Только не волнуйся. Страшного ничего не произошло. Просто мы с Лерой расстались...".

В кои-то веки Илье не было до меня никакого дела. Отдел прикрывали, и он думал лишь о том, что будет с ним, обзванивал знакомых в поисках работы. А я радовался в предчувствии освобождения. "Не пропадем, - думал я, - была бы голова на месте".

"Погода хорошая, - продолжал я письмо, - и настроение тоже...".

Еще зима, вроде, а сосульки к полудню слезами лить начинают. Возвращался из столовой - в вестибюле объявление ребята вешали. С рекламным приглашением в бассейн. Три раза в неделю. Представилась зеленоватая вода с запахом хвойного экстракта, упруго сопротивляющаяся гребкам, сине-белые, слегка размытые клетки дна, уплывающие назад... Плыву, поднимаю голову... И кого же вижу? Больная тема - вижу девушку в черном блестящем купальнике. Еще два взмаха... Смаргиваю капли с ресниц - Коринна. Черт бы ее побрал! Опять фантазия пустилась в пляс.

Но все же беру деньги и отправляюсь за абонементом.

Ладно, время лечит. Мама вернется - снова будет у меня семья. Знакомых и однокурсников обзвоню, резюме разошлю - без работы не останусь. Лера уже растаяла в памяти. Ну и Коринна также растает. Свет клином не сошелся. А если и так, клин клином…

 

Но словно вирус какой-то я подхватил: снова ночью приключилось нечто. Засыпаю. Головокружение секундное. Только успел подумать: "Неужели опять?", как куда-то понесся. На этот раз я снарядом летел в туннеле, стенки которого в светло- и темно-серых вспышках, казалось, были совсем рядом. И при этом таяли в недостижимости. Звон на фоне жужжания летел вместе со мной. Страшно не было. Только - ожидание. Бах!

Я оказался в довольно светлом и обширном помещении. Рядом никого. Огляделся. Похоже, в музей попал. Только какой-то странный. Может, у меня с цветовым зрением были в этот момент проблемы. Все предстало в единой зеленовато-серой гамме. Барельефы на стенах, столы и полки с макетами, воссоздающими различные строения и пейзажи, привычных глазу и странных животных. Анфилада залов уходила вдаль. Я поплыл от стенда к стенду в положении горизонтальном. Меня это слегка озадачило. Я оглянулся, чтобы посмотреть на свои ноги. Но ничего не увидел. И руки - тоже. Зато под тем, что я воспринимал, как свое "я", находился длинный лоток. Вроде бы для того, чтобы я не терял ориентации в пространстве. "Зачем мне это? - подумал я. - Если б были хоть какие-нибудь таблички, указатели, пояснения, что, мол, и откуда. Нет, ничего. Только представление о бесконечном многообразии всего сущего. О наличии во всем смысла и целенаправленности".

Как я очутился в своей постели, не помню. Был там, а потом сразу здесь.

 

Легко жить на свете необязательным людям: "Нет настроения выполнять обещанное - и не буду! Не хочет нынче моя левая нога, и все тут!".

Тобик прыгал и вертелся рядом, кидался к каждой встречной собачонке и фырчал на кошек. Пса переполняла жизнерадостность. А я еле-еле плелся и его одергивал.

С одной стороны, лучше было бы избежать предстоящего мероприятия. Тем более, раз решил новую жизнь начать. С другой, снова не знал, как относиться к "туннелю" и "музею". Можно бы, конечно, что-то по поводу "полетов во сне и наяву" поискать в Сети, в книгах, но все это будут чужие наработки, и мои вопросы останутся без ответа.

Я предчувствовал, что, скорее всего, необычные опыты будут продолжаться. И вряд ли их удастся прекратить. Такое ощущение, что от меня мало что зависит. Я ведь не напрашивался. Поговорить бы с кем-то знающим. Но с кем? Коллегам и приятелям, и маме, и Веруне - рассказать невозможно. Будут смотреть озадаченными взглядами, сочувственно советовать отдохнуть, давать номера телефонов асов-врачей… Только Коринне и можно рассказать, надеясь на понимание. Однако решил же!.. Так как быть?

Но всякая дорога когда-нибудь кончается. И пришлось протянуть руку к кнопке звонка в "закуточке". Не успел нажать - открылась дверь. Может, еще с улицы услышала хозяйка наши голоса?

- Здравствуйте, Коринна.

- Добрый вечер. Пришли все-таки? Эгрегор!.. - она протянула руку к псу, но тот уклонился. Успел забыть?

- А вы думали - пообещаем и обманем?..

- Не исключала такой возможности. Теперь все в порядке. Проходите в комнату. Все уже собрались.

- С ним?

Она окинула Тобика внимательным взглядом:

- Пусть пока здесь останется. Сейчас я его покормлю...

- Он сыт.

- Ну... от вкусненького не откажется.

В комнату мне проходить не хотелось.

- Если не возражаете, я лучше побуду на кухне. У меня и журнал с собой есть, чтобы не скучать. - Я для достоверности помахал им в воздухе.

Коринну этот вариант, кажется, устраивал:

- Хорошо, - сказала она, поставив перед Тобиком мисочку с бульоном и плавающей в нем фрикаделькой.

Пудель, может, потому что не избалован был французской кухней, долго принюхивался. Потом осторожно попробовал, и без особого аппетита - только что ведь ужинали - очистил мисочку.

Коринна все еще стояла рядом. Я сказал Тобику: "Лежать!", прошел на кухню и уткнулся в очередную сказочку для взрослых.

Из комнаты доносился голос Коринны. Наверное, покачивался шар, танцевали тени на лицах и стенах. Вдруг послышался возглас: "А-ах!" Людмила, что ли? Мне стало не по себе, и я вышел в коридор. Тобика там не было.

- Атаме! - приказала-воскликнула Коринна.

Что это значит? Я приоткрыл дверь.

Коринна протягивала руку. Людмила вкладывала ей в ладонь что-то блестящее. Нож?! Я шагнул в комнату, пока ничего не понимая.

Тобик, распластанный на спине, безвольно лежал на столе рядом со все еще качающимся шаром.

Коринна коснулась ножом черной шерсти.

Я бросился к ней.

Она увидела меня...

На грудке Тобика под лезвием брызнули алые капли.

Я схватил ее за руку. Отшвырнул окровавленный нож. Он попал в ножку шара, и тот скособочился.

Розовый Тобкин язык вяло свешивался из разинутой пасти. Глаза закатились, ручеек крови запутался в шерсти, и та побурела.

- Дура! - заорал я, и, потеряв контроль над собой, отвесил Катьке пощечину.

Лица из отрешенно-восторженных превратились в испуганные. Я бережно поднял Тобика и, боясь причинить ему дополнительное страдание, вышел из комнаты. Кое-как накинул куртку. Ни звука не доносилось мне вслед. Только дверь скрипнула на прощанье.

 

Как добираться до дома? Попросил пацана на остановке помахать попутным такси, но ни одно не останавливалось.

Подкатил полупустой автобус. Я - к передней двери: "Извини, друг, - водителю говорю, - понимаешь, несчастье с псом...".

Он закивал: "Ладно, ладно! Довезем!". Бабулька, закутанная в пуховой платок, с места вскочила, заохала: "Садись здесь, сыночка, удобнее будет!..".

- "Не надо, - отвечаю, - мы скоро выходим".

Дома стал осматривать Тобку, пока он спал. Или был без сознания? Какой гадостью она его опоила? И отойдет ли?..

Достал флакончик с йодом, "синтомицинку", бинт.

Поминая недобрым словом густую собачью шерсть, я сантиметр за сантиметром исследовал тело Тобика в поисках раны. Очередное чудо - ее, даже самой маленькой, не было. Да и кровь ли это? Поднес к глазам испачканные пальцы. Понюхал. Пахло химией. Краска красная, что ли? Вспомнились пресловутые хилеры. Как же она все это проделала? И откуда взялась "кровь"?

Обтер я Тобика кое-как влажной губкой. Уложил на коврик. Спрятал в шкаф лекарства с бинтом и стал ждать, что дальше будет.

Он очухался в воскресенье, часам к десяти. Поднялся, покачиваясь на нетвердых ногах, слабо тявкнул, требуя законной прогулки.

- Ну, как хочешь, дружок, - сказал я. И, хоть мороза не было, накинул на него попонку, чтобы побуревшая шерсть в глаза не бросалась. Вдруг Веруня навстречу попадется - отчитывайся перед ней...

Кажется, все в порядке. И поел пес как следует. Потом облизывал грудку и недовольно фыркал.

А меня начала мучить совесть. Спектакль оказался безобидным. Хоть и достойным психиатрического заведения! Шарлатанка несчастная! Ненавижу аттракционы!

А если у нее в голове каша? Если она, как и я, имеет дурацкую привычку путать поэзию с жизнью? Фантазию с действительностью? Как я...

И я словно снова увидел, как на ее бледной щеке проявляется красный след от моей пятерни.

Мне захотелось увидеть ее немедленно.

Ну, а если там все в ажуре, и я, заклейменный обществом "хулиганом" или "тупицей", просто вычеркнут из памяти? Как тогда мне, по японскому выражению, "сохранить лицо"? Явившись теперь...

Изворотливый ум подсказал повод: "А ваза моя там! Серебряная! Дорогая! С чего это я им должен ее оставлять? Подарок к свадьбе, все-таки... Скажу, чтобы вернули мне вазу. Пусть ищут другого дурака с Граалем...".

Когда добежал до Коринниного дома, запал уже пропадал. А, нажимая на кнопочку звонка, я совсем потерял уверенность в себе: может, начать с извинений?

Дверь не открывалась. Я уже повернулся, чтобы уйти, но послышалось слабое шевеление, и бесцветный голос Коринны спросил:

- Кто там?

- Это я, Артем. - И подумал: не откроет.

Но она отворила. Не глядя на меня, повернулась и ушла в комнату. Я посмотрел ей вслед. Она ли это? Светлые волосы беспорядочно рассыпаны по плечам. Как в новогоднем к ней "незваном визите".

Скрипнула пружина. Села в кресло? Я бросил куртку возле зеркала и неуверенно вошел.

Да. В кресле. Придвинутом к окну. Без света. Только ранние сиреневые сумерки заполняют комнату.

В голове мелькнула строчка: " ...и жажда странная святынь, которых нет...".

- Коринна... - тихо окликнул я.

Она не повернула головы. Что делать? Я обошел кресло и заглянул ей в лицо. Господи, бледная, как полотно, глаза-щелочки, опухшие от слез. И сжатые, подрагивающие губы.

- Кать! Катька! Ну, зачем ты? А? Ну, не надо так!.. Не плачь!

Я протянул руку, чтобы погладить по ударенной накануне щеке, зная, что сейчас же ее поцелую.

И отдернул ладонь, пронизанную синей молнией.

Рядом на столике лежала зеленая тетрадь и ручка с плавающим в блестках ангелочком.

 

 

 

 

МАЛЕНЬКАЯ ИНТРИГА В НОЧНЫХ ЗВОНКАХ

 

Рассказ

 

Жизненные линии порой делают такие виражи, каких и мастерам захватывающих сюжетов не придумать.

Новый виток моей биографии начинался довольно банально...

Я, как делаю это каждую среду вот уже год, открыла резко скрипнувшую дверь с надписью "Приемный пункт изделий художественного промысла". Папа Карло сидел не в кресле и даже не на табуретке, а на краешке стола, покачивая ногой. Когда он произнес: "Здравствуй, Вита", на лице его еще сохранялось выражение ласковой мечтательности, не вполне гармонирующее с обликом умудренного жизнью тощего человека, обычно обладающего пронзительным взглядом оценщика антиквариата. И прозвище "Папа Карло", данное ему отнюдь не за доброту, а из желания, подлизавшись, выклянчить побольше денег за принесенные "шедевры", вдруг показалось подходящим ему как нельзя лучше.

От неловкости я что-то стала бормотать о скрипящей двери, что, мол, как железом по стеклу, наверное, и ему действует на нервы, так отчего ж не пригласить плотника или хотя бы не смазать петли? Старик не отмахнулся всегдашней занятостью, а задумчиво сказал, что не выносит, когда дверь открывается бесшумно и люди возникают нежданными тенями. И я болезненно ощутила наличие и у него под деловитой личиной глубинных пластов тонких чувств, мыслей, впечатавшихся в память событий.

- Что принесла на этот раз? Чем порадуешь?

Я поставила перед ним вылепленного накануне песика, - шел "Год собаки" по восточному календарю, и поделки в виде "друзей человека" быстро исчезали с прилавка.

- Да-а... - как-то неопределенно протянул Папа Карло.

Я, и раньше с трудом переносившая процесс оценки, совсем сжалась в комок.

- Что-нибудь не так? Я старалась...

Деньги были на исходе, но волновало даже не это. Бросив работу в бухгалтерии пыльной конторы, я все еще не была уверена, что занимаюсь своим делом и что лепка - любимое занятие детства - может не только доставлять мне удовольствие, но и позволит сносно существовать.

- Вижу. Но почему твой пудель такой грустный? Это же не бассет…

- Разве грустный? - искренне удивилась я. - Цветочек на берете, жилетик в горошек...

- Да я не про аксессуары, - поморщился он. - У твоих собачек "синдром Белого Клоуна": в смешном наряде печальный дух. Но у людей и так хватает забот. Поставит какой-нибудь затурканный начальством клерк такого пуделя дома на полку, и нет, чтоб отдохнуть мыслями, глядя на него, станет думать: а какие проблемы у этого лопоухого, блохи заели или любимая теща померла? Кстати, глаза у него - точно как у тебя.

- Что же делать?

Я готова была протянуть руку, чтоб погрузить неугодно-негодного пса обратно в темную конуру сумки.

- Жить веселее, Виточка!

- Легко сказать...

- Насколько помнится, ты свободна от брачных уз, - полувопросил он.

Я нехотя кивнула.

- Ну что ж тогда мешает получать удовольствие от жизни? Обладая молодостью и довольно привлекательной внешностью... - Папа Карло остановил на мне внимательный взгляд, превратив и меня в оцениваемую вещицу. - Кажется, есть предложение. Сын моего приятеля... Не кривись, Виточка. Очень достойный молодой человек, к сожалению, бездарно женившийся. И сейчас в стадии бракоразводного процесса. Что плохого, если вы проведете вечер в уютном кафе или дансинге? Развлечетесь. Он не укусит. Более того, неплохо бы ему выкарабкаться из депрессии.

- Пусть. Без меня...

- Доверьтесь интуиции прожженного маклера: вы подошли бы друг другу. И вообще, следует помогать ближним. Вы христианка?

Я поняла его намек и, смирившись, кивнула. В конце концов, мое благосостояние сейчас напрямую зависело от Папы Карло.

- Тогда так. Пса мы оставляем. А телефончик ваш передам чахнущему юноше.

- Спасибо за заботу, - я постаралась придать голосу проникновенные нотки, но они не были восприняты.

- Главное, чтоб предлагаемый товар удовлетворял вкусам покупателей.

С тем и закрыла я скрежещущую дверь.

А к следующей среде благополучно забыла о возможном кавалере, посвятив все время созданию глиняных цветов, заведомо не обладающих печальными глазами.

...Я осторожно развернула на столе перед Папой Карло хрупкий букет.

- О! - удовлетворенно и кратко высказался он. - Другое дело! Кстати, звонил вам мой подопечный? Конечно, нет. Что за безынициативная молодежь пошла!,. Тогда так, исходим из того, что вы уже в принципе дали согласие, - в его тоне прозвучала насмешка. - Завтра. Вы знаете кафе "Согдиана"? Прекрасно. В 19:00 у входа. Высокий, темноволосый. Велю, чтоб газету держал... В левой руке. Ха-ха! Я сказал, что вас зовут Виктория. Он отметил, что это его любимое имя. А он - Александр.

- Терпеть не могу Александров, - пробурчала я, ощутив укол в сердце.

- Странно. А вдруг он - исключение? - И уже вслед: - Распустите волосы, Виточка. И, ради Бога, перед выходом из дома съешьте ложечку меда - уж больно у вас кислый вид.

Кислый... Уже на улице невольно потерла щеку - не объяснять же каждому, что зуб побаливает.

Ночь была бессонной. Отчасти из-за зуба, отчасти из-за неотвратимости завтрашнего совсем не нужного мне свидания. И дело было вовсе не в опасении показаться непривлекательной некоему незнакомцу или разочароваться самой. Я и не собиралась очаровываться. Мне он был совсем не нужен. Но раз уж согласилась - ладно, для проформы схожу. Дело было в имени, все еще болезненно отзывавшемся прошлым.

С Сашей я познакомилась за тридевять земель, на пляже среди дюн балтийского берега. Мягкий голос извлек меня из детективных коллизий.

- Вы, случаем, не из Ташкента?

- Да. - Я недоуменно посмотрела на симпатичного парня, устроившегося рядом на песке. Я очень люблю собак и часто при знакомстве ловлю себя на ассоциациях человека с собакой определенной породы: эта - из жизнерадостных терьеров, тот - тяжеловесный мастиф. На этот раз я увидела перед собой поджарого добермана. Нет, я его не встречала раньше, не помню. - А вы - Шерлок Холмс?

- Отнюдь нет. Александр Берсеньев. Саша. На вашем пакете - эмблема Ташкентского кинофестиваля.

- А-а, - протянула я, опуская взор к книге. Но не тут-то было.

- Простите, а где вы там живете?

Я назвала улицу, чтоб только вежливо отвязаться.

Он рассмеялся.

- И я!

- Что?

- Я тоже там живу!

Ну и закрутилось.

Недаром замечено, что счастье различается только интенсивностью, а страдание имеет миллионы оттенков.

Мы были обычной влюбленной парой, и только нам, изнутрии, казалось, что небо в ночных алмазах - для нас, и море с белоснежными барашками - подарок нам. И никто до нас не изобретал таких ласковых словечек, как "солнышко мое", "золотиночка", и никто раньше не блуждал в ночи, отыскивая светлячков, чтобы украсить волосы любимой, и не ворошил песок в надежде найти уже редкий здесь кусочек янтаря - порадовать и этим.

В Ташкент мы вернулись вместе с безмятежной уверенностью в нескончаемости блаженства. Дорогой мой "доберман", случалось, уходил на рассвете - благо, до его родительского дома было рукой подать.

И как-то однажды, под утро, полная нежной бесшабашности, я, словно впервые, услышала призыв муэдзина к молитве, доносившийся со старогородского минарета. "Аллах Акбар", - певуче возносилось в сумеречное небо печальным напоминанием о вечности и бренности. Я прильнула к Саше.

- Что? - мгновенно откликнулся он. - Не только нам не спится? И правоверные мусульмане расстилают коврики для намаза. А может, призыв остался лишь символом? Запись на магнитофоне, включаемая автоматикой?.. - И уже сквозь поцелуи: - Впрочем, какое нам дело?

Следующей ночью его не было рядом, но проснулась я от тех же тревожащих и одновременно спокойных звуков. Почему не слышала их раньше? Ах, ну конечно, здоровый сон отличницы и спортсменки мог ли быть разрушен несколькими далекими нотами? Я лежала и думала о том, что, прожив двадцать с лишним лет в древнем городе, мало соприкасалась с подлинным Востоком, за экзотикой которого люди едут издалека. Европейский район, русская речь, перемежаемая изредка словами местных наречий, органично вливавшихся в разговоры. "Хоп", "майли", "салом алейкум". Разве что на щедром и веселом базаре да иногда в пестрой уличной толпе среди мини-макси-декольте взгляд задерживался на женских фигурах в скромных платьях до щиколотки и белых платках, оставлявших открытыми лишь глаза. Еще открытки, рекламные буклеты, фильмы... Конечно, хотелось побывать на площади Регистан или в мавзолее Биби-Ханым, но все откладывалось на потом. "Свадебное путешествие... - мелькнула у меня великолепная мысль. - Мы проведем его в Самарканде! Или в Хиве... Голубые фонтаны, глазурь дворцов, ажур резного ганча..."

Говорят, мечтать не вредно. И такие хрустальные замки возникали в мечтах!.. А в настоящей реальности от них остались только острейшие осколки в сероватой массе подтаявшего снега.

Все произошло в пять минут. Ему предстояла заграничная командировка. Он отказался.

- Почему? - спросила я.

- Да ты же без меня и дня прожить не можешь!

Эти слова будто окатили меня ледяной водой. Если б он сказал: "Я не смогу без тебя..." Я представлялась ему растением, питаемым только им, замкнутым только на нем? И он пожалел меня, отказываясь от заманчивой командировки?

- Я могу, - сказала я, - сколько угодно. - И вдруг словно услышала предутренний голос муэдзина.

Он помрачнел.

- Ах, так? Еще не поздно переиграть. Приеду через неделю. Когда закончится твое "сколько угодно", позвонишь.

И он ушел.

Так вот глупо все и закончилось. Упрямство, да еще обоюдное - препротивнейшая вещь.

Дважды я, завидев его издали, скрывалась в магазине и в подъезде. Как он? Не знаю. Мы вполне могли существовать друг без друга. Только я перестала высыпаться, потому что с приближением урочного часа просыпалась и ждала напевного "Аллах акбар...". А потом, при случае, сменила квартиру на такую же в другом районе, а вскоре и работу бросила ради самовыражения путем создания из темной глины и цветного пластика всего, что моей душе угодно.

И теперь новый Александр от Папы Карло? О нет! Вдобавок - больной зуб. Но ведь обещала...

Наутро я встала с распухшей щекой. Пришлось идти к врачу. Удаление зуба - дело малоприятное. Какое уж тут свидание. Решила все же пойти и, извинившись, сразу вернуться. Хотя не хотелось и этого. Выручила соседка. Лола зашла вернуть мне взятые накануне плоскогубцы и, заметив мой удрученный вид, спросила, что случилось. Я уныло поделилась проблемой.

- Слушай, у меня идея! - воскликнула она. - В конце концов, он не знает ни тебя, ни меня. Ему просто нужно расслабиться. Не пропадать же добру. Раз тебе неохота... С тех пор, как мой Саид-джан отбыл в неизвестном направлении, я забыла, что такое вечер в мужском обществе. Ты посидишь с Фирузой, а я заменю тебя. Майли? Я могу даже Витой назваться, - хихикнула она.

- Зачем? Ему, насколько мне известно, все равно.

С Фирузой мы прекрасно скоротали время: смотрели мультики и лепили кукол. Лола, правда, пришла раньше, чем я думала. И счастливого блеска не было в ее глазах.

- А, пустое, - отмахнулась она. - Я люблю веселых ребят, крепко стоящих на ногах. А Алек - нечто обратное. Вежливая тоска.

- Но почему - Алек?

- Не знаю. Он сказал: "Александр. Можно Алек..."

- Продолжение следует?

- Вряд ли. Хотя телефон мой он записал. Ну, может, хоть в театр сходим.

Думала, на том и закончится несуразный эпизод с этим знакомством. Ан-нет!

Месяц спустя Лола ворвалась ко мне сумрачным вихрем:

- Ну и втянула ты меня, подруга, в приключение!..

- Что случилось? - недоумевающе спросила я.

- Помнишь, я ходила вместо тебя в кафе?

- Да. И парень стал тебе надоедать?

- Если бы!..

- Так что ж?

- Сейчас, по порядку... Неделю назад звонит среди ночи какая-то женщина. "Позовите Алека!". Отвечаю: "Вы не туда попали!" Не верит. Следующей ночью то же. Говорит: "Я его жена, Ольга. А ты просто любовница". Откуда? Пытаюсь этой дуре втолковать, что она меня с кем-то путает и рядом со мной уже год никакой мужчина не ночевал. Все впустую, не верит. А у меня Фирузка просыпается. И у самой сон перебит. Так, вот только сейчас я поняла, о ком речь. Это ведь твой Алек!

- Не мой, - вяло перебила ее я.

- Ну, с твоей подачи! Я тогда же выкинула его из головы, потому и не сообразила сразу. Она, видно, нашла в его карманах мой телефон. Угораздило же дать. Так что ищи теперь, как хочешь, и пусть заткнет ей рот. А пока... Пока, если позвонит, я переключу ее на тебя. Объясняйся с ней сама. Мне по ночам спать надо. Это ты свободный художник, а мне с утра в детский сад да на фабрику.

Звонок прозвенел той же ночью.

- Алек у вас?

- Нет...

Пока я подбирала слова для выяснения ситуации, она заговорила:

- Простите, не вешайте трубку. Я его жена. Мне ничего не надо. Я только должна знать, что ему хорошо. Ему хорошо?

- Не знаю...

- Он ушел на квартиру, снимает где-то комнату, а ему нужна специальная диета. Мне бы только знать, что он ест нормально. Я его не осуждаю. Я знала, что он не любит... Вы не могли бы утром добавлять ему в кофе молоко? Пожалуйста...

- Да я...

- Нет-нет, ничего не говорите. Только дайте мне возможность знать хоть что-то. Иначе я сойду с ума.

"Точно, ненормальная", - подумала я и, чтоб скорее прекратить идиотскую беседу, сказала:

- По-моему, вам не стоит волноваться. У него все в порядке. По голосу она представилась мне взбалмошной болонкой. Дальнейшее сгодилось бы для учебного пособия по психоанализу.

Я дала втянуть себя в дикую нелепицу. Она работала медсестрой. Во время ночных дежурств звонила мне после полуночи и выспрашивала все об этом иллюзорном Алеке. Эта мазохистка получала удовольствие, терзая себя. А я под настроение и от тоски, входя в роль, сочиняла небылицы.

Господи, чего только я ей ни плела!.. У меня был небольшой опыт любви. Я вспоминала Сашины ласки, его словечки, его привычки и облекала ими мифическую поездку в горы - разноцветье заката, дымок вечернего костра, палатку на двоих... или мнимое посещение театра.

Нас с ней связывал образ мужчины: который обедал, читал, любил и жил лишь в моем воображении, Может, иногда я переигрывала? Любит - не любит...

- "Жизель"? Но он не любит балета, - вдруг попробовала уличить меня она.

- Да, это я люблю балет, а он ведь любит меня.

- Музей? И каких же художников он любит?

- Брак, Моне, - ни на секунду не задумавшись, ответила я.

- Верно, - убитым голосом отозвалась она и всхлипнула. Я мгновенно возненавидела себя, и ее заодно.

- Послушайте, не плачьте. Я всё придумала. Я даже не видела никогда вашего Алека.

- Такого не придумаешь, - горько проговорила она.

Я стала выключать телефон на ночь. Может, успокоится? Она звонила днем в уверенности, что я не беру трубку ночью, потому что он рядом. Какие сцены мерещились бедной женщине? Наконец она из несчастной и беспомощной стала превращаться просто в злую, несчастную и злую.

- А почему вы днем дома? Кем вы работаете?

- Я? Никем... - Я начала было объяснять про глиняных собачек, но, как всегда, она слышала только то, что хотела.

- А-а, понимаю, он вас содержит!

Я отключила телефон на неделю. Но, подняв трубку, при первом же звонке, услышала между рыданиями:

- Змея подколодная, он снова уехал к тебе! Скажи ему... - и прозвучал отбой.

Так, мифический Саша к кому-то еще отправился...

Спустя десять минут звонок снова. Когда же это прекратится? Не подходить к телефону? Бесполезно. Да и вдруг позвонит кто-нибудь по делу? Как ее утихомирить?

Неожиданно в трубке - мужской голос. Сквозь хрип испорченного таксофона слов было почти не разобрать.

- Простите, вас очень плохо слышно. Перезвоните...

- Бесполезно. Здесь сломан аппарат. Скажите только ваш адрес. Я все объясню при встрече.

Я молчала. Ах, теперь уже он! Что делать? Такая каша заварилась. Но я виновата перед этим человеком, которому и без спровоцированных мною неприятностей жилось, видно, не сладко. И отвечать придется мне. По крайней мере, сегодня же все и кончится.

- Не слышу! Адрес?

Я назвала.

Прошло еще около часа. Я сменила легкомысленный домашний халатик на деловой костюм. Страстно желая загладить вину, открыла баночку клубничного варенья, поставила на стол конфеты и яблоки, заварила чай. Потом, вспомнив о его диете, достала из холодильника молоко.

И все еще подбирая покаянные слова, услышала звук останавливающегося лифта и неуверенный стук в дверь. Открыла.

- Вита?

- Саша?

- Откуда ты здесь?

- Так это ты?

Да, это был он. Потом, позже, удалось воссоздать цепочку событий.

Думая, что потерял меня навсегда, он поддался настоянию родителей, женился. Но ни к чему хорошему это ни привело. Тягостное существование без любви к обожавшей его до навязчивости жене, перекрестившей Сашу в претенциозного Алека, ее ревность и требования, и заискивания, когда он замыкался в себе, слезы и патетические сцены - все привело к неминуемому разрыву. Он тупо и устало жил в снятой берлоге, не видя ничего кроме работы и чужих стен эрзац-дома. И вот, вчера, зайдя за справочником, оставшимся в квартире бывшей жены, вдруг узнает из шквала обвинений, пересыпанных живописными подробностями, КАК он проводит время с любовницей. Оправдываться было бессмысленно. Он пережидал бурю. Улучив несколько секунд паузы, спросил:

- А откуда ты все это взяла?

- Она мне сама рассказывала.

- Да?

Тут он заинтересовался не на шутку.

- Не верю. И у тебя есть телефон этой женщины?

- Конечно. - Она назвала мой номер и торжествующе уточнила: - Верно?!

Саша пожал плечами и, уже разыскав нужную книгу и направляясь к двери, услышал надрывное:

- Ты куда идешь? Снова к ней?

- А почему бы и нет. Раз нам так хорошо вдвоем, как ты говоришь.

И на улице, проходя мимо таксофона, остановился, повторив:

- А почему бы и нет. Хоть посмотреть на эту авантюристку.

Вот и посмотрел.

Интуиция Папы Карло была безупречной.

Жаль, что нельзя быть счастливым всем одновременно и Сашиной бывшей жене не полегчало от того, что стало для нас "хэппи эндом".

Свадебное путешествие мы провели среди возносящихся к небу минаретов и отражающих его голубизну куполов древней Хивы. Высокий голос муэдзина напоминал теперь уже не об утратах. "Аллах акбар - вечен мир, вечна любовь...", - провозглашал он.

 

 

 

 

МРАМОРНЫЙ РЕКВИЕМ. ТАДЖ-МАХАЛ

 

... Слезам, оплакивающим любовь,

ты пожелал придать вечную жизнь…

ты… поймал время в сеть красоты,

и бесформенную смерть увенчал

бессмертием формы.

Тайну, которую ты в ночной тиши

Поведал на ушко любимой,

Хранит теперь камень

В вечном молчании своем.

… мрамор все еще шепчет звездам:

"Я помню".

 

Рабиндранат Тагор.

"Дары возлюбленной"

 

***

Арджуманд Бану Бегам, Мумтаз-Махал -

вторая жена наследного принца Хуррама.

 

"Тадж-Махал" - "Корона (вершина)",

дворец, первоначально названный Шах-Джеханом

"Тадж-Бибика-Рауза" ("Усыпальница царицы сердца") -

недаром называют восьмым чудом света.

 

"Величественность и оригинальность Бабуридов

слились в любимом творении Шах-Джехана с изяществом

и пышностью индийской архитектуры.

Изысканное великолепие дворца делает его

похожим на огромное ювелирное украшение…"

 

Из путеводителя по Агре

***

 

Наконец настал долгожданный день.

Великолепная кавалькада направлялась к Тадж-Махалу. Впереди скакал всадник на белом коне. Юношеская осанка, уверенная посадка… Никто не дал бы шестидесяти лет повелителю. И если спрашивали Шах-Джехана, как удается ему сохранять молодость, ответ был одним - ни часу праздного безделья.

Тадж-Махал был чудесен в любое время.

На рассвете его купола и минареты окрашивались в теплые розовые тона, днем он представал во всем своем блеске, лунными ночами он казался вознесенным над земною тьмой сияющим сказочным замком, в котором обитали феи, прислуживающие прекрасной принцессе.

Но сейчас наступал вечер, и краски были слегка приглушены.

Кавалькада приблизилась к массивным трехъярусным воротам, и Шах-Джехан, повернувшись к свите, поднял руку в запрещающем жесте.

Последний служитель покинул сад и, обойдя спешившихся придворных, присел на корень баньяна, вместе с охраной настраиваясь на долгое ожидание.

Шах в одиночестве въехал под резную арку. Ворота за ним закрылись. Пустынные дорожки, легкая дымка, тишина… Высокий забор отделял его от подданных. Только Он и Она. Он - пока еще в этом мире. Она - в ином.

Шах-Джехан вошел в предусмотрительно оставленные открытыми двери филигранной работы и словно заново увидел величавый зал глазами Арджуманд. Он обещал ей, умирающей, воздвигнуть памятник, достойный их любви, и сделал это.

Медленно, волнуясь, как перед свиданием с любимой после долгого похода, он спускался по ступеням в нижний зал. Окон здесь не было. Слабый свет лился через входной проем. Шах зажег свечи. Пламя полыхнуло искрами в бесценном бриллианте "Кох-и-Нур" изголовья гробницы, многократно отразилось от зеркального сводчатого потолка, и поверхность саркофага словно оделась светло-розовой шелковой тканью, вышитой тончайшими узорами.

Он погладил мрамор, показавшийся живым - местами теплее, местами чуть прохладнее, опустился на колени и закрыл глаза. Мысли, чаяния, образы ушедшего и неосуществленные мечты нахлынули осенним половодьем…

 

***

 

"Милая моя, чем старше я становлюсь, тем чаще являются мне образы давно ушедшего детства.

Ты помнишь, как я обнял тебя впервые?

Тетушка Мехр-ун-Нисса пригласила нас с сестренкой в ваш дворец Арам-Бага. Ты играла с Гюли в куклы посреди беседки, увитой розами. Няня шла к вам от дома с блюдом фруктов. А я сидел неподалеку, глядя на безмятежно плывущие облака и пытаясь заучить 21-ю суру Корана: "… Но многие из этих не знают истины и потому удаляются".

Вдруг раздался истошный вопль Гюли: Арслан, лохматый рыжий пес садовника, сорвавшийся с цепи, мчался к беседке.

Бог мой, ты не звала на помощь, ты встала между грозным псом и сестренкой, раскинув руки, защищая ее.

Я уже был рядом, отгоняя негодника, да и не был тот злым, просто обрадовался свободе, а, заметив переполох, поспешил убраться восвояси.

И только тут ты расплакалась, уткнувшись носом в моё плечо. Я гладил то тебя, то Гюли, говоря, что все позади. А твоя няня все еще бежала к нам, и брошенные ею абрикосы солнечными шариками катились по лужайке.

Ты всегда защищала кого-нибудь. Семь лет после свадьбы мы скитались по свету, преследуемые Джехангиром, сталкиваясь в жестоких схватках с родичами.

Но когда, наконец, трон стал нашим, ты будто забыла все зло, творимое ими, и умоляла меня отменить приказ об умерщвлении всех моих братьев и племянников.

Родная моя, ты не жаловалась на трудности долгих переходов. Ухаживая за детьми, изнемогая от усталости, всегда находила и для меня теплое слово поддержки. Мой друг, моя помощница…

Тебя называли "белолицей персиянкой" и "бриллиантом в короне". Твою красоту, ничуть не льстя, воспевали поэты всех стран. Но что было бы в ней без мудрости? И лишь тебе я мог доверить главную печать. Лишь в твоих советах видел искреннее желание блага мне и государству. Меня достигали беззлобные ухмылки, когда важная церемония или встреча с чужеземным принцем переносилась только потому, что ты не могла присутствовать на ней.

И мнение твое не принято было оспаривать. Ты видела все сразу, а они понимали позже, и я преклонялся перед твоей прозорливостью. Во время бесед с послами я и сейчас, случается, замираю, прислушиваюсь, пытаясь уловить твой тихий голос. Что ответила бы ты, мой главный и бескорыстный советник, моя святыня?

Возлегаю на "Павлиньем троне", давая аудиенцию, а рука тянется погладить прекрасных птиц с изумрудными глазами на его колоннах, которых касались твои нежные пальцы.

Снова смотрю на стену "Диван-и-хаса" под драгоценным серебряным потолком, украшенную резьбой и инкрустациями - с персидским изречением:

 

"И коли есть блаженство рая на земле,

то здесь оно, а более - нигде".

 

Но роскошь дворцов и все богатства мира я хотел лишь положить к твоим ногам. И придя в города, сложенные из песчаника, я оставлял их мраморными - во имя твое.

Когда ты видела что-то прекрасное, оно умножалось от восхищения в глазах твоих.

Меня называют великим зодчим, я могу выразить мысли в формах и линиях, но когда мне хотелось сказать о своей любви к тебе, я не находил слов, чтобы передать всю силу ее и нежность.

Со свадебных дней я понял, что нет и не будет у меня никого роднее тебя. Может, это общая наша персидская кровь, восходящая к деду Гьяс-Бегу? Не знаю.

И не знаю, что в тебе любил больше - глаза, длинные и таящие загадку, или уста твои: верхняя губка чуть полнее нижней, и оттого ты, если была усталой или грустной, становилась похожей на обиженного ребенка, и хотелось прижать тебя к сердцу и сделать все, даже невозможное, только бы вернулась радостная улыбка, только бы снова появились веселые ямочки в уголках губ. Твои ласковые руки... Тонкие и прохладные пальцы ложились на мой лихорадочный лоб - и уходили болезни, и мысли становились яснее. Твое сладостное тело - два десятилетия оно дарило мне несказанное блаженство, отдавая себя без остатка мне и детям. Твое бедное тело, такое теплое и нежное, девять раз корчилось в родовых муках, и боль разрывала твое чрево. Все ли дети достойны твоих страданий?

Ты гордилась бы нашей дочерью. Я и Джаханара - ты поручила нас друг другу на смертном одре.

И я всегда чувствовал заботу нашей девочки. Но, странно, только дочь унаследовала мою страсть к зодчеству. Ее влекли чертежи мастеров, и я доверил ей возведение собора Джама-Масджида. Теперь это любимая мечеть жителей Агры. Дара Шукох - я всегда питал к нему слабость и позволял заниматься философией в ущерб обретению боевого опыта. Он и сейчас возле меня. Я отдыхаю душой, беседуя с ним, впитавшим учения суфиев. Другие… Шуджа - убежденный шиит, а Аурангзеб шиитов ненавидит. Аурангзеб - главная моя боль. Родная моя, если бы ты дольше оставалась с нами, тебе удалось бы смягчить его жестокий нрав и властолюбие, наделить его гибкостью ума и уважением к старшим. Как нам не хватает твоей мягкой мудрости!

Время утекает с водами Джамны. На девятнадцатом году ты стала моею, восемнадцать лет счастье подарила мне, и еще столько же понадобилось для возведения Тадж-Махала. Если бы знать, сколько еще мне отпущено судьбой для пребывания в мире бренном… Я бы возвел свою усыпальницу. Так и вижу ее: черный мраморный дворец - зеркальное подобие твоего, белого - возносится на противоположном берегу. Осенью вода подступает к самым ступеням, и над нею легкой дугой двуцветный мост соединяет дворцы, словно супружеские покои… Кружевной мост, в плетении которого черные нити мои, а белые - твои.

Ты помнишь, как впервые в порыве сжигающей страсти я назвал тебя нежным именем "Лаъла"? "Лаъла" - алая капля рубина, пламенные уста, кровиночка моя.

Я не тороплю время, но иногда душа моя рвется в стремлении соединиться с тобой…"

 

***

 

Шах Джахан поднялся с колен. Две свечи из трех догорели.

Он с подсвечником в руках ступил в верхний зал. Откуда-то дунул ветерок, коснулся истаявшей свечи. Пламя дрогнуло и погасло.

Он словно ощутил рядом дыхание любимой.

- Лаъла, - тихо проговорил шах.

Чей-то шепот стал ему ответом.

- Лаъла! - громко воскликнул он тогда и, потрясенный, долго слушал, как откликнулся храм. Многократное эхо под куполом все пело и пело песню вечной любви.

 

 

 

 

КРУТИТСЯ, ВЕРТИТСЯ ТЕОДОЛИТ…

 

Рассказ

 

Дома меня постоянно одергивали: "Перестань свистеть в комнатах - и так денег нет!". А в общежитии - кому какое дело? Хочешь свистеть? Пожалуйста! Ребята хорошие подобрались. Непривередливые. Хочешь два часа на голове стоять? Да ради бога! Никто и бровью не поведет. Уважают право личности на самоопределение. Я тоже мог бы жить на "Студенческой", в этой самой комнате. Вместо Витали. Или Рената? Тогда, наверное, зависть, не подпитываемая приставкой "за" перед словом "очное", была бы слабее. Но существовала бы все равно. Я знаю точно.

Пора признаться хоть самому себе, что эта зависть давно отравляет мою жизнь. Зависть к человеку, которого считают моим самым лучшим другом. К Женьке. Я не поленился заглянуть в читальный зал и отыскать там небольшой, но увесистый томик словаря по этике. Раскрыл на букве "3". Убедился, что хорошего мало: "Зависть - неприязненно-враждебное чувство по отношению к успехам, популярности, моральному превосходству или преимущественному положению др. лица". Дальше больше: "...нередко толкает на совершение аморальных поступков...". Только этого еще не хватало! А я привык себя уважать. И стараюсь всегда поступать так, как следует. В голову лезет фольклорное: "Глаза завидущие - руки загребущие". Но это же не так! Я не хочу завидовать!.. И ничего не могу с собой поделать. Одна отрада, что Женька теперь почти весь год в Москве, а я в Ташкенте. Встречая его на зимней сессии там или летом здесь, стараюсь не смотреть в глаза - боюсь, что он угадает мою зависть, грозящую перейти в ненависть. Но, вроде, он ничего не замечает. Как всегда шутит и насвистывает, не придавая ничему особого значения. Отводит душу. В десятом классе я обходил Женьку на полкорпуса по всем показателям, но уже завидовал ему.

Он всегда мог махнуть рукой на неприятности: "А... перемелется!", врезался в гущу событий, делая все вопреки рассудку, но симпатии окружающих, естественно, были на его стороне. Естественность!.. Вот. Мне всегда не хватало Женькиной естественности. Я спросил его на днях, помнит ли он про котенка? Он посмотрел непонимающе. Не помнит. Я не стал и разъяснять. Он забыл, а я помню уже семь лет, и каждый раз становится стыдно.

Когда нам было по четырнадцати, в весенние каникулы мы враз заболели - такое везение. Мне неделю назад удалили аппендикс. Уже сидел дома, но рана плохо заживала. Мама - сама медсестра. Уходя на работу, повязку проверила и строго-настрого запретила спускаться даже с четвертого этажа на третий - к Женьке, не говоря уж про двор. И Женьке было не лучше. В последний школьный день он умудрился заболеть каким-то редким иритом. Цвет глаз из серых стал грязно-зеленым, и он совсем не мог открывать их на свету, морщился от сильной рези. А тут еще ему закапали какое-то лекарство, и он почти перестал видеть. Как беспомощный котенок, один из тех, что попискивали в уголочке нашего балкона возле обвисших Мурзилкиных боков. Это Женька так сам сказал: "Как беспомощный котенок...".

Мы сидели - два калеки - в полутемной комнате, чтобы Женьке было легче, и играли в шахматы по памяти. Ничего не получалось. Путались. Забывали ходы. Мне было немного проще. Я хоть смотрел на пустую доску, а Женька лег на диван и уткнулся носом в мохнатый зеленый ковер на стене. Вдруг Мурзилка истошно замяукала, а малыши снизу закричали, "Санька! Санька!". Я вышел на балкон. Кошка метнулась в коридор. Котята запищали - она опять рванулась к ним. Вроде не знает, что делать. Я выглянул вниз и сразу все понял. Один дурной котенок, не ведая об опасности, подлез к краю балкона. А там узенький просвет. Даже Мурзилка не подумала, наверное, что он сможет туда протиснуться, и задремала, потеряв бдительность. Теперь этот чудик неподвижным серым комочком лежал на асфальте, а Мурзилка плакала, но вниз не бежала, понимала, видно, что бедолаге уже не помочь - только бы с остальными ничего не случилось. Я смотрел вниз и тоже знал, что - не поправить, хоть и жалко, конечно. Но мама спускаться запретила.

Я собрался крикнуть малышне, чтобы отнесли в сторону, закопали, или, может, завернуть - да в мусорку?.. Как увидел во дворе Женьку. Он кинулся к ребятам, растерянно стоящим возле котенка. Напряженно вглядываясь, стал шарить руками по асфальту. Мишаня подвел его руку к серому пушку, а сам трогать побоялся. Женька очень осторожно поднял его. Я еще подумал: "А вдруг там кровь?". Но, кажется, нет. Пятна не было. Он приложил котенка к лицу, подул. Мне было видно, как губы трубочкой вытягиваются из-под белобрысой взъерошенной челки. Что-то сказал и повел мальчишек к шиповнику, где земля была не так притоптана и можно было обойтись игрушечной лопаткой. Я знал, что он страдальчески щурится от двойной боли. И знал, что у него текут слезы. Сам я только молча и внимательно смотрел, как они завершили печальную процедуру, и Женька, прикрывая глаза рукавом, вошел в подъезд. Потом я пробовал было что-то сказать в оправдание. Мой же котенок, в конце концов, и я нес ответственность за это несчастное существо, но Женька и не думал упрекать, сказал: "Тебе же нельзя спускаться!.." И все. Теперь он давно это забыл. А я - нет.

Ну почему его хвалили чаще, чем меня?! Ведь я - способнее. Я... я решал контрольные за двоих. Мне ставили пятерку молча, а его превозносили. Я не сразу догадался, что объяснением было - обаяние. Ласковый серый прищур в мохнатых ресницах и губы, всегда готовые растянуться в улыбке. Стоп! Вот оно!.. Женька умеет хохотать. Запрокинув голову. Так, что, при желании, можно бы, кажется, ему и в живот заглянуть. Я смущаюсь за него. А он хоть бы что. И все вокруг тоже начинают смеяться. А я умею только улыбаться. Подошел к зеркалу. Состроил самую уморительную гримасу. Весело сказал: "Ха-ха-ха!". Стало самому противно от натужного смеха. Не дано.

Но дано умение размышлять и хорошо работать. Я учусь заочно, завидуя ему. И что интересно: если бы мы поменялись местами, я, наверное, завидовал бы тоже: самостоятелен, получает зарплату, не зависит от сессионных оценок (лишняя тройка - прощай стипендия...), не рыскает по полкам в поисках заплесневелых сухарей под шуршание голодных тараканов - мама утром потреплет ласково по макушке: "Санек, ухожу, не проспи, яичница стынет...". Какая разница - какой диплом? Кому важна приставка "за"? Говорят, на вкладыши с оценками и внимания не обращают. Сам с собой беседую, себя успокаиваю. А в школе смалодушничал.

Традиционный вечер. Пятое февраля. День рождения Добролюбова, имени которого наша школа. Не очень хотелось идти, но пошел, поеживаясь от предчувствия сочувствий: "Так хорошо учился... жалко... может, удастся перевестись?..". Женька хотел приехать - не смог - денег на дорогу не наскреб.

В украшенном вестибюле принаряженные десятиклассницы торжественно вручали входящим медали "экс-школяров", картонные кружочки, обернутые золотистой фольгой с выдавленным букварем. А рядом, за столом с укорененными штативами, притащенными из ближайшего ко входу кабинета - физического, сидела еще парочка с бантиками:

- Вы учитесь или работаете?

Я слегка замялся, соображал, как ответить односложно. Начал было: "Учусь...", но меня перебили:

- Оля, к тебе.

В одну конторскую книгу, ту, что попроще, они записывали работающих, то бишь провалившихся, в другую, с красным переплетом, - тех, кто удачливее или умнее - студентов. Я назвал фамилию классного руководителя, год выпуска, расшифровал аббревиатуру института.

Девчонки посмотрели с уважением:

- У вас такой класс сильный! Половина в центральные вузы прошла, - и хором вздохнули, - а вот с нами как получится?..

Я на минутку задержался у дверей класса, стараясь справиться с дыханием. Волновался все-таки. Оттуда доносились охи, хлопанье крышками парт, хохот. Кто-то завопил: "Ух ты! Не может быть!". Я открыл дверь. Но после дружного: "Ура!!!" понял, что обрадовались не мне, а возможному Женькиному появлению за моей спиной. И закричали потом не "Как ты живешь, старик?", а "Ты Женьку видел? Что там с ним?". Рассказал в двух словах - и отстали. Оставили меня в покое, дали сесть за нашу парту у окна, присмотреться, послушать, что, с кем и когда. Катюха скулила: "Я так соскучилась по школе... не ценили в свое время...". Еле-еле из класса в класс переползала, а туда же - соскучилась. "Все бы отдала, чтобы обратно вернуться!..". Как бы не так. Все? А сама только что свадебными фотокарточками хвасталась. Прислушался. Но она, и правда, совершенно искренне вспоминает лишь хорошее. Словно не было слез на контрольных, выпрашиваний жалкой троечки и карикатур в стенгазете с традиционными лебедиными шеями двоек.

А я хотел бы вернуться в школу? Нет, нет... Ни в коем случае, хотя невыученных уроков не бывало. И выговоров за разболтанность тоже. Лишь сейчас осознаю постоянную свою напряженность в ожидании замечания и каверзного вопроса. До сих пор самый мучительный сон: стою у доски, не умея решить задачу. Уверен, что справился бы, дома такая же сошлась с ответом, но условие на глазах меняется, буквы преображаются в цифры. Я хочу сказать, что это не честно, и не могу произнести ни звука. Такой вот ночной кошмар.

Галька, оказывается, тоже здесь. Сразу не разглядел. Поглядывает черными глазищами, хочет небось про Женьку спросить, да стесняется. Непростые отношения сложились у нас к выпускному. Тривиальный треугольник. Я тогда случайно узнал значение слова "тривиальный" и решил, что применительно к нам это очень точно.

Планету по имени Галька я открыл первым, когда у нее еще были косы ниже пояса с коричневыми капроновыми бантами, сейчас-то - модная стрижка и челка до бровей. Мне всегда хотелось потрогать эти косы, тугие, тяжелые, с темным металлическим блеском. Наверное, оттого, что сидела она передо мной на первой парте, и, поднимая взгляд от тетрадки, я видел прежде всего Галькин затылок с аккуратным рядком-пробором, кончающимся завитком. Странно: слыша имя, вспоминаю не голос или глаза, а косы. Когда невтерпеж было - так хотелось потрогать - приходилось дергать, вроде что-то спросить понадобилось.

Мы с Женькой вычитали, что японцы самым красивым на женском теле считают место впадения шеи в спину, где-то в районе седьмого позвонка. Он очень удивился, а я - нет. Привык любоваться Галькиной шеей. Зато он чаще видел ее глаза. Чуть что - она Женьку спрашивала. От соседки Катюхи ничего не добьешься, ко мне поворачиваться долго и неудобно, а он - наискосок. И все знает. Хоть и не без моей помощи. Ну и доотвечался, что тоже влюбился.

Как же мы не поссорились? Наверное, оба подсознательно понимали, что это не по-настоящему. Игра во влюбленность. Могла перерасти в настоящее чувство, а могла и нет. Получилось второе. А если бы не Женька... кто знает... возможно... хочется верить... Но тогда, в десятом, я дал себе зарок, девушку, с которой начнется что-нибудь серьезное, с Женькой не знакомить. Все равно конкуренции не выдержать. Пусть и умнее, и ростом выше, и, если по частям разбирать, то, может, и красивее. Но кому до этого дело, если одна Женькина улыбка стоит всего остального.

К выпускному я перестал с Галькой даже здороваться. Сам виноват. Нарушил главную собственную заповедь: не навязывать своего общества ни ей, ни кому бы то ни было. Наскоро отделывался от Женьки и шел в десяти шагах за нею, предчувствуя, что ничего хорошего из этого не выйдет, но не зная, как с собой справиться. Шел к детскому саду, где работала ее мама, и она помогала нянечкой на полставки. Однажды не заметил, как забрел на площадку с домиками-карликами. Строгий голос окликнул:

- Молодой человек, вы за кем пришли? Я попятился назад:

- Ни за кем... случайно...

Галька оглянулась:

- Саня? Тебе что?

- Может, чем-нибудь помочь? Починить? Стульчики... А? - засуетился я.

- Не надо. Мы только что новую мебель получили. И дети сейчас обедать будут. Нельзя их отвлекать. И вообще... Не ходи за мной!

Если бы на моем месте был Женька, она бы сломала сервант, лишь бы дать ему возможность сколотить деревяшки.

Я повернулся и поплелся обратно. Мимо горки с отломанными перильцами, мимо деревянной лошади, больше похожей на сфинкса. Ноги заплетались, и я чувствовал себя, пардон за штамп, как побитая собака. И это еще не всё.

На следующий день она на математике обернулась и положила передо мной записку. Я развернул. Ровненько, в каждой клеточке по букве, было выведено: "Ты ничего не видишь. А значит, круглый, полный, абсолютный и стопроцентный дурак!". Женька сунулся было прочитать, но я вовремя прикрыл квадратик ладонью. Сначала порвал, а дома сжег обрывки, чтобы никто никогда не увидел оскорбительных строк. Если бы я не был атеистом, наверное, помолился бы Всевышнему, чтобы он не допустил унизительных насмешек и обсуждений ими вдвоем меня. Женька про нее не говорил. И не знаю, встречались ли они наедине. Нет, не похоже, чтобы он смеялся, изображая удачливого соперника. Он честен и не хитер. А она? Так и не знаю. Я был, оказывается, больше увлечен своими переживаниями, чем ею вне них. И в хорошее-то время рассказывал о том, что было интересно мне, а не ей - о Галилее и комете Галлея.

Мы увлекались астрономией. Началось, как водится, с фантастики. Лем, Стругацкие, Шекли... Романтика дальних загадочных планет. Первопроходцы-позывные-пришельцы. Начитались. Захотели приобщиться. Самым доступным оказался астрономический кружок. Как мы были горды и счастливы, пройдя собеседование с Дмитричем - так уважительно звали ребята недавнего выпускника МГУ. Потом мы, перебивая друг друга, рассказывали в классе об увиденных воочию кольцах Сатурна и лунных кратерах, удивляясь, что никто не рвется следовать за нами к обсерватории. Очень земными были интересы у остальных: медицина, экономика, театр. Только мы бредили метеорными дождями и спиральными галактиками.

Кстати, мне первому пришла в голову явная связь между Галькой и галактикой. Я сказал об этом Женьке, и он воодушевился: "Давай пригласим ее сюда? И ты расскажешь…". - "Нет, я не смогу". - "Ну, тогда я...". - "Как хочешь". Думал: не придет. Пришла. Посмотрела на огромную карту звездного неба. Помолчала. Провела пальцем по Млечному Пути: "Меня с детства очень трогает его название. Даже умиляет. И сказочное, и в то же время такое домашнее!". Только она могла так сказать.

Тут встрял Женька:

- А мы провели изыскания и установили, что ты тоже причастна к Млечному Пути. Не тем, конечно, что обитаешь на Земле, а по имени. Галя-галактика. "Гала" - по-гречески "молоко".

Если уж быть точным до конца, то "Галина" на том же греческом - "безмятежность". Но нам приятнее было астрономическое родство.

Галька благодарно посмотрела не на меня, и мы повели ее на экскурсию к протуберанцам. У солнечников дежурил добрый старик Иван Ильич. Другие прогоняли, а он - ничего. На экране, с левого бока солнышка, едва заметно вспухая, прилепилась длинная запятая. "Это протуберанец? Такой маленький?". Иван Ильич, не обидевшись за свое светило, стал рисовать на бумажке единицу с вереницей нулей, чтобы нагляднее показать мощь этой "запятой". "А так? Внушительнее?" - "Угу!".

Сейчас я уже переболел астрономией. Понял - не для меня. Успокоился. Лишь когда слышу: "Нейтронные звезды... черные дыры...", к горлу подкатывает комок. Пройдет и это. В дипломе будет зафиксировано: "специальность: астрономо-геодезия", а я знаю, что к телескопу больше никогда не подойду. Для этого хватило полугода работы на обсерватории. Все просто. У будущих астрономов проверяют зрение и сердце, легкие и слух. А никто не спрашивает: "Как и когда тебе спится?". Хорошо "совам", тем, кто ночью может работать, отсыпаясь днем. Мне не повезло. Я - "жаворонок".

Упросил шефа помогать ему в наблюдениях, блестяще ответил на вопросы по теории и практике. Первая ночь прошла сносно. Устал только очень. Уснуть днем не смог. После следующего дежурства невыносимо разболелась голова. А потом это стало правилом. Я крепился, крепился... но от наблюдений пришлось отказаться. Что за работник с постоянным туманом в голове? А что за астроном, который сам не наблюдает? Обрабатывать чужие измерения? Нет уж, увольте... И уволился. Можно было бы попроситься к солнечникам, но это не по профилю института. Те большей частью - физики. Так и ушел. В геодезический ИВЦ. Не жалею. Потихоньку грызу гранит программирования. А всю романтику оставил Женьке.

 

Смешно вспомнить, как мы впервые подъезжали к Москве. Из вагонного репродуктора доносилось: "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля...". И мысли роились какие-то по-детски восторженные: "Как ты встретишь нас, Москва? Примешь ли?".

Женьку приняла, а я вроде пасынка - прилечу на месяц, да и то не всегда легальное место в общежитии достается. Чаще на птичьих правах, в Женькиной комнате. Сам виноват, конечно. Мог бы и сейчас быть с ним. Переоценил свои силы. Женька, как увидел, что на астрономию конкурс выше, так и спустился с небес на землю. Выбрал инженерную геодезию. А я уперся: "Или пан - или пропал". Знать бы тогда, что не выйдет из меня звездочета.

Я получил на балл больше Женьки и все равно не прошел. Остался в Москве именно он, веселый и безалаберный. С детства не приходилось реветь. А тут случай подвернулся. Смотрю на Женькину фамилию в списках поступивших и чувствую, что слезы переполняют. Хорошо хоть, он удержался, не пожалел. Я бы наговорил чего-нибудь невозможно обидного. Слишком велика была уверенность в несправедливости судьбы. Но он молча пошел узнавать про вечерний факультет, а я направился к железнодорожным кассам. Хорошего понемножку! Только осенью передумал и поступил на заочный. Четыре года назад.

Значит, четыре года я умудрялся скрывать Динару от Женьки.

Одиннадцать месяцев в году мы с ней переписывались. Я покупал конверты без марок, клеил на них марки нарядные, коллекционные, с моделями машин - для Дининых братишек и выводил короткое "Уфа". Зато двенадцатый, зимний сессионный месяц мы проводили вместе с утра и до вечера.

У меня водились свободные деньги. Ползарплаты я отдавал маме, а половину тратил, по договору с ней, как мне заблагорассудится. Вернее, не тратил, а берег, для Динары. Чтобы можно было, не считая копеек, повести ее в ресторан, в театр, купить какую-нибудь безделушку или книгу. Или на секунду опередить, когда скидывались кому-нибудь на подарок, многозначительно бросив объединяющее нас в глазах общественности: "За двоих!". Она не возражала. Хоть и не ждала постоянных знаков внимания. Я поначалу даже хотел выполнять контрольные заодно и для ее варианта. Другая бы обрадовалась - хлопот меньше. Но не Динара. "Сама сделаю, - говорит. - Ты же работать за меня всю жизнь не станешь!". А я бы стал, с удовольствием. Только боялся ей сказать об этом. Знал, что рано или поздно на моем, на нашем, пути возникнет Женька. Так и случилось.

Я подавал Динаре шубку в раздевалке, когда он хлопнул меня по плечу:

- Как дела?

- Функционируем помаленьку, - привычно ответил я и на секунду зажмурился от нахлынувшего чувства обреченности - Женька с самой ласковой своей улыбкой глядел на Динару:

- Что-то я тебя раньше не видел... Ты с ним занимаешься?

Он кивнул в мою сторону. Мог бы и на "вы" для начала.

- Санька, представь же меня, наконец...

Ритуал знакомства.

- Вы куда собираетесь, ребятишки? Подождите меня! - Он уже нахлобучил шапку. - Санек, ты в общагу? А Дина?..

Мы не успели разработать план на вечер. Я лишь собирался предложить ей кафе или кино. Но Женька прочно захватил инициативу. Он был хозяином института, общежития, столицы.

- Диночка, а ты где обитаешь?

- У знакомых папиных. Тесно, правда. Мне на кухне раскладушку ставят.

- И еще, верно, благодарности требуют?

- Конечно.

И неправда. Динку там обожают и все время пытаются переселить в спальню. Она сама боится причинять лишние хлопоты. А сейчас уже подыгрывает Женьке. Значит, начало срабатывать его неотразимое обаяние.

- Ну вот... Знал бы - давно пристроил к нашим девчонкам. А сейчас, без возражений, пожалуйста, приглашаю к себе.

Что ж ему остается? Вижу, Динка приглянулась, расставаться не хочется, а идти с нами в кафе или театр, значит, быть в ее глазах моим нахлебником. У Женьки же, как всегда, сквозняк по карманам. А в общежитии чего-нибудь да придумается для приятного времяпрепровождения.

- Неловко как-то, - отвечает Диночка, разыгрывая скромницу, но, и козе понятно, она уже согласилась. - А мы там не помешаем?

- Кто? Ты? - Женька прямо подпрыгнул от возмущения. - Да ребята умрут от счастья. А для Саньки это второй дом!..

Верно. Я еще на установочной сессии приобрел надувной матрас и одеяло. Хранятся до востребования под Женькиной кроватью.

- Ну, если та-а-ак, - протянула она, и мы пошли к Курскому.

Метро дохнуло душным теплом. Я стоял в покачивающемся вагончике и с ухудшением настроения замечал, что все больше лиц вокруг превращается в физиономии, отталкивающие как чудища "Капричос". У парня напротив скошенный назад лоб почти без переносицы сползал к кончику носа, туда же тянулись губы от отстававшего подбородка. Отвернулся - наткнулся взглядом на классическую бабу-ягу... Успокоиться, заглянув в карие Динкины глаза? Не заглянешь - она не сводит их с Женьки.

Вагон качнуло. Ох!.. И все расхохотались. Женька - в своем репертуаре. Оказывается, стоял с поднятой рукой. И когда качнуло, Динара протянула руку тоже к предполагаемому поручню и захватила пустоту. Она удивленно перевела взгляд с его пальцев, держащихся за воздух, на смеющееся лицо и улыбнулась.

- Диночка, держись за меня. Так надежнее. "Станция "Студенческая". Платформа справа..."

- Диночка, выходим.

Воздух был морозным до колючести. Вслед нам уставший от однообразия магнитофонный баритон произнес: "Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция "Кутузовская"".

К общежитию можно было пройти и по улице, и дворами. Женька потянул Дину к воротам, поясняя:

- Если там, то придется мимо спецмагазина для слепых проходить с дивным названием "Рассвет". А я себя каждый раз чувствую виноватым, что зрение отличное.

Продемонстрировал тонкость натуры. Словно я люблю ходить мимо витрин с томами странных книг.

Вот и пришли. Он широко махнул рукой, представляя Дине желтую потрепанную шестиэтажку. Она задрала голову, разглядывая окна с неряшливыми бородавками продуктовых сеток.

- А ваше какое?

- Смотри, видишь, голубое, - Женька показал и, чему-то усмехнувшись, добавил: - Небесно-голубое.

Я-то знал - чему. И какой сюрприз ждет ее в "доблестной триста двадцать седьмой".

Из одной форточки вылетел бумажный шарик. Женька увлек девушку за собой:

- Под окнами стоять вредно для здоровья. Хорошо - бумажка, а то и огрызок свалиться может. - И повернулся ко мне: - Санька, я вперед - бабе Шуре зубы заговаривать, а вы - спокойненько...

Мы с Диной задержались в тамбуре. В другое время я был бы рад ее теплому дыханию на моей щеке, но не сейчас. Мы смотрели на Женьку.

Он весело подошел к саксаульно-скрюченной старушке под большим плакатом "Уважайте труд уборщиц", к которому самодеятельными каракулями было добавлено: "Чистые башмаки - это чистая совесть!".

Бабка сердито глянула на вошедшего и тут же расплылась от радости. А как же? Женечка же! Он что-то заговорил, бурно жестикулируя. Я быстренько провел мимо Динару, громко и по возможности естественно произнося магические заклинания: "Экзамены... декан...". Обошлось. Женька догнал нас у своей двери, где Дина остановилась в нерешительности. Под трафаретным номером комнаты желающих войти приветствовал, нет, предупреждал надписью "Посторонним вход воспрещен!" огромный бурый медведь, разинувший пасть в угрожающем реве.

- Не бойся, он только чужих кусает, - подтолкнул ее в комнату Женька, - заходи.

Я постарался увидеть скромную нашу обстановку Динариными глазами. Беспорядок? В меру. Чистота - тоже. Три койки. С одной, непонимающе таращась со сна, поднимается Виталя. Женькина - покрыта практичной серой байкой. Рената нет. На время, пока я здесь, он переехал к родителям жены своей, Наташки, их старосты. На столе мутноватые стаканы с засохшими чаинками, лаково поблескивающая логарифмическая линейка. Три табуретки, неприкаянно шатающиеся по комнате, да кресло в углу за шкафом, позаимствованное из красного уголка и прижившееся здесь. Вот и все. Следом за Диной я поднял глаза к потолку и услышал ожидаемое: "Ах!". Если бы она знала, что идея принадлежит мне! Но об этом все давно забыли, потому что разрисовывали потолок Женька с Ренатом, а тяжеловатый Виталя подавал снизу советы и краску. Я же был тогда за три тысячи верст. И войдя в комнату, также сказал: "Ах!", увидев над головой небо, голубое-голубое. Над кроватями висели три облака по вкусу хозяев, Ренатин "одуванчик", Женькина "бригантина" и Виталин "чебурашка". В углу из стенки выплывало тепло-желтое солнышко, нарисованное флюоресцентной гуашью, и поэтому вроде бы живое. А поверху, бордюром, вереницы бумажных зеленых елочек. Хорошо! Но Дина, конечно, подумала, что это лишь Женькиных рук дело. Как же иначе?

Виталя засуетился, сбегал к девчонкам, пригласил хозяйственную Дашеньку. Она пришла с большой тарелкой. Очень кстати оказались теплые маслянистые блинчики, дополнившие хлеб с украинским салом и подсохший сыр.

- Виталя, а ты не хочешь нас побаловать? Виталенька!.. - Женькин голос был просительным, но нажим в нем чувствовался.

Значит, все своим чередом. Петушится. Собирается Динку пленять. Значит, не только он ей приглянулся. Не часто извлекается на свет божий Виталина пузатенькая бутыль с домашней вишневой наливкой.

Им хорошо - умеют ее пить. Я с отвращением представил подкатывающую к горлу сладкую тошноту.

Девочкам - поменьше, нам - побольше.

- Ну? За что?.. - Виталя попробовал разглядеть лампочку через стакан с дегтярно-бордовой жидкостью.

- За дружбу, за знакомство, - откликнулась Дашенька.

- За дружбу это само собой, это фон, - Женька разулыбался, и я настроился на взлет его остроумия. - Мудрейший Козьма Прутков провозгласил: "Самый отдаленный пункт земного шара к чему-нибудь да близок, а самый близкий от чего-нибудь да отдален". Так давайте за близость... на фоне дружбы.

Весьма двусмысленно. Я бы воспринял как пошлость. А Динара, конечно, прежде всего, оценила эрудицию. Подумаешь!.. Прутков!..

Разнобойно и нехрустально звякнула посуда. Не знаю, кто - как, а я, словно касторку, проглотил приторную наливку и, закусывая блинчиком, смотрел как по стеклу бутыли, оставляя липкую вишневую дорожку, скатывалась сиропная слеза.

Динка освоилась, раскраснелась, смеется уже, пытается отодвинуть от шеи ворот жаркого толстого свитера.

- Запарилась, Диночка? Сейчас устроим! - Он метнулся к шкафу и извлек свою рубашку. - Вот, переоденься... Она почти стерильная... один раз только одеванная.

Динка благодарно приняла рубашку и обратилась к Даше:

- Пойдем, я у вас переоденусь?

- Зачем? - Женька вырубил свет и даже отвернулся. Он был уверен, что всё прекрасное впереди, а мне оставалась самая малость - напоследок увидеть, как белый гибкий силуэт вскинул руки со свитером и набросил на разгоряченные плечи чужую одежду.

- Все. Спасибо. Совсем другое дело.

Вместо верхнего света включили ночник. Стало уютнее. Устроились кто где, поудобнее. Я расположился в кресле. Виталя запел. После глотка наливки ему непременно хотелось "спивать".

 

Крутится, вертится теодолит,

Крутится, вертится, лимбом скрипит,

Крутится, вертится, угол даёт,

На две минуты он все-таки врёт.

 

Женька с Дашенькой подтягивали:

 

Я микрометренный винт поверну

И одним глазом в трубу загляну,

Вижу вдали, там, где липа цветет,

Девушка в беленьком платье идет.

 

(Бородатый геодезический фольклор).

 

Мигом влюбился я в девушку ту,

Отфокуси-и-ировал четко трубу,

И любовался я девушкой той,

Жалко вот только, что вниз головой...

 

Прямо инструкция по топосъемке. Верньер еще забыли воткнуть...

Собственно, чего я злюсь? Был же готов к такому исходу с Женькиного: "Как дела?". Не исправить.

Виталя поставил пластинку. Танго. Потянул Дашеньку на середину комнаты. Женька остался с Диной в четком кружке света. Она выжидающе взглянула на него. Так. Теперь они поднялись. Следующее танго. Танец интима. Нет, чтобы бодренько попрыгать!.. Виталя с Дашенькой пошептались и выскользнули из комнаты. Про меня все забыли. Как тошно и пошло! Сейчас будут целоваться. Ничего удивительного. К этому и шло. Я замер в кресле с эмоциональностью манекена. Пластинка кончилась, они все целовались. Я до дна пил чашу унижения.

- Ой, Саня же здесь, - её шепот.

Опомнились.

- Санёк! - Женька позвал погромче.

Я молчал. И глаза прикрыл, чтобы по блеску не догадались, как я их ненавижу.

- Да он задремал... - пробормотал Женька. Но отодвинулся от нее.

- Женя, поздно уже... ты меня отведи к девочкам, к Даше. Она обещала постель приготовить.

- Ну, пойдем.

Они тихо прикрыли дверь.

Итак, плохо. Так пусть "чем хуже - тем лучше".

Клин клином. Я прямо из горлышка глотнул еще крепкого пойла. Замутило. Вышел, покачиваясь, в коридор. Ощутил глупую усмешку на физиономии. Постарался сосредоточиться и идти к туалету, придерживаясь нарисованной дорожки на середине линолеума, а не отталкиваясь от одной стенки к другой по сбитой синусоиде.

Когда вернулся, комната была по-прежнему пуста. Мне до смерти захотелось вдохнуть свежего воздуха. Я забрался на подоконник и выглянул в форточку. Морозный воздух иголочками впился в легкие. Я закашлялся, но не слез. Ресницы стали тяжелыми и пушистыми от заиндевевшего дыхания. Такими же светлыми и пушистыми, как у Женьки. Зажегся свет. Я затылком почувствовал, что вошла Динара, и сразу вспомнил про дырявую пятку своего носка - прекрасно, должно быть, ей видного. Но не повернулся. Раньше кинулся бы извиняться и оправдываться, а теперь - плевать!

- А я свитер забыла... чтобы утром вас не беспокоить... воскресенье, выспитесь... и шубу заберу.

Я, наконец, соизволил обернуться:

- Изменярка ты, Динарка. Динарка-изменярка, - и опять уткнулся в форточку.

Наверное, она покраснела. Не могла не покраснеть. Это слово мне пришло на ум случайно, но показалось точным. Мама была в Болгарии и среди массы впечатлений упоминала про фильм с названием: "Изменярка". То есть "изменница". Но русский эквивалент слышится жеманным, и к Динке не подходит. А это - в десятку.

- Подумаешь!.. - ее голос был холодным, как ночь за окном.

Нет, наверное, не покраснела. Я подождал, пока дверь закрылась, улегся в постель и сразу очутился на огромных космических качелях, с уханьем подбрасывающих меня от одной галактики к другой. Не слышал, когда пришли ребята.

Утром Женька, веселый и свежий, потрепал меня по волосам, пропел свое любимое:

- Вставайте, граф, вас ждут великие дела!.. - потом посмотрел внимательнее: - Ты чего хмурый? Голова болит? Мы же пили-то только символически.

Словно не знает, что мне самой малости довольно.

Поковырялся в шкафу, извлек пожелтевшую таблетку анальгина, разломал пополам:

- На, тебе. Это - от живота, это - от головы. Смотри не перепутай.

Все шуточки. Ох! Динка... Но обе половинки проглотил. Чаем крепким запил из дружеских рук. Надо же, и чай успели вскипятить.

Виталя, не открывая глаз, потянулся к приемнику. Менторский голос вещал: "Александр Сергеевич Пушкин даже говаривал: "Зависть - сестра соревнования, следственно, из хорошего роду..."".

- Оставь, оставь... - едва успел сказать я, но Виталя уже щелкнул рычажком, впустив в комнату бодрый марш.

- Все учат, учат! Хоть в воскресенье давайте без лекций...

И тут про зависть. Я давно заметил, что если над чем-то упорно думаешь, то вскоре все начинает работать на эту тему. Вспомнил, что вчера еще собирался попросить Женьку взять для меня на складе у физрука тряпочный квадратик институтской эмблемы с голубым теодолитом, из тех, что они клеили на стройотрядовские куртки. Я бы прилепил ее на свою штормовку, на память, и чтобы теснее ощутить связь с институтом. Теперь не стану. Еще раз обжечься об его превосходство? Нет!

Позавтракали чаем с остатками батона. Хорошо еще, хоть сахар был в наличии. И занялись каждый своим делом. Я раскрыл учебник по гравиметрии, Виталя делал отмывку рельефа, Женька засел за уравнивание нивелирной сети для курсового проекта. Час молчали. Потом Женька начал насвистывать. Ага!.. "Делим счастье и несчастье пополам... И кочуем по долинам и холмам...". Что-то не ладится, значит. Так ему и надо. Не все коту масленица. Я подошел и посмотрел на вычисления через его плечо. Именно такие сети уравнивать не приходилось, но в теории матобработки я тоже кое-что соображаю. И на работе поднахватался. Вот. Углядел. Элементарнейшая арифметическая ошибка. От расхлябанности. Написал девятку похожей на пятерку, а потом и перепутал! Хотел я уже ткнуть его носом, но вдруг остановился. С какой стати? Посмотрим, как сам выкрутится. Если бы не Динара, помог бы. А теперь - пускай. Хоть и знал, что Женькина стипендия висит на волоске. Осталось не сдать вовремя, то есть завтра, курсовой, и будет он опять рыскать по Москве в поисках любого заработка. Из дома ему денег почти не присылали, чтобы привыкал к самостоятельной жизни. Да он и не просил никогда.

Посмотрим. Женька поднялся, попрыгал на одной ножке, постоял вниз головой - авось кровь подпитает уставшие мозги, и мысль прорежется. Не помогло. Еще час промучился и, понимая, что попадает в цейтнот, стал просто-напросто подгонять результат, чтобы была видимость сходимости. Знаем мы эти фокусы. Но тут - на какого преподавателя нарвешься. Если дотошная Николавна проверять будет, плакала Женькина стипендия.

Так и промолчал.

В понедельник, увидев Динару в вестибюле, еле сдержал себя, чтобы ни кинуться к ней, ни помочь снять шубку, хоть она и преспокойно справлялась сама со своей верхней одеждой. Крепился две пары. Потом всё же подошел:

- Дина, ты прости, если я вчера какую-нибудь глупость ляпнул. Ладно? Я что-то не помню... Ты говорила, что не была в "Славянском базаре", - (я там, к слову, тоже не ужинал), - может, пойдем вечером?

Она внимательно посмотрела мне в глаза, потом прищурилась и сказала фразу, которую я, умирать буду - не забуду:

- Думаешь, я ходила с тобой по ресторанам, потому что у тебя денег много, а у меня нет? Ошибаешься. Потому что мне с тобой было интересно. А теперь - нет. И я преспокойно могу обойтись фирменными щами со свиной головизной в нашей копеечной столовой.

И отвернулась.

Хорошо еще, что я могу собрать в кулак всю свою волю и сосредоточиться на вычислительных таблицах. Три дня настроение было сносным. Бальзам на мое честолюбие: за астрономию получил пятерку, один из группы.

Уже собираясь домой, столкнулся на лестнице с Женькой. Что-то расстроенное у него лицо. И Диночка, конечно, рядом. Утешает:

- Ну, хочешь, я попрошу, чтобы дали отсрочку хоть на денек. Все брошу, и мы с тобой пересчитаем сеть заново...

Ах, даже так! Ну-ну...

- Что ты, Диночка!.. Спасибо. Ни в коем случае! Я сам. Что заслужил, то и получил.

- Как же ты без стипендии?

- Не впервой. Обойдусь. Да ведь, Санёк?

И тут мне стало очень паршиво. С чем бы сравнить? А... Вот! Вчера шел по Арбату, замерз ужасно, но сначала задумался и холода почти не замечал. Вдруг словно кто-то теплом подышал. Вернулся на два шага назад, а из-под асфальта горячий пар шипит, видно, трубу прорвало. Я постоял, наслаждаясь, секундочку, а когда двинулся дальше, сам себя выругал: "Балда!". Брюки, пропитанные паром, мерзко прилипли к ногам, а пока добежал до метро, уже гремели от ледяной коросты. Так и сейчас. Очень кратковременной была радость от этой дурацкой мести.

Пробовал растравить свою ненависть очень четким воспоминанием-картинкой. Позавчера случайно, именно случайно, а не специально, оказался на "Курской" вечером, когда Женька провожал Динару домой. И сел, теперь уже специально, в следующий за ними вагон. Они меня снова не заметили. Тем лучше. Я тоже решил быть тактичным. Но я видел, как Дина сидела с краю у дверей, а Женька стоял, придерживаясь за изгиб серебристой трубки, и его рука была прямо возле ее лица. И я видел: она, как кошка, потерлась об неё щекой и прикоснулась губами. Я всё видел. Женька что-то сказал, поправил на ней шапочку, рассмеялся, и они вышли.

Мне и теперь было горько, но всё-таки не так больно, как в тот момент.

И тут же вспомнился прошлогодний случай. На длиннющем эскалаторе какой-то станции. Кажется, "Маяковской". Ступеньки тащились еле-еле. Никакого терпения не хватало. Вдруг Женька достал из кармана пластилинового человечка, мальчика-с-полпальчика, и приткнул его на металлическую полоску за движущимся резиновым поручнем.

- Ты что делаешь? - спросил я, когда он и второго лилипутика пристроил через два метра.

- Развлекаю уважаемых пассажиров, - ответил он. - Скучно же.

В конце появился третий, желтенький. Ведь догадался, придумал, не лень было вылепить. Не иначе, как на лекциях.

Через пару часов я спускался один тем же эскалатором в полной уверенности, что безделушки уже скинули. Ничего подобного. Торчали, как ни в чем не бывало. Я смотрел на людей. Первому, красному, удивлялись и потом оглядывались. Второму, зеленому, улыбались. А третьего, рыжего, высматривали, наклоняя головы вправо. Радовались привету от веселого человека.

Да, черт возьми, я же тоже люблю Женьку. Что же делать с этим непутёвым? Я знал, что теперь сделаю. Буду присылать ему переводы до конца семестра. В размере стипендии. Для Динки деньги уже не надо копить.

Он, конечно, догадается от кого. И будет благодарен. Мне позарез нужна его признательность. Примет или нет? Вот в чём вопрос. Но он ведь тоже считает меня своим лучшим другом. Значит, должен принять. Пусть в долг. Но хорошо бы без возврата.

И я знаю, что очень хочу, прямо жажду, чтобы после института мы оказались в разных городах, а ещё лучше - на разных планетах, и чтобы ему никогда не пришлось увидеть девушку, которую я назову своей женой.

 

 

 

 

ИММУНИТЕТ К НЕПРИКАЯННОСТИ

 

Рассказ

 

Всё началось с того, что я, уже засыпая, расслышала стеклянные звуки капающей воды. Встала, чтобы найти и закрыть несносный кран - но все они были плотно завинчены. И тогда мой взгляд случайно упал на пол в ванной. Темный кафель украшала лужица. Она ртутно поблескивала в хилых лучах уличного фонаря. В ту же секунду по её центру ударила очередная капля. Серебристый блик всколыхнулся и замер до следующего удара. Я ткнула пальцем включатель и увидела на потолке мокрое пятно угрожающих размеров. Сон мгновенно улетучился. Что случилось в квартире номер восемь? Надо бежать, выяснять, принимать меры. Мамы, как обычно, дома нет. А если бы и была, что толку? Всё равно меня послала бы. Я вытерла лужу, сунула под капель кастрюлю и, влезая в джинсы, пыталась представить верхних жильцов. Кажется, молодожены. Недавно обменялись с шумным семейством Антипкиных. Те любили по ночам выяснять отношения и при этом почему-то двигали тяжёлую мебель. А эти, значит, будут нас заливать?

Пока поднялась на два десятка ступенек, настроила себя воинственно. Скандалов терпеть не могу. Но ничего не поделаешь - придётся воспитывать соседей... Теперь, в каникулы, возиться с подтёками на потолке? Алебастра нет, и неизвестно где добывать буду...

Непримиримо нажала кнопку звонка и сама вздрогнула от его оглушительности в ночной тишине.

Дверь распахнулась. Вид открывшего был до того смешон и растерян, что моя суровость, сотворенная на лестнице, расплылась в улыбку. Вода с тряпки в его руках ручейком бежала на ковровую дорожку в коридоре. На полу в ванной за его спиной вполне можно было разводить рыбью мелюзгу.

- Протекло? Я знаю... Извините, пожалуйста! Вот... стараюсь ликвидировать... Проходите в комнату, садитесь, подождите... Я мигом.

Но чего же ждать? Спросила ещё тряпку - он показал на махровое полотенце: "Больше ничего подходящего". Полотенца было жаль, сбегала за своей, и мы дружно, всего один раз столкнувшись лбами, досуха вытерли кафель.

Я хотела уйти. Он задержал.

- Так глупо получилось. Понимаете, собрался, наконец, пол вымыть, набрал воды, пошёл за тряпкой, и тут телефон зазвонил. Ну и я, забыв про ведро, кинулся к нему. Споткнулся. Пол же был мокрый. Растянулся. Руку вот ссадил. Пока поднялся - телефон замолчал.

- И не перезвонили?

- Нет.

- Обидно...

- Да.

- Может, руку перевязать?

- Бестолку. Крови почти нет.

Мне показалось, что душновато в квартире. От лужи? Нет. Кажется, из кухни паром тянет. Бельё что ли кипятит?

- Вы про газ не забыли?

- Газ?! - он непонимающе посмотрел на меня, потом трахнул себя кулаком по лбу: - О, черт! Чайник давно выкипел! - Кинулся на кухню, побулькал там, наверное, долил воды и поставил его заново.

Ну а мне-то что? Я пошла к двери.

- Понимаете, думал, пока пол протру, чайник закипит и завертелся. Хорошо - вы напомнили.

Непривычно, когда на "вы" обращаются. Будто и не ко мне.

- Вы уходите? Не уходите... Посидите у меня... Хоть немного?

Я удивленно посмотрела на него: "Зачем?". Взгляд соседа был несчастным я заискивающим.

- Чайник закипает. По чашечке чая. А?

В порядке подхалимажа что ли? Боится - заставлю делать ремонт?

- Не надо. Спасибо. Не волнуйтесь. Наверное, высохнет всё, и следов не останется.

- Да я не о потопе! Мне очень плохо... Нет, нет... Морально. И сколько минут вы сможете посидеть рядом, на столько меньше я буду мучиться. А-то хоть головой об стенку, - и он рванул ворот рубашки так, что пуговица отлетела. С мясом.

- Но что случилось? Неприятности? - И я в первый раз подумала о его жене.

- Жена от меня ушла.

Тон его был трагичным, голос - убитым, вид - потерянным. Правда, плохо человеку.

- Ну и что? От этого не умирают, - сказала я, потому что что-то сказать надо было.

- Вы ничего не понимаете, - скорбно покачал он головой, - но неважно, если у вас есть полчаса, пожалуйста, выпейте со мной чаю.

Спать расхотелось давно. Отчитываться не перед кем - привыкла и разрешать и запрещать себе сама.

- Ну хорошо.

Действительно, тяжело человеку вдруг остаться одному, если неприкаянность для него в новинку. О! Ему бы мой жизненный опыт! И я его пожалела.

- А у вас к чаю что-нибудь есть? Может, я принесу конфет?

- Есть, все есть, Леночка.

- Почему - Леночка? Меня Люсей зовут.

- Неважно. Люся, так Люся, меня - Валентин.

- А отчество?

- Зачем? На службе я что ли?

Ну, пусть - Валентин. Темноволосый, сухощавый, симпатичный.

А впрочем, мне-то что?

- Вот, Люсенька, пожалуйста, угощайся. В коробке "Красный мак"... Придвинь тарелку - я тебе кусочек торта положу...

- Нет, нет, спасибо. Я не люблю сладкого.

- Первый раз вижу девушку, которая отказывается от свежего торта.

- Меня в детстве сладким перекормили.

Подумал, наверное, что вот - избалованное чадо, которое с рождения мамочки-нянечки пичкали пирожными и ватрушками. Не буду же я ему рассказывать, как я ложилась спать на пустой желудок, а маман возвращаясь из ресторана с кем-нибудь из друзей, веселая, ароматная, нарядная, будила меня со словами: "Люська, проснись, я тебя покормлю". И совала мне, полусонной, несколько квадратиков шоколада, а на завтрак еще оставались "безе" или "эклер". И я шла в школу с противным ощущением жирной сладости. А мне хотелось просто супа. Или молока. А ещё лучше - бульона. С фрикадельками. Но за молоком маме надо было вставать спозаранку, для фрикаделек - мясо покупать и перекручивать. Зачем? Кем-то подаренный шоколад ничего не стоит, калориен и, главное, прост в употреблении.

До сих пор у нас сладости не переводятся. Но я их не ем. Выросла, слава Богу. Сама себе могу сварить суп.

- Пол так и не домыл. Сегодня уже не буду. Я немного суеверен. Что с начала не заладилось, то, по-моему, и делать не стоит.

- Не такой уж он и грязный.

- Лена каждый день мыла.

- Вовсе не обязательно. Это летом… когда пыль. И всё у вас хорошо, - сказала я, оглядывая комнату. Во-первых, чтобы увести разговор от темы "жена". Зачем царапать по больному? А во-вторых, потому что мне, и правда, здесь понравилось. Захотелось забраться с ногами на диван, под серый пушистый плед, и поболтать о разных разностях.

- У вас книг много.

- Ты любишь читать? А что именно?

- Мне все хорошие книга нравятся. Иногда очерк читаешь - не оторваться, а иногда и от фантастики тошнит.

- И правда, - он посмотрел на меня, и кажется, в первый раз увидел.

- А стихи ты случайно не сочиняешь?

- С чего вы взяли?

Так я и раскололась первому встречному-поперечному. Ну, допустим. Но кому какое дело? Учительнице по литературе как-то показала. Она говорит: "Не обольщайся, настроение чувствуется, но не больше". А настроение у меня бывает только двух видов. Или деловое, или грустное. Но при деловом не до поэзии. Значит, и стихи у меня получались только грустные. Например, такие:

 

В хрустальную даль журавли,

курлыча печально, летали,

но в дали тепла не нашли,

и снова плач полон печали.

Срывается крик журавлиный

и падает в синюю даль.

Искали, искали в долинах,

а вот не нашли его. Жаль.

 

- Да я просто так, наобум. Кто книги любит, почти все пишут или писали.

- И вы тоже?

- И я.

- И сейчас пишете?

- Специально - нет. Но иногда едешь в автобусе, и придет несколько строк в голову. Иногда записываю, если до стола их донесу. А коли забыл, значит, вовсе нестоящие.

- Интересно.

- Правда? - он воодушевился. - Если хотите, я почитаю,

- Ой, наверное, поздно. Спать пора…

Не хватало еще выдавливать из себя похвалу, которой его стихи, наверняка, не стоили.

- Ну что ты... совсем не поздно. Еще десяток минут. - Он уже доставал тетрадку. - Раз сказала, что интересно!

Я вздохнула. Придется потерпеть.

- Вот, нашел.

 

Одиночество - никудышное состояние.

Оно подходит лишь как наказание.

Люди в толпе шумят, говорят,

а сами только в себя глядят.

 

Он выжидающе посмотрел на меня:

- Шершавенько, да?

- Есть немного. Может, "говорят" исправить на "галдят"? Будет поглаже.

Хотя какая разница? Что в лоб, что по лбу. Он посмотрел в потолок, посмаковал строчку.

- Пожалуй, и правда, лучше. Молодец, Люсенок, умница.

Но я вовсе не растаяла от похвалы.

- Техника очень неважная, но настроение чувствуется, - сказала я учительским тоном. - А... вы уверены, что одиночество - это всегда плохо?

- Но как же иначе?

- Очень просто. Помните? - Я напела: "... и ощутить сиротство как блаженство...". Значит, это ещё как посмотреть. Никто не дергает, занимайся чем душе угодно...

- Слушай, Люсенька, ты откуда такая взялась? Тебе сколько лет? На первый вопрос отвечать было глупо. На второй - можно.

- Пятнадцать. А что?

- Ничего.

Он зевнул, и я за ним следом:

- Ну, теперь, точно, спать пора. А если не получится - почитайте. Про страдания, да такие, чтоб почувствовать ерундовость своих. Иди наоборот - смешное, для отвлечения. Спокойной ночи.

- И тебе приятных снов, Люсенька, приходи ещё. Пожалуйста!

Я улеглась в постель и стала думать о Валентине. Наверное, до женитьбы жил в большой, дружной семье. Потом тоже один не оставался. И тут вдруг сваливается на него полная заброшенность. Трудно без подготовки. У меня иммунитет к неприкаянности с пяти лет вырабатывался, когда бабушка умерла, и я перешла из обычного детсада в круглосуточный. Там с нами на ночь оставалась нянечка - Мариша. Мучительница Мариша. Когда мы ей очень надоедали, она объявляла:

- Внимание! Соревнование-молчанка!

Мы должны были раскрыть рты пошире. И, естественно, замолкали. Кто-то тупо смотрел в стенку, кто-то придумывал сказки, кто-то втихаря доламывал игрушку. Марина спокойно читала, а мы голоса не подавали, рта не закрывали - её боялись. Хочет - накажет, хочет - похвалит. Только помню сухость во рту, язык словно припухший - разговаривать уже и после милостивого разрешения не хотелось. А потом она рассаживала нас в рядок, и мы играли в колечко. На первые стульчики, поближе к яркому аквариуму, садились любимчики, и чем дальше в полумрак, к двери, тем замухрышнее были мы. Я сидела на предпоследнем стульчике. Хуже меня был лишь вечно сопливый Лёшка. Если бы только замызганное, давно короткое платье! Я была ещё и острижена под машинку. Потому что нашли вшей. Не у меня одной. Но только моей маме оказалось легче остричь меня налысо, чем возиться с керосином или ртутной мазью. "Фи, - сказала она, - зачем? Пусть Люськина голова отдыхает от волос". А я и не плакала.

Надо - значит надо. Но Маришино колечко никогда не попадало мне в руки. Она снимала его с пальца - тоненькое, с алым камушком, и оставляла в чьих-то ждущих ладошках-лодочках. А потом выходила на середину комнаты и кричала: "Ко мне колечко!". Соседи пытались удержать счастливчика. Но все твердо знали, что счастливчики сидят на первых стульчиках, и меня никто не караулил. А мне так хотелось потрогать алый камушек!

Мной никто не любовался и не называл "ангелочком".

Была в нашем маленьком семействе одна забавная история, которую мама любила рассказывать своим знакомым. Но сейчас мне она, много раз слышанная, кажется вовсе не такой весёлой.

В среду, к маминому сожалению, детей должны были разбирать из сада на ночь, а ей нужно было срочно куда-то уезжать, мы стояли на остановке, ждали трамвай, чтобы ехать к какой-то тете Тамаре, у которой я должна была перекантоваться до четверга. Вот стоим мы, стоим... и вдруг я чувствую, что мешает мне что-то.

- Мама, я хочу в туалетную...

- Потерпи!

- Я очень хочу...

- Я, может быть, тоже очень хочу, но терплю, и ты терпи!

Тут подошел трамвай. Мы вошли. На следующей остановке - веселая компания. Мама отвернулась к окну и от меня отодвинулась, вроде я - лысая, в застиранном фланелевом халатике и драных колготках - сама по себе. А молодой, усатый стал с нею заговаривать:

- Девушка-девушка... вы отчего такая серьезная да задумчивая?

И так далее... Я молчала, молчала, потом придвинулась к душисто-шелковой маме и высказалась в ее защиту:

- Во-первых, она - моя мама, а во-вторых, она не задумчивая, просто она терпит - в туалетную хочет...

Вот и весь анекдот. Мама покраснела и выдернула меня из трамвая.

До тетя Тамары мы шли пешком, и я не понимала, в чем опять провинилась. Это сейчас мне не нужна ничья ласка. Просто жалко маленького заморыша, который жадно надеялся, что его, наконец, заметят, погладят. И жалко всех маленьких заморышей.

 

Следующим вечером я нажарила побольше картошки и понесла Валентину. Может, голодный сидит? Но оказалось, что он по дороге купил фарш и уже жарил котлеты. Получился чудесный ужин. Потом я вымыла тарелки, он их вытер. Прикинули, чем заниматься дальше. У меня - невозможные задачки по физике. У Валентина - ненавистное оформление информационного стенда по работе. А я неплохо рисовала. А он был инженером, следовательно, физику знал. И мы быстренько от "обязаловки" отделались. Потом он, смешно копируя сотрудников, рассказывал о своем КБ, а я протирала стекла в "стенке" и подметала пол.

Домашняя работа, к которой я привыкла. Мне иначе нельзя. Или всё делать самой и делать хорошо, или жить в хлеву. Самый хлопотный период был у мамы от моих пяти, когда не стало бабушки, до десяти, когда я уже научилась делать почти всё, и меня можно было оставить без присмотра на любой срок. Хуже всего было с ужинами. Обедала в "продленке". На вечер монеты выделялись. Но не в кафе же идти, а хлеб с маслом надоедал. Пришлось попросить у учительницы книгу "по которой можно суп сварить". Не сразу, конечно, но раза с пятого получился он не хуже, чем в продленке. И я туда вообще ходить перестала - шумно, тесно, скучно. Уж лучше дома.

Дом. У нас есть все необходимое, но у Валентина это же необходимое домашнее, уютней. Может, из-за того, что палас побольше, диван помягче, телевизор… чуть не вырвалось - поцветнее. Нет, просто большой. Привыкла смотреть его - и на наш глядеть неохота. Избаловалась...

Сначала Валентин случайно оговорился и вместо привычного уже "Люсенок" произнес: "Лисенок". На секунду замер, примеривая ко мне оговорку, и сам себе удивился. "Как же я раньше не сообразил? Тебя только так и следует звать. Типичный Лисенок!". И пошло: "Лисенок, не сочти за труд - пришей пуговицу… Лисенок, смотри, какие я тебе чудесные яблоки приволок!". А после всех необходимых дел мы садились: он в кресло, я - напротив, на диван, поджав ноги и завернувшись в чудесный серый плед, - разговаривали обо всем на свете.

И однажды он сказал слова, которые я ему никогда не смогу простить:

- Когда тебе стукнет восемнадцать, я тебя в жены возьму. Пойдешь?

Я рассмеялась:

- Ну что вы, Валентин, это так далеко и неправда.

Но стала, вроде понарошку, примеривать себя к нашей совместной жизни и мысленно звать его "Валёк". Господи, хоть бы он не заметил этого!..

И не хочу, чтобы он чувствовал свою вину передо мной. Все оборвалось в считанные минуты. Я как обычно взлетела по лестнице:

- Валентин, вы пришли? С голоду не умираете? У меня блинчики с мясом обжариваются. Сейчас уже… я предупредить, чтобы аппетит не перебивали!..

Прыгая обратно через ступеньки вниз, посторонилась, чтобы не задеть хорошенькую черноглазую девушку с яркой заколкой в кудрях. Где-то видела ее раньше, но мало ли друзей у каждого из соседей!..

Поднимаясь к Вальку через несколько минут с дымящимся блюдом, полным золотистых блинчиков, я предвкушала, как торжественно войду и под восхищенное "Ах!" поставлю на стол это чудо, это произведение кулинарного искусства.

Увидев приоткрытую дверь восьмой квартиры, подумала: "Вот я - растяпа, забыла захлопнуть".

Но, пока по инерции проходила три шага от входной двери до комнаты, услышала прерывающийся от волнения голос Валентина:

- Если б ты только знала… если бы ты могла знать, как я по тебе соскучился! Не понимаю, как я прожил и выжил!..

Женский голос произносил одновременно:

- Но я же пришла, я поняла... я никуда больше не исчезну.

Зеркало на стене коридора отражало Её, сидящую в кресле, и Его, на полу, уткнувшегося в Её колени. Она гладила Валентина по волосам.

Меня качнуло назад. Я неловко задела щётку, и она свалилась с полочки на подставку для обуви.

- Люся! - окликнул Валентин. - Это ты?

- Да... я не думала... вот... блинчики...

- Ну заходи, я познакомлю тебя с женой. Лена, то, что дома порядок и я сытый-толстый, - это Люсина заслуга. Люсь, чего ты стоишь? Ставь на стол. Последний раз поужинаем. Больше не нужно будет мучиться с моей кормежкой.

- Спасибо, девочка. Я ожидала застать полнейшее запустение, а тут, - она оглянулась, - даже мебель отполирована...

- Ой, у меня же там газ горит. Вторая партия блинов поджаривается, подгорает, - озабоченно-вежливо соврала я, буркнула уже в дверях: "До свиданья", щёлкнула замком.

Спустилась к себе. Какая уж тут еда. Упала на кровать с одной мыслью - скорее бы прошло время, которое лечит. Захотелось шагнуть из окна какого-нибудь десятого этажа.

Опять придется возводить крепость из шершавых кирпичиков независимости. Я её строила, строила... Сколько лет! Как строила - помню. А вот как и куда она исчезла - не заметила...

 

 

 

 

ВОКРУГ ДА ОКОЛО

 

Рассказ

 

И чего меня пугали, что с малышами хлопот слишком много? Антошка лежит себе в кроватке, поспит, поест, поугукает. Только, когда пелёнки сменить надо, кряхтеть начинает. Все говорят, повезло мне с сыночком. Тьфу-тьфу-тьфу, тук-тук-тук! С мужем тоже повезло. Прямо не жизнь, а сплошное везение. Что ж тогда неспокойно на душе? Объективно: если и бывает лучше, то редко. Субъективно: постоянное чувство чего-то недостающего. Анютка говорит - дурью маюсь. Может быть...

Пока на работу ходила, размышлять особенно некогда было - постоянно люди рядом. Одному книги записываешь, другой в это время пытается объясниться в любви к Есенину, а третий клянчит свеженький детективчик, и бесполезно объяснять, что не припрятываю я ничего для "любимчиков". Всё равно не поверят. Люди, книги, разговоры...

А сейчас голова свободна. Стираю, готовлю обед, гуляю с Антошкой - мысли бегут по проторенной дорожке. И всё вокруг да около того факта, что не думала - не гадала, а стала Ёлкину женой.

Обстоятельства? Судьба? Ужасно не хочется верить в слепой случай. Но если наоборот, то получается, что кто-то свыше, с "горних вершин", распоряжается тобой, творя твою жизнь. В этом тоже ничего хорошего. Хочется чувствовать себя хозяйкой своей судьбы. Но не получается. Словно капкан захлопнулся. Уютный тёплый домашний капканчик.

Закипает раздражение против Ёлкина. Хотя при чем тут Ёлкин? Святой человек. Других слов и не подберешь. Вот вопрос для психологов: насколько надёжна семья, основанная только на благодарности? Иногда кажется - не крепче карточного домика. Но здесь всё зависит от меня. Другая жила бы и радовалась. Анютка, например, сама сказала: "Завидую, что в тот мерзкий осенний вечер ты шла от меня, а не я к себе домой". Кто знает, может, тогда напали бы на неё, и спас бы Ёлкин ее, и Анютка, став Ёлкиной, куда больше ценила бы его за заботу, преданность и т.д. и т.п.

Слишком круто всё замесилось с прошлого октября, закружилось. И неопределенные девчачьи мечтания, воплотившись неожиданно трезво, оставили лишь тоску по какой-то несбывшейся вероятности. Словно должно было произойти событие важное, прекрасное, романтичное, и вдруг эту возможность сломали. Хотя, если припомнить, тысячи глупышек мечтают о нападении бандитов, благородном рыцаре-спасителе, который к тому же холост (иначе - к чему опасности?) и жаждет встретить её, принцессу, подругу жизни. Красивые слова. Стоит вспомнить тягостные подробности "нападения", как предпочтёшь отказаться и от него, и от Ёлкина, святого человека, попросив прокрутить год назад, а двадцать второго октября поступать весь день не так, как поступала, и собственным усилием воли направить обстоятельства чуть-чуть по другому руслу. Ну хотя бы - прогулять и вместо работы уехать в горы, тогда бы я не расстроилась из-за пакости Вергутина, Бог с ним, с выговором за прогул...

Утром шла в библиотеку и, как обычно, возле парикмахерской встретила Незнакомца, мысленно давно окрещенного Андреем - за сходство с Болконским. Дворянин в кожаной куртке и неизменных джинсах. Он, как всегда, пристально посмотрел мне в глаза и чуть улыбнулся. Я тоже. Ежедневный приветственный ритуал. Каждый день я ждала, что он, наконец, скажет мне: "Привет! Ну, что хорошего сегодня?", но он только поглядывал, проходя мимо. А я, ожидая свои Алые паруса, не торопила события, в уверенности, что неважно - днём раньше или позже. Было время - я ждала его появления в дверях библиотеки. Если любит читать, то должен неминуемо объявиться. Но нет. То ли он брал книги в прекрасной "академической", которая нашей не чета, то ли все необходимые имеет дома, или, как мой папочка-химик, не читал беллетристики из принципа, уверенный, что всё это выдумка, а сочинять он и сам горазд, так что, если время есть, лучше с людьми поговорить или что-нибудь научно-техническое просмотреть. А я книги люблю. И старые, пропитанные пылью, с легким запахом тлена - сколько чутких пальцев их касалось, сколько глаз вглядывалось в буквы, надеясь на открытие великих истин, на откровение, предназначенное только им, - и новые, со слипшимися по краешкам страницами, пахнущие типографской краской и неожиданностью.

Если бы в тот день у меня не произошёл этот неприятный инцидент, здорово испортивший настроение!..

Ещё в августе зашел в библиотеку весьма уважаемый профессор, филолог и изъявил желание полистать какую-нибудь книжечку Житинского. А на полках не было. Не получали мы. Ну, я и отдала свою собственную, любимую, со "Снюсем" и "Арсиком". Он продержал её у себя два месяца. Пришёл, наконец. Я напоминаю про книгу, если, мол, уже не очень нужна... - Анюта хотела перечитать, - а профессор заявляет, что оставляет её себе. Насовсем. Я, опешив от удивления, ещё не успев вознегодовать, лишь вымолвила: "Как - себе?". А этот Вергутин, поморщившись от моей непонятливости, разъяснил, что рассказы Житинокого нужны ему для работы, для анализа научного. И вообще, книга не библиотечная, росписей в формуляре нет, так какие претензии? У меня даже дыхание перехватило от такой подлости, мелочности, не вяжущейся со званием профессора. Пусть, и правда, необходима она ему. Ну, попросил бы, в конце концов. А я отдала бы? Ни за что. Вычислил, значит.

И пошла я после работы пожаловаться Анютке. И сказать, что не видать нам больше этой книги. Больше поплакаться некому. Родители, как перебрались в Саратов, так даже в отпуск не приехали. А пока созвонимся или спишемся, я уже успокоиться успею. Да и не поймут они, что можно так расстраиваться из-за какой-то книжки, пусть даже и любимой.

Просидели у Анюты допоздна. Сначала просто разговаривали: мои проблемы, её… потом полусмотрели телевизор, ожидая, пока бабушка допечёт пироги. Да ещё нужно было попробовать каждый и похвалить. Глянула на часы - двенадцать. Можно было у Анюты переночевать, так нет, понесла меня нелёгкая домой. И вроде недалеко - с остановку, но через заброшенный скверик - место тёмное и неблагополучное. Анюта проводила немного, и я её домой отправила.

Иду, оглядываясь, а в кулаке зажата бумажка с перцем и солью. Детский сад! Это её бабушка заставила взять. "Вдруг, - говорит - кто пристанет, а ты ему, извергу, перец в глаза...". Словно в воду смотрела. Сколько раньше ходила - ничего, а тут навстречу фигура явно подозрительная. Но, кажется, проходит мимо. Уф, пронесло!.. И сразу - жёсткие пальцы на шее, подкосившиеся коленки... Сначала смрадный запах перегара с бензином, потом, у земли, - подопревшей листвы, не шуршащей, а хлюпающей. Я яростно отбивалась, чувствуя, что силы, утроенные поначалу, как у воробья, попавшего в кошачьи лапы, тают и, наконец, изловчившись, мазнула его по физиономии остатками перца. Но доморощенное средство оказалось никчемным, видно, отсырело и прилипло к ладоням. Он только просипел: "Чего царапаешься, дура, хуже будет!". Я пробовала кричать, почти не надеясь на помощь. И вдруг из-под ног - лай. И его "Ох!". Видно, собака вцепилась в брючину. Я, воспрянув от подмоги, со всей силы ударила его головой в грудь и услышала голос Ёлкина, еще не зная, что это Ёлкин, который сурово спросил: "Что здесь происходит?". Но никто не ответил. "Изверг" уже скрылся за кустами. А я, что я могла сказать? Всхлипывала, пытаясь оттереть измазанный плащ.

- Жулька, к ноге! Хорошо, я её с поводка спустил. Сам бы так быстро через шиповник не продрался, пришлось обегать. Ну, как? Идти можете?

- Да. Всё в порядке. Вовремя вы…

- Ну, нет! Надо было ещё пораньше на прогулку отправиться. Если б футбол не стал досматривать... Пойдёмте провожу. Вы далеко живёте?

- Там, - я махнула в сторону четырехэтажки, слабо вспыхивающей редкими огоньками за качающимися силуэтами наполовину облетевших деревьев и тут же ощутила саднящую боль в руке. Поднесла к лицу - кажется, кровь, веткой поцарапала. Ёлкин потянул мои ладонь к глазам, присмотрелся, вдруг лизнул ранку несколько раз и сплюнул, поясняя:

- Пока-то до дома дойдёте... а слюна дезинфицирует... немножко. Собачья ещё лучше, но неудобно, наверное, Жульке поручать. Для вас она чужая. - Ёлкин почмокал: - Странно… душистый перец?.

- Ничего странного… - Я рассказала про бабушкин совет, мы вместе посмеялись, и я всхлипнула последний раз.

Дома разглядела его, как следует. Невысокий, щупленький, рыжеватые прядки на лбу с поперечными морщинками. Глаза чуть прищуренные - от близорукости? Совсем не геройский облик. Хорошо, что Антошка получился на меня похожим. Очень не хотелось увидеть в нём отцовскую невзрачность. Когда акушерка воскликнула: "Сын, мамаша, у-у-у, богатырь!", я, едва придя в себя от боли, спросила: "А волосики тёмные?". И улыбнулась ответу: "Чёрные да длинные, хоть сейчас бантик завязывать". Вот, опять закряхтел, даже покраснел от возмущения моей медлительностью, но всё равно не ревёт. Спартанец мой маленький!..

А что Ёлкин мог впервые увидеть во мне при ярком свете? Растрёпу, замарашку... Я от растерянности включила всё сразу: торшер, люстру и телевизор. Случайно заглянув в зеркало, я бросилась в ванную приводить себя в порядок. Постаралась хоть внешним видом своим порадовать спасителя - ужин не готовила, а обедаю в столовой, - волосы расчесала и оставила распущенными, слегка провела по губам розовой помадой, поколебалась минутку - какие тени наложить на веки? Обычно подкрашивала голубым, но Анютка сделала открытие, что у меня глаза при электрическом свете кажутся зеленоватыми и, в порядке эксперимента, я оттенила их перламутровой зеленью. В общем, постаралась, даже, возможно, перестаралась - пленила. Было бы спокойнее, если б влюбился он не так горячо.

Ёлкин, увидев меня, где стоял, там и сел. Хорошо - кресло подвернулось. Потом уже я поняла, что он ни за что в обычных условиях не смог бы заставить себя заговорить первым, а тем паче пофлиртовать и с менее эффектной женщиной, чем я, представшая перед ним в тот момент. Но деваться было некуда - знакомство уже состоялось. И чашечки кофе с пышной пеной - на столе. И вовремя обнаруженная пачка апельсинового печенья, заскучавшегося в шкафу. Чисто символический ужин.

Ёлкин молчал. "Словно кофе в рот набрал". Вид был бы более деловым с сигаретой, но он не курил. Только смущённо вертел в пальцах синюю с позолотой чашечку. Пока не пролил. Пришлось брать инициативу в свои руки. Я захлопотала, побежала за салфеткой, стала тереть пятно на брюках, он извинялся за свою неуклюжесть. Возникла разрядка. Поговорили о разных пятнах и способах их выведения. А потом я запнулась, когда пришлось к нему обратиться, и оказалось, что зовут его Колей. До сих пор надеюсь, что он по близорукости не заметил непроизвольной пренебрежительной гримасы на моем лице. Позже я научилась её скрывать и вообще зову его по фамилии. Имя как имя, но что поделать, если с некоторыми именами ассоциируются неприятные личности? В институте пришлось учиться в одной группе с неким Николаем, который был невозможным скрягой. Только этим старомодно-жёстким словом можно охарактеризовать его сущность. Стоило посмотреть, на какие ухищрения он шёл, чтобы не платить за проезд в автобусе, если ехал без знакомых попутчиков - друзей у таких не водится! Или "озабоченно" шарил по карманам, делая вид, что забыл кошелёк дома, и кто-то из девушек, поёживаясь от неловкости за него, конечно же, находил ещё талончик. А сцена невероятных душевных мук, когда ему приходилось доставать бумажник перед активистом, собирающим членские взносы, или предлагающим скинуться на что-нибудь! Так, при имени "Коля" и вспоминается тоска в глазах приговоренного к расставанию с банкнотой. Я пробовала переделать злополучное имя Ёлкина в "Николя" - с французским прононсом, потом в английское "Ник", но ни то, ни другое не привилось, вступая в контраст с ёлкинским простодушием и незаметностью.

Мать звала его Колюней. Это рифмовалось с "нюней" и было неприемлемым тоже. Тем более, что размазней он не был. "Нюня" не кинулся бы, очертя голову, ночью спасать человека.

Жалость - вот самая характерная черта Ёлкина. Жалость, доходящая до абсурда. Ладно, если бы это касалось только живых существ. Жулька - такса с солидной примесью дворняжечьих кровей, на мой взгляд, уродик, но умница, бесконечно привязанная к хозяину, была им подобрана завшивевшим щенком с перебитой лапой. И если бы я сразу не поставила вопрос ребром: ребенок или живность, нашу квартиру тоже заполнили бы зверюшки, хворые и ущербные, а так они остались со свекровью. Пенсионерка, забот поменьше, здоровье позволяет, вот пусть с ними и возится. Одна Жулька ко мне переселилась. А Ёлкин туда-сюда бегает, благо, что рядышком, через три дома. Так о чём я? Ах, о жалости. Все продавцы видят в нём чудака, может, даже юродивого, которому можно сплавить любую дрянь: торшер с каким-то пятном, книгу с покорёженным корешком... Ему, видите ли, становится их жалко. Они никому не нужны, их никто не полюбит, эти вещи, обречённые на свалку или вторичную переработку! Мне в раздражении иногда кажется, что он специально выбирает то, что похуже. Можно понять, удивившись, и оценить, с большой натяжкой, как высшее проявление гуманности, но не тогда, когда это переходит в систему, и домой приносится обязательно кособокая буханка или надорванная газета. С какой стати именно я должна быть вечной жертвой бракоделов? И Ёлкин опять смотрит собачьими глазами, в смысле - беззащитно-преданными, а Жулька поблескивает из-за его ботинок умненьким, вполне очеловеченным взором.

Жулькино "святое место" пустым не осталось. У свекрови уже обитает такая же "красавица" непонятной породы. Временами мне даже кажется, что это не совсем собака, потому что при солидных габаритах и вытянутой морде она обладает полосатой кошачьей шерстью. Не видела бы своими глазами - не поверила б. Частенько открываю дверь, а у порога этот мутант. В комнату не просится - знает, что не пущу. Кормить не надо. Дома у свекрови непременно свежая косточка припасена. Псина пришла просто потому, что соскучилась по нему. Ёлкин ее погладит, поговорит, и она, облагодетельствованная и счастливая, бежит по улице, вызывая удивление прохожих своей невероятной мастью.

Спросила у Елкина, отчего он выбрал геофизику вместо медицины ими ветеринарии, раз ему так жалко всех. Он ответил: "Именно поэтому. Очень трудно было бы, невыносимо, быть постоянно в окружении больных, среди страданий часто безнадежных". Не повезло Ёлкину со мной. Ему бы в жены сестру милосердия. А я самая обычная женщина. Да ещё без особой любви к домашним заботам. Он, как узнал, что я предпочитаю в столовой обедать, а дома обходиться бутербродами, сразу приволок огромную сумку овощей и очень настойчиво попросил разрешения сварить мне борщ. Я отказывалась, как могла. Объясняла, что по воскресеньям вместе с Анютой закупаем продукты, относим к ней домой, и её бабушка подкармливает меня при каждом удобном случае. Не помогло. Смирилась. Приготовил обед. На первое борщ, на второе слоёнки с тыквой - объедение. Чем не ангел? И цветы... Вот единственное, что приносится всегда со знаком качества. Выбирает их очень тщательно, и живут они в среднем вдвое дольше, чем обычно купленные мною.

И откуда ж такое мое раздражение против Ёлкина? Из благодарности... Ну, был бы у меня немного другой характер... Или уж как у него, или совсем наоборот, требовательно-потребительский. А я не выношу чувства постоянной признательности. Давит оно на меня, мешая дышать свободно. Прекрасен принцип "ты - мне, я - тебе", если без перегибов, конечно. Я Анюте на день рождения - книгу, и она мне тоже. Раз я беру билеты в театр, раз - она. Ей что-нибудь сшить? Я с удовольствием. А когда мне нужен был домашний торт - девочки из института собирались в гости заглянуть, - она его целый день создавала. Это нормально. Как и должно быть. А тут обязана со всех сторон. Спасением чести и, может быть, жизни, постоянной заботой, цветами, подарками. Думала, ладно, выйду за него замуж, раз уж очень хочет. Все равно пора. Отплачу добром. Буду стараться, готовить научусь... Наступая на горло своей неприязни к сырому мясу и грязной посуде... Да ещё вечером встретила "дворянина Андрея", бережно поддерживающего под локоть молодую женщину с предродовыми пятнами на красивом лице, и, вздохнув, позавидовала ей. А я-то удивлялась последнее время, отчего он проходит мимо, не улыбаясь мне? И даже слегка обиделась. Но огорчение было недолгим: всё больше мысли и вечера занимал Ёлкин. Родителям его описала. Спросила, что думают по поводу. Мама ответила нестареющей цитатой француза из восемнадцатого века: "Природа сказала женщине: будь прекрасной, если можешь, мудрой, если хочешь, но благоразумной ты должна быть непременно". И я благоразумно ответила ему: "Да, конечно", зная, что буду, как за каменной стеной, за спиной щупленького Ёлкина. Правильно ли? До последнего времени была уверена, что да. А сейчас не знаю. Слишком велико раздражение. Но Ёлкин-то в чем виноват? А он чувствует. В отпуске уже, на правах полухозяйки-получитателя, заходила в библиотеку проверить, как там без меня управляются, и, перелистывая журналы, наткнулась на статью какого-то социолога со сложной фамилией. Одна фраза меня поразила. Что, мол, наряду с мужчинами, которые, случается, не испытывают необходимости в семейном окружении, существуют и женщины, которым не присуща органично потребность в муже и домашних хлопотах. Такие выходят замуж, чтобы подняться по социальной лесенке, получив престижное определение "замужней", но потом неизбежно тяготятся этим. Я не раз возвращалась к сей мысли уже и после Антошкиного рождения. И теперь точно знаю, что идеальный вариант для меня, чтобы Ёлкин жил у матери, приходя к нам в гости, и в том случае, когда понадобится сугубо мужская помощь. Золотые руки Ёлкина дороже драгоценностей. Ценю. Ну и ещё, если очень уж захочет меня увидеть. Жена все-таки. Стоп. Такой вариант не годится. Он всегда хочет меня видеть, значит, был бы здесь неотлучно. Нет, пусть лучше изредка. Чтоб не возненавидела. Но Ёлкин знал все с самого начала. Благородный мой супруг, предлагая руку и сердце, добавил, что уйдёт, как только мне надоест. Хорошо, есть куда, - в обжитой материнский уют.

Если бы я Ёлкина любила, я бы, верно, и свекровь любила, а так... называю "мамой", разговариваю вежливо, ей просьбами не докучаю, от неё жду лишь невмешательства в мои дела и душу. О помощи ей или мне речи нет - Ёлкина еще и на десяток таких хватит. Тимуровская команда в одном лице. Готов к мучительному изгнанию, если мне так будет лучше. Пустые мысли. Никуда я его не прогоню, хотя вечером, когда сытый Антошка посапывает в кроватке, пуская сладкую слюнку, я бы, честное слово, лучше прилегла с книжкой, чем выслушивать Ёлкинские производственные новости, делая заинтересованный вид.

Спросила как-то: "О какой жене ты мечтал?", сразу выругав себя мысленно за необдуманный вопрос - вдруг он поинтересуется тем же и придется или врать, чего я терпеть не могу, или говорить правду, травмируя его и пытаясь оправдаться в своих несбывшихся сказочных надеждах. Удивителен был ответ: "Знаешь, Нинок, я никогда не мечтал о жене, очаровательной в глазах других. Был уверен, что ни одна красавица на меня не польстится. А поскольку мне всегда мешала внутренняя моя суматошная неустроенность, пусть комплексы, как зовут сейчас, то я представлял в своем доме хозяйкой невозмутимую толстушку с потрескавшимися пятками. Дикость какая-то, да? Случайная фраза из разговора, услышанного в детстве, накрепко связала душевное спокойствие с неухоженными пятками. Смешно, да?". Тут я непроизвольно посмотрела на свои, скрытые носками, но гладкие и розовые. Ёлкин перехватил мой взгляд: "Прости, я же тогда ничего не понимал. Но ты спросила, и я ответил, как было". Благородный Ёлкин не задал мне встречного вопроса.

Когда утром, наводя порядок на письменном столе, я увидела там солидную монографию по спелеологии, то подумала: "С чего бы это? У его отдела другой профиль...", но тут же забыла, а через две недели он пришел вечером напряженно взъерошенный сильнее обычного.

- Что-нибудь случилось?

- Да... нет…

- Поешь сначала, после ужина поговорим.

Он подошел к кроватке, проверил ползунки. Перекликнулся с сыном: "Угу?" - "Угу!". Антошка протянул ручки, но Ёлкин лишь погладил его по темным волосёнкам: "Потом-потом..." и, оставив всхлипнувшего от обиды малыша, сел за стол.

Поставила перед ним тарелку: котлеты с картошкой, украшенные веточкой укропа, пристроилась напротив.

- А ты?

- Да я только что Антошкину кашку доела. Нечаянно сварила больше обычного.

Ёлкин взял вилку, положил её обратно:

- Нет, не могу, лучше расскажу сначала... Нинок, ты же знаешь, у меня скоро отпуск?..

- Конечно, ты собирался в ванной пол новыми плитками выложить.

- Собирался. Вот хочу спросить твоего совета или разрешения. Как ты посмотришь, если я сделаю это по-скорому, до отпуска, прямо сейчас начну. А потом поеду на Алтай. Наши спелеологи, кажется, открыли очень интересную пещеру...

"Может быть, - мысленно согласилась я, - но ты же ни из-за какой распрекрасной пещеры не оставил бы меня одну с Антошкой. Ты ж при всей любви к прогулкам и свежему воздуху проезжаешь две остановки в битком набитом автобусе, только бы очутиться дома на семь минут раньше и убедиться, что всё в порядке. Если бы ты не удерживал себя, то звонил бы нам каждую четверть часа. Так отчего ж?.. Ты боишься, что смертельно мне надоел, и таким вот обходным образом отправляешься в ссылку. Нашёл подоплеку, подвёл теоретическую базу - связал со своей давно заброшенной кандидатской, но я же вижу… Что ответить? Тактично-дипломатично... Решение зависит от меня. Он хочет, чтобы лучше было мне. Так что же лучше будет мне? Чтобы он уехал. Побыть одной. Кстати, и готовить не придётся. Буду доедать Антошкину кашку и фрукты. А вечерами - книги..."

- Поезжай, обязательно. Ты устал от города. Встряхнёшься, подышишь хвойным воздухом, - и спохватилась: "Это в пещерах-то?", но тут же подумала: "Не все время в пещерах, а и в пещерах воздух чище нашего дыма-пыли". - Тем более, что нужно для кандидатской. А снаряжение? Ты не занимался этим раньше?

- Нет, но ты не волнуйся. Ребята очень опытные. Вот только как ты с Антоном будешь управляться?

- Ноу проблем! У нас образцовый сын. Тьфу-тьфу-тьфу! Я сегодня сделала открытие: он стал кряхтеть не когда уже мокрый, а за минутку до того. Так что, если быть повнимательнее, то и со стиркой забот особых не будет.

- Нинок, я знаю, к маме за помощью ты обращаться не станешь, скорее до Анюты добежишь, но вдруг понадобится что-то, требующее физической силы... ну, кран потечёт или шкаф понадобится подвинуть...

- Не собираюсь я ничего двигать. Обойдусь.

- Это к примеру, на всякий случай... а вдруг? Я договорился с Лешей, сразу его зови.

Уже и договорился. Значит, был уверен в моем отпущении. И разработал систему опёки. Которой я не воспользуюсь.

- Ладно, хорошо. Но пусть он, пожалуйста, без моей специальной просьбы не является. Если понадобится, сама его найду.

Как бы не так! Лишить себя такого счастья - самостоятельной жизни в течение месяца.

Наконец-то Ёлкин поел. С аппетитом. Поиграл с Антошкой немного и, не теряя времени, застучал в ванной молотком, отбивая и выковыривая потрескавшиеся метлахские плитки.

Перед отъездом он затарил холодильник так, что банки, кастрюли и свёртки на каждой полке были утрамбованы в три яруса, и при открывании дверцы, норовили выскользнуть из морозной тесноты. Картошка и обернутые в папиросную бумагу, чтоб не попортились ненароком, яблоки лежали в ящиках в количестве, которого хватило бы и на более длительный срок семейству матери-героини. С грустью я подумала о неприхотливых кашках, и решила, верно, от вредности, позвать в гости бывших однокурсниц - они забегали раньше по одной, а вместе не собирались вечность - и устроить "пир горой" с полной очисткой холодильника.

Что и было совершено в первый же выходной после отбытия Ёлкина. (Охи-ахи. "Очаровательный ребенок", "Ну, Нинка, просто твоя копия", "Ты стала хозяйственной?! Какой пирог! Дай рецепт!", "Ладно, сейчас у Ёлкина в кулинарном блокнотике пороюсь", "Вот устроилась...")

Полмесяца наслаждалась жизнью.

Потом пришел Лёша, друг Ёлкина. Боюсь, что не увидел он на моём лице особого гостеприимства. Но проходить - пригласила, "Не голоден ли?", - спросила.

- Не беспокойся, Нина, я на минутку... Вот книжку принёс.

Я увидела знакомую серую обложку с зелёными буквами. Житинский?

- Откуда он у тебя? - я заглянула на семнадцатую страницу, где расписывалась обычно по библиотекарской привычке. - Эго не моя книга.

- Не знаю, что ты имеешь в виду, но Колька перед самым отъездом договорился с главным инженером об обмене на неё английских детективов. И попросил меня завершить операцию. Вот, сегодня принесли. Я Кольку отговаривал. Не сравнить же. Такие детективы! Но ты ж его знаешь - кремень. А до этого он ходил к какому-то Вар... Вер... Вергутину. Но там не выгорело. Кажется, его даже, мягко выражаясь, выставили за дверь. Зачем она ему понадобилась?

- Это для меня. Спасибо, Лёша...

А ночью приснился сон: пещера, уходящая в глубь земли. Далеко впереди фонарики ребят. Я? - и я, и Ёлкин сразу, в одном лице, мираж сознания, - отстаю, слабею, не могу их догнать и знаю, что кричать нельзя - от сильного звука рухнут своды, липкие, покрытые плесенью стены вокруг меня. Фонари удаляются, воздуха не хватает, и я всё-таки кричу, надеясь на чудо. Начинается обвал. Это конец. Сколько осталось жить? Секунды... И тут же становлюсь собой, но от этого не легче. Я знаю, что Ёлкина уже не существует. И охватывает невероятная, вселенская пустота. И отчаяние…

Открываю глаза, несколько минут приходя в себя. По телу пробегает холодная дрожь. Повернула голову - щека коснулась влажной наволочки. Провела по глазам - мокро. Завозился в кроватке Антошка. Сменила простынку - он так и не проснулся. Переложила его в свою постель. Прижалась к тепленькому молочному тельцу. Стало спокойнее. Но весь следующий день всё валилось из рук. Господи, как он там? Вдруг, и правда, несчастье? Антошка, видно, чувствуя моё беспокойство, стал капризничать. Сколько же ждать ещё возвращения экспедиции? Двенадцать дней... Хоть бы позвонил!

Вечером села у письменного стола, повертела в пальцах его любимую деревянную ручку со старомодным перышком, - редкость, какую сейчас не достанешь, - и написала на голубом листе почтовой бумаги: "Кажется, я люблю тебя, Ёлкин…"

Не созвучное мне сегодняшней и неуместное "кажется". Но пока ещё я не умею иначе.

 

 

 

 

ЗАПАХ НЕМЫСЛИМЫХ ТРАВ

 

Рассказ

 

Всю жизнь я был талантливым и толстым.

Но толщина бросалась в глаза каждому. А талант - попробуй разгляди! За бесцветной физиономией, полусонными горошинками-гляделками, носом-пятачком… Стараться надо, душевные силы затрачивать. А кому это нужно?

Мне хотелось забраться куда-повыше. Ну, хотя бы на крышу автобуса, в час пик, и закричать: "Дорогие мои соплеменники, обратите внимание, я умный, даже талантливый. Если вы меня полюбите, я гору сверну… хотите - эту, хотите - ту…". Только вряд ли кто остановится - дела, дела. А если еще и на руки встать при этом? Что сложно при моих габаритах, знаю. Только бабулька с базарной сумкой в руках прошамкает: "Фулиган!". Нет. Не полезу на автобус. И не буду выпрашивать внимания. Не хочется повторов. Вчера старый теле-Карлсон, заглядывая Малышу в глаза, говорил: "У тебя ведь есть я, правда? А я куда лучше собаки".

Можно возразить, мол, Карлсон жил один-одинешенек на своем чердачке, а у тебя - любящие родители. Вот именно - любящие. Только кого? Друг друга. Прогуливаются по осенним аллеям, поддерживая спутника под локоток: "Милый, не поскользнись, листья влажные". - "Голубушка, крышка люка откинута, осторожненько…". И так далее. У встречных лица в улыбках расплываются: "Какая прелесть! Счастливцы. Поглядишь - и душой отогреешься!". А я три десятка бок о бок с ними, и что-то не греет, отнюдь… Ничего кроме слегка отстраненного материнского недоумения - как у нее, хрупкой и большеглазой, появился такой невзрачный отпрыск? Дело тут, конечно же, в невезении. Умудрилась природа слепить меня по образу и подобию ее свекрови. Говорят. Да и по фотографии видно - похожи. Удивительно, что хоть фотография осталась, при материной-то неприязни. Обе слишком любили отца, разрывали его на части. Тесно даже в одном городе стало. И свекровь отбыла к родственникам. А мне время от времени приходило в голову, что лучше б меня отдали той бабульке. Может, она бы любила ребенка, столь же некрасивого как сама? И вечеряли бы мы вдвоем. А потом на ночь - сказку, про Иванушку-дурачка, некрасивого, да удачливого…

Но вместо сказок меня пичкали едой. Я послушно открывал рот и - лишь бы не ругали - глотал все подряд. Картофельное пюре с рыбьим жиром, каши разные. Мать равнодушно проводила ладонью по голове: "Молодец", а я готов был ради мимолетной этой ласки съесть слона. Пока сам не стал слоном. А сначала - слоненком. И однажды родители сказали хором: "У, увалень! Это ж надо быть таким обжорой! Не прокормишь…".

В детсаду хвалили за безотказный аппетит и спокойный нрав. И никто не обзывался. Поэтому я заревел из-за презрительного "Жирняк!" только в школе. И тогда осознал, что никто и никогда меня не полюбит.

Впрочем, не могу пожаловаться, что меня очень дразнили - знали, что я - человек нужный. Потому что талантливый. Кому-то надо было собрать модель, а инструкция потеряна и детали не стыкуются. А-то и девчонки: фасон придумают, а как выкройку построить, не сообразят. Маются, маются, пока кто-нибудь не вспомнит и: "Айда, Огарышева попросим?". И я не против. Лишь бы пища была для ума. Ну и для желудка. Потому что легче думается, когда рядом кучка орехов, кишмиша или сушек. Иногда и о жизни думал, и о себе…

В седьмом классе я сам стал головоломки отыскивать. И никто бы не догадался, зачем. А чтобы носу форму придать! Бред? На взрослую-то голову - пожалуй. А я из пенящегося потока информации вытащил самодельной удочкой такую вот ценную мысль: коли хотите к середине жизни придать лицу одухотворенность, а носу изящество, не чурайтесь умственной работы. В журнале еще две фотографии были. Близнецов, разлученных в детстве. Один - двадцать лет провел возле конвейера, а второй был на бирже, маклером. И разница, уж поверьте, впечатляла. Так что стимул у меня был.

И еще… Был я всегда немного в стороне. В стороне и над. В классе я сидел на единственной парте в простенке, развернутой перпендикулярно остальным и учительскому столу. По традиции, до меня, сюда сажали провинившихся или двоечников. Чтобы не болтали и на виду находились. А я сразу облюбовал это место. Словно для меня придумано. Все остальные к тебе боком, друг за другом в затылок. А у меня все как на ладошке, и за ними в окне - облака, небо, вороны.

Место за партой, рядом, занимал кто попало - опоздавшие, поссорившиеся, нечетные… Карим, например, был пятым в своей компании. И приземлялся частенько возле меня, сдувая контрольные по математике… Он был похож на горностая, темный, гладкий, гибкий, с острым носиком.

А собственно, почему - был? Есть. Я, увидев его на улице прошлой осенью - через полтора-то десятка лет - узнал сразу, и будто затеплилось на душе: "Карим, старик, ты - где? Ты - как?..". Он неопределенно пожал плечами: "Пока никак. Недавно вернулись из Риги…". "С родителями?". "С женой. Не прижился там. Солнца мало. Слушай, - он вдруг встрепенулся, - а ты на каком поприще ныне? Доцент, небось? Или в профессора выбился? А то мы пока безработные. Помогай!..". "Какой там профессор, - отмахнулся я, - простой инженер. А у тебя что за специальность?". - "Экономист. И в программировании волоку немного". - "О, тогда легче. Я поговорю. У нас в отделе есть еще вакансия инженера". - "Ну, спасибо, друг! Обнадежил. Давай телефон запишу!".

Друг!..

Освободившийся стол стоял рядом с моим. И наш маленький, за исключением меня - женский, коллектив взбодрился от предположения: поселится за ним еще один представитель сильного пола. Для стимула эмоционального.

Но тут произошла осечка. Карима, закинувшего сети в разные фирмы, скоропостижно приняли на работу. А потому он привел к нам женушку. И Инга заняла стол, окутав меня облачком дорогих своих духов.

В предИнговом периоде было нас в комнате четверо: я, Калерия, Лола и Аня. Анна разведена, с ребенком; У Леры с Лолой успешные замужества. Все ровесники, слегка за тридцать. Делить нам нечего. Жили спокойно, удовлетворенные Лериным микро-руководством. В начале квартала делили работу, в конце сдавали постановки задач, программы, отчеты. И кто-нибудь привычно удивлялся: "Огарышев, когда ты успел? Проспал же все время…".

А я не спал, я размышлял - чтобы окончательно зафиксировать лишь вариант единственно верный. И что за странное заблуждение - представлять думающего человека этаким живчиком, стучащим по клавиатуре. Неужто какие-либо телодвижения обязаны сопровождать полет мыслей? Когда голова на плечах… Я думал и слушал.

В перерывах между созданием техдокументации девочки наши беседовали, частенько забывая о моем присутствии. Что было прекрасно. Я сидел, будто под шапкой-невидимкой, и сопереживал их личной жизни. Кажется, чушь - все эти бабьи разговоры. Отнюдь… Особенно, если любимой нет и не предвидится. А здесь словно читаешь одновременно три книги с неизвестными, недописанными концовками - на последнюю страницу не заглянешь. И даже споришь с самим собой: чем закончится очередной эпизод? Так как предсказывал ты, из накопленного жизненного опыта, или наоборот, а значит, есть, чему еще поучиться.

 

Инга появилась у вас в понедельник. Нельзя сказать, чтобы приняли ее с распростертыми объятиями. Калерия кивнула на свободный стол: "Располагайтесь".

Я искоса разглядывал новенькую. Точеный носик, четкий рисунок ненакрашенных губ, легкие морщинки, светлые тяжелые прямые пряди - каждый волосок отдельно - как длинные желтые листья ивы за окном, и с такой же осенней ржавчинкой. И голос со ржавчинкой, жестковатый тембр, наверное, утомительный в больших количествах. Но собой она была хороша. Очень. И положительна. Весьма. И чем ближе я с нею знакомился, тем чаще думал: "Удивительно, бывают же на свете также хорошие люди", завидуя Кариму - ну за что так повезло мужику?

Инга в первый же перерыв купила тортик и, нарезав его аккуратными брусками, сказала:

- Угощайтесь, пожалуйста.

Мы подтянулись к чайному столику.

- Очаровательно! - проговорила Лера без особой радости.

- Ох, вкуснятина, пальчики оближешь! - защебетала Анечка, сразу же, как маленькая, измазав нос в шоколаде.

Лола поглощала сладкое молча - или погруженная в воспоминания, или в предвкушении встречи со своим бой-френдом. Ну а я помалкивал по привычке.

- Не сравнить, конечно, с тортом, который готовит моя мамочка, - сказала Инга, - но для рядовой кафешки, действительно, сносно, - и, вылив на ладони остатки чая, тщательно протерла пальчики бумажной салфеткой.

- А это куда? - спросила Аня, показывая на оставшуюся половину торта.

- Пусть Инга заберет домой, - сказала Лера, - холодильника все равно нет. Домашних покормит.

- Ни в коем случае, - ответила новенькая.

- Угостить соседей? - неуверенно предложила Лола.

- Конечно, конечно, - согласилась Инга, - но я с ними не знакома. Если можно, отнесите сами. Мне неудобно.

Не жадная, удовлетворенно отметил я, и скромная.

И начал потихонечку влюбляться. Без всяких перспектив, естественно.

Подходил Анюткин день рождения.

Мы, скинулись, как было заведено, по пятерке, и стали прикидывать, то ли чайный набор купить, то ли материал на кухонные занавески.

- Мне мамочка костюм прислала, - задумчиво проговорила Инга. - Фигуры у нас примерно одинаковые. Ей как раз будет. Уступить что ли?

- Сколько? - поинтересовалась Лола.

- Сорок.

- А у нас всего двадцатка.

- Ну и что? Добавим. Она ведь бедняжка… Мне свекровь… у них, у татар, поговорка такая: если женщина одна поднимает ребенка, то пусть у нее даже порог золотой, помогать надо, чем можешь.

Это, кажется, было первым разом, когда чувство вины синхронно охватило всех. "Вот мы, олухи, - подумал я, - а она права, умничка какая!"

Купили Аньке костюм. Пожалуй, ярковат он был для нее, и юбка короче, чем следует. Ну да ладно. Я в тряпках не очень разбираюсь.

На свой юбилей Анна натащила гору всяких вкусностей, Лера принялась командовать:

- Огарышев, сдвигай столы, Лола, чего расселась? Хлеб режь!

- А вилки, рюмки… Давайте, я помою, - поднялась из-за стола Инга.

- Да нет их у нас. Ни того, ни другого. Мы по рабоче-крестьянски обходимся: ложками и пиалками, - беспечно рассмеялась Анюта.

- Как же так? - недоуменно вскинула на меня ореховый взгляд Инга.

И всем стало не по себе. Действительно, непорядок.

- А пойдемте к нам? - предложила она. - Дома все есть. И недалеко тут совсем.

- Конечно, пойдемте, - обрадовался я. - Хоть раз по-человечески посидим.

- За обед не успеем.

- Калерочка, а ты сходи к шефу, отпроси нас у старика на плюс часок. Мы когда-нибудь наверстаем. С лихвой.

Мне так хотелось в гости! Я обожал бывать в гостях, примеривая к своей жизни их обстановку, отношения, угадываемые маленькие интимные тайны… А как живет эта пара, Инга с Каримом, мне требовалось знать просто до чесотки в мозгах.

Квартира у них оказалась - каких миллионы в наших пятиэтажных близняшках, с интерьером ничем не примечательным. Разве что стена столовой была целиком укрыта плетенкой плюща, будто торец древнего английского замка. Темная зелень тянулась из узкого декоративного корытца. Воздух был оранжерейно густым.

Инга поспешила пояснить:

- От прежних хозяев осталось. Руки не доходят выкинуть. Вот будем ремонт делать…

А тут и Карим пожаловал. Мы одновременно спросили: "Как дела, старик?", и вроде бы сами себе ответили: "Да нормально, старина!". Пооткрывали банки, раздвинули стол. Лера пожелала Анне здоровья. И все бодро заорудовали вилками. Лишь Инга, помедлив, положила себе шпротинку, изящно разрезала огурчик на узкие ломтики… Устыдившись нашего плебейства, я сделал то же. И потек застольный разговорчик ни о чем и обо всем. А я приглядывался к хозяевам. Пытался уловить улики любви, душевного родства. О! Я бы распознал их за версту - теплеющий голос, ласковое оглядывание: все ли в порядке, прикосновения вместо слов… Их не было - улик любви. Ничего.

Аня плюхнула себе на колени кусок холодца. И, как всегда, расхохоталась: "Вот растяпа!". Лола протянула ей салфетку. Карим суетливо вскочил: "Сейчас, сейчас… полотенце принесу… намочу". Инга проводила его холодным внимательным взглядом. Таким, что я поежился - за него. Анькину юбку отчистили. Все уже потянулись к пирожным. А Ингина тарелка оставалась пустой.

- Инга, а ты чего? Торопись, пока все не смели.

Но красавица удивленно распахнула ресницы и спросила: "А как в вас столько помещается? Я больше не могу". Я тут же ощутил бездонность своей утробы и тихонько отодвинулся от стола.

Инга была совершенством. К тому же свободным от привязанностей.

Я захватывал домой с работы запах ее духов…

Мне с некоторых пор чаще приходилось вылезать из-под шапки-невидимки. Инга предпочитала вопросы, касающиеся работы, задавать мне. Я понимал, что это заслуга Карима - растрезвонил о моих выдающихся способностях. Стоп. Кажется, лицемерю. Ведь, если по-честному, мне приятно, что именно Инга наслышана. А ее разговоры со мной окрыляли. Меня.

Хорошо было смотреть на Ингу - гладкие светлые волосы текут по щекам, корпит над отчетом… Нет, не увести мне ее у Карима. Насовсем - не увести. А если?.. Я был согласен на адюльтер.

Но как-то в заобеденной болтовне Лолка проговорилась, что у нее вечером свиданье с любовником…

- Как вы можете?.. - Инга брезгливо сморщила носик, голос ее задрожал от негодования. - Даже говорить такое!..

Она, гордо взметнув красивую головку, вышла из комнаты.

- Да-а… - только и промолвила Анна, девчонки поскучнели.

Я вздохнул, поняв, что дела мои, в смысле адюльтера, неважнецкие. А Инга - недотрога, королева. Я уже готов был ограничиться любовью платонической. И примерил к себе роль рыцаря. Подходяще…

Хотелось писать стихи. Слова клубились внутри меня, связками выплывали из глубины, но осмысленной гладкости никак не получалось.

Я уже произносил на работе гораздо больше фраз - с Ингой. А наши женщины - меньше, из-за Инги. Но никто больше не ляпал первое, что взбредет в голову.

А однажды день был особенно светлым. Из-за свежего снега. Инга придвинула ко мне свой стул, прося проверить таблицу, и я, окутанный ее ароматом, пробормотал:

- "…одна, дыша духами и туманами, она садится у окна". Кстати, а как называются ваши духи? Чудесный запах.

- Да? Вам нравится? - она грустно вздохнула, достала из сумочки флакон, открыла его, перевернула, потрясла, понюхала ладошку!

- Кончились. Мамочка дарила. Франция. Шанель. Уж как я берегла!..

Я сочувственно покивал, ничего не ответив. Но нежные звуки "ша-нель" запали в голову и к вечеру обрели вид идеи. "Инга, Иволга, Ингуля…", - напевал я вполголоса, возвращаясь домой. И заботился об одном - как бы аромат не выветрился из памяти.

Вообще-то запахи я запоминал хорошо. И нюансы различал. Даже во сне. Приснился однажды чудной такой сюжет, будто я выиграл многокилометровую мотогонку. Все поздравляют. Лавровый венок - на шею. А Анна наша букет белых роз протягивает. Я их нюхаю и говорю ей: "Что-то не так, белые розы должны пахнуть слаще, а здесь горчинка. Ты перепутала ароматы"; а она: "Это тебе мнится, из-за лавров".

Утром все равно на базар собирался за картошкой. Заглянул там в цветочный ряд, поднес к носу десятка два роз разных сортов, но убедился, что прав был ночью. Выбрал на радостях три, любимые, "чайные". И поставил дома на окошке. Правда, мама, зайдя в мою комнату, сказала: "Странно. Цветы для дамы?". Я ответил: "Нет. Просто так!". - "Хороши. Но здесь они не смотрятся. Пусть стоят у меня". - "Пусть", - с детства привыкнув не перечить, согласился я.

А по поводу Инги идея была такая: в апреле предстояло отмечать день ее рождения. Так не подарить ли ей синтезатор ароматов - син-ар? Программу задать для ее любимой "Шанели". Я сразу представил, как входит она, а я поливаю все вокруг духами. "Что вы делаете, Антон? "Шанелью" - пол?!! Этой драгоценностью?!!!". А я протягиваю ей синар и говорю: "Инга, милая, теперь ты можешь даже половичок у входа в квартиру брызгать "Шанелью", а хочешь - "Сигнатюром", чем душа пожелает. Только вели - программу поменяю…"

Но заманчивые картины разгоряченного воображения - не более чем выделка шкуры неубитого медведя. Зима была на исходе, и следовало поторапливаться.

С электроникой, как всегда, - в ажуре: я и маг, и волшебник. Но вот химией всерьез заниматься не приходилось. Она тянула за собой молекулярную физику. И без теории обоняния было не обойтись. Здесь я делал массу открытий. Для себя, конечно. Если б не связался с синаром, разве узнал бы, что нашатырь не имеет запаха? А действие его при вдыхании, когда, коли не совсем помер - очнешься, объясняется возбуждением тройничного нерва и реакторными влияниями. Однако двумя страницами дальше, в той же монографии, упоминался запах аммиака, а значит - "мальчик был"? Нет, на веру я ничего не принимал. И если находил нечто, останавливающее внимание, искал подтверждения в других источниках… Инга, Иволга, Ингуля…

Снег на бульваре посерел, съежился. Солнце высмотрело на противоположной крыше темное пятно - трубу, сосредоточилось, и возникли вокруг рыжие черепичные прогалины. Блямц! Девчонки вздрогнули от стука сосульки, свалившейся на жестяной подоконник. И я понял, что с синаром не успеть. Но что же делать? Бежать за духами в бутик? Выдавливая из себя дурацкую улыбку, нагловатую и заискивающую, намекать хозяйке, что за мной, мол, не заржавеет, вы только раскопайте, достаньте флакончик, да-да, таких вот. Но даже если… На такой подарок надо иметь право. Другое дело - смастерить что-то самому и произнести небрежно: "Вот, Инга, может, пригодится, это так, безделушка, от безделья, вечерами складывал…" Блямц! Еще одна сосулька слетела. Я понял, что не успеваю…

Лера подняла голову от распечатки:

- Мне вчера принесли томик Хлебникова. Если кто хочет, могу давать читать.

- А это кто? - шепотом поинтересовалась Лола и покосилась на Ингу: не слышит ли?

Инга снисходительно посмотрела на нее, вздохнула, улыбнулась:

- Серебряный век… Но Гумилев мне нравится больше… "Романтические цветы"…

И небрежным жестом откинула волосы с моей стороны. Капелька жемчуга сверкнула в розовой мочке.

Может быть, подарить - пока! - что-то, связанное со стихами?

Я скачал в инете Гумилева. Перечитывал несколько раз, завороженный льющимся ритмом, тайной, сокрытою за словами…

 

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд.

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф…

 

На "фотошопе" я любовно слепил поздравительную открытку с этими же стихами и африканским пейзажем, распечатал в цвете и уложил в красочную папочку.

 

Затягивая на шее ненавистный, но гармонирующий с костюмом галстук, я гадал, пригласит ли Инга нас, или меня, домой, или отмечать день рожденья придется, не сходя с рабочего места. Очень хотелось - домой. Карим недавно заходил к нам, к Инге, за ключами от квартиры - дверь захлопнулась, ну и ко мне: "Как дела?". - "Порядок". Не о чем больше говорить, невозможно же вспоминать до бесконечности младые годы, а других тем не подворачивалось. "Если что нужно будет, заходи… да, старик, может, в среду заглянешь? У супруги юбилей, кое-кто явится из людей интересных". Значит, приглашение почти получено. Инга, Иволга, Ингуля… Мне позарез нужно было внеслужебное общение. Даже только посидеть бы в уголке, глядя, как она, сбросив официальную вежливость, будет смеяться и, может, кокетничать, отпив из пенящегося фужера… А вдруг удастся потанцевать? Я задохнулся, представив полумрак, изгиб теплого тела, доверившегося моей ладони, пряди волос, коснувшиеся моей щеки, тонкий аромат и удивленное: "О-о, вы, оказывается, неплохо танцуете!".

Инга с утра задержалась - шеф попросил ее зайти в управление.

Лера налила воды в хрустальную вазочку с отбитым краешком, давно принесенную Аней из дома для таких случаев, поставила в нее три алые гвоздики, укрыв щербатинку под листьями, достала хрустящий целлофановый сверток, украшенный голубым бантиком, покачала его в ладони, будто прикидывая вес: "Лола, ты?.. Хоть два слова…". Но Лола, наш самый красноречивый поздравитель, уперлась: "А почему вечно я? Пусть Анечка". "Я не умею! Чур, только не я! - замахала руками Анюта. - Пусть вон Огарышев… Он-то теплые слова наскребет. И вид у Антона самый парадный". Препираться было глупо. "Ладно. А что тут у вас?", - я поправил голубой бантик. "Белье". "Слушайте, но удобно ли мне?". - "Да какая разница?".

И тут вошла Инга. Я ждал, пока она скинет куртку, чувствуя, как влажнеют ладони - теперь и руку ей, даже в шутку, не пожмешь. Она увидела гвоздики, взметнула ресницами, сказала: "О, благодарю!", я разгладил галстук, поднялся:

- Инга, мы вот тут… хотели… то есть, хотим, поздравить вас с днем рождения. Будьте веселой, счастливой и такой же красивой, как сегодня, всегда, - я запнулся, предательские капельки пота поползли от виска по щеке. - Ой, еще чуть не забыл… Вы говорили про Гумилева, вот здесь…

Инга заглянула в папочку, и легкая тень скользнула по ее лицу. "О, благодарю!", - еще раз сказала она. Остальные внимательно, без улыбок смотрели на нас.

В обед Инга принесла "дежурный" тортик, и мы молча попили чай. Я с трудом изыскал в памяти парочку нейтральных анекдотов. Последнее звяканье ложечки будто поставило галочку в списке проведенных мероприятий. Праздника почему-то не получалось.

Инга вышла, вернулась: "Я отпросилась у шефа. Так что до завтра. Еще раз спасибо". И все. Я чувствовал себя ребенком, уронившим нечаянно на пол недоеденную конфету; она вот - на полу, а взрослые одергивают: "Нельзя теперь". Мне бы чуть-чуть самонадеянности, и я посчитал бы приглашение Карима действующим. Но нет, такому закомплексованному тюфяку требовалось подтверждение из уст именинницы.

Придя домой, я сразу выпил две таблетки снотворного, чтобы хоть до утра ничего не видеть и не слышать.

 

Настал май. Солнце подсушило землю, наполнило силой яблони и персики. Хотя нам веселости не прибавило. Хороший, наверное, человек - Инга. Вот только нежность моя куда-то испарилась. И не напевалось утрами: "Инга, Иволга, Ингуля…". Опять все возвратилось на круги своя. Синар я почти забросил…

Когда улыбающийся шеф зашел к нам с вопросом: "Есть желающие - в пансионат, на выходные?", я понял - это то, что мне сейчас нужно!

И там, в горах, весна меня, наконец, достала.

Как вдохнул дурманящие запахи разнотравья, как опустил в обжигающе-льдистый ручей ладони!..

Аня мелькала где-то неподалеку, перекидывался с ней, как и с другими, ничего не значащими фразами.

Ночь была теплой, и я, подхватив парочку курпачей, отправился спать на айван. Звезды, навешанные над головой, сияли новогодними фонариками. Жизненные соки отказались прислушиваться к голосу разума. Я задремал, очнулся, уставился на голубоватую Вегу. И вдруг будто сила какая заставила меня протянуть руку в полумрак, не рассуждая. И чья-то теплая ладонь коснулась ее. Я знал чья, но в тот момент это было безразлично. На месте Анны могла оказаться любая из знакомых женщин.

Я взлетел, упал… задыхаясь от запаха скошенной травы, кипенья крови, от Аниного: "Тише, тише…". Потом, растянувшись на берегу, ловил дрожащими губами дробящиеся в лунном свете брызги.

А утром сказал ей, как всем: "Привет!", и отвернулся.

Анька смотрела издали огромными коровьими глазами, ждала. Ласки, тепла, участия. А я не мог выковырнуть их из себя. Да, она спасла меня на время от опостылевшей физиологии. Следовало хотя бы поблагодарить. А мне не хотелось. Хотелось забыть об унизительно-рабской зависимости от собственного тела. Как было уже не раз.

Аня все-таки не выдержала, подошла, оторвала от моего обшарпанного обшлага торчащую нитку, заглянула в лицо. Я старался не отвернуться.

- Почему ты не хочешь со мной разговаривать? Я виновата в чем-то? Но мы ведь оба свободны. Никто никому не изменяет. Ведь правда?

- Правда, - эхом откликнулся я. - Но, Ань, давай не будем… выкинь из головы… и прости.

Почувствовал, как моя физиономия перекашивается в болезненной гримасе, и, резко отвернувшись, зашагал к речке. Я не верил, что меня можно полюбить, а минутного порыва, замешанного на жалости, мне не нужно было.

Шел на работу в понедельник и думал, как же мне теперь рядом с Анькой находиться? Но выручил шеф:

- Огарышев, Антон, ты в отпуск с какого убываешь?

Вот сюрприз! Про отпуск я и забыл. А он сейчас очень кстати. Уеду куда-подальше. Там и неловкость моя по отношению к Анюте растворится во времени.

- Чем скорее, тем лучше.

- Пиши тогда заявление быстренько…

Я подошел к карте, раскинувшейся на стене, стал водить пальцем по выступу Крыма, блеклой голубизне Белого моря… А может, в Индию махнуть? Но вовремя опомнился - визы, билеты - попробуй за пару дней все оформить!..

И решил я положиться на волю случая. Поехал на вокзал. В северном направлении никаких билетов на сегодня-завтра не было. И тут взгляд мой упал на окошко возврата купленных билетов. Я стал ждать первого, посланного судьбой, согласный отправиться в любом направлении. И заметил черноусого паренька в тюбетейке, направляющегося с расстроенной физиономией к "моей" кассе. Я притормозил его:

- Эй, братан, сдаешь билет что ли?

- Сдаю. А что?

- На какое число? Билет - один?

- На завтра. Один.

- Я его куплю…

Черноусый удивленно пробубнил:

- У меня же не в Москву… вам туда, наверное, надо? У меня - пустыня, Казахстан…

- А-а… все равно, лишь бы уехать.

Парень дернулся назад, видно подумав: "А не преступник ли это, скрывающийся от правосудия?".

- Отпуск пропадает…

Он глянул внимательнее и улыбнулся:

- Хоп. У нас тоже хорошо, я тоже отдыхать хотел, да в командировку срочно надо.

Переоформили на меня билет. И совсем уже проникаясь доверием, парень сказал:

- Слушай, сделай доброе дело… У меня мать живет прямо возле станции, купи ей чего-нибудь в подарок от меня. Вот деньги. Клубнику, черешню, скажи, чтобы не обижалась. Я напишу ей. А? Выручи! Хоп майли?

- Ладно. Не волнуйся. Сделаю. Давай вот, пиши, - я протянул ему записную книжку, - адрес, имя…

Начало было положено.

А когда возвращался домой, меня осенила очередная идея. И я смахнул пыль с кожуха, укрывающего синар: возьму его с собой. Не забыть бы купить батарейки, чтобы не зависеть от электростанции. Не хотелось ни от кого зависеть - палатка, спальник, сухой паек… была бы лишь вода. И тогда там, не отвлекаясь, я разберусь с собой и с синаром. Идея была такая: а почему бы не попробовать использовать его для сгонки моего лишнего веса. Похудеть я пытался несколько раз. Впервые - влюбившись, в восьмом классе. Я не ел целые сутки, мучаясь по-страшному, но, увидев, как предмет моей страсти курит с пацанами в углу двора за полуразвалившимся сараем, облегченно вздохнул и съел сразу полбуханки хлеба. Что делать, если я не переношу чувства голода? Голова сразу отказывается соображать. И мысли постоянно скатываются к теме еды. Обжора - так оно и есть. А если хочется? Таблетки, отбивающие аппетит, пробовал. Не помогают. Вернее, бросил их, не дождавшись эффекта - от чувства тошноты и состояния, которое окрестил для себя "улетающим".

Еще немного, и я научу синар синтезировать ароматы. Так, если снабдить пищу, которую нестерпимо, немедленно хочется слопать, мерзким индоловым запахом? Аппетит должен пропасть, хоть на время. А положив перед собой на тарелку планктон, водоросли, петрушку или прочую чепуховинку, от которой едва ли поправишься, жевать все это, вдыхая аромат шашлыка или ванильных пирожных… Успех не гарантирован, но попытка - не пытка, а время все равно девать некуда. Так что попробуем.

Я насушил сухарей, купил сухого молока. Если б лес, можно было бы пробавляться подножным кормом, грибами да ягодами, а в пустыне что, кроме верблюжьей колючки? Представил седоватый малосимпатичный кустик. А верблюды, небось, едят да нахваливают. Заглянул в справочник: " …из семейства бобовых… кислоты… витамины… каротин… сахар…". Подходяще.

Отбирая вещи, наткнулся на шерстяной шарф-самовязку. Сразу вспомнил, что путешественники окружают палатку на барханах нитью из овечьей шерсти, запаха которой не переносят опасные насекомые - и здесь запах! Сунул шарф в рюкзак. Уложил в коробку реактивы для опытов. И единственное, чего не сыскалось из составленного ранее списка - бикарбонат натрия, да, элементарная питьевая сода.

Утром оставался буквально час свободного времени, чтобы получить на работе отпускные, купить фрукты, обещанные тому парнишке для матери… Заодно и в отдел захватил клубнички - отметить мои "каникулы". И зря. Анька отказалась есть, сославшись на диатез - чушь! Все еще обижалась. Неужели опять извиняться и говорить, что вовсе я не от пренебрежения молчу? Инга сказала, что не ест ягоды, если они кипятком не ошпарены, Лола ответила: "Да это ж кощунство!". Опять повисло напряжение, и опять мне захотелось поскорее сбежать подальше. В общем, Лола с Калерией клубнику слопали. И пожелали прекрасного отдыха. Но никто не поинтересовался, как я собираюсь провести месяц, и где.

Перед уходом спросил девчонок: где поближе соду купить можно? Опаздываю, мол… Инга сказала, что у нее в столе есть немного - чашку свою моет иногда; могу забрать. Я обрадовался, поблагодарил ее, приняв широкогорлый флакончик, заткнутый катышком бумаги. Прислушался к себе: нет, почти не колыхнулось ничего в душе. И былого благоговения не ощутил. Хороша? Да. И уважения достойна. Но слишком посторонняя. Вот перемешать бы ее с Анютой. Какие бы расчудесные женщины получились!

 

Полустанок был довольно захолустным. Под пылью, покрывающей станционное здание, угадывался зеленый цвет стен и бурый - крыши. Рядом - случайная россыпь мазанок. Поодаль - недостроенная многоэтажка. Казалось, семечко большого города занесло сюда пустынным ветром, и проклюнулось оно серым индустриальным ростком.

Кроме голопузой мелюзги я никого не увидел, подозвал одного, сунул ему пряник в замурзанную ладошку: "Где живет тетя Турсуной?".

Он закивал, потащил меня к крайнему домику. Я подхватил коробку с фруктами, рюкзак. С некоторой опаской оставил возле рельсов палатку со спальником - мальчишки уже подбирались к ним. А навстречу мне спешила вперевалочку пожилая женщина. Пацаненок залопотал по-своему, показывая на меня.

- Здравствуйте, Турсуной… апа, - добавил я уважительно, забыв сложное отчество. - Вам от сына привет. Вот… - Я вручил ей клубнику, пересыпанную сахаром, черешню.

Она пригласила меня в дом. Внутри было гораздо прохладнее и просторнее, чем казалось снаружи. Кошма на полу, самодельный ковер на стене, неприхотливая мебель. Налила кружку сладковатого тягучего молока, разломила лепешку, высыпала на тарелку часть фруктов. И мы стали вести светскую беседу. Она все про сына спрашивала. И никак не могла понять, зачем я приехал в их глушь, да еще не хочу жить в доме, а рвусь черт-те куда, в пустыню. Но потом, кажется, решила, что я - геолог или кто-то там еще из поисковой братии. "Мне лишь бы вода недалеко…". "Вода мало, - сказала она, задумавшись, потом улыбнулась, морщиня щеки, переговорила с пацаненком, отирающимся возле нас. - Он знает. Он идет с тобой. Ты потом приходи - я молоко даваю…"

Я взял половину вещей, сказал: "Ну, айда, братан! Спасибо вам, Турсуной-апа. Я еще вернусь за остальным". И потопал за мальчишкой.

Он всю дорогу насвистывал или тянул резким высоким голосом монотонную песню - развлекал меня. А я старался запомнить путь. Сначала мимо кладбища - нарядные, словно сказочные, склепы, облицованные голубой плиткой, с красными буквами имен, видными издалека. Яркие пятна в однотонности пустыня. Потом тропинка, которую и отличить-то было мудрено от окружающей земли, провела нас мимо ворот. Весьма примечательных ворот, потому что они были открыты в никуда - два столба, створки, а на обозримом пространстве ни кола, ни двора, ни дороги, ведущей в ворота. "Зачем?" - спросил я пацана. "Был загон, забор увезли потом, ворота оставили - крепко стоят, на цементе".

Еще через километр показалось странное темное сооружение. "А это что?". Он пожал плечами: "Сначала не было, потом было". Неподалеку росло дерево. К нему мы и направились.

Наполовину засохший карагач и почти пустой колодец. Но все-таки тень и вода. Даже скамеечка была вкопана в глинистую землю.

- Хорошо? - спросил мальчишка.

- Отлично.

Пять минут передыху и - в обратный путь. А там Турсуной-апа еще примус всучила, задав резонный вопрос: "Как чай пить?", оставшийся без ответа. И в бидончик керосину налила.

В общем, когда я, наконец, притащился к будущему своему обиталищу, сил у меня хватило только, чтобы палатку поставить, отереть пот со лба, выпить кружку мутноватой солоноватой воды, бросив в нее для подстраховки пылинку "марганцовки", и с удовлетворением залезть в спальник - кажется, удалось уже сбросить килограмма два.

 

Утро было ясным, нарядным, розовым. Пока солнце, с выпитой росой, не отняло и яркие краски у пустыни, ветер доносил горьковато-медвяные ароматы, запах кизячного дымка. Лавочку под карагачом я превратил в стол - то рабочий, то обеденный. А садился на свернутый спальник. Оказалось - удобно. Завтракал, обустраивался, перебирал реактивы, заправлял батарейки в синар, а сам все поглядывал на металлическое нечто, торчащее посреди пустыни, заваленное на бок, неправильной формы. Ржавчина на "стенке" переходила в окалину, в цвета побежалости. Нечто могучее и жалкое. Если б я не имел представления о конструкции ракет и о том, во что превращаются носители, падая сквозь атмосферу, если б я был, например, филологом и дал волю фантазии, можно было бы придумать что-нибудь про небесные путешествия моего железного соседа. "Сначала не было, потом было!". Свалилось.

Через дыру с острыми краями я залез внутрь. С посеченного, в прорехах "потолка" свисали погнутые прутья. Но укрыться от непогоды здесь, в принципе, было возможно. Тем, кого буря застала в пути. У меня-то палатка, уютная, серебристая.

Металл втягивал в себя жар полуденного солнца. "И сауны не надо", - подумал я, выбираясь наружу, кровь стучала в висках.

 

Так и зажил… Тетрадка, где за датой следовали результаты опытов и выводы, потихоньку заполнялась. Боясь, что ее не хватит, я умельчал почерк. Я увлеченно играл. А не игры ль для большинства исследователей - их научные занятия? К бензольному кольцу добавлял атомы йода, запах становился ярче, слаще. Менял местами гидроксильные группы…

Но мне откровенно мешали две вещи. Во-первых, сода, полученная из Ингиных рук. Вернее, не сода, а флакон. Каждый раз, открывая бумажную пробку, я испытывал неприятный толчок, приписывая его своей неудавшейся любви. Во-вторых, птица, сорока.

Мне виделся за ее пуговичным глазом характер вороватый и наглый. Она так и норовила выхватить у меня из-под руки сухарик, которых и без нее не хватало. А уж оставлять без присмотра припасы и инструменты было просто опасно. Птица на глазах увела у меня пинцет, взлетела с ним и, не удержав, уронила, он застрял в ветвях карагача, и я потратил полдня на его вызволение. А она кружила над головой, издавая довольные звуки: "Ча-ча-ча!". Ну зачем, скажите на милость, ей пинцет понадобился? Чтобы меня позлить? Она норовила урвать даже салат из верблюжьей колючки, которую и сама раздобыла бы прекрасно - сверху лучше видны редкие кустики. Но птице, из вредности, нужно было все мое!

Я по-хозяйски изучил окрестности, нашел несколько островков не успевшей засохнуть травы, кажущейся неопасной для пищеварения. Заведомо полезную, колючку, нарвал, порезал, отбил камешком и немного съел. Остался жив. И даже ничего не заболело. Тогда увеличил порцию. Салат был кисло-сладкий с пряной горчинкой. Не сказать, конечно, что ел я его с удовольствием, как и суп "из пакетика", как сухари… но ведь я не просто поглощал пишу, я проводил эксперименты, что становилось уже интереснее.

Раструб синара направлялся к носу и, левой рукой касаясь панели, а правой поднося ложку ко рту, я вдыхал ландышевый запах линалоола или тминный - карвона, а когда считал, что количество калорий, влившихся в мой организм, уже достаточно, делал сначала вдох чистого воздуха, собираясь с духом, как перед прыжком в воду, и потом вдох сероводорода, после которого на пищу смотреть не хотелось.

А вот чего хотелось постоянно - это выкупаться. Воды после опытов и питья хватало лишь на то, чтобы дважды в день смочить марлю, обтереть лицо и, уже подсыхающей тряпицей - шею и руки. Или, когда выдавалась обильная роса, - все тело. Посуду не мыл, лишь протирал как следует чистым желтым песком.

Дважды был праздник на моем бархане - от тетушки Турсуной мальчишки доставляли молоко, керосин и лепешки. Я совал им деньги, они отрицательно качали головами и убегали, оставляя меня в настроении неудобном. Все, принесенное пацанами, пахло керосином, и я отбивал вонь, снова включая синар.

 

Солнце раскочегаривалось с каждым витком, вытапливало из меня жирок, уменьшало с моей помощью и без того невеликие островки зелени. Днем я старался не высовываться за пятачок редкой карагачной тени. Птица дремала в ветвях или улетала в гнездо, топорщившееся сухими ветками, приберегая свои бесчинства для вечера. Солнце краснело, двигалось к горизонту, птица озиралась в поисках съедобного, я бдительно прятал все блестящие мелочи и быстро тающие припасы. Потом бежал размяться, нарвать травки. Проносясь мимо ничейной железяки, я привычно грохнул пару раз по ее ржавому боку. "Бом-бом!" - гулко разнеслось по пустыне, и птица, примостившаяся точеным флюгером на самом окалинном коньке, встрепенулась, гаркнула возмущенно. Я стукнул еще раз, и вдруг обратил внимание на свою тень. Или мне показалось? Повернулся снова так, чтобы тень на железяке стала четче. Скосил глаза, приближаясь к горячему металлу. Нос! Ну, точно, он стал острее. Я ощупывал его, щеки и подбородок, укрытые бородкой. Лицо потеряло былую упругость. Обвисло складками. Лучше это или хуже? Пока не знаю, но что-то менялось. Можно было поразмыслить: изменится ли вслед за этим и мой характер. Если приобрету пристойную внешность?.. Огарышев - дон Жуан! Обхохочешься. Но думал я об этом, ничуть не веселясь. Потому что знал - сущность мою уже не переломать, не перелопатить.

 

Было грустно. Оттого, что не рассчитал собственных сил. Думал, месяц робинзонады - раз плюнуть. Ан-нет, тянуло к людям. И куда же делось хваленое мое умение никогда не скучать в собственном обществе? К кому тянуло? Кому я был нужен? Надо было хоть плейер захватить. Не предусмотрел.

И второе: даже при моем упорстве ничего не получалось с синаром, в чем признаваться было еще мучительнее. Первый сбой в моей конструкторской самодеятельности. В чем просчет?

С электроникой - нормально. И проверять нечего. Дело в подходе, в принципе.

Да, мне удалось получить какие-то элементарные запахи. Но это не было синтезом. Один запах был равносилен одной ноте, одной краске, которая или наскучивала, или, через минуты, после привыкания, не воспринималось вовсе. Кумарин, нравящийся мне больше других, издавал запах сена, но - ненастоящий, обманчивый, действующий лишь секунды, вызывая в воображении ночное томление и Анькино: "Тише, тише!", которое я тут же старался стереть из памяти. Но еще чуть, и понималось, что раструб синара выдувает воздух, пропитанный не сеном - кумарином. И на душе тотчас пустело. Одна нота, нищий монотонный запах. Обонянию не за что зацепиться - как взгляду на бесконечной голубизне ясного неба. Другой запах - одинаковый результат. Можно будет, со временем, сложить две-три ноты, но зачем? Я поднес к лицу соцветие верблюжьей колючки. Медовый аромат ее был подвижен. Менялись, всплескивались разные оттенки, богатство которых скупыми средствами языка не передать - слабо! Лишь наслаждайся сам и дари другим. Свежие цветы… Чтобы подобрать запах ТЕХ духов понадобятся, наверное, годы. Создавать полуслучайные композиции? Но не тем же ли занимаются парфюмеры? Худеть с помощью синара? Господи, да организуй себе недостаток еды, как я сейчас, и все дела! В общем, я загнал себя в тупик.

Думал, машинально вертя в пальцах Ингин флакон. Опять мне что-то мешало. Надо хоть от него избавиться. Я пересыпал соду в освободившуюся баночку. Заткнул, собираясь выкинуть подальше. Или оставить на память?

Вредная птица, камнем спикировала с карагача, выхватила прямо из-под носа обломок печенья, уселась на верхушку железяки и нагло стала дробить печенье на крошки. Вот на ком я вымещу свою несостоятельность. Я запустил Ингиным флаконом в шевелящийся черный силуэт на закатном фоне: "У-у, гадина!". Но, разжав руку, еще до звяка стекла, разбившегося об угол, где секунду назад сидела птица, я что-то понял. Какая-то цепочка замкнулась.

Я смотрел, как осколки сыплются на песок, как птица кружится над головой, и ждал. Мне нужна была затычка-катышек, бумажная пробка. А она застряла. Зацепилась за ржавый выступ. Через час или день ее сдуло бы ветерком. Но мне надо было - немедленно. И я полез по скошенному краю железяки. Ноги скользили в поисках упора. Пришло в голову, что также я уже карабкался когда-то. В три или в четыре года. По железной горке со сломанной лесенкой. Два шажка, и назад. Снова медленно вверх и мгновенно - на землю. Упрямо и безнадежно. Мама стояла рядом, болтая с подружкой, но я не звал ее на помощь. Лез, сопя, и, когда уже почти добрался до вожделенной площадки, чтобы посмотреть сверху на песочницу с малышами, мама сдернула меня с горки и сказала: "Хватит. Домой!".

А теперь я добрался. Я перекинул ногу через выступ, устраиваясь надежнее, и развернул катышек. Разгладил потертую страничку. Буквы поломались, любовно созданная картинка "из африканской жизни" запылилась… Я прошептал по памяти:

 

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…

Ты плачешь? Послушай… Далеко на озере Чад

Изысканный бродит жираф…

 

Перехватило дыхание. Я дернулся. Железо ширкнуло, избавляясь от моей тяжести. Я почти и не цеплялся за него. Треснуло, разрываясь, трико на коленке…

Песок был теплым, будто родным. Я равнодушно смотрел на длинные тени, размазанные по нему, на мерзкую птицу в краснеющем небе, на собственную кровь, которая медленно струилась из задетой острым выступом вены. Совершенно нелепая ассоциация - вспомнился Генрих Валуа, юный король Польши, разлученный с возлюбленной и пишущий ей послания - кровью. Кровь? Вот она. Сколько угодно. Кому только писать? Некому. И пусть. И не надо. И не хочу ничего.

Я закрыл глаза, согласившись на уход.

Птица захлопала крыльями, подала голос от палатки: "Ча-ча!", застучала клювом. По чему? По синару? Бог с ним, с синаром.

 

 

Было спокойно. Издалека тянуло тандырным дымком. Представилась Турсуной-апа, вытаскивающая пышущие жаром лепешки.

Стоп! Если я умру сейчас… здесь… Что будет дальше? Испуганные мальчишки прибегут к ней. Она не поверит, потом заплачет. Тягостная процедура поиска моих документов… Кто-то будет рыться в рюкзаке, сообщать родителям, перевозить тело… Или закопают здесь? Лучше б здесь. Но столько хлопот, выпадающих ни в чем не повинным людям! Нельзя. Если решусь, надо уходить подальше, укрываться с глаз в темном логове и там… А сейчас - далеко не уйти, сил не хватит. А может, я кривил душой? Не знаю.

Короче, я зажал вену и пополз к палатке, к сумке с йодом и пластырем. Следовало торопиться. Солнце почти скрылось.